Истоки (Книга 1)

      Он умел говорить оскорбительное таким обезоруживающе приятельским тоном, что обижаться на него и тем более выказывать обиды было невозможно.
      - О, я ничего так сильно не желаю, как смотреть парады на Красной площади! - воскликнул Матвей и, затаив недобрую улыбку под усами, закончил мечтательно: - И по возможности дальше Можайска никуда не выезжать.
      С безграничным оскорбительным добродушием ответил на этот выпад Можайский:
      - Я постараюсь, чтобы ваше горячее желание было учтено.
      Матвей встал, повертел в руке ореховую палку.
      - Прошу устроить встречу с наркомом, - сказал он.
      На другой день Крупнова принял заместитель наркома, сдержанный старый человек с нетвердым взглядом поблескивающих из-за пенсне глаз. Сорок минут длилась беседа в присутствии Можайского. Тот неподвижно, туго сидел в кресле, не проронив ни слова. Замнаркома сказал в заключение, что Матвею прядется снова выехать в Берлин, теперь уже в качестве первого советника.
      - Если, конечно, германское правительство признает вас персона грата, - с улыбкой уточнил он.
      Выйдя вместе с Можайским из кабинета, Крупнов не удержался от соблазна уколоть его:
      - Вы, Сергей Сергеевич, не хозяин своему слову: не избавили меня от необходимости смотреть парады у Бранденбургсних ворот.
      - Не задирайте, Матвей Степанович, дело оформляю я. Могу так расписать ваши подвиги, что Гитлер с испуга откажет вам в агремане... Подумайте лучше, в каком санатории проведете отпуск.
      - У себя на Волге. В Сталинграде я меньше всего буду чувствовать вашу заботу обо мне.
      И они оба засмеялись.
      ...На последнем перегоне Матвей побрился, почистился и уже больше не отрывался от окна вагона. Май был по-летнему жаркий, радовала молодая зелень лесов и полей. Когда же издали увидел Волгу, старинный, закоптелый, залитый солнцем вокзал, услыхал круглый, окающий говор расходившихся по перрону людей, давняя, по-сыновьи нерассуждающая привязанность к брату и невестке ожила в сердце во всей силе и чистоте. Куда девалась многолетняя осмотрительность, железная выдержка! Обнял старую проводницу-землячку, с которой в пути пил чай, слушая ее рассказы о родном городе, совсем по-мальчишески перекинул через плечо макинтош на шелковой подкладке, встряхнул чемодан и вышел на платформу, слегка прихрамывая. Быстрые, зоркие глаза искали в толпе Дениса. В углах большого мужественного рта играла под усами ожидающая улыбка.
      Дениса не было.
      Парень в голубой тенниске, в накинутом на левое плечо пиджаке, выделяясь светло-желтой головой среди кепок, шляп и военных фуражек, энергично протиснулся к Матвею. Глядя прямо в его лицо горячими глазами, смягченно окая, сказал с веселой самоуверенностью:
      - Конечно! Вас-то мне и надо. Вы - дядя Матвей!
      - Да, я Матвей и к тому же дядя. А ты, конечно, мой племянник, это я вижу по твоему смелому носу. Но как зовут, убей господь, не помню. Миша? Саша?
      - Юрий.
      - А-а-а, тот самый Юрка, который совсем недавно был вот таким сорванцом, убегал в Астрахань... Ну как же, помню!
      - В Астрахань бегал Мишка.
      - Ах, Мишка! Но ты тоже проказничал. Ну а теперь каков? - Матвей снизу зацепил пятерней мягкий чуб племянника, сбитый ветром на лоб, пристально заглянул в глаза: слегка выпуклые, голубые, они удивили неожиданно жестким и насмешливым выражением. Впрочем, такое выражение было мгновенным, как блеснувшая на ветру искра. Юрий улыбнулся открыто, только тонкие ноздри шевелились норовисто. Он отнял у Матвея чемодан, взял дядю под руку.
      - Есть что новое о Косте? - спросил Матвей.
      - Мы ждем новостей от вас.
      - Пока нечем порадовать, друг мой.
      За чугунной оградой на привокзальной площади сели в старенькую машину. Юрий вел ее с привычной ловкостью по узким улицам старого города, искоса, с любовной лукавинкой поглядывая на Матвея.
      - Гм, дядя! Я чаял встретить этакого лощеного джентльмена, а вы по-прежнему волгарь.
      - Ну, если все племянники остры на язычок, заклюют старика до синяков! Сколько их?
      - Скажу, Матвей Степанович, лишь ориентировочно. Считайте: Костя, Миша где-то мотается в поисках смысла жизни, под орлиным крылом отца Саша, отрок с вас ростом, Лена-сорвиголова да я. Темный лес! А там двоюродные, троюродные, ваш плетень нашему забору родня. Каждому по баранке купить - зарплаты не хватит.
      - Хорошо! Родня прокормит!
      - С верховья начинайте: нахлебничать по неделе у каждого Крупнова, и жизни не хватит дойти до Астрахани. Иной раз опасаешься ругнуться: а вдруг родню обложишь? Отец советует: считай каждого рыжего своим - не промахнешься.
      - Ну как он, Денис Степанович, крутой и веселый по-прежнему?
      - Отцу нету износа, хватит его на сто лет. Правда, веселости поубавилось... Жалко особенно мамку. Тревожится о Косте... И еще ведет с кем-то или с чем-то спор, этакий внутренний, тяжелый и немой спор. Все чаще вспоминает, рассказывает о подпольных подвигах своего поколения. Отец временами даже краснеет. А его бог не обидел гордостью. Кажется, мамака не все понимает и принимает в молодежи.
      Матвей вприщурку, с холодком посмотрел на четкий, строгий профиль племянника.
      - Сколько тебе лет? - спросил с обманчивым простодушием.
      - Двадцать семь, Матвей Степанович. А что?
      - У тебя молодое лицо и... мысли. Прости, друг, я тоже старею... не все понимаю, например, в Можайском... Есть такой работник у нас: лысый, а мысли моложавые, бойкие.
      А вот и стена, через которую когда-то Денис во время разгона демонстрации перекинул Матвея и Савву.
      - Останови, Юра, машину.
      Матвей, сгибая в дверцах широкую спину, вылез из машины, снял шляпу и пошел к стене, как показалось Юрию, с необычайной осторожностью. Навалился грудью на стену, ощупывая шероховатые, нагретые солнцем камни. В прогал между складскими постройками тянуло с Волги сладковатым запахом размокшего дерева.
      ...Да, Юрию, конечно, было около года, грудь сосал, когда хоронили расстрелянных и порубанных рабочих. Брел тогда Матвей вместе с Любавой (несла на руках Юрку) за тринадцатой телегой, на которой стоял гроб с телом Евграфа, и, не поднимая тяжелых глаз, гонял желваки на туго сведенных челюстях.
      "Эх, Матвей, Матвей, похож ты на раскаленное железо: голыми руками не схватишь, а куда ни брось тебя, пожар вспыхнет", - сказал тогда старый мастер.
      Через год началась война, Матвея отправили на фронт.
      С тех пор и началась беспокойная, но нравившаяся ему жизнь...
      В Карпатах перед самым броском в третью штыковую атаку командир батальона, черкесский князь, сказал Матвею:
      - Выбирай, ефрейтор, виселица... - князь, щелкнув языком, сжал свой кадык двумя пальцами, - виселица или... смерть в атаке. Я долго терпел твою большевистскую работу, дальше терпеть присяга не велит...
      Атака захлебнулась. Ранним утром нашли князя под скалой у родника: лежал навзничь, пониже газырей грудь прострочена пулями, под смоляными усами холодно белел оскал зубов, страдальчески и гневно уставились в небо стеклянные глаза. Смерть князя поставили в вину Крупнову.
      Ночью в землянке под дубовым накатом заседал военно-полевой суд. Решали быстро. Сорвали погоны. Прочитали смертный приговор.
      - Руки развяжите, он же солдат, - сказал капитан Агафон Холодов, заменивший погибшего командира батальона.
      Он вместе с конвойными вывел Матвея из землянки. Высоко в небе лопнула ракета, зеленоватое ослепляющее сияние окатило скалы, деревья, задранные стволы пушек, штыки на ружьях конвоя. Глубоко в расщелине пенилась среди валунов река. И в то самое мгновение, когда померк тревожный свет ракеты и тьма залила глаза, капитан шепнул:
      - Бегите, земляк...
      Матвей прыгнул в пропасть. Опомнился на берегу ручья, жадно пил холодную воду, потом полз, волоча переломленную ногу. Подобрал его охотник-русин. Лечил русин травами. К осени Матвей добрался до Петрограда, на Васильевском острове приютил его знакомый рабочий. Несколько раз Крупнова под различными фамилиями - то шведского инженера, то коммивояжера - посылали в нейтральные государства для связи партийных организаций России с Лениным (пригодились занятия иностранными языками с Любавой).
      ...Вернувшись к машине, Матвей удивленно сказал:
      - Вот и повстречался с прошлым... Оказывается, на это нужно всего-навсего семь минут. А ведь жизнь, молодость, ветла над Волгой... Много грустного, милый мой... - Рот его сурово сомкнулся под усами.
      Жалость к дяде подсказала Юрию резковатые слова:
      - Если прошлое портит настроение, оно недостойно воспоминаний.
      Матвей сдержался, чтобы не спросить племянника, бывал ли он дальше Можайска.
      Дорога, спускаясь к Волге, петляла восьмеркой между садами и домами на холмах и косогорах.
      - А мне, понимаешь, вспомнилось, как от той стены увели твоего отца на пожизненную каторгу. Мать в одиночной камере родила преждевременно. Мишей назвали... Болел оспой. Трудный ребенок... Старею, Юрий Денисыч, старею, вот и потянуло постоять у той стены... Огорчает или радует прошлое - оно мое! Как знать, может, и ты когда-нибудь вернешься издалека и тебе захочется отыскать свою единственную ветлу над рекой...
      Юрий оторвал руку от баранки, дружески сжал локоть ДЯДИ.
      - Простите, Матвей Степанович. Обижать вас не хотел, родителей тем более. Я имел в виду свое прошлое, оно ведь тоже есть у меня. Откровенно, я признаю достойным внимания лишь то, что повышает активную энергию, будь это прошлое или настоящее, все равно! Вывод из моей жизни, и я никому его не навязываю.
      - Хорошо, хорошо, ссориться не будем. Просто я соскучился на чужбине по родине. Вот и развезло. Я ведь забыл, что тебе двадцать семь.
      IV
      На пристани, пониже двухпалубного дебаркадера, Юрий подвел дядю к плоту. У плота покачивался на волне голубой катер с решительной черной надписью на борту: "Гроза". На корме стояла девчонка лет шестнадцати в ситцевом выцветшем сарафане. Ветер откидывал назад желтые в спутанных завитках короткие волосы, а она, подняв тонкое загорелое лицо, выпятив подбородок и будто нюхая воздух, раздувала ноздри. За девчонкой на корме, закрутив колечком хвост, бдительно навострил уши рыжий пес.
      - Ленка! Нежданная ты радость! Передаю тебе дядю! Не утопи! закричал Юрий, затенив ладонью глаза. - Скажи старикам, дома буду поздно. На оползни пойду. - Обернулся к Матвею: - Нежданной радостью зовем девчонку потому, что мамака и отец сами не ждали ее на свет божий. Вы с ней будьте бдительны: через край отважная.
      Лена ловко сиганула с катера на плот и, перепрыгивая с бревна на бревно, не глядя под ноги, подлетела к Матвею. Замерла перед ним будто вкопанная, составив вместе босые ноги, длинные, как у жеребенка. Была она тонкая, угловатая, с острыми локтями, с выступающими загорелыми ключицами. Серые с голубинкой глаза глядели в лицо Матвея прямо и смело.
      - Так вот вы како-о-оп! - едва перевела дух от удивления.
      - Како-о-ой? - Матвей грозно пошевелил усами.
      - Как будто... пират... - выпалила Лена и покраснела вся, от упрямого лба до ключиц.
      - Пират? Ну, тогда принимай меня на свой корабль.
      Обнимая племянницу, Матвей почуял приятный запах нефти и тут только заметил: сползающий с худых плеч сарафанишко и даже завитки волос на высокой прямой шее в фиолетовых пятнах мазута.
      Дядя уселся на среднюю банку, позволив псу Добряку обнюхать руки. Лена, бредя по колено в воде, столкнула катер с мели, влезла и, отжав подол сарафана, завела мотор.
      Сквозь голубую колыхавшуюся дымку испарений жарко припекало перед закатом солнце. Матвей нахлобучил шляпу на башку Добряка, зажмурился, расплываясь в блаженно-шалой улыбке. И казалось ему, что не первый день плавает вместе с отчаянной Ленкой, с ее лопоухим добродушным псом.
      А она, норовя угодить дяде, круто перекладывала руль, и катер, кренясь то вправо, то влево, сумасшедше прыгал по волнам. Холодные брызги обдавали то щеку, то затылок Матвея. Он похохатывал с принужденным бесстрашием, на всякий случай прикидывая на глазок, далеко ли до берега.
      - Не боишься аварии?
      - Дядя Матвей, я ориентируюсь на Волге не хуже, чем иная домохозяйка в своем корыте.
      - А мама не бранит за... такое атаманство?
      - Кто? Мама? - Изумление расширило зрачки девчонки. - Мать не наседка, не унывака. Опекать не любит... Вот поставим с вами паруса - и айда по Волге.
      - Ты похожа на мать, Леночка. Наверное, такая же смелая, - сказал Матвей. Позже он покаялся, что похвалил девчонку.
      Сузив глаза, она направила катер между буксиром и пузатой деревянной баржей. На барже ругался толстый водолив, грозя кулаком.
      Через минуту милицейский катер терся бортом о крупновский. Лена, поглаживая пальцами горящие щеки, неохотно выслушивала назидания молодого бравого милиционера:
      - Ты что, желтая твоя голова, а? Хочешь, чтобы опять арестовал твой корабль? Стоял он неделю на приколе - не помогло тебе, поставим на всю навигацию.
      - Была бы я летчиком! В небеса, наверное, милиция не станет подниматься и свистеть.
      - Милиция поднимется и опустится куда надо. И засвистит. Учти! Ладно, вези человека-то, пока не утопила.
      - Утопила? Кого? Этого? Да вы знаете, товарищ Евграфов, что он переплывал Волгу в осенний ледостав? А?
      Милиционер козырнул.
      - Прошу прощения, гражданин, вы кто такой?
      - Я дядя, просто дядя. И очень рад, что есть у меня племянница-сорвиголова.
      - А, вон что! - глубокомысленно протянул милиционер. - Ну тогда следуйте по своему назначению.
      Катер дробил волну вдоль кромки берега, рассыпая гулкие на воде, выпуклые звуки.
      - Лена, ловко ты милиционеру сочинила про меня!
      - Я? Сочинила? - Лена врезала катер носом в песчаную отмель, заглушила мотор, вскочила на корму. - Вы помните вон ту сутулую церквушку? Ведь это правда, однажды ночью вас подняли с постели? Ветер у-у-у! Адский буран... В лодке под плащом прекрасная девушка и парень. Переправились. Разбудили попа: "Венчай, батюшка!" Проворно, рысцой обводил поп молодых вокруг аналоя. А когда вернулись домой, отец невесты нагрянул с полицией. И дочери - проклятие вместо приданого. Скажите, Матвей Степанович, разве это было не так?
      В первую минуту дядя хотел поправить Лену: брат не будил его, потому что Матвей и Люба раньше спустились к реке; не было бурана. Но он взглянул в глаза девчонки и поверил в ее правду. "Наше прошлое принадлежит нашим детям, и они поступают с ним так, как им лучше. Что ж, им жить".
      Раскачали и сдвинули с отмели катер. Проплыли мимо исковерканных оползневых бугров, суровых морщин и трещин по крутосклону. За известняковой лысой горой в лесистой распадине хоронился в садах рабочий поселок. А дальше на север, за слюдяным маревом, меж каменных отрогов, нацелились в небо заводские трубы. Густились над ними облака, сотканные из разноцветных дымов.
      В одном из побеленных домиков окнами на рдеющий над солончаками закат когда-то жила под вишней рыбачка, его первая любовь... Не под эту ли седую иву прибегала она на свидания и, схватив его за пояс, притягивала к себе? Улыбались глаза под крапленным белым горошком платком, пахли губы солнцем и вишней. Зачем она понесла хлеб ему в осажденную карателями избушку на острове? Вражья пуля ударила ее в висок.
      Не отрываясь от сладко саднящих сердце воспоминаний, недоумевая, почему давно отболевшее вдруг ожило такой щемящей явью, Матвей все же слышал Лену.
      Девочка рассказывала: косогор ползет, ломая дорогу; пивная (вот гадюшник!) вместе с буфетчицей и развеселыми грузчиками съехала вчера в Волгу. Рэм, сталевар, спьяну не разобрался, выпрыгнул из окна гадюшника и поплыл к тому берегу, но, постигнув свою ошибку, вернулся почти с середины Волги и снова сел за недопитую кружку пива. Ну разве этот Рэм или наш Саня - орлы? Воробьи они! Орел - это наш Костя!
      И опять затаенная семейная тревога слышится даже в звонком голосе Лены:
      - Где же теперь он, наш Костя?..
      Разваливая носом сникшие над водой кусты молодой ветлы, катер пристал к бурому, полированному волной камню. Матвей сошел в загустевший сад, в теплую тишину крепкого цветочного настоя. За белым разливом вишняка голубела крыша соснового дома со светелкой. За домом, на пригорке, темновато в сумеречном таинстве, зеленела могучая ветла в корявых латах коры. Предание говорило, будто посадил эту ветлу кормчий Степана Разина Модест Крупнов, бежавший сюда, в Вислую дубраву, после жестокого поражения вольницы у высоких берегов Симбирска. Мало ли легенд на Волге!
      Из-за яблони вывернулся кудрявый подросток крупновского покроя, несмело потянул макинтош, заглядывая снизу в лицо Матвея карими, блестящими, как звезды, тревожными глазами.
      - А в Испании бывали?
      - Не успел, - и Матвей погладил мальчика по голове.
      Маленькая старушка в шерстяной телогрейке, в черном платке концами назад проворно сбекала по ступенькам веранды. Матвей нагнулся, и они поцеловались.
      Вразвалку подошел Денис, крепко, в замок, сжал Матвея и даже озорно крутнул вокруг себя.
      - Пахнешь, братан, как сиреневый куст... Хорош, хорош! - Улыбались выпуклые заслезившиеся глаза, вздрагивали крылья носа, составлявшего почти прямую линию с крутым невысоким лбом. - Но и мы с Любавой решили не сдаваться. Верно, мать?
      - Съедутся ребятки - отправимся на Лебяжий проранок. Я, Мотя, сяду с тобой на пару за весла. Не гляди, что сухая! Я двужильная.
      - Ты по-прежнему кипишь и искришься... И не стареешь! Я рад! - горячо говорил Матвей именно потому, что Любовь рядом с Денисом выглядела старухой.
      Зажмурившись, она покачала головой.
      - Скажу тебе, Матвей, по секрету, смотри, Денису не проговорись: старуха я слепая, зубы съела. Но это между нами!
      - Ври больше, Любушка, ври! Не постарели, не подряхлели, а возмужали, за силу взялись, - сказал Денис.
      - Все мы возмужали! - подхватил Матвей. - Какие наши годы! По пальцам сосчитаешь.
      - Ладно, парни, возмужали так возмужали! - согласилась Любовь и тут же с грустной, увядшей улыбкой уточнила: - Так приятнее думать.
      Сумерками Матвей, распаренный после бани до младенческой розоватости, с расчесанными на косой пробор волосами, в шелковой пижаме и домашних туфлях, с полотенцем на шее зашел а столовую. В простенке между окон все та же старая картина местного художника: над смутной чернетью лесов, над Волгой занималась заря. На другой стене портрет молодого Ленина, пониже семейные фотографии.
      Мурлыкал начищенный самовар. Наискосок, опоясанная серебристой лунной тропой, виднелась из раскрытого окна Волга в прогале сада. Засучив рукава рубахи, Денис положил на стол широкие, окольцованные в запястьях костяными мозолями руки. Требовательно и ласково взглянул на брата.
      - Рассказывай, как жил, что видел, о чем думал. Судя по всему, дымом пахнет. Так, что ли?
      Любовь выпростала из-под седых волос маленькое бледно-желтое ухо.
      - В чем их сила? Где у них слабо? Могут сваляться в один клубок все эти гады и попереть на нас? Правда, какая лежит сверху, мне известна, копни поглубже, Матвей Степанович, - сказал Денис.
      - Если бы Англия и Франция пошли на союз с нами, это отрезвило бы Гитлера. Ведь Германия рискует уподобиться свече, подожженной с обоих концов. Но Жорж Бонне уговаривает Риббентропа: мол, оставьте нам наши колонии, и Украина будет ваша. И заранее скорбит, как бы Германия не была разгромлена при помощи Советского Союза. Он так и говорит: "Лучше война с Гитлером, чем союз со Сталиным". Гитлеру уступают, втайне восторгаясь его наглостью и силой.
      - Донимать тебя вопросами не будем пока, скажи только о главном: армия сильна у фашистов? А то как-то докладчик на заводе ссылался на французскую газетку, а в ней сказано, что танки у Гитлера пустяковые, вроде навозных жуков. Мол, едва до Вены половина танков доползла. И будто за ним плетется небольшая шайка бандитов. И сам он вроде припадочной кликуши и дремучий дурак. - Денис, помолчав, строго добавил: - Начистоту говори, мы к правде привыкли. А если нельзя, давай помолчим.
      - Танки как танки, не хуже французских, думаю. А промышленность у немцев мощная - своя и чехословацкая. Бешено вооружаются. Гитлер среднего роста, лицо нагловатое, губы тонкие, взгляд пугающий и леденящий. Для нацистов он - бог. Соединяет в себе расиста, идеалиста и провидца. Я же в его ординарной внешности ничего особенного не нашел - бывают страховидное. По существу же, Гитлер - опасная фашистская сволочь. Не глуп, как хотят его представить. О настроениях среди немцев создалось у меня впечатление безотрадное. Фашистские бредни о "тысячелетней германской империи", о "расовом превосходстве" воспринимаются армией и большинством населения с какой-то зверской серьезностью. Воевать будут с кем угодно.
      - И рабочие? - изумилась Любовь. - А ведь умный рабочий класс... Да, время... сложное время.
      - Я слышал, что старые генералы рейхсвера смеются над Гитлером, не пойдут за ним, - сказал Денис.
      - Не преувеличивай расхождение между старым генералитетом и фашизмом. Это опасно. Когда Гитлер, домогаясь власти, прикатил со своими головорезами на машинах из Мюнхена к Гинденбургу, тот сначала не принял его и даже сказал: "С этим богемским ефрейтором я не сяду за один стол. Этой свинье я бы не доверил отделение рекрутов". А что же потом? Промышленники и генералы армию, государство ему доверили.
      Минуту молчали, потом Любовь, перегнувшись через стол, тихо спросила:
      - А Испания? Как там? - Она упорно смотрела в лицо Матвея не обесцвеченными временем живыми глазами.
      - Любушка, мы договорились, хватит на сегодня об этом, - сказал Денис, положив руку на узкое плечо Любови.
      - Но как же с бойцами интернациональных бригад?
      - Находятся в особых лагерях во Франции.
      Холщовая портьера на дверях раздвинулась, и в столовую утиным, переваливающимся шагом, как ходят беременные женщины, вошла Светлана, жена Кости. Она тяжело опустилась на стул рядом с Любовью, разглаживая на груди и большом животе складки широкого капота.
      - Ах, как душно, видно, к грозе... - Светлана подперла белую щеку, приготовилась слушать с вымученно-бодрой улыбкой. Припухшее лицо ее тронуло Матвея выражением кротости и даже виноватости, в карих глазах тревожная тоска.
      - Милая Света, меня спрашивала Любовь Андриановна, возможна ли революция в Англии. Сомнительно. Король Египта Фарук сказал, что если случится война, то после нее останутся короли крестовый, бубновый, пиковый, червонный и... английский.
      - Ишь ты, короли тоже в картах разбираются, - усмехнулся Денис, ласково поглядывая на Светлану.
      - Деньги по аттестату идут, а писем уже восьмой месяц нет. Что это за такая долгая особая командировка? - спросила Светлана, отбрасывая притворный интерес к рассказам о королях. - Говорила я-Косте: уволься, поступай на завод. Не послушался. А ведь мог бы! Как раз ребро сломал.
      - Света, ты же знаешь характер Кости, - сказала Любовь.
      - Батюшка, - обратилась Светлана к Денису, - ты, что ли, поговорил бы с Женей.
      - В чем дело, Света?
      - Подступиться к нему не могу: встревоженный и непонятный. Матвей Степанович, понимаете, Женя с двух лет живет у дедушки. Я, как иголка за ниткой, тянулась за Костей то на Дальний в Унаши, то на Арпачай. Сына не знаю, боюсь его... чужой он. Мамой не зовет, а все Света да Света.
      - Меня матерью зовет, - Любовь засмеялась со старческим тщеславием, из-за вялых губ сиротливо выглянули два сохранившихся зуба.
      - В наше время нет настоящей семьи. Люди на месте не сидят. Непрерывные перемещения, смещения, переброски. И винить некого, жизнь такая... Я уж, грешным делом, подумала: не к Христу ли потянули нашего Константина следом за его бывшим командиром?
      - Светлана Макаровна! - попытался остановить сноху Денис.
      - Да вы, батюшка, не знаете, что ли, что Костин командир вылетел в трубу? Может быть, так и надо, я не знаю. Какая уж там семья?! Мне вбили в голову: мол, боевая ты подруга, муж на самолет, а ты с бабами в самодеятельности пляши. Вот и проплясала сына. Не любит он меня... Не дай бог... Давно нет слуху... - Светлана помолчала, глотая слезы, потом, улыбаясь просяще и жалко, сказала: - А ведь я думала, Матвей Степанович, вы узнали что-нибудь о Косте... Ах, как душно! Гроза будет... Пойду поищу Женю.
      Светлана ушла. И вскоре послышался во дворе ее тоскливый голос:
      - Же-е-еня!
      Голос удалялся, слабел, видимо, Светлана спускалась к Волге.
      - Вот она, молодежь, какая нынче кислая, - сказала Любовь, - пришла, намолола, расплакалась. Пойду успокаивать... Как же, ей тяжело, а матери...
      Когда Любовь ушла, накинув на плечи платок, Матвей спросил брата:
      - Светлана, кажется, из Ясаковых?
      - Внучка моего друга по царской каторге. Эх, брат, тревожатся мои женщины... Вот и Любава надолго осерчала... Большую встряску пережили в тридцать седьмом году... Ну и Любаву прощупывали насчет ее отца. Не там, а в горкоме товарищ Солнцев вел дружеское дознание. До сих пор не отходит сердцем Любовь Андриановна. Я рад, что миновала нас крутая пора.
      - А что, опасался временами, а? - спросил Матвей тихо. - Ведь чисты мы, видит бог, чисты.
      - Опасался, брат. Жизнь прошли длинную, кого только не встречали! С кем хлеб-соль не делили. Мог какой-нибудь по слабости душевной наговорить на меня? А что? Мой приятель мастер Серафим наплел на себя ужас что, будто собирался взорвать мост через Волгу. Счастье его, что судья попался большевик, да и Пленум ЦК к тому времени осудил перегибы, Ежова сняли с чекистской должности, - говорил Денис, и голос его как-то непривычно дрожал. - Давит сердце дума о Мишке: того и гляди, выкинет номер сам или другие запутают. Ну да ладно, поговорим в другой раз. Отдыхай, Мотя.
      - Нет, погоди, братка Денис. Был ты для нас за отца, - обратился Матвей, как бывало в юности, - за отца родного, собой прикрыл от казацкой шашки... Скажи, много в трату пошло?
      - Где как. Местами будто бурелом прошел. Да не об этом сейчас разговор. Силы нужно в один кулак сбирать... Ну так как же: загрохочут пушки или помолчат пока?
      - Как знать? Ведь никогда так не лгут, как после охоты и накануне войны. Вспыхнет спичка - взорвутся все пороховые погреба. Мои впечатления невеселые, но я в этом не виноват. Да! Помнишь, у нас на заводе были Хейтели? Один из них, Гуго, делает самолеты, другой, Вильгельм, в генеральном штабе.
      - Погоди! Гуго жив? Сколько же ему лет? А, он на пять лет старше меня. Не отбей я у него Любаву, была бы она теперь фрау Хейтель.
      Когда братья, посмеиваясь, ушли, спинка дивана у глухой стены заскрипела, и из-за нее высунулась детская голова с паутиной на кудрявых волосах, потом вылез и сам мальчик лет десяти. Он встал у буфета, где минуту назад стоял Матвей, принял его позу, опираясь на забытую ореховую палку, и сказал, тонко улыбаясь:
      - Вспыхнет одна спичка - и все погреба взорвутся. Бах! Бух! Бах! Вдруг задумался, погрозил своему отражению в самоваре: - Э-э-э, Женька, нехорошо подслушивать! - Он взял себя за ухо и как бы вывел из столовой.
      V
      Денис встал за час до гудка, надел светло-серый костюм, шляпу, взял бересклетовую палку и, осторожно ступая по полу, вышел из дому с маленьким саквояжем, в который еще с вечера Любовь положила бутерброды.
      Теплое утро пело птичьими голосами в рабочих садах, за деревьями плескалась Волга, над заречной степью, над островными лесами вставало в сизом облачном оперении солнце.
      Под краном, выведенным из кухни в сад, обливался водой Юрий, растирая мускулы на груди и боках.
      - А вот и я! - Юрий встал перед отцом, откинув назад голову.
      - Не верю. Побожись, Юра! - пошутил Денис, заражаясь веселым возбуждением сына. - Выиграл или женился ненароком?
      - Денис Степанович, опять вы о том же самом! Чем я провинился перед рабочим классом?
      - Да хотя бы тем, что холостякуешь до сих пор. Стоп, стоп, пригаси фары. Я серьезно толкую, товарищ Крупнов. Как о тебе прикажешь думать рабочему? Или ты есть валух, или бабник.
      Юрий резко кинул полотенце на веревочку под карнизом.
      - Вы пользуетесь случаем, чтобы женить меня. На ком?
      Денис скосил глаза на соседский через дорогу домик: уж сколько лет по утрам сидит на скамеечке добрая Рита, поджидая Крупновых, чтобы вместе пойти на завод. Девушка и работала-то у мартена, кажется, лишь за тем, чтобы вызвать в Юрии удивление и обратить его внимание на себя: не боится адского пекла! Заметно блекнуть начала на лице и шее смуглая кожа южанки, девичья печаль до времени обвела синевой черные глаза. А она все еще не нашла мужа. Большего несчастья для здоровой женщины Денис не представлял, Денис испытывал к ней снисходительную жалость и чувство виноватости, будто был отцом ее и по неосмотрительности своей помешал ее счастью.
      - На ком, говоришь? А Рита чем не девка? Всем взяла: статью, лицом и характером. Детишек любит, к семье нашей симпатию оказывает, - сказал Денис.
      Улыбаясь, Юрий ответил:
      - Удочерите ее, Риту эту, и дело с концом.
      - Шутками не отстреливайся! С черного хода не находишься к ним. Совсем обрубил или как?
      - Зачем такая жестокость? Порвал временно, этак лет на пятьдесят. А потом могу терпеливо слушать ее проповеди о прописной морали.
      Денис, подавляя улыбку, сдвинув шляпу на брови, в раздумье покопался пальцем в седом кучерявом затылке:
      - Всегда мы с матерью побаивались за тебя, а почему, сами не знаем.
      - Скажу правду, отец. Несколько лет назад я оказался шляпой в отношениях с одной девчонкой... А теперь не то избаловался, не то не могу ее забыть, ту девчонку-то, но что-то мешает мне воспользоваться твоим советом. Наверное, помните Юльку Солнцеву?
      - Ну, ну, сам разбирайся в своих кадрах. - Денис поправил воротник на прямой высокой шее сына. - Много вы, молодые, мудрите нынче. Жить надо, пока не дали тебе стальную невесту - винтовку. Вчера Матвей бодро говорил, а меня не проведешь, я стреляный, за тысячу верст чую: гарью пахнет.
      - Как помнится, гарь-то и не выветривалась.
      - Ну, кажись, пора будить Сашку. Растолкай! - Денис кивнул на беседку, обвитую диким в каплях росы виноградником.
      - Еще минут десяток пусть поспит. Устает Санька. В восемнадцать-то нелегко вкалывать у мартена наравне с дядьками.