Истоки (Книга 1)

      - Лови! Хватай!! Прощаю, награждаю. Лови!
      Этот визг вмиг уничтожил добродушное настроение Вени. В два прыжка догнал и остановил бочку. Повеселевшим озорным взглядом окинул ниспадавшую к Волге улицу: безлюдна была в этот сумеречный час.
      - На, катись на ней, жадный, - Веня слегка толкнул бочку. Она напирала на пивника, он пятился. Мутные глаза округляло недоумение.
      - Животом упирайся, в нем вся сила. Слыхал, чаи, новый приказ: коль развелось много пузатых, считать брюхо грудью! - сказал Веня. Бочка катилась к Волге, подпрыгивая на булыжниках.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      I
      Холодовы ждали Валентина. Старший брат, Семен, ждал потому, что Валентин обещал привезти мотоцикл. Жена Семена, Катя, надеясь, что деверь непременно выполнит ее просьбу: купит цветные нитки и заграничные туфли. Марфа думала, что брат приедет с молодой женой, Верой Заплесковой, с которой она переписывалась. Но нетерпеливее всех ждал Агафон Иванович. Никаких подарков он не хотел от сына, не хотел видеть его с женой - ни с молодой, ни со старой; любую жену, какой бы красоты ни была она, считал сейчас помехой в жизни сына. На его глазах, как он был уверен, погибал Семен, покинувший военную службу в звании старшины. Правда, Семен не хворал, наоборот, он был очень здоровый и гладкий мужчина, обладавший работоспособностью, как говорил старик, в тысячу лошадиных сил, боксер-любитель. Но какой толк от его здоровья? Живет только на радость жене, а она этим довольна, нарожала шестерых детей и, судя по ядреному лицу и по грудям, распиравшим кофточку, только еще вошла во вкус материнства. Всегда она была весела, беременность переносила легко. Надо было видеть, как, возвращаясь из такелажной конторы, она сворачивала в садик и выходила оттуда со своим выводком. А когда начинала купать детей, то до того расходилась, что, казалось, подай ей еще целую роту запущенных младенцев-цыганят, она и их живо обработает до блеска атласной кожи.
      Агафон ничего против этого не имел; как человек военный, он даже радовался "приросту населения, повышению мобилизационного потенциала нации". Но ему обидно было, что Семен ничем, кроме отцовских подвигов, пока не мог похвастаться. Работал он снабженцем на заводе. В минуты огорчений Агафон подчеркнуто называл его "товарищ интендант".
      По мнению Агафона, только Валентину суждено было прославить род Холодовых. Последнее время старик часто недомогал, боялся, что умрет, не повидав своего любимца. С Валентином он вел оживленную переписку, гордился, что сын одного с ним духовного склада. Продвижение и успехи сына по службе доставляли отставному воину большую радость. А когда Агафон узнал о производстве Валентина в майоры, он заплакал над письмом. И если бы спросили его, почему он так жаждет успеха и славы для сына, он не нашел бы ответа. Пользы не искал, да ее и не было. Кичиться перед людьми не умел, считая гордость признаком недалекого ума, павлиньим хвостом морально неполноценного человека. Но ему страстно хотелось, чтобы сын его свершил необыкновенное. Несмотря на свою старость и привычную дисциплину мысли, Агафон часто отдавался безудержной мечте, воображая сражения, в которых его сын принимал участие в качестве командира полка и, еще лучше, дивизии: он одерживает победу над врагом, и его замечают "наверху".
      Чем сильнее верил Холодов в талант сына, тем больше преувеличивал опасности, стоящие на его пути. Болезни, несчастные случаи, возможная гибель Валентина на войне - все это не так пугало старика, считавшего, что солдату даже смерть - награда. Опасность самая страшная и позорная - это безмерное увлечение женщиной и вследствие этого ранняя женитьба.
      Вчера, вернувшись со службы из Осоавиахима, Агафон нашел на столике письмо от Валентина. И только после обеда и двухчасового сна, умывшись и зачесав ежиком волосы, он прочитал это письмо. Оно было небольшое, без единого лишнего слова. Тем не менее из него отец узнал не только то, что Валентин здоров, приедет во второй половине августа, но и то, где был, что видел, какие книги прочитал, что понравилось ему и что, по его мнению, недостойно внимания. Без хвастовства Валентин описывал свои встречи с генералом Валдаевым.
      Письмо понравилось старику ясностью, рассудительностью, и лишь одно место смутило его: сын писал о привязанности своей к девушке и просил позволения представить отцу эту девушку.
      Сначала Агафон оторопел. Потом решил твердо: кто бы ни была эта особа, не быть ей женой майора Валентина Холодова.
      "Рад, что ты, как и всякий мужчина, чувствуешь волнение крови, писал старик в ответном письме. - Впрочем, это бывает со всеми, даже с круглыми дураками. Ты привози свою о с о б у, а я посмотрю. Если о с о б а действительно есть бездонный кладезь талантов, то почему бы ради пышного расцвета этих талантов не отказаться тебе, товарищ майор, от своих жизненных планов?.."
      В небольшом письме Агафон Иванович, не отягощая стиля, ухитрился раз десять назвать о с о б о й незнакомую девушку.
      Рано утром он вышел на крыльцо и, поскрипывая протезом, захромал к большому строящемуся зданию напротив его домика. Вениамин Ясаков, увидав полковника, замер.
      - Строишь? - ехидно спросил Агафон.
      - Так точно, товарищ полковник, строим жилой дом.
      - Ну и глупо, Ясаков, недальновидно. Бетон нужен на другое дело. Там! - указал костылем на запад.
      Обошли строительную площадку. Пала роса, влажно темнела башня подъемного крана, потными крышами блестели домики во дворе.
      От берега до берега натянулось плотное полотно тумана, скрывая воды реки, и только хоботы портальных кранов, прорвав туман, темнели над его молочно-белой поверхностью. Здесь же, над городом, покоилось незамутненной синевы далекое небо, лаская глаз.
      С левобережья, будто прожигая ветви деревьев, поднималось из чащобы солнце. Сгоняя утренний темный холодок, лучи все ниже и ниже спускались по карнизу.
      На крыльце показался старший сын, Семен. За ним шесть ребятишек, один меньше другого, высыпали во двор. Вылитые чингизиды! Вышла Марфа, протирая кулаками глаза.
      - Ты, Веня, прости меня, - с усмешкой заговорил Семен, - я не знал о твоем возрасте, иначе бы не стал бить тебя. Марфута, понимаешь, обратился он к сестре, - подвел тренер. Бей, говорит, на всю катушку, а что Ясаков безусый, так это игра природы, у парня бедна растительность на лице.
      - Стройся! По старшинству, Марфута, проворнее! - командовал старик. Эй, строитель Ясаков, становись!
      Веня охотно пристроился за Марфой. На ходу она подбирала волосы, заломив над головой полные руки, улыбаясь беспечной улыбкой. В это утро ей хотелось понежиться, но упрямый Агафон приказал заниматься гимнастикой: от физкультуры освобождалась только сноха, когда она ходила беременной. Даже двухлетний мальчуган крепкой холодовской поделки приседал у крылечка, держась за ступеньку.
      Семен решительно устремлялся грудью вперед. Лицо его с выпяченным подбородком выражало боевое напряжение. Холодным хрусталем осыпалась роса под ногами. Темный кружный след на белесой траве замкнулся вокруг полковника.
      - Энергичнее! - покрикивал он, помахивая костылем.
      Веня вскидывал руки, подпрыгивая и прогибаясь пружинно, потом опять устремлялся за Марфой, на поворотах лицом к солнцу мгновенно слепнул и снова не спускал глаз с проворных белых ног Марфы.
      На столбах стоял железный бак, толстым корневищем провисал резиновый шланг с лейкой на конце. Первой шагнула под душ Марфа, раздвинув и сломав алмазные прутья дождевых потоков. Вспыхнувшая в брызгах крутая радуга разноцветным крылом осеняла ее милую голову.
      Когда она вышла, одергивая полотняное платье, туго облегавшее бедра и грудь, Веня подступил к ней:
      - Давай признаемся старику.
      - Ты один это придумал или с товарищами? - она заманила его в кусты черешни, с ужасом и гневом воскликнула, закатывая глаза: - Неужели пьешь? Целыми бочками укатываешь? - И, оттесняя его к забору, приказала: Начистоту говори! Никаких скидок на пережитки в твоем сознании не получишь от меня!
      - А? Почему? А?
      - Нет, милый мой, я тебе скидок не дам, парализую любые попытки оправдать дикие выходки ссылками на пережитки. Ты, как Рэм Солнцев, любишь это делать! Откуда у тебя пережитки? И дня ты не жил при капитализме! Я изучила твою биографию, имей это в виду.
      - Сам не знаю, откуда у меня берутся отсталые замашки, - Веня почесал стриженый затылок и вдруг обрадованно предположил: - Может быть, поп виноват, а?
      - Ты что меня дурачишь-то?
      - Мама тайно от отца таскала меня крестить, а поп, черт его знает, может быть, не мыл купель, вот я и нахватался всяких пятен от какого-нибудь несознательного младенца.
      - За вас взялся сам Анатолий Иванович Иванов. Слыхал?
      - Если он взялся, то надо побольше сухарей сушить, в исправительный лагерь отправляться. Лучше ничего не придумаешь.
      Вздох безнадежности всколыхнул высокую грудь Марфы.
      - Что же делать, голова ты бедовая?
      Веня не успел ответить: подошел Агафон и, улыбаясь жестким ртом, приказал:
      - Покажи, Ясаков, какую для меня квартиру строишь.
      Поднялись на леса, Веня приготовил свое рабочее место.
      Послышались голоса людей. Из тумана, заливавшего впадину и сады, вынырнули рабочие в брезентовых пиджаках, подошли к дому, перекидываясь обычными утренними приветствиями и шутками.
      - Гляньте, товарищи, наше дитя, как молодой кочет, уже на лесах, сказал мастер, указывая на Веню. - С чего бы это пропал у ребенка сон? Так он, пожалуй, не вырастет... выше телеграфного столба.
      И все засмеялись.
      Смущаясь от этих дружественных насмешек, Ясаков заворчал:
      - Хватит балясы-то точить! Работать надо! - Он оглянулся на полковника, тот улыбался.
      Крановщица поднялась в башню крана, каменщики заняли свои места, молодцеватый прораб внизу громко говорил что-то рабочим бетономешалки.
      Волжский ветерок холодком окатывал голую спину и грудь Вени. Полковнику казалось, что парень ласково брал кирпичи, очевидно испытывая приятное ощущение их тяжести и шероховатости. Временами оглядывался на Холодова, и снова, больше для удовольствия, чем для дела, стукнув друг о друга кирпичи, укладывал их и поливал раствором. Агафону приятно было слышать своеобразные звуки шлепка лопаточки, удара обушка, скрипа досок под ногами, мягкую песенку родниковых вод.
      Не разгибаясь, Веня выводил балкон, а старик с завистью следил за точностью движений его цепких рук, за поворотами крупной, сильной фигуры.
      Вечером, когда полковник, сноха и Марфа ужинали на кухне, заявился Вениамин в шевиотовом сером костюме, в коричневых полуботинках, с охапкой цветов в руках.
      - Товарищ полковник, разрешите войти в ваш дом?
      Старик просветлел: любил, когда его называли по-военному.
      - Заходи, Ясаков, заходи, строитель!
      - Это вам, Катерина Егоровна. - Веня подал Кате цветы, достал из кармана шоколад. - А это ребятишкам.
      Марфа ушла в комнату, сверкнув на Ясакова кошачьими глазами.
      - Ну-с, строитель, может быть, чарочку старки пропустишь?
      - Если прикажете, товарищ полковник, выпью все, что хотите. Вы наш отец-командир, и я с радостью могу даже умереть за вас.
      - Молодец, Ясаков! Пойдешь скоро в армию Отчизне служить - вспомнишь мою науку. Подготовил я вас неплохо. А ну-ка, Катерина, налей будущему воину чарку суворовской крепости!
      Катя поставила на стол серебряный поднос с самшитовой рюмкой старки и куском ржаного хлеба, посыпанного солью.
      Долго вертел рюмку Ясаков в непослушных пальцах, мучительно хмурил брови.
      - Извините, товарищ полковник, у меня до вас большое дело, понимаете...
      - Не по-солдатски мямлишь.
      - Эх, рубану для храбрости! Катерина Егоровна, разрешите?
      - Молодец! - воскликнул старик. - В присутствии женщины, независимо от ее общественного положения, ума и образовательного ценза, обращаться положено сначала к ней. Какое же дело у тебя до Холодовых? Говори.
      - Занимаясь в Осоавиахиме под вашим, товарищ полковник, командованием, я очень полюбил вас... и вас, Катерина Егоровна... и детей полюбил. Да. Я хочу жениться на Марфе... - Вениамин зажмурился.
      Катя решительно поддержала его:
      - Парень любит Марфеньку. Ей давно пора, папа, пора.
      - Ну, эта песня в твоем жанре, Катюша, в твоем, - усмехнулся старик. - Не можешь равнодушно видеть холостых.
      - Веня - хороший человек, и вся семья Ясаковых честная.
      - Знаю Ясакова, он меткий стрелок.
      - А кто из мужчин не меткий? Дело молодое! Если что и вышло, так он имел серьезные намерения.
      - То есть как это - что-то вышло? - Агафон зверем посмотрел на сноху, на Вениамина. - Что вышло? А?
      - С любой женщиной это может случиться. Марфута сама блажит: то такая близость, а то наотрез отказывается выйти замуж. Однако этого долго скрывать нельзя.
      - Так! Я опять в дураках? Все обо всем знают, а меня вокруг пальца обводят? Не потерплю безобразия!
      - Поймите, она женщина... Самая золотая пора...
      - Да разве я сомневаюсь, что она существо женского рода? Загадка в другом: амурничала с этим отличным стрелком, а законный брак отвергает?
      Вернулся с работы Семен, пожал Ясакову руку.
      - А, Веня!.. Привет, строитель!
      - Строитель он ловкий! - желчно засмеялся Агафон. - Делай, Сеня, запасную качалку.
      И Агафон, усмехаясь, изложил "чудесную историю". Он был доволен тем, что сын тоже ничего не знал, что обоих "околпачили прекрасные созданья".
      - Сватается за нашу деву, - заключил старик.
      - Не могу без нее жить. Уговорите ее, пожалуйста! - взмолился Ясаков.
      - Что за резон тебе связываться с ней? - спросил старик Вениамина. Сейчас она шипит на тебя, как кошка, а дальше-то что будет, подумай!
      - Товарищ полковник, не обижайте ее. Она замечательный человек. Мы хорошо заживем. У нас будет сын.
      - Сеня, позови сюда это загадочное существо, - сказал старик и тихо добавил: - Сумасбродное племя.
      "Вот и Валентина моего, наверное, такая же русалка-дура околдовала", - подумал он.
      - Сейчас вам лучше уйти, Вениамин Макарыч, - посоветовала Катя.
      - Почему же он должен уйти? - вступился Агафон. - Пусть дева прямо скажет: благоволит она выйти за него или нет?
      Катя улыбнулась так выразительно, снисходя к недогадливости мужчин, что старик только развел руками.
      - Что же, ретируйся пока.
      А когда Ясаков ушел, он зло засмеялся.
      - А может быть, сразу две свадьбы сыграем? С бубенцами! Подождем боевого майора с его о с о б о й и заодно переженим их. Это ты, моя милая, распалила деву! - наступал он на сноху. - Уж очень много в тебе материнского энтузиазма!
      II
      После чая Холодовы собрались в кабинете у радиоприемника - места задушевных бесед. Стены заставлены книжными полками, туго набитыми сочинениями и мемуарами полководцев. Тут были книги, в которых если не обстоятельно, то хотя бы вскользь упоминались предки Холодовых, считавших себя потомками чингизидов. На столе статуэтка Суворова - веселый, неукрощенный бес хитрости и ума. Над старым диваном шкура тигра, лет тридцать назад убитого Агафоном в камышах Приаралья.
      Семен в нижней рубахе стоял у приемника, скрестив на груди волосатые руки. По радио передавали сообщение агентства Трансоциан об успехах германских войск в Европе.
      - Небось приятно, что "друзья" проучили старую хитрюгу Англию? спросил Агафон сына.
      Катя и Семен переглянулись: начиналась старая история! С того дня, как вспыхнула война в Европе, Катя, как и большинство семейных женщин, по-своему чувствовала приближение несчастья, понимала тревогу свекра, знала, почему каждый день разгорались споры в семье.
      - Кому они друзья, а нам лютые недруги, - ответила она за мужа.
      - Франция... Черт возьми! Страна в сорок пять миллионов человек продержалась всего лишь сорок дней. Чудовищно! Лондон засыпан бомбами. Вырастили Гитлера на свою голову, расплачиваются уже. Как бы к нам не пошел. Ну да я, может быть, не доживу до этого...
      - Папа, зачем напрасно распаляете себя? - сказал Семен. - Нужно понимать диалектику развития истории.
      - Объясни, Семен Агафонович, эту диалектику, - смиренно попросил старик, но усмешка кривила его тонкие губы.
      Привыкнув убеждать таких людей, не огорчаясь их искренней или притворной непонятливостью, Семен неторопливо, с наивным сознанием своего достоинства стал доказывать отцу (уж который раз!), что Германия не так уж сильна, что аппетиты ее ограничатся Западом. Но Агафон оборвал его:
      - Врешь! Гитлер захапал всю промышленность Европы! Устарел я, милок, не угонюсь за быстрыми изменениями жизни, - не сожалея, а как бы даже гордясь этим, говорил он. - Ну да ладно, сойдет, я не нарком и не маршал, мои заблуждения не повлияют на высокую политику. Может быть, они мешают твоему пищеварению?
      Семен понимал отца: старик завидовал своим товарищам, далеко продвинувшимся по военной службе, в то время как он, умный и волевой, "командовал" заводскими осоавиахимовцами, гоняя их до упаду по волжскому пригорку.
      - Хорошо, что я маленький чин! - дребезжаще смеялся отец. - Большим начальникам житуха трудная: надо умные вещи говорить. А вот я могу и глупости себе позволить...
      Он начал было утихать, но сын неосторожной фразой снова взвинтил его:
      - В наше время глупость есть порок.
      - А я желаю быть глупым! Я шестьдесят лет драил и утюжил себя. Теперь вольнодумствую, глуплю. Раньше полковой батюшка стращал меня богом, а ты припугиваешь какими-то историческими закономерностями, всесильными, как поповский господь бог. Идеалисты вы... Вот немец возьмет и пожалует к нам в гости, а?
      - Немецкий народ не подымет оружие на отечество трудящихся...
      - Почему же не подымет? А если его убедили, что это отечество можно пограбить?
      Семен снисходительно улыбнулся.
      Агафон проворно положил в карманы френча табак, спички, встал, скрипя протезом. Поцеловал в макушку меньшого внука, Илюшку, в качалке и, постукивая костылем, вышел, опасливо косясь на живот снохи.
      С весны и до заморозков он обычно жил в саду в походной палатке.
      Привычная обстановка в брезентовой палатке: стол со свечкой в бронзовом подсвечнике, походная раскладная койка, карта Европы с отметками линии фронта, толстая тетрадь с подневной записью мыслей, воспоминаний, сам воздух, пропитанный запахами табака и сада, - все это вернуло Агафона в привычное расположение духа: недовольство самим собой, желание работать. Но только он сел за дневник, вошла Катя с одеялом в руках. Убрала с койки шинель, пахнувшую ветхостью, стариковским потом.
      - Агафон Иванович, вы не поняли Сеню, он говорил...
      - Что он говорил? Надо, любезная моя, историю войн знать. Не верю никаким договорам. Посадите меня за это в тюрьму, а? А я все равно говорил и буду говорить: с древнейших времен завоеватели не считались с договорами... - Агафон тыкал в карту костлявым прокуренным пальцем, грозно сверкая глазами.
      При слабом свете свечи Катя тревожно посматривала на сердитое лицо старика. Тяжело было ей войти в палатку, а еще тяжелее выйти. Привыкшие к делу руки взяли со стола подсвечник, она протерла его передником. Под удивленным взглядом свекра Катя потерялась, забыла, на каком месте стоял подсвечник, поставить же на другое место боялась. Стеарин капал на пальцы, на карту.
      - Какой же уважающий себя разбойник будет предупреждать свою жертву о нападении на нее? - бушевал Агафон, а Катя, не понимая, зачем он говорит это, прислушивалась, не плачет ли ребенок в доме.
      - Ну, я пойду к Илюшке, - сказала она очень некстати: старик вошел в раж, развивая свои соображения о войне в Европе.
      - А я вас, любезная, не звал сюда и тем более не задерживаю, - с ледяным спокойствием ответил он, поджимая губы.
      - Илюшка любит вас.
      - Гм, гм! Хотя что ж, дети иногда умнее взрослых... если даже эти взрослые - их родители. Правду чувствуют дети. - Старик посопел, потом мягко сказал: - Илюшка смышленый... Вообще, внуки ядреные, как боровички.
      И Катя вдруг вспомнила, где подсвечник стоял раньше. Агафон притих, лег на койку, заслонив книгой свечу. Трубка, разгораясь, озаряла худое, морщинистое лицо. Не обращая внимания на фырчание и деревянный смех свекра, Катя с мягкой и несокрушимой настойчивостью укрыла его одеялом, приговаривая:
      - Я вон какая толстая и то зябну.
      В дом она вернулась счастливая, смущенная своей радостью, потому что суровый старик похвалил ее детей.
      Семен, посадив сына голой заднюшкой на свою ладонь, ходил по детской, надувал щеки и таращил глаза.
      - Ворчал домовой? - спросил он, передавая сына жене. - Давай, Катя, разделимся с отцом, пусть живут с Марфой.
      Катя поправила грудь, чтобы она не заваливала ноздри сосунку, ответила:
      - Нельзя, он устроит ей черную жизнь... Девушке нужно помочь, Сеня. Не понимаю, как это случилось?
      Но тут вспомнилось: однажды, набирая стружку в сарае на растопку, нашла гребенку Марфы.
      - Отец виноват. Завел в доме казарменную строгость, девка докладывала ему о каждом своем шаге, а потом... стала удирать по ночам из окошка. И чего он ждал от обыкновенной девчонки? Ума у нее нет... Старик носится с Валентином: герой! Тамерлан, Наполеон, Фрунзе! Хорошо, что на меня никаких надежд не возлагает. Нам, Катюша, надо разойтись с батей. Возьмут меня на войну, пропадешь с ним: запилит.
      Катя положила в качалку уснувшего сына, потянулась сильным телом, кинула на шею мужа полные руки.
      - Если это случится, не одна же я солдаткой останусь... А может быть, пронесет мимо...
      С этого дня Агафон перестал спорить с Семеном, хотя молниеносные успехи гитлеровцев произвели на него гнетущее впечатление. Потом от войны отвлекли более важные и близкие ему события: старый его приятель, первый командир Волжской дивизии Рубачев умер после продолжительной болезни... Это был веселый человек, любивший посидеть с друзьями в саду за графином доброго вина, вспоминая боевые походы времен гражданской войны.
      Свою последнюю волю высказал так: похоронить в братской могиле, где лежат герои Волжской дивизии, павшие при штурме города в 1919 году.
      Гроб с телом Рубачева стоял в клубе местного гарнизона. Там собирались старые друзья покойного.
      По пути к клубу Агафон Холодов спустился в погребок, а оттуда вышел повеселевшим, бойко и уверенно попирая палкой тротуар. Брат покойного увел Агафона в садик, под яблоню, где начдив любил сиживать вечерами, угостил вином из серебряного бокальчика.
      - Братец давно приготовил, да не успел выпить. Велел угощаться... Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы...
      Холодов выпил, посмотрел на голубое небо, вздохнул, вытер глаза и еще выпил. В почетном карауле его слегка покачивало. Но он, тайно придерживаясь за гроб, выстоял свои пять минут и даже под конец, когда фотограф наставил на него аппарат, приосанился, выпятив грудь, украшенную орденом.
      Длинная процессия двигалась по улице к братским могилам. Агафон отказался ехать в машине и теперь изнемогал от жары и пыли. Новый протез затруднял ходьбу. Из упрямства старик не сдавался, но чувствовал, что вряд ли ему добраться до могилы. Вдруг кто-то сзади положил руку на его плечо.
      "Что за неуместное баловство?" - Агафон обернулся и застыл от изумления: Валентин, похудевший и возмужавший. Загорелое лицо, молодые усы, брови, прижженные солнцем, придавали ему вид храброго, здорового солдата.
      Отступили к тротуару, под тень лохматого тополя.
      - Папа, я не один.
      - Ну, ну, показывай свою о с о б у.
      - Ее сейчас нет. Со мной кто-то другой. Угадайте! - смеясь, говорил Валентин. - Представьте себе, спешим на всех парах домой, и вдруг похоронная процессия! Мертвое встало на пути живого.
      Тут, как бы в наказание людям за их пустые разговоры, медные трубы рявкнули, заголосили похоронный марш.
      Отец кричал, выкатывая покрасневшие глаза:
      - Кого же привез?
      - Генерал-лейтенанта Чоборцова.
      Поблескивая синим верхом, стоял за углом каменного дома лимузин. Из него вылез толстый генерал с пушистыми усами.
      - Агафоша! - густым, прокуренным солдатским голосом воскликнул он.
      Друзья обнялись, поцеловались.
      - Вот и Ваня Рубачев ушел, - сказал Агафон.
      Похоронив Рубачева, поехали домой. Агафон чувствовал себя в своей родной военной среде, он ласково смотрел то на боевого соратника, то на сына. Даже запах ремней был ему приятен.
      "Сеньке придется сократиться немного со своими гражданскими порядками", - подумал Агафон, улыбаясь победительно и хитро, будто задумал какой-то очень важный стратегический план, в осуществлении которого он не сомневался.
      III
      Рано утром Юрий, покропив лицо Михаила водой из лейки, разбудил его.
      - Вставай, медведь, медом пахнет.
      Михаил, посапывая, нехотя одевался, ворчал: не дали поспать после ночной смены. Брат напомнил ему: сам же вчера напрашивался ехать в горком на встречу с военными гостями. Ну вот и влезай в гущу жизни!
      Выпив холодного, из погреба молока, Михаил спросил брата, как он может работать вместе со своим недругом Анатолием Ивановым.
      - Как в глаза-то глядите друг другу? Знать, что она... - Михаил умолк, наткнувшись на взгляд Юрия: никогда прежде не видал у брата такого разъяренного и вместе с тем мрачного выражения глаз. Под тонкой загорелой кожей двигались на челюстях желваки, хрящеватые уши будто отпрянули назад, крылья горбатого носа побелели.
      - Юра, прости меня... Не понимаю, вроде все хорошо, а потом вы опять врозь.
      - Попробуй докажи ей, что я не виноват в смерти ее отца! Но я докажу! Время работает на меня. Успокоится она, одумается, поймет. Помню, дядя Матвей говорил: "Как знать, может, со временем и у тебя нестерпимо засаднит сердце и ты отыщешь единственную на всем свете свою ветлу над речкой".
      Юрий повесил полотенце на веревочку под карнизом веранды и, глядя на брата, заговорил уже весело, с ясной, спокойной улыбкой:
      - Конечно, мне совестно казаться слишком жизнерадостным, легкомысленным рядом с твоим дружком Толей. На его лице с воинственными усами всегда отражается глубочайшее сознание исторической ответственности, в глазах - скромность и даже жертвенность: "Ну, что ж, я подчиняюсь решению, беру на плечи свои бремя забот, отныне моя жизнь уже не принадлежит ни мне, ни маме с папочкой, она положена на алтарь служения партии и народу". Мне, Миша, просто неловко рядом с твоим другом. Шепни как-нибудь ему, чтобы он не казнил меня своим ликом подвижника...
      - Я бы не мог и не стал работать с таким человеком.
      - Вот когда пойдешь на пенсию, тогда построишь домик рядом с приятным тебе соседом. Жизнь есть жизнь, брат!
      Когда вошли в кабинет, Юрий сказал, что Михаилу придется встретиться с Валентином Холодовым, который явится на полчаса раньше генерала Чоборцова.
      - Хочу проконсультироваться у майора по кое-каким вопросам. Если тебе он неприятен, можешь смирнехонько посидеть вон за тем столиком и не встревать в разговор.
      Ровно в половине девятого пришел майор Валентин Холодов в своей безупречно вычищенной, отутюженной гимнастерке. Его коричневые глаза смотрели приветливо и твердо, когда он коротко и сильно пожал руки сначала Юрию, потом Михаилу. Он сел на стул перед столом, поставив ноги в начищенных до блеска сапогах под прямым углом и чуть откинув на спинку стула корпус.
      Холодов сразу же, поняв, чего хочет секретарь горкома, начал рассказывать о подшефной Волжской дивизии, начальником которой был в течение десяти лет генерал Чоборцов, пока не назначили его после финской кампании командующим армией. Дивизия входит в состав этой армии, дислоцированной на западе вдоль советско-германской демаркационной линии. Определенностью суждений, спокойствием, простотой и чувством собственного достоинства майор производил на Михаила приятное впечатление. Юрию он даже понравился, и это Михаил видел по глазам брата.
      Приятно было узнавать подробности армейской жизни, истории дивизии, тем более что дивизия выросла из красногвардейских отрядов рабочих-металлургов. Декретом Ленина ей было присвоено наименование Волжской. В годы гражданской войны отец командовал ротой, а отец Валентина - полком. Чоборцов был начальником штаба у отважного начдива Рубачева. Рабочие гордились своей родной подшефной дивизией. Юрий проходил лагерные сборы в артиллерийском дивизионе, когда дивизия дислоцировалась в Заволжье. Вот скоро и Саша, и Веня Ясаков уедут служить в свою рабочую дивизию...
      Холодов взглянул на часы, встал, и в ту же минуту помощник Юрия, бывший чекист с шахтерским обличьем, открыл двери, и в кабинет вошел толстый, краснолицый, усатый генерал в белом кителе. Следом за ним, опираясь на костыль, прохромал Агафон Холодов.
      Валентин встал и до конца беседы так и не отходил от генерала.
      - Просьба к вам, товарищ Крупнов, такая: легендарному начдиву Рубачеву памятник надобно соорудить, - сказал Чоборцов и умолк.
      Юрий сказал, что он, как бывший артиллерист, поддержит предложение генерала.
      - Рубачев - наш герой. До революции работал на заводе машинистом горячих путей. Рабочие любят свою дивизию, своих командиров, - сказал Юрий.
      Он вызвал Анатолия Иванова и поручил ему подготовить проект решения бюро горкома о памятнике. Иванов взял под руку Валентина Холодова, и они вышли из кабинета. Через несколько минут вернулись с проектом решения.
      Генерал и Юрий одобрили короткую резолюцию, а Михаил удивился умению своего приятеля, поэта Иванова, так предельно четко писать деловые документы. Сам он за всю жизнь не написал ни одного протокола. "Это люди дела, не то что я, болтун и рефлексирующий демагог", - подумал Михаил, чувствуя себя ничтожеством рядом с деловыми людьми. Он забился в угол и с немым восхищением слушал старика Холодова. Резким, сердитым голосом полковник в отставке жаловался на общественные организации, недооценивающие работу Осоавиахима. Генерал одобрительно кивал крупной головой. По его мнению, вся здоровая молодежь должна в свободное время заниматься военным делом. Мы строим армию массовую, народную. Не то что французы, возлагавшие свои упования на специальные замкнутые формирования. Вот немцы хитрее их: Геринг задолго до войны подготовил в авиационных клубах сто пятьдесят тысяч летчиков.