Истоки (Книга 1)

      В сумерках под моросящим дождем слышались лязг лопат, удары топора, падение срубленных деревьев.
      - Почему же непременно осину? - спросил генерал.
      - Строевой лес жалко, - ответил сержант Крупнов. Он стоял неподвижно, открыто и спокойно глядя на командующего.
      Юрию казалось, что брат был способен простоять так, не тяготясь этим, хоть вечность.
      - Ну а если они полезут? - спросил Юрий.
      - А мы-то для чего? Пусть лезут хоть сейчас.
      - Молодец! Не жалей, сержант, солдат и себя. Пусть потеют. На войне насморком да испариной на лбу не отделаешься. Там кровь потребуется. Посмотрим, как работают ваши бойцы, - сказал Чоборцов и вылез из машины.
      Юрий обнял брата, но тот смущенно отстранился и выжидательно, с полной готовностью выполнить любое приказание генерала, встал перед ним.
      "Впрочем, он всегда был дисциплинированный", - подумал Юрий.
      Увидев своего отделенного, сопровождающего генерала и какого-то гражданского, очевидно, важного начальника, бойцы лишь на секунду поднимали головы и снова работали лопатами, топорами. Один из бойцов привлек к себе особое внимание командующего: широко расставляя скользящие по грязи ноги, нес из леса большую осиновую слегу, положив ее на спину, как коромысло. Два красноармейца, побросав лопаты, подбежали к нему, сняли слегу с его спины и громко стали восхищаться его силой.
      - А можешь ты, Ясаков, вон то бревно унести?
      - Если командир скажет - могу унести, - не сразу ответил Вениамин Ясаков, провожая взглядом Чоборцова и Юрия. - Все дело в приказе, а унести можно... Батюшки! Юрий Денисович! - Ясаков метнулся к Юрию, но властный окрик Александра остановил его.
      - Эх ты! - бормотал Веня. - Генерал-то на моей свадьбе гулял... - Он сник под взглядом сержанта.
      XIII
      В ночь похолодало. Дождь сменился крупой, шуршавшей по опавшей листве. Батальон сел за ужин. К этому времени Вениамин Ясаков закончил оборудование землянки для своего отделения. По бокам были вырезаны лежанки, пол застлан еловыми ветвями, у порога топилась печка, сделанная из камней и худого ведра. Пахло берестой, смолистым дымом. В землянке шла обычная для бойцов жизнь. Развесили сушить мокрые шинели, от которых повалил кисловатый пар. Дневальный принес из ротной кухни пшенную кашу-концентрат, красноармеец Неделька, прищуривая глаз в густых ресницах, разлил в манерки вино.
      - Сержант приказал ужинать, не ждать его.
      От горячей пищи и вина все раскраснелись. После ужина каждый занялся своим делом. Ясаков сушил сено, чтобы ночью, форсируя речку, было чем прикрыть грудь; комсорг при свете фонаря писал боевой листок, два бойца, Соколов и Галимов, сочиняли песню, а Неделька тихо подыгрывал на гармошке. Над золотой горкой углей шипела в котелке сержантская порция каши.
      - Как полез противник в драку... - отрывисто, сердитым голосом говорил Соколов. - Ну добавляй, Абзал, добавляй. - Он толкал в плечо Галимова. А тот, вскинув темные глаза, подхватывал:
      - Тат-та-та-та-та, дал он драпу. Добавляй, Варсонофий, добавляй.
      В глазах Ясакова эти бойцы были очень важные люди: оба они получили орден Красной Звезды за храбрость в боях у Халхин-Гола. Случилось это так: японцы прижали отделение к реке. Все были ранены. Галимов со своими товарищами был на другом берегу.
      - Спасем ребят! - сказал он. - Я с Волги, плаваю, как акула. Прикрывайте меня.
      Голый, с ножом в зубах, он вплавь переправил через реку раненых, а когда плыл за последним, пуля прошила мышцу груди. Окровавленный, дико крича, он бросился с ножом на японцев, отбил последнего красноармейца. Это был Варсонофий Соколов. С тех пор они служат вместе и здесь, на Западе.
      Связывая теплое сено в тугие пучки, Ясаков почтительно обратился к Соколову и Галимову:
      - А что, товарищи, немец не может устроить нам ловушку?
      Бойцы переглянулись, их лица отражали напряженное раздумье.
      - Немцев мы не знаем, какой у них характер, - сказал Соколов.
      - Характер германский нам неизвестен, - подхватил Галимов. - Японца мы знаем, а немца нет. Японец хитрый и злой.
      - Японец ужасно визжит, когда идет в штыковую атаку, орет: "Банза-а-ай!"
      - Да, орет "банза-а-ай" и не боится штыковых атак.
      - Вот финны тоже смелые... - сказал Неделька. - Ты, Ясаков, расспроси нашего сержанта, он на финском понюхал пороху. А германцы, надо полагать, на технику нажимают. Штыков у них мало, и те как бы вроде ножа.
      - А страшно, товарищи, штыком-то? Наверно, не глядят, а зажмурком, а? - спросил Ясаков.
      Полог, служивший дверью, откинулся, и в землянку вошел Александр Крупнов.
      Бойцы встали, сутулясь под низким накатом.
      Александр вымыл руки, взял котелок с кашей. Зная, что он не пьет, Неделька не предложил ему вина. Александр не спеша съел кашу, вытер коркой хлеба дно котелка, посмотрел на часы.
      - Пошли!
      В непроницаемой ночной мгле, сгибаясь под ветром, они направились к командиру дивизии, держась друг от друга на расстоянии вытянутой руки. В лицо стегала колючая крупа, слева, невидимая, плескалась речка. В лесу меж двух деревьев стояла палатка полковника Богданова, охраняемая двумя автоматчиками в задубевших плащах поверх шинелей.
      Ростислав Богданов был типичный полковник, как бывают типичные старшины и мичманы. Человек средних лет, железные мускулы, крепкий лоб, жесткие густые волосы, твердый взгляд. Чоборцов знал Богданова не первый год, и ему всегда казалось, что полковник не стареет, нет ему износа. Кажется, он и родился полковником, никем другим быть не хочет, и дивизия никого, кроме Богданова, не желает иметь своим командиром. Батальонами командовали, как на подбор, майоры, ротами - капитаны, взводами лейтенанты.
      Богданов доложил Чоборцову, что дивизия зарылась в землю, готова в любую минуту принять бой или навязать его "противнику", расположенному за рекой.
      Потому ли, что план предусматривал главное столкновение именно на этих позициях, потому ли, что большелобый веселый полковник уже расположил к себе генерала и шефов, радушно приняв их в своей теплой палатке, пахнувшей дымом, но только Чоборцов и шефы захотели остаться у Богданова. Посреди палатки дышала теплом жаровня - лист жести с горячими углями. Поужинали вместе с полковником и начальником штаба, молча закурили, развалившись на сосновых ветвях. Вокруг тлеющих углей сидели штабные работники и флотский командир, представлявший на учениях отряд канонерок. Красноватый отсвет накалил их лица. Вверху трепетал на дубовой ветке бронзовый листок, колеблемый теплой волной. Юрий смотрел то на этот листок, то на моряка, который сушил у жаровни брюки и, покуривая трубку, сыпал скороговоркой:
      - Сорок дней не был на берегу. Харчи в автономном плавании божественные. Воздух чудо: что ни глоток, то полпроцента гемоглобина. Так и распирает меня полнокровие. Сошел на берег в одном поселке. Солнце сияет. Девушки крупные. Швартуюсь к одной. Развитая, образованная, - он сделал руками выразительный жест, показывая высокую степень образования. Широкие бедра. Начитанность. Решился на прямоту: "В моем распоряжении, Дуся, одна ночь. Чему быть, того не миновать. Лучше поздно, чем никогда. Пошли в загс, а потом на сеновал". - "С загсом, Проня, успеется, пойдем на сеновал. Забирайся по лестничке, а я схожу в дом за вишневкой и закусками".
      Помахала рукой и скрылась в дверях. Полез на сеновал, сам не верю своему счастью, аж ноги дрожат. Иду в сумраке ощупью и вдруг полетел куда-то. Сильно стукнулся. Тут кто-то пожалел меня и погладил по голове. Всмотрелся - теленок лижет. И еще штук пять тянутся ко мне. Дверей не найду. С тоской смотрю вверх на тот люк, через который сыграл в телятник.
      "Эй, морячок, ты куда спрятался? - слышу Дусин нежный голос сверху. Захотел телячью ферму посмотреть?" - "Открой двери, Дуся". - "Ключей у меня нет, сторож унес. Не падай духом, он поехал за фельдшером, к утру вернется. А телятишки-то, видишь, чесоткой заболели, вот мы их и изолировали". - "Мне тут скучно, выручай, Дуся". - "Всей бы душой, но не имею права. Приедет фельдшер, смажет их лекарством, заодно и тебя, пройдешь окуривание, и тогда увидимся. А пока ты расскажи мне свою автобиографию. Я буду слушать". - И она села на перекладине, свесила дивные ножки.
      - Ну, и травишь ты, Хрусталев, - сказал начальник штаба, смеясь вместе со всеми.
      Хрусталев начал рассказывать новую историю, но Юрий уже, не слышал ее. Генерал Чоборцов вкрадчиво спросил полковника:
      - Так ты, Богданыч, крепко сидишь?
      - Пухов не собьет меня.
      - Н-да! А что, Богданыч, плохое у тебя место, гнилое. А у Пухова возвышенность, устроился он хорошо. Не думаешь перебираться на новые позиции?
      - Скажут: нарушает Богданов порядки. Богданов всегда во всем виноват. Чуть что - вали на Богданова, - добродушно ворчал полковник, не спуская глаз с карты. - Ну и пусть говорят. А мы их вот так... Атакую. Правильно я понял вас, генерал?
      - Я тут сторона. Сам за все отвечаешь, - сказал Чоборцов, скрывая азарт под наигранным безразличием.
      - Атакую. Начальник, свяжись по рации с генералом Шмелевым! приказал Богданов начальнику штаба и уже с хитрецой обратился к Чоборцову: - Новые танки передайте мне, а? Сомну.
      - Если прорвешь, Ростислав, оборону, - дам.
      В палатку вошел сержант Александр Крупнов, доложил лейтенанту, что он со своими разведчиками прибыл. Лейтенант сказал, что отделение вливается в разведотряд.
      - Форсируем реку. Не задерживаясь, просочимся в тыл. Разгромим штаб полка. Вы на финляндском в диверсионном отряде служили, знаете, как это делается.
      Лейтенант и Александр ушли.
      И сразу же заработала рация: командиры, получая приказы, выходили из палатки. Полковник Богданов, уже не замечая больше ни генерала, ни шефов, разговаривал по телефону с командирами подразделений. Чоборцов кивнул Юрию, они вышли из палатки. В темноте шумели деревья, хрустел под ногами ледок. За палаткой отыскали машину.
      - К Пухову, - сказал генерал.
      Проехали по деревянному мосту через речку как раз в то время, когда вывернулась из овчины туч луна. Взглянув на темные вспененные волны, Юрий подумал об Александре: как-то он будет переправляться через речку?
      Стальные стволы пушек за кустами ольхи, казалось, нацелились в луну. Она металась низко над лесом по курганам туч.
      Во дворе фольварка остановились, зашли в каменный дом. При свете свечей шло совещание командиров батальона. Майор, поблескивая бритой головой, давал указания командирам рот наводить понтоны. Потом все разошлись, а Чоборцов и Юрий прилегли на лавках отдохнуть. Свечи погасили, горела только одна на краю стола, капая на лавку плавленым стеарином...
      Возня и приглушенные голоса разбудили Юрия. Вскочил, протирая глаза. Генерал курил, сидя на лавке. Огромный, неуклюжий красноармеец в оледенелой шинели связывал веревкой руки телефонисту, зловеще шептал:
      - Не шуми, зашибу!
      Юрий узнал Ясакова. Вениамин не обращал внимания ни на Юрия, ни на командарма. Он втолкнул телефониста в чуланчик, окаменел с винтовкой у дверей. Вошел Александр; мерзлые полы шинели звенели, ударяясь о голенища сапог.
      Начальник штаба бросился к телефону, но Александр предупредил его, блеснув глазами:
      - Не работает. Точка, товарищ капитан. - Снял шинель, сел за стол, вытирая платком сочившуюся из губы кровь.
      - Ваш часовой случайно, видать, смазал меня по губам. Здорово бьет, с похвалой сказал Александр, очевидно, норовя подбодрить приунывшего условно плененного капитана.
      Чоборпов насмешливо покачал головой.
      Двери распахнулись. Галимов и Соколов, неловко переступая через порог, тащили красноармейца. Голова его сникла на грудь, ноги чертили носками сапог по дощатому полу.
      - Положите на лавку, - сказал сержант Александр Крупнов.
      Он помог Галимову и Соколову снять с красноармейца мокрую, уже затвердевшую на морозном ветру шинель.
      - К берегу подбило. Нахлебался воды, - проговорил суровый Варсонофий Соколов.
      - Молодец, винтовку не бросил, - одобрил Галимов.
      - Донага разденьте, укройте на кровати, - посоветовал "пленный" начальник штаба.
      Красноармеец, тихо лежавший на лавке, вдруг сел, когда Галимов начал стягивать с него брюки.
      - Не троньте его! - остановил Галимова Александр. - Ишь, нянька нашлась! - Он наклонился над красноармейцем, тихо и властно приказал: Встать!
      Красноармеец встал, но тут же снова сел, уткнувшись головой в угол. Его рвало водой. Юрий с жалостью глядел на него.
      - Слушай, сержант, ты чересчур того, жестковато, - сказал он брату.
      Александр смолчал.
      - Делать нам тут нечего, Юрий Денисович, поедем дальше, - сказал генерал.
      Александр, не надевая шинели, проводил командующего и брата до машины, защищая широкой ладонью свечу от ветра. Длинные пальцы налились красноватым заревом. И Чоборцов вспомнил: у клокочущего сталью мартена видел он этого молодцеватого парня рядом с седоусым стариком обер-мастером.
      - Отметить не грех этих расторопных хлопцев. Ну, и ухари парни! - уже в машине сказал Чоборцов, подавляя в сердце жалость к нахлебавшемуся ледяной воды красноармейцу.
      "Воспаление легких схватит... Наверное, есть утонувшие", - горько подумал Юрий, но высказать свою думу постыдился.
      - На войне труднее будет, Данила Матвеевич, - сказал он с наигранной боевитостью.
      - Что будет на войне, Юрий Денисович, угадать трудно. Техники, ой как много! Стальная, огневая, моторная. А человек-то все из того же мяса и тех же костей... Ан нет! Душа у нашего человека другой конструкции.
      В рассветной мгле по тылам "синих" рыскали танки, громыхая гусеницами, гудя моторами.
      В прорыв хлынула мотопехота Волжской дивизии. Клин углублялся и расширялся. С полдня авангардные части свернули в тылу "неприятеля" влево, соединились с авиадесантом, окружив большую группировку войск.
      Чоборцов и Юрий видели, как авиадесант захватывал аэродром. Внезапно за тучами загудело небо. И вдруг, прорвав облака, посыпались черные комки. Почти одновременно раскрылись парашюты - образовался как бы второй, нижний слой облака.
      Занятые наблюдением за боевыми действиями десанта, Чоборцов и Юрий не знали о несчастье: насмерть разбились два парашютиста. Когда командующий и Юрий подошли к месту их гибели, санитары уже положили одного под ясень, прикрыв его брезентом. Другого снимали с дерева: он упал на дуб. Он был еще жив, когда спустили его на землю. Так он и умер с нераспустившимся парашютом за спиной. Командир парашютного десанта с мускулистым узким лицом снял кожаный шлем, постоял молча над погибшими.
      - Товарищ командующий, разрешите продолжать? - обратился он к Чоборцову.
      - Что продолжать? - недовольно отозвался генерал.
      - Завтра повторю массовый прыжок... Жалко, хорошие ребята... Однако... на маневрах, как на войне.
      - Продолжай, дорогой. Жестокие испытания впереди, и готовить себя к ним нелегко, - сказал генерал. А когда командир десанта ушел, генерал сказал Юрию:
      - Ваш братишка, сержант, наверняка заставит своего утопленника заново переплыть речку. - И вдруг, выкатив накаленные злым азартом глаза, закончил решительно:
      - Черта с два возьмешь нас!
      С этого дня Юрий втянулся в игру и не заметил, как пролетела неделя. И очень огорчился, когда дали отбой маневрам.
      На совещании у командующего шефы выслушали похвалу и критические замечания насчет танков. Юрий повидался с Александром и уехал домой на Волгу. Ему так понравилась армейская жизнь с ее определенностью, ясностью порядка, с ее тяжелой работой, что он пожалел, почему в свое время не остался на военной службе.
      Прощаясь с шефами, генерал Чоборпов сказал Юрию:
      - Сегодня немцы начали маневры... Ну, брат, до свидания. Летом приеду на Волгу строить гидростанцию.
      Юрий сказал, что все будут рады гостям, но умолчал о том, что строительство ГЭС отложено.
      XIV
      Зима этого года казалась Юрию необыкновенной. Не только лютыми морозами и вьюгами отличалась она от прежних зим, но и повышенным напряжением в труде и, главное, ощущением надвигающейся опасности. Но, несмотря на это, а может быть, именно вследствие этого молодые люди особенно жизнерадостны были в эту зиму. Как будто бы кто-то говорил им:
      "Катайтесь на лыжах, пока есть время, пока жизнь не омрачена горем и страданиями!" - И по склонам волжских берегов каждый вечер, едва всходила ясная луна, бегали лыжники.
      "Танцуйте, веселитесь, пока не загрохотали пушки, пока ружья не отяготили плечи!" - И до полуночи гремели оркестры в клубах, институтах, на катке, кружились пары.
      "Любите, пока душа не омрачена тяготами и заботами войны!" - И многие девушки выходили замуж, а через неделю прощались с мужьями, уезжавшими на границы.
      Как бы наперекор чьей-то мрачной решимости отнять у людей радость жизни люди больше работали, читали, горячее любили, становились гостеприимнее и общительнее. Много женщин рожало в эту зиму, а акушерки шутили, что в родильных домах не хватает места для всех желающих родить.
      Потаенные нравственные силы теснее связывали людей перед лицом грозы. И вместе с тем мирные настроения не покидали людей.
      В городе, казалось, один Агафон Холодов не переставал твердить своим стариковским, дребезжащим голосом: "Немцы непременно и очень скоро пожалуют к нам в гости".
      Анатолий Иванов затребовал старика в горком для объяснений. "Откуда у тебя такие мрачные мысли? - наседал на него Иванов. - Не читал разве, что не превходящие, а коренные интересы лежат в основе нашего договора с Германией?!" Холодов будто взбесился, начал поучать Иванова: война-де в наше время локальной быть не может, локальная война в Европе еще не развязала ни одного узла. Так они ни до чего и не договорились.
      В город вернулись из лагерей Заволжья армейцы и летчики. Театры и клубы наполнились загорелыми, обветренными, здоровыми красноармейцами, сержантами, лейтенантами, капитанами.
      Елена Крупнова со своими подругами ходила в Дом Красной Армии на танцы.
      Однажды она пошла на выпускной вечер снайперской команды Осоавиахима. Агафон Холодов сказал короткую патриотическую речь. Глазами своими, манерой говорить короткими, четкими фразами он напомнил Лене Валентина. Ушла с вечера и дома написала Валентину:
      "Чует мое сердце, что не скоро увидимся мы с вами. Вчера на лекции по военному делу целый час сидели в противогазах. И я решила: увидимся с вами лет через пять. Теперь уж я не рада, что познакомилась с вами. Я хочу быть правдивой. Если бы вы были тут, я бы не замечала парней. Вы опять скажете: "Работай, учись, жди". Все это я делаю, но этого для меня мало... Я подружилась с вашей Верой и скажу вам: вы недостойны ее! Я бы на вашем месте женилась на Вере. Но теперь поздно: она любит другого, хотя он не знает об этом. Ваш друг Ленка".
      Вечером под Новый год Лена и Вера Заплескова собирались в театр на бал-маскарад. Вера, окончив уроки в школе, зашла к Ясаковым лишь на несколько минут, взяла платье, туфли и отправилась к Крупновым. Бывала она у них часто, как советовал ей Александр, прощаясь с ней в саду. Сняв пальто, накинув на плечи пуховую шаль, она брала на руки маленького Костю и так ласкала, прижимая к груди, что Любовь Андриановна с опаской поглядывала на нее. "Пора тебе, милая, замуж, и детей надо, да и не одного", - думала старая.
      Иногда вечерами Михаил читал свои рассказы, а Вера, сидя за столом напротив него, подперев рукой белый с ямочкой подбородок, грустно смотрела в его лицо большими глазами.
      "Не те страницы читаешь ты ей, - думала Любовь, все больше проникаясь недружелюбием к Вере. - Упрямая, зловредная тихоня! Ишь как обожгла парня, до сих пор на воду дует".
      Все чаще Вера забывала в комнате Лены то книгу, то тетради, то шарфик. Со временем накопилось немало ее вещей. Однажды Лена попросила мать:
      - Пусть Вера живет у нас. - И, не давая матери раскрыть рта, обнимая ее, горячо убеждала: - Куда нам эти хоромы? Я люблю Веру, она сирота, тихая, добрая. Согласись, мама, а?
      - Это зависит не от нас, дочка.
      - От Михаила? Он тут ни при чем. Он согласится, но только совсем по другим причинам. Они с Верой теперь вроде брата с сестрой. Понимаешь? Миша может так, потому что он изуми-и-тельный человек! Юра не мог бы. Юрий... он, знаешь, такой... А Мишку я люблю больше всех.
      - О Мише что говорить? Он и дом и рубаху отдаст. Конечно, места в твоей комнате не жалко. Только все это как-то необычно. Эх, Сани нету, посоветоваться бы с ним!..
      - Мама, ты гений! Если бы Саша был, все бы без нас утряслось. Понимаешь?
      - Ну что ты морочишь меня противоречиями?
      - Ах, батюшки! Нет противоречий. Все хорошо. Поговорю с Мишей, а?
      - Михаила тревожить не позволю. Я рада, что он успокоился, к семье приживается.
      Действительно, Михаил все сильнее привязывался к семье, отдавая матери свою зарплату - всю, до последней копейки. На заводе сдружился со стариками, с одногодками отца. С ними проводил свободные вечера, слушая их рассказы о былой жизни. Потом записывал и, радуясь, говорил матери, что никогда он не был так счастлив, как теперь.
      Любава сначала недоумевала, потом почувствовала, что сыну очень нужно все это, что он тянется всей душой к ней и к отцу.
      Михаил сам понимал всю старомодность своего поведения - жить в его возрасте под началом родителей. Но ему после многолетней, чересчур свободной одинокой жизни нравилось теперь зависеть от родителей, и он сам усиливал эту зависимость, во всем советовался со стариками, перенимал их обычаи, привычки, взгляды на обиходные дела, на поступки людей. Чем глубже врастал он в жизнь семьи, пропитываясь своеобразной здоровой атмосферой этой жизни, тем постыднее ему было вспоминать свое прежнее поведение, свой беззастенчивый произвол в сокрушении "старых отношений" и установлении каких-то "новых отношений" между людьми.
      Подобно тому как мерзлая земля медленно отходит весной и начинается в ней движение соков, оживают корни, так медленно прорастали в душе Михаила с детства впитанные, а потом забытые впечатления.
      Иногда желание целиком принять сложившиеся формы "крупновского" бытия уводило его так далеко в старину, что даже мать дружески посмеивалась над ним.
      В новогодний вечер, в шесть часов, пришла Вера. Вместе с Леной мыли полы. И тут Любовь Андриановна прямо-таки диву далась: хрупкая девчонка стремительно работала тряпкой, бегая с ведрами воды. Даже Лена не поспевала за ней. Перетряхнули на морозе половики, первыми сходили в баню, потом хлопотали над прическами, толкая друг друга, склоняя мокрые головы к рефлектору. Говорили намеками и все смеялись чему-то. Оделись в одинаковые, песочного цвета шерстяные платья с коричневой оторочкой. Насколько шло такое платье Вере, оттеняя матовую бледность ее лица, настолько не подходило Лене: слишком обнажало высокую, по-юношески худую шею. Но Лена не замечала недостатков, она не спускала восторженно-влюбленных глаз с подруги.
      - Стоп, девчата! - Денис раскинул руки. - Чай попейте с нами, стариками, и тогда валяйте на вечер! Иначе замкну на ключ, продержу до конца года.
      Женя, краснея, чуть не заикаясь, упрашивал свою новую учительницу, Веру Петровну, выпить за то, что он думает. Вера встала, взяла его под руку (он был вровень с ней), спросила тихо:
      - О чем думаешь, Женя?
      - Я... Вы круглая сирота, а я полукруглый. Люблю Мишу и люблю вас. И Лену. И мечтаю, чтобы все жили вот так вместе в нашем доме. И чтобы Саша и Федя.
      Зашел почтальон, закуржавевший от мороза, сорвал с усов сосульки, красной окоченевшей рукой взял стопку и ловко плеснул водку в круглый, как у сазана, рот.
      - Расписывайся, Денис Степанович, за телеграмму от самого Матвея! Как он там, в Германии с Гитлером-то? - говорил он, прожевывая старыми зубами колбасу. - А это письмо военное. Елене... Кто из вас тут Елена Прекрасная на сегодняшний день? - он окинул взглядом Веру, Лену. - Обе царевны! Старик вдруг заговорил с воскресшей греховностью: - Бывалоча, писали и нам... присылали... Теперь что? Налей еще, Любовь Андриановна.
      - Читай, читай до конца! - требовал отец от Лены. - Чего прячешь за спину-то? У Сани нет от нас секретов.
      Лена обняла Веру, и они обе улетели в комнату родителей.
      - Верка! Ты догадалась, да?
      - Я почувствовала... Ну, давай же! Нет, нет, сейчас не буду читать, даю тебе слово, Леночка, у меня хватит выдержки, ты еще не знаешь, какая я волевая... - бормотала Вера. Но едва записка попала в ее руки, Вера выбежала во двор. При тускло сочившемся из заиндевелого окна свете прочитала: в короткой записке Александр называл ее "дорогим товарищем Верой".
      От этого простого, сдержанного письма она размякла - так бывало в пору сиротского детства, когда кто-нибудь ненароком жалел ее. Прижала письмо к глазам. Дрожь била ее, когда она вошла в теплый дом.
      - Эх, Лена, не хочется в театр! Мне хорошо, и никуда бы не ушла, сказала Вера.
      Но Лена набросила на нее пальто с барашковым воротником, и они вышли на улицу.
      Подъезд театра расцвечен разноцветными лампочками. Толпилась молодежь, подъезжали автобусы и машины, привозившие девушек и парней из заводских районов.
      Играл в зале духовой оркестр. У входа в фойе стоял медведь, приветливо покачивая добродушной головой, проверял пригласительные билеты. Фойе декорировано под пещеру. Здесь ходили разнообразные ряженые, и только краснощекая буфетчица странно выделялась своим человеческим лицом среди их фантастических масок.
      Вера нарядилась Снегурочкой, Лена - Джульеттой. Поднялись в фойе второго этажа. Яркий свет ламп множился в зеркалах. Праздничный гул голосов, теплый воздух, пропитанный духами, люди в разнообразных костюмах героев мировой литературы, сказок и легенд - все призывало к беззаботности и веселью.
      За ними увязались два парня. Лена кокетничала, смеялась, раздувая ноздри. Веру же напугало упорное ухаживание ее партнера по танцам, и она позвала подругу домой.
      - Эх, домоседка! Иди одна, - ответила Лена.
      Вера сдала костюм, вышла из театра. Она скорее испугалась, чем удивилась, когда, проехав на автобусе и сойдя на остановке, увидела парня.
      - А, Снегурочка! Нам с вами по пути.
      И он шел рядом с ней вдоль Волги, болтая о вечере. Она все больше удивлялась и пугалась, почему он увязался за ней. Вот и крупновский дом, ярко светятся окна в столовой. Вера свернула к калитке, быстро пошла к крыльцу, чувствуя спиной, что парень стоит и смотрит на нее. Суматошно постучалась в двери. Сени открыл Денис, пахло от него теплом и вином.
      - А где наша прыгалка? - спросил он, пропуская Веру в сени. - А это кто там стоит?
      - Денис Степанович, это я, ваш подручный. Шел домой, услышал ваш голос, думаю, дай поздравлю.
      - Эх, парень, да ты, видно, крепко отпраздновал, с дороги сбился, дом-то твой совсем на другом конце.
      Вере приятно было, что Денис упрекнул ее: "Бегаете по одной!" - и что потом, обняв тяжелыми руками, ввел в дом и снял с нее пальто.
      - ...Разве я могу связывать свою жизнь с кем бы то ни было, если сам не знаю, каким выйду из душевной перетряски? - услыхала Вера голос Михаила.
      - Ну, вот видишь, Любовь Андриановна! - загудел набатный голос Макара Ясакова. - Кто в таком деле корни-то? Девка и парень. А мы листья. Соединятся корни - листва охотно пошумит на свадьбе.
      Вера зашла в столовую. Юрий и Агафон Холодов о чем-то спорили. Марфа, еще больше раздобревшая после родов, накладывала в тарелки пельмени, поглядывая на Михаила сияющими глазами; он хмурился.
      XV
      Изучая с начальником штаба документы маневров, Валентин Холодов наткнулся на фамилию сержанта Крупнова. В рапорте говорилось, что, действуя в составе разведотряда, отделение сержанта форсировало ночью речку и пленило штаб батальона.
      "А ведь он, наверное, брат Леночки?" - подумал Холодов. С тех пор как расстался с Леной, он написал ей пять писем и два письма получил от нее. Он ясно сознавал, что переписка с семнадцатилетней девушкой налагает на него определенные моральные обязательства, и это радовало его. Без прежнего интереса писал он своему старику, тая от него новое, все усиливающееся увлечение. Происходившее в его душе было столь дорого, что о нем он не мог говорить даже с отцом, от которого обычно ничего не скрывал.
      Он переписывался и с Верой Заплесковой, деловито и спокойно.
      Захотелось повидать сержанта Крупнова. Он обратил внимание генерал-майора Сегеды на рапорт Богданова.
      - Надо бы поговорить с этим сержантом, Остап Никитич.
      Сегеда прикрыл желтыми веками крупные, как сливы, глаза.
      - Погода установится, поезжай до Богданова.
      Валентин отдернул штору: густо оседал мокрый снег, перед зданием штаба буксовала грузовая машина, по тротуару брели рабочие лесозавода, неся на сутулых плечах и шапках толстый слой снега.
      - А если я сейчас же поеду? Правда, командующий вернется, будет ворчать.
      Сегеда считал, что Чоборцов излишне опекает своего майора, держит сокола в клетке.
      - Возьми вездеход и поезжай. Отвезешь приказ о новой дислокации дивизии. Горячий привет Богданычу!
      Холодов, не дожидаясь обеда, в сопровождении двух автоматчиков выехал в крытом вездеходе на запад, в расположение Волжской дивизии Ростислава Богданова.
      Отделение сержанта Александра Крупнова стояло в небольшом лесном хуторе. Красноармейцы вместе с поселянами молотили просо в риге, веяли, убирали содому и мякину. Двое достраивали сцену в доме уехавшего в фатерланд богатого немца-колониста. Дневальный, не принимавший участия в работах, завидовал своим товарищам.
      - А что, Ясаков, много ли пудов намолотил? - спрашивал он, глядя на запыленное лицо Вениамина.
      - Молотить не умею, мешки таскал.
      - Эх, самому бы понянчить пятерички! - Дневальный расправил плечи. А что, Ясаков, сержант работал?
      - За машиниста. Он же заводской, у него все в руках играет.
      - Ну? Вот это да! - с радостным удивлением воскликнул дневальный, хотя о работе своего сержанта он спрашивал уже пятого бойца и всякий раз выслушивал ответы с удовольствием. Когда Александр Крупнов со свертком белья под мышкой, в шинели внакидку проходил мимо него, красноармеец сказал:
      - Хорошо, товарищ сержант, помыться после молотьбы... А еще бы лучше побаловаться веником в своей баньке.