Истоки (Книга 1)

      - Еще годик, и домой поедете, - сказал Александр, вспомнив, что боец этот последнего года службы.
      - Если там ничего не случится, - позволил себе уточнить красноармеец и махнул рукой на запад.
      Похрустывая сапогами по снегу, Александр переулком направился к бане, приветливо голубевшей дымком на берегу все еще незамерзшей быстрой речки. Варсонофий Соколов и Абзал Галимов уже вымылись, и оба, красные, потные, сидели в крытом предбаннике, не спеша разговаривая.
      - Песню выдумываем, Александр Денисович, - сказал Соколов, решив, что в бане, без формы, можно говорить попросту.
      - Получается?
      - Одно складное слово никак не находится: командарм, а дальше как? Амбаром? Вроде нехорошо.
      - Шли бы в казарму, застудитесь, поэты, сейчас вам не лето, - пошутил Александр, снимая сапоги.
      - Абзал, запомни эту ладность: командарм - казарм. Правда, тяжело, вроде камней, но складно.
      Александр разделся, вошел в баню и, принимая таз из рук Ясакова, сказал:
      - Приказал нам командарм нанести большой удар.
      Вдруг он выскочил, прикрывая веником живот, крикнул вдогонку удаляющимся бойцам:
      - А это не годится: командарм нанес удар?
      - Го-го-годится, в самый раз!
      Ясаков плеснул два ковша на каменку, залез на полок. Александр парил его, пока тот не сполз на пол, охая и крутя стриженой головой. Потом Александр разлегся, а Ясаков стал парить его.
      - С ленцой работаешь, солдат, - ронял Александр, подставляя спину под удары веника. - Прибавь!
      - А наряд вне очереди не залепишь? Честное слово, побаиваюсь тебя. Однако приказываешь - поднажму!
      А когда оба пали ничком на пол, окатываясь водой, Александр сказал:
      - Молодец! Ко Дню Красной Армии представлю тебя к званию "сержант".
      - Не выйдет! Хоть сразу маршала давай - откажусь.
      Ясаков принес полный таз пушистого снега и, натирая грудь, заворчал:
      - Ты не ломай мою линию жизни, Саня.
      Александр воззрился на него левым глазом, правый заплыл мыльной пеной.
      - После десанта за речку я доложил Богданову: боец Вениамин Макарыч Ясаков проявил доблесть, находчивость и командирские качества. Шутка ли, капитана взял в плен! А будь ты сержантом - сами генералы тебе сдадутся.
      Вениамин испугался этой похвалы. Он и прежде тосковал по своей семье, особенно по жене, а когда получил письмо, составленное всей родней: отцом, матерью, сестрой и тетками, извещавшими, что у него родился Иван Вениаминович, - он начал вести счет дням своей службы.
      - Пойдешь на полковые курсы младших командиров. И будем мы с тобой служить Родине до седых волос.
      - Тебе что не служить! Жены нет, детей тоже.
      - И ты послужишь за милую душу. Я, что ли, один обязан охранять мирный сон твоих младенцев?
      - Понимаешь, Саша, я люблю кирпич, камень, люблю строить дома, тихо, с едва заметной дрожью в голосе сказал Ясаков.
      Александру и самому вдруг сильно захотелось домой - сейчас же, прямо из бани. Но он нахмурился и строго обрезал:
      - Строить любишь? А я, по-твоему, люблю разрушать?
      Александр оделся, туго затянувшись поясом.
      - Это хорошо, что ты заговорил со мной, - сказал он, свертывая выстиранное мокрое белье, - боец должен открывать свою душу командиру.
      - Не ругайся: я написал домой, что ты кумом моим будешь.
      - Рожай со своей Марфой побольше детей, а кумом всегда буду. Летом зальемся вместе в отпуск на Волгу. Опять оставишь жене память о себе.
      Александр прошел в деревянный с крылечком, утепленный амбар. В одной половине хранилось оружие, боекомплекты, имущество отделения, в другой, за дощатой перегородкой, жил Александр с бойцами. Дневальный топил походную железную печь с трубой, выведенной в окно.
      - Товарищ командир, вам посылка, - сказал он, подавая Александру ящик, обшитый мешковиной. Вдвоем вскрыли посылку, и комнатка наполнилась запахом яблок.
      - Кушай, Федяев, кушай. Это наши, с Волги!
      Александр нашел в ящике перчатки из козьего пуха с красной каймой у запястья, прочитал письма матери, сестры. Запах яблок перенес его мысли домой, в сад, и он видел лица родных, улыбку Веры. Хотя бы один вечер постоять с ней у калитки! Надел шубу белого дубления, шапку-ушанку, сунул в карман фонарик.
      В густых сумерках свежестью, далеким небесным холодком пахнул порошивший снег. Темнели за хутором леса. В хатах зажигался свет. Через улицу цепочками тянулись к клубу девки и парни. Открывались двери клуба, и тогда выплескивалось наружу веселое бормотание баяна.
      Александр прошел по улице неторопливым шагом. У околицы встретились лесник и охотник. Они сами подошли к нему, ответили поклоном на его приветствие. Он подробно расспрашивал их, много ли подстрелили они белок, кого встречали в лесу. Пожилые мужики отвечали с такой же готовностью, как и его красноармейцы. Сознание своего старшинства было приятно-обременительным.
      Александр завернул за глухую стену клуба, прислонился спиной к штабелям дров, всматриваясь в промереженный заячьими следами снег. Высокой стеной обступали хутор леса. Сунув руки в карманы, он глубоко вдыхал холодный воздух; поскрипывал новый ремень под шубой. Двое подошли к дровам с другой стороны и тоже прислонились к ним, сдвинув несколько поленьев.
      - Катерина!
      - Чего, Варсонофий?
      - Пойдешь за меня?
      Девушка похохатывала радостно.
      - Ага, пойду.
      - Летом увольняюсь - увезу тебя на Урал. У нас тоже леса, а еще есть озера, горы.
      - Пойдемо до батьки, Варсонофий. Шо батько каже, то и буде.
      - Сначала к моему, Катерина. Есть у меня батько - сержант.
      Тихо удалился Александр от штабеля. По улице пронеслась машина, белая от снега, остановилась у амбара, Александр подбежал к машине, когда из нее вылезали два автоматчика, за ними - молодой майор в щегольской бекеше и каракулевом треухе. Часовой, светя фонарем, проверил его документы.
      Александр узнал Валентина Холодова, и тут же ему вспомнилось, что человек этот был связан чем-то с Верой Заплесковой. Он замкнулся.
      Вошли в комнату. Холодов разделся, причесал прямые, короткие волосы.
      - Я хочу познакомиться с подробностями вашего ночного десанта, сказал он.
      Положив планшетку на стол, Холодов записывал рассказ сержанта. Странное и досадное творилось в душе его: поведение толкового младшего командира, стоявшего прямо и говорившего сжато и точно, отвечало тем требованиям, которые всегда предъявлял майор к любому подчиненному. Но все это, ценимое им в других, не понравилось в Александре Крупнове. Он дружески посматривал на него и всякий раз встречался с прямым, открытым взглядом, деловым, спокойным выражением лица. И Холодов чувствовал, как много скрывается за этой спокойной открытостью. Это не было ни хитростью, ни отчужденностью, а чем-то другим. Плывет человек ярким солнечным днем в лодке по Волге, и река не скрывается туманом, не морщится волнами, но попробуй увидеть ее дно! Только и видишь отраженное небо с облаками да свой затуманенный тенью лик.
      Покончив с делами, которые оказались не столь уж значительными, чтобы из-за них ехать за сто верст, Холодов решился на прямую откровенность.
      - Хочу поговорить с вами по душам. Мы земляки. Я немного знаю вашу семью. Ваш брат, Михаил, напрасно злится на меня, - четко, не смущаясь, говорил Холодов. - Я ни в чем не виноват.
      И пока он говорил, Александр, опустив глаза, смотрел на его великолепные бурки. С большим трудом удалось ему овладеть собой, и тогда он в упор взглянул в глаза майору.
      Валентин умолк. В эту минуту он почувствовал, что у Крупнова есть что-то более значительное и важное, чем звание и положение, и что будь сейчас он, Холодов, хоть самим главнокомандующим, перед ним все равно не раскрылся бы этот сержант. Теперь он сознавал свой промах. Злясь на себя, Валентин встал и потянулся рукой к бекеше, висевшей на гвозде.
      Александр вытащил из-под койки ящик, поставил на стол:
      - Ешьте, пожалуйста. Из дому получил.
      Холодов нахмурился, потом махнул рукой, взял яблоко.
      - Чудесные! Наверное, сестра прислала? Да?
      - Ленка вот эти перчатки связала. - И Александр достал из кармана шубы мягкие перчатки.
      Холодов с задумчивой улыбкой мял их в руках.
      Александр набил его карманы яблоками, вышел проводить на крыльцо.
      - Это память о Волге, - сказал Холодов. - Будете писать своим, от меня поклон... Ведь земляки!
      Взвихривая снег, машина покатила за околицу. Александр постоял, пока не исчез ее красный хвостовой огонь, потом вернулся в комнату, одарил яблоками товарищей. В эту ночь он долго не мог заснуть, растревоженный встречей с Холодовым.
      Рано утром получил приказ готовиться к походу. Под вечер батальон снялся и вышел на железную дорогу. Через сутки выгрузились на предпоследней перед границей станции и маршем, в составе батальона, перешли на новые позиции.
      Утром Вениамин Ясаков в паре с Абзалом Галимовым встал в дозор у опушки леса.
      - Ай, Ясак, Ясак, какая земля наша громадная! - сказал Галимов, жмуря тигриные глаза. - Дальний Восток и вот этот край!
      С этого дня и началась особая, пограничная жизнь, полная таинственности и настороженности.
      XVI
      В Москву, на первомайский парад, поехал Александр Крупнов со своим батальоном. Интендант выдал бойцам новое обмундирование взамен старого.
      В вагоне, как только поезд тронулся, Ясаков распаковал ящик.
      - Удружил нам интендант! Консервы, компот. Эге!
      На самом дне лежал узелок с приколотой к нему запиской: "Поручение дорогим орлам от интендантской крысы: смело развяжите узел - в нем взрывчатых веществ нет, а есть только горючее и туфли. Горючее выпейте, подкрепив свое пошатнувшееся здоровье. Туфли снесите моей сестре Лине, которая живет в доме No 20 по Тверской-Ямской да вдоль по Питерской. Передайте боевой привет Москве от интенданта 3 ранга".
      Красноармейцы засмеялись, но тут же умолкли под строгим взглядом сержанта. Александр вертел в руках литровку, хмурился, и желваки вспухали под тугой кожей на его челюстях. Ясаков, как бы нечаянно, закрыл окно.
      Александр отдал бутылку Ясакову, подошел к двери теплушки. Провожая взглядом залитые вешними водами низины и леса в первой зелени, он вспоминал Волгу, и сильно хотелось ему простого, но невозможного теперь счастья: побывать дома. В финскую кампанию тоска по дому не так сильно давила сердце. Тогда верилось в скорое возвращение. Теперь уже не было надежды: его сделали сержантом, учтя боевой опыт. А вдруг всю жизнь служить! И не было желания подавлять эту горячую тоску по родному гнезду. Хотя бы на один час домой! Повидать родных. Он прислонился плечом к приоткрытой двери теплушки. Тень поезда гасила солнечные краски на полях, дым обволакивал деревья...
      Мечты его настойчиво кружили вокруг Веры, и губы ее манили к себе томительно. Это было страшно, как преступление: ее любит брат. Но что-то подсказывало Александру, что любовь Михаила необидчивая, безнадежная и потому неуязвимая. Пожалуй, самое главное, что привязывало Александра к Вере, было ее сиротство, тихий нрав, скрытность, за которой таилось так много недосказанного, доброго и прекрасного. Он воображал, как они с Верой заживут в родном доме со стариками, станут воспитывать Женю и Костю. Вера - учительница, скромная, любимая в семье Крупновых, он - обер-мастер, учит ремеслу Женю. Вечерами в их дом приходят сталевары, Рэм, Веня...
      Он не говорил Вере о своих чувствах к ней, сам еще не зная, как он любит ее: как сестру или женщину. Временами все же казалось, что она - не случайна в жизни Михаила.
      Александр вернулся к бойцам. На ящике был собран обед. Медленно жевал Александр хлеб, вслушиваясь в степенный говор красноармейцев, лежавших на нарах. Им тоже хочется домой, особенно Ясакову.
      - Вам, Александр Денисович, да еще Абзалу чего скучать по дому? говорил Ясаков. - Холостые, неженатые, ребята тороватые. Вот Варсонофий Соколов, тот, наверное, горючей тоской исходит по своей хохлушке. Верно, Варсонофий?
      - Не разобрался я еще в семейной жизни. На станции встретит - не узнаю.
      - Затянем, братцы, нашу волжскую, - предложил Александр. - Начинай, Абзал.
      Галимов спрыгнул на пол по-кошачьи ловко и легко, приподнял полудужья черных бровей, чуть скривил рот и затянул:
      - Эх, да вни-и-из по ма-а-а-тушке по Волге... - Тянул он так длинно, будто плыл от Казани до Астрахани.
      - По широкому, братцы, раздолью, - подкрепил Абзала сердитым голосом Соколов.
      А когда вплелись голоса Ясакова и Крупнова, Абзал передохнул, и под конец куплета тонкой струной зазвенел его тенор. Теперь пели тише, задушевнее, зажмурившись, опустив головы...
      На разъезде Полесье встретила Соколова плотненькая жена - та самая Катерина, с которой гулял он зимой. Бойцы оставили молодых и стояли на перроне, пока не подали паровоз. Катерина вышла из вагона румяная и смущенно-счастливая.
      А как тронулся поезд, Соколов вскоре уснул. Товарищи его долго возились на нарах.
      - Жестко спать! - жаловался Абзал Галимов.
      - На голой земле ты никогда не валялся, в грязи не леживал. Вот и трудно... - возразил Ясаков.
      - Честное казанское слово, земля мягче!
      - Спите! - проворчал Крупнов.
      Все умолкли, но спустя некоторое время Вениамин нарушил покой тяжелым вздохом:
      - Эх-хо-хо, а моя Марфутка не догадалась бы выйти хотя бы на десять минут на станцию.
      Потом снова тишина да равномерный стук колес.
      - А кто понесет туфли к этой самой сестре интенданта? - спросил Галимов.
      - Я, - отозвался Крупнов.
      - Вы? Гм. Я ведь холостой.
      - Я тоже неженатый.
      - Зря, женился бы дома, теперь не мешал бы мне.
      Опять тишина, потом голос Ясакова:
      - Раздумаешься - скучно служить, братцы.
      - Теперь дома хорошо!.. Но присяга... Так надо. Все тяжелое - надо, чтоб войны не было, - сказал Галимов.
      - Я робкий и жалостливый, Абзал. Истреблял жалость боксом - не вышло. И как я буду стрелять в человека? Не знаю...
      В Москве их поместили в Чернышевских казармах - тут формировался для парада сводный полк Западного военного округа. До парада оставалось несколько дней, и все это время тренировались то в составе роты, то в составе батальона и полка. И как ни дружно и ни слаженно ходили, поворачивались, кричали "ура", генерал был недоволен ими. Недоволен он был еще и тем, что среди рослых солдат оказалось несколько человек маленьких. Сам же генерал Кошкаровский был среди всех едва ли не самого маленького роста, но такой осанистый, так пронзительно глядел острыми глазами, так лихо были подкручены его черные усы, до того ладно облегал мундир полное тело, что казалось, он и родился настоящим генералом, а другие генералы в сравнении с ним - какое-то отклонение от нормы.
      Проходя перед строем, генерал остановился перед Галимовым, измерил его взглядом, спросил полковника:
      - Это чей же недоросток?
      Галимов вскинул голову: он плохо понимал сейчас, что говорят о нем. "Халхин-Гол" - расслышал он. Ему велели выйти из строя. Сделал он это так ловко владея каждым мускулом своего крупного тела, что генерал смягчился.
      Генерал пощупал его широкие плечи, попробовал взять винтовку и не мог: намертво застыла она в железной рука Абзала.
      - Ну что? - спросил генерал, улыбаясь, все еще пытаясь вырвать винтовку.
      - Товарищ генерал, я могу любого длинного побороть.
      Генерал остановился перед Ясаковым и Крупновым.
      - Вот эти два красавца и понесут знамена дивизии, - сказал он сопровождавшему его полковнику.
      После смотра 30 апреля вечером Александр Крупнов, завернув туфли в бумагу, поехал на Тверскую-Ямскую. На редкость был теплый вечер. Москва шумела тем постоянным неумолкающим гулом, который создавал впечатление неспадающего рабочего веселого напряжения. Всюду попадались люди с покупками, слышались разговоры о празднике.
      Двери в общую квартиру открыла молодая женщина в халате, одна половина головы была завита, другой еще не коснулись щипцы, которые держала женщина в руке. Это и была сестра интенданта.
      Она провела его в маленькую комнату, пригласила сесть на жесткий диван.
      - Может быть, вина?
      - Мне и так весело.
      - Еще бы! Такой молодец!
      Он пил воду и исподлобья посматривал на хозяйку, выжидательно стоявшую перед ним. Была она лет двадцати пяти, полная, красивыми бараньими глазами смахивала на своего брата.
      Александр подал ей туфли, она всплеснула руками.
      - Он с ума сходит. Мне что, прикажете коллекцию делать из обуви? Подумайте, третья пара. Он лишен юмора! Вы заводите радиолу, а я пока закончу свой туалет.
      Женщина ушла на кухню к газовой плите, а Крупнов принялся рассматривать книги на этажерке. После каждого вновь завитого локона женщина заглядывала в комнату, предлагала то альбом, то карты.
      - Я вас, Саша, не отпущу. Вы расскажете мне о братце. Вы женаты? Я познакомлю вас с подругами. Сколько вам лет? Двадцать? Ребенок! А мне... уже старуха. Красивая? Вы не видели меня молодой. Овдовела два года назад.
      Он танцевал с ней, играл в карты. Уходил от нее нехотя.
      Ночь была томительна для Александра, но он отмахнулся от всех сложных, путаных чувств и мыслей, решив на следующий день после парада зайти к новой знакомой.
      XVII
      Александр Крупнов шел впереди со свернутым знаменем. По мере приближения к Красной площади им все сильнее овладевало празднично-торжественное настроение. Затухала горечь в сердце. Он слыхал, что полк пойдет за Пролетарской Московской дивизией, и теперь испытывал чувство ревности к этой дивизии.
      Он не хотел понять того же желания других войсковых соединений.
      Когда полк прошел мимо огромного здания ЦК партии на Старой площади, Александр почувствовал себя еще сильнее и счастливее. С каждым шагом ему становилось все отраднее и легче. На повороте в переулок Александр обернулся, и то, что увидел, вызвало у него восторг: сверкая ровными, текущими линиями штыков, полк вклинивался в переулок, как бы распахивая узкий проход, сдавленный высокими домами. По этому каменному ложу, расцвеченному красными флагами, потекли батальоны, чеканя гулкий и дружный, слитный шаг. С Красной площади подскакал офицер связи на белоногой рыжей кобылице, сказал что-то генералу и опять ускакал.
      - По-о-олк, стой! Вольно!
      Александр оглянулся. Никто из красноармейцев и командиров не нарушил строя, сотни глаз были устремлены на кремлевские звезды, подожженные солнцем. Полк стоял в тени, а впереди, обрубая густую тень, текла река солнечного света. Она была в трех шагах, не больше, и очень хотелось перешагнуть через этот рубеж.
      Маленький генерал Кошкаровский вышел вперед, два офицера встали по бокам знамени, обнажив шашки. Загудел барабан, и полк двинулся на площадь. Александр развернул знамя, легкий ветер заиграл полотнищем. Полк перестроился и занял место рядом с черной квадратной колонной моряков. Подходили новые войска. Грозной лавиной выплывала с Манежной площади, мимо Исторического музея и кремлевской башни Пролетарская дивизия, мерцая штыками и стальными касками. Дивизия встала рядом. Затем нарядные и стройные, в парадной форме, вышли на площадь слушатели военных академий. Но парад еще не начинался. Золотые стрелки часов на Спасской башне показывали без десяти десять.
      Командующий парадом кавалерийский генерал выехал на площадь на гладкой карей лошади.
      Из Спасских ворот тяжелым галопом вымахал огромный всадник на огромном коне. Генерал так ловко сидел в седле, что, казалось, врос в него. Фуражка туго натянута на бритую голову с широким затылком.
      Вот подскакал к нему тоже генерал и взял под козырек. И оба всадника повернули к полкам.
      - Ура-а-а! - неслось морским прибоем оттуда.
      Генералы приближались к новым подразделениям, и волна приветствий, нарастая, катилась все ближе и ближе. Их лошади нервно перебирали тонкими забинтованными ногами, гулко цокая подковами по гладкой брусчатке.
      Только по шевелившимся губам огромного генерала Александр догадался, что он приветствовал их полк, и тут же во всю силу своих легких вместе со всеми закричал:
      - Ура-а-а!
      Генерал слез с коня, и покачиваясь, блестя широким бритым затылком, поднялся на трибуну Мавзолея. Там уже стояли Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Андреев, Жданов. Тут были все, кого знал и в кого верил с детства Александр Крупнов. Он не сводил глаз с лица Сталина. И хотя это лицо с седеющими усами чем-то напоминало ему отца, он не хотел и думать, чтобы оно кого-нибудь напоминало. Такое лицо могло быть только у одного человека и ни у кого больше! Он плохо слышал речь генерала. С чувством горячего обожания он смотрел и смотрел на Сталина. Казалось ему временами, что он вместе со знаменем плывет все ближе и ближе к красным камням Мавзолея, к нему. Невозможность ничем выразить свою любовь к нему стесняла его. И когда он разглядел, что лицо это было самое обыкновенное, не столь красивое и смелое, как у отца, он больше не глядел на него, чтобы не разрушить давно сложившийся в душе образ сказочного человека.
      Сводный оркестр играл военные марши, полки двинулись по площади. Орлиный клекот рассыпали самолеты, пролетев над площадью. И когда наступила очередь идти их полку, генерал Кошкаровский шагнул вперед.
      Навстречу подул ветер, древко знамени рвалось из рук Александра, давило на плечо. Но эта боль была приятна. Он смотрел на спину и красный затылок генерала, а потом забыл о нем. Тут произошло что-то необыкновенное. Знамя словно вросло в него древком, стало его крыльями, и оно несло его мимо Мавзолея, а он испытывал неправдоподобное, как во сне, бесконечное счастье, какой-то озноб пробегал по всему телу его. Когда же миновали Кремль, вышли за мост, ветер прикрыл знаменем глаза его, и знамя прилипло к потному лицу. Он оглянулся и увидел радость на лицах всех солдат.
      На праздничном обеде в казарме Александр вспомнил о своих вчерашних намерениях пойти в гости к сестре интенданта, и ему стало неловко и стыдно. "Не пойду", - решил он, покорившись новому радостному и праздничному чувству. Он дал адрес женщины Абзалу Галимову и попросил его извиниться за него перед нею.
      XVIII
      Чоборцов позвонил из штаба на работу жене:
      - Срочно вылетаю к бате в Москву.
      Она растерянно ответила:
      - Подожди, подумаю. К бате, значит?
      Он слышал ее дыхание в трубку, представил: Ольга привычно закусила уголок нижней губы. Ей было над чем задуматься: ходила последний месяц беременной. Домашней работницы не держали. Лишь однажды наняли здоровую девушку и то боялись перегрузить работой. Когда же помогли ей окончить вечернюю школу, определили в техникум, Ольга облегченно вздохнула: "Теперь мы не эксплуататоры, Даня".
      - Ладно, пришли своего жеребца. - Так Ольга называла машину, которой никогда не пользовалась, стесняясь "расходовать бензин не по назначению".
      - Я зайду к тебе на работу, Оля, а?
      - Не выдумывай чего не надо. Жду тебя у проходной.
      "Всегда вот она такая!" - подумал генерал с грустью и одобрением.
      Данила и Ольга были из той породы людей, которые как-то сразу и навсегда находят друг друга, живут ровно, без горячих вспышек нежности и без охлаждения, до того взаимно приспосабливаясь один к другому, что, кажется, делаются схожи не только характером, но даже внешностью. Ольга, под стать мужу, была широкой, полной, с добродушным и чуточку хитрым выражением простого лица. Работала инженером-плановиком, друзьями ее были не жены военных (исключение составляла супруга генерала Сегеды, опрятная хлебосольная украинка), а товарищи по заводу, такие же, как она, рабочие люди, пришедшие в высшую школу от станка, плуга - через рабфаки. На праздничных ужинах они пели старые песни о Волге-матушке, о партизанах, плясали гопак и кадрили. Многие жены военных накупили себе заграничные наряды. Ольга носила отечественный костюм, отечественные платья, высоких каблуков не признавала ее сильная, широкая нога. Верность Ольги привычкам комсомольской юности отличалась несокрушимой устойчивостью: до сих пор коротко стригла волосы, губы не красила.
      Ольга стояла в стороне от проходной будки, засунув руки в карманы коричневого жакета, надвинув на глаза шляпу. Хмурясь и оглядываясь на проходивших мимо людей, она проворно, несмотря на свой живот, юркнула в машину. Данила хотел перебраться к ней на заднее сиденье, но Ольга остановила его:
      - Нам и без тебя тесно.
      Подула на затылок мужа. Не оглядываясь, Данила занес руку за плечо, и жена на минутку прижалась щекой к его ладони. У въезда на аэродром велела остановить машину.
      - Тут простимся. Нечего волокиту разводить.
      Отошли в сторонку за кювет, под тень старого дуба.
      - Оля, не пора ли тебе дома посидеть?
      Она, комически выгнув шею, оглядела свой живот.
      - Чувствую себя легко. Дыхание стало затрудненным? Что же сделаешь? Годы! Курить почти бросила. Но сейчас хочу закурить.
      Улыбаясь снисходительно ее слабости, он раскрыл перед ней портсигар. Пальцы ее с ровными крепкими ногтями долго не могли извлечь папироску из-под резинки.
      - Не волнуйся, Олька.
      Ольга метнула на мужа тревожный взгляд.
      - Как-то неловко при людях-то дымить. Загороди. Невкусный табак!
      - Ну, что тебе купить в столице, Оля?
      Она прищурилась, покачала головой, потом поцеловала его в щеку.
      - Что я прошу, того никто не купит, не достанет.
      - Да уж куда там! Знаю я твои необузданные потребности в роскоши, пошутил Данила. Ее серьезность тревожила его.
      - Нет, Даня, потребности мои в самом деле едва ли осуществимы: мне нужна тишина, хотя бы лет на десять. Иди, пора. Попроси шофера, пусть завезет меня в магазин... Надо ведь и о качалке подумать. Старые мы с тобой греховодники.
      - Не жури меня, жинка. Нахлобучку получу в Москве.
      Генерал не ошибся. В Москве не одобрили его плана, предусматривающего эвакуацию гражданского населения из пограничных районов в глубь страны на двести - триста километров. Генералу посоветовали, чтобы он не нервничал, не преувеличивал опасности и лучше бы занимался боевой подготовкой своей армии. Генерал должен понимать, что необходимо выиграть время, готовиться осторожно, не вызывая подозрений у Гитлера. Может быть, для генерала оказалось неожиданностью вторжение на Балканы? Но это давно можно было предвидеть. Очень хорошо, что генерал в рапорте процитировал слова Гитлера, сказанные зимой принцу-регенту Павлу: "Я готовлюсь к войне с большевиками. Если понадобится, я начну ее летом. Это будет вершина моей жизни и деятельности. На этом кончится также война с Великобританией. И позиция американцев тоже изменится".
      Но в этом ничего нет нового. Гитлер с тридцать третьего года готовится к войне с нами. Генералу дали понять, что он видит лишь одно звено в огромной цепи необычайно сложных мировых отношений. А современный полководец должен хорошо разбираться и в дипломатии, и в политике.
      Домой Чоборцов возвращался поездом, чтобы еще раз своими глазами посмотреть, каково состояние железной дороги, узлов, разъездных путей, где надлежит ставить сильную зенитную артиллерию. Он был солдат и думал по-солдатски.
      И все же временами он склонен был закрывать глаза на то, что жены командиров с детьми и без детей ехали вслед за своими мужьями в пограничные города. Умом он понимал, что дни мира убывают с быстротой весеннего рассвета, но подсознательно, каким-то глубоким чувством если не одобрял этот горячий порыв жен, то снисходил к нему с ласковостью умудренного жизнью человека. Упорнее, чем прежде, генерал занимался обучением своих войск, проверкой и инспектированием дивизий, укрепленных районов, следил внимательно за ходом военных действий на Балканах.
      В распоряжение подчиненных ему войск прибывали поезда с новой военной техникой: танки, машины, самолеты в разобранном виде, пулеметы, автоматы. Получили приказ в срочном порядке реорганизовать боевые части, подразделения: создавались крупные танковые, воздушные соединения, тяжелые артдивизионы Резерва Главного Командования. Делалось то, на чем настаивал год назад генерал-лейтенант Степан Валдаев, только теперь делалось это второпях и несколько нервически. О Валдаеве пока ничего не было слышно, очевидно, он все еще оставался не у дел.
      В полдень Чоборцов уехал в город, на пленум обкома партии. Сидел в зале заседаний и слушал доклад о подготовке к сенокосу. Интересно знать, как живут и работают те люди, которые обували, кормили и содержали армию и ради спокойствия и безопасности которых существовала армия, в том числе и он, генерал Чоборцов. Председатель областного исполкома глубоко был уверен в том, что этим летом соберут богатый урожай. Районные работники говорили о строительстве Домов культуры, ферм, электростанций. Опасность войны существует, но вряд ли она более грозна, чем вчера. Напряжение на границе никогда не ослабевало, к нему привыкли.
      Трудно было генералу не заразиться этим настроением: кругом он видел открытые, добрые, веселые лица. А когда услышал, что у самой границы открыли детский сад, в Чоборцове с необыкновенной силой и остротой, подобно инстинкту самозащиты, вспыхнуло сопротивление всем тем угрозам, что несли с собой последние события.
      "Уж не боюсь ли я?" - спросил себя Чоборцов резко. Но вся его боевая жизнь, исключая первые солдатские дни в Карпатах, опровергала это предположение.
      В кабинете, кроме секретаря обкома и генерала, сидели еще два человека: второй секретарь и начальник управления НКВД. Начальник говорил, что со стороны врага засылка шпионов усилилась. И хотя Чоборцов знал это от своей контрразведки, все же слова начальника как-то по-новому насторожили его. А когда первый секретарь сказал: "Хорошо бы успеть убрать урожай", - генерал окончательно потерял уверенность в возможности оттянуть войну.
      Второй секретарь настроен был более решительно:
      - Чему быть, того не миновать! Встретиться лицом к лицу с Гитлером нам все равно придется. И мы готовы. Верно, генерал?
      Чоборцов с минуту смотрел на него, потом кивнул седеющей головой: не хотелось показаться слишком осторожным перед этим экзальтированным товарищем. После пленума генерал в течение двух недель объезжал войсковые части и соединения и в пятницу под вечер вернулся домой. Жил он в военном городке, в маленьком кирпичном флигеле рядом с корпусами бронетанкового училища.