Гонимые и неизгнанные

      А.О. Смирнова-Россет в своих "Воспоминаниях" приводит любопытное размышление поэта А.С. Пушкина: "Мне кажется, мертвые могут внушать мысли живым... Иезикииля я читал раньше; на этот раз текст показался мне дивно прекрасным, я думаю, что лучше его понял. Так всегда бывает со Священным Писанием: сколько его ни перечитывай, чем более им проникаешься, тем более все расширяется и освещается. Но я никогда не читаю подряд: я открываю книгу наудачу и читаю, пока это доставляет мне удовольствие, как всякую другую книгу. Я раскрыл Евангелие и напал на текст: "возьмите иго мое, ибо оно благо и бремя мое легко есть".
      Прочтя этот текст, я подумал: богатые и бедные, счастливые и несчастные во всем, аристократы и демократы, великие и малые, все мы несем бремя жизни, иго нашей человечности, столь слабой, столь подверженной заблуждению; и это иго, это бремя - уравнивает все.
      Он велит нам взять иго, которое благо, бремя, которое легко, - это Его иго, Его бремя, которое поможет нам нести наше собственное до конца, если мы будем помогать ближнему поднять и нести иго, под которым он изнемогает. Вот и весь закон в нескольких словах, и здесь нет места ни для аристократа, ни для демократа. Здесь только одна-единственная великая сила - любовь"1. Эти мысли великого однофамильца - или похожие - несомненно, волновали Павла Сергеевича в Петропавловском каземате. Позднее они органично влились в его мировидение.
      Думается, факт бесспорный, что П.С. Пушкин в постижении христианского учения шел путем ортодоксального православия. Он не подозревал, что 26 января 1827 года - последний день пребывания его в Петропавловской крепости и что из Инспекторского департамента Главного штаба за № 26 уже пришло повеление: "Господину ко-менданту С. - Петербургской крепости. Государь император высочайше повелеть соизволил из содержащихся в С. - Петербургской крепости преступников: Лорера, бывшего майора, Аврамова, бывшего полковника, Бобрищева-Пушкина, бывшего поручика, и Шимкова, бывшего прапорщика, отправить по назначению сего генваря 27 числа прежним порядком. Извещая о сем ваше высокопревосходительство, покорнейше прошу означенных преступников завтрашний день по наступлении ночи сдать по заковании в кандалы тому фельдъегерю, который будет за ними прислан с жандармами из Инспекторского департамента, а по отправлении оных меня уведомить.
      Военный министр".
      А вслед за повелением и такое сообщение Сукину:
      "Имею честь уведомить его высокопревосходительство, Александр Яковлевич, что сего числа назначен для препровождения преступников фельдъегерь Подгорный, коему и приказано явиться с жандармами к вашему высокопревосходительству".
      О том, как происходила отправка из Петропавлов-ской крепости, рассказывается во многих мемуарах декабристов. Она была доведена до автоматизма - и по времени, и по процедуре.
      Воспользуемся воспоминаниям Н.И. Лорера: "Мы вошли в комендантский дом, который был освещен, как бы ожидая каких-нибудь гостей. В зале я застал одного фельдъегеря, с любопытством на меня поглядывавшего. Подушкин скрылся и вскоре явился с другим ссыльным, прежним моим товарищем полковником Аврамовым... После первых взаимных приветствий после долгой разлуки я спросил его, как он думает, куда нас отправят? "Разумеется, не в Крым", - отвечал он мне с некоторою досадою. Этот ответ, несмотря на торжественность минуты, меня сильно рассмешил. Через несколько минут привели Бобрищева-Пушкина, офицера Генерального штаба 2-й армии. Этот также был болен, бледен и едва передвигал ноги. Даже фельдъегерь, увидев эту новую жертву, пожал плечами и, вероятно, подумал: "Не довезть мне этого до места назначения". Скоро к нам присоединился поручик армии Шимков. Показался, наконец, адъютант военного министра в шарфе, а за ним и весь причт крепости, разные плац-майоры и плац-адъютанты. Сукин не замедлил появиться в зале. Мы встали, он остановился на середине комнаты и торжественно провозгласил: "Я получил высочайшее повеление отправить вас к месту назначения закованными". Повернулся и ушел. Признаюсь, этого последнего слова, произнесенного с таким ударением, я не ожидал. Принесли цепи и стали нас заковывать.
      Наконец, мы встали, и цепи загремели на моих ногах в первый раз. Ужасный звук. Не умея ходить с этим украшением, мы должны были пользоваться услугой прислужников при сходе с лестницы. У крыльца стояло пять троек и пять жандармов, и мы стали размещаться. На гауптвахте крепости караул вышел к ружью. "Трогай!" - крикнул фельдъегерь, и полозья заскрипели. На башне било 2 часа. Проехали Неву и городом ехали шагом. Во многих домах по-старому горели ещё свечи, перед подъездами стояли экипажи, и кучера, завернувшись в попоны, спали на своих козлах.
      Мы узнали о строгой инструкции, полученной фельдъ-егерем насчет нас. Вот главные её пункты: две ночи ехать, на третью ночевать; не позволять нам иметь ни с кем ни малейшего сообщения; кормить нас на деньги, отпущенные правительством, на каждого по 75 рублей ассигнациями; не давать нам отнюдь никакого вина, ни даже виноградного, в каждом губернском городе являться к губернатору и в случае болезни кого-либо из нас оставлять больного на попечение губернатора..."1
      А едва выехал за ворота крепости санный поезд, пошло по назначению донесение за № 43:
      "27 генваря
      Господину военному министру
      Выполнение высочайшего, Его императорского величества повеления, сообщенного мне в отношении Вашего сиятельства от 26-го сего генваря № 26-го из числа содержащихся во вверенной мне крепости преступников, не отосланных ещё в Сибирь в каторжную работу: Лорер - бывший майор, Аврамов бывший полковник, Бобрищев-Пушкин - бывший поручик и Шимков - бывший прапорщик, по заковании их в ножные железа сего 27 генваря пополудни в 11-м часу дня для препровождения по назначению сданы присланному за ними из Инспекторского департамента Главного штаба Его императорского величества фельдъегерю Подгорному с жандармами, о чем должным щитаю Ваше сиятельство иметь честь уведомить.
      Комендант С. - Петербургской
      Петропавловской крепости Сукин".
      Волею "исходящей (от неукротимой воли монарха) бумаги" отправилась очередная декабристская четверка студеным сибирским трактом - для Н.И. Лорера и П.С. Пушкина длиной в 30 лет, а для полковника, бывшего командира Казанского пехотного полка Павла Васильевича Аврамова и прапорщика Саратовского пехотного полка Ивана Федоровича Шимкова - всего в 9 лет (оба умерли на поселении в Иркутской губернии, первый - в крепости Акше, второй - в Батуринской слободе в 1836 году).
      "Записки" Н.И. Лорера - не только прекрасный образец декабристской мемуаристики, но и живое свидетельство стойкости духа, неистощимого жизнелюбия и жизнерадостности, безграничной доброты светлого этого человека.
      Благодаря Николаю Ивановичу стали известны нам и подробности "путешествия" в Сибирь Павла Пушкина.
      Итак, конец января - начало февраля 1827 года. Пятеро саней в соответствии со строгими инструкциями несутся так быстро, как пристало это курьерам его императорского величества. Каждый из "государственных преступников" находится под бдительнейшим прицелом двух пар жандармских глаз и под недреманным оком и нещедрою волею фельдъегеря. Все вперед, все вперед, не зная конечного пункта, будто цель их - избороздить необъятную Сибирь, "бездонную бочку", как называли её потом декабристы.
      Из "Записок" Н.И. Лорера:
      "Никогда не забуду впечатления, произведенного на меня Сибирью, которую я узрел впервые после ночлега, проведенного в Перми, которая стоит у подошвы Урала. Когда мы утром тихо тянулись по подъему верст 20 до станции, стоящей одиноко, уныло на самом гребне хребта, и когда нам с вершины открылось необозримое море лесов, синих, лиловых, с дорогой, лентой извивающейся по ним, то ямщик кнутом указал вперед и сказал: "Вот и Сибирь!"
      Товарищ наш Бобрищев-Пушкин, выехав из каземата не совсем здоровый, дорогой сильно расклеился, и Подгорный хотел его оставить где-то в городе, в России еще; но, не исполнив этого, довез кое-как до Сибири. Пушкин до того ослабел, что часто на станциях, когда он долго не выходил из саней, мы и сами уже думали, не умер ли он. Однажды, где-то вечером, мы пили чай, а Пушкин лежал в избе слабый, больной, не принимая ни в чем никакого участия, и Подгорный объявил нам, что в первом городе его оставит в госпитале; но тогда Аврамов, стукнув своим допитым стаканом об стол, сказал:
      - Нет, Пушкин. Уж ежели тебе суждено умереть, то мы же тебе закроем глаза и собственными руками выроем тебе могилу.
      Слава богу, до этого не дошло. Морозы были сильные; я отдал Пушкину свою волчью шубу, и мы все так за ним ухаживали, что, подъезжая к Иркутску, ему стало гораздо лучше.
      Вот мы и за Байкалом, а все не знаем, где мы окончательно остановимся.
      Мы воспользовались на одной станции сознанием пьяного чиновника и опять приступили с вопросом: куда же нас везут? Ведь этак можно заехать в Китай.
      - Я-то знаю, - вдруг ответил наш страж, - в подорожной сказано: в Нерчинск, а словесно и в инструкции приказано явиться в читинский острог, к коменданту, ну а дальше уж не знаю что будет.
      Наконец, после разных метаморфоз, то на санях, то на колесах, поднимаясь, опускаясь, мы очутились в прекраснейшей, обширной равнине, земле бурят. По ту сторону Байкала климат заметно мягче, теплее, и лучи солнца уже греют; зато пустота страшная, и оседлой жизни ни признака, и русского поселянина не встретишь нигде.
      За один переезд до Читы мы ночевали на станции, чтоб торжественнее утром узреть место нашего вечного заточения. Грустно провели вы вечер, дурно провалялись ночь и утром [про]мчались [через] последнюю станцию.
      Еще издали увидали мы деревянную с колокольней церковь, переправились вброд чрез р. Стрелку, въехали в улицу и подкатили прямо к низенькому комендантскому домику. Судьбе угодно быо устроить так, что товарищи наши в это же время, в железах, окруженные цепью чсовых, шли с работы со всевозможными орудиями и не могли, узнавши нас, выйти из рядов, а удовольствовались только киваниями головы и другими знаками приветствия. Тут же выбежал из комендантского дома какой-то инвалидный офицер и велел нам следовать за собою в острог. Ворота настежь - и мы в черте нашего заключения! Легко себе вообразить, как радостно мы были встречены, расцелованы, обнимаемы..."1
      На календаре было 17 марта 1827 года.
      Друг, товарищ и сострадатель
      "Вряд ли кто из наших столько перенес, сколько он, - где он не был и чего с ним не делали", - пи-сал П.С. Пушкин М.А. Фонвизину 24 января 1840 го-да о брате Николае.
      Действительно, "высокомонарший гнев", как обозначил гнев самодержца Николай Сергеевич в показаниях Следственному комитету, оказался для осужденных по 8-му разряду "далекомонаршим" и много страшнее, чем для приговоренных к каторге с 1-го по 7-й разряд и собранных в остроге вместе. Тринадцать декабристов рассеяли поодиночке по бескрайней Сибири. "Список ссылаемых в Сибирь" из архива III отделения дает представление о "географии" поселения: Краснокутский - Верхоленск; Андреев 2-й - Жиганск; Веденяпин 1-й - Верхневилюйск; Чижов - Олекминск; Голицын - Киренск; Назимов - Верхнеколымск, Бобрищев-Пушкин 1-й - Среднеколымск; Заикин Гижигинск; Шаховской - Туруханск; Фохт - Березов; Мозгалевский - Нарым; Шахирев - Сургут, Враницкий - Пелымск.
      Декабрист А.Е. Розен рассказывал: "Участь этих несчастных товарищей была самая ужасная, хуже каторги, потому что вместо того, чтобы согласно с приговором отправить их прямо на поселение, в менее отдаленные места Сибири, их разместили поодиночке в самой скверной северной её полосе от Обдорска до Колымска, где не произрастает хлеба, где жители, по неимению и дороговизне хлеба, вовсе не употребляют его в пищу. Иные и вовсе не имели там ни хлеба, ни соли, потому что местные жители их не употребляли.
      Притом после 10-12 тысяч верст переезда были содержимы под строжайшим арестом в местах своего за-ключения, в холодной избе, не имея позволения выходить из нее..."1
      Вспомним, что в сибирском одиночестве каждый из 13 обреченных на поселение оказался после 8-месячного одиночества в Петропавловской крепости. После допросов и очных ставок. После совершения над ним обряда унизительной политической и гражданской казни. После того как через кровь и мозг прошла мысль: прежняя жизнь ушла навсегда. Впереди Сибирь. Но может быть, не такая она и страшная? И может быть, 20 лет этой Сибири - лишь устрашение, и молодой монарх ограничится преподнесением недолгого урока? Эта надежда сначала жила почти у всех декабристов. А вот теперь реальная, действительно страшная правда пристально глядела им в очи. И было ясно такой же будет её взгляд и через пять, и десять, и два-дцать лет. 26-летний поэт Н.С. Бобрищев-Пушкин, гордый и неукротимый, чуткий и легкоранимый, непримиримый и рыцарственный, оказался в условиях, которые превзошли самые худшие предположения. Несколько юрт, дом исправника, церковь и казарма инвалидной команды - таким предстал Среднеколымск. Захолустье, которое страшно не количественным, но качест-венным малолюдством. В окружавших его людях от беспробудного пьянства, ничегонеделания, отупляющей карточной игры, оголенной, животной чувственности почти ничего человеческого не оставалось. А в дополнение - девятимесячная зима, жесточайший мороз, никогда не оттаивающая тундра.
      Николай Сергеевич решает бежать. Не важно куда, но бежать. От мертвящего ужаса окружающего. Он не знает тундры, тайги, дорог, он плохо одет и запас еды у него в лучшем случае на день-два. Не думает он и о последствиях побега. И здесь нельзя не припомнить, что некоторый психический надлом у Н.С. Пушкина произошел ещё в Петропавловской крепости, когда он был закован в железа на три месяца, и суровых условий содержания в одиночной камере. Но это ещё не болезнь. И надлом не стал бы болезнью, попади Николай Сергеевич если не в благоприятные условия, то хотя бы вместе с братом Павлом и товарищами. Но воля монарха отдала его на расправу снежной пустыне.
      Три дня блуждает Николай Пушкин, голодный, плохо одетый. Когда же выходит к почтовой станции на Алдане, то теряет сознание прямо на её пороге. Когда его, закованного, отправляют в Якутск, а потом в Туруханск, болезнь окончательно завладевает рассудком Николая...
      В Туруханске Николай Сергеевич на короткое время обретает друга - Ф.П. Шаховского. Они встретились в мае 1827 года. Николая Сергеевича отправили в Туруханск из Среднеколымска, Федор Петрович Шаховской к этому времени был уже туруханским "сторожилом" - сюда он был "переселен" прямо из Петропавловской крепости в начале сентября 1826 года. Осужденные по 8-му разряду, оба декабриста вряд ли были дружны прежде, хотя, видимо, нередко встречались у князя Ф.А. Щербатова, двоюродного брата Шаховского и родни Николая Сергеевича по матери, а также однокашника по училищу колонновожатых.
      Нет, наверно, святее и крепче дружбы, чем дружба двух изгнанников, духовно и нравственно близких. Более полугода жили князь Федор Шаховской и Николай Бобрищев-Пушкин вместе, деля кров, пищу, сострадая душевным мукам друг друга (а Шаховской сострадал и начавшейся болезни Н. Пушкина) и впервые со времени ареста испытывая радость душевного и духовного общения.
      Николай Сергеевич поведал Шаховскому о хождениях по кругам своего ада, о тоске по любимому брату. А от Федора Петровича услышал о его изменчивой судьбе...
      Славно и счастливо складывалась она для юного князя Шаховского! Родившийся за 4 года до наступления века XIX, он успел возмужать к концу французской кампании: 18-летний прапорщик участвовал в военных действиях на территории Франции до взятия Парижа. Получив прекрасное домашнее образование и завершив его в московском пансионе Жакино, Ф.П. Шаховской, может быть, и не совсем осознанно, готовил себя к общественно-научной службе Отечеству. Уже будучи в Семеновском полку, слушал курс политических наук у профессора Х.А. Шлецера. И видимо, отпусти ему судьба долгую земную жизнь, военная карьера казалась бы ему только счастливой возможностью послужить возлюбленному Отечеству и данью юной энергии, обогатившей его впечатления. Внутренняя работа его души, мозга, интеллекта подводила к поприщу ученого, исследователя. Внешние же события развивались так, чтобы помочь этой работе: военная карьера, пройдя все нужные этапы и поэтапно же возвышая его звания, привела к отставке в 1822 году в чине майора. Счастьем наполнилась и личная его жизнь: княжна Натали Щербатова, которую природа одарила не только красотой, умом, но и чутким сердцем, сумела увидеть и оценить сразу и горячо полюбившего её Федора Шаховского. В письме к брату И.Д. Щербатову в августе 1819 года она так определила будущего мужа: "Много ума, возвышенная душа, превосходное сердце". Их свадьба состоялась 12 ноября 1819 года. Спустя полтора года родился Дмитрий, второму их сыну Ивану не суждено было увидеть отца - он появился на свет в октябре 1826 года, когда князь Шаховской был уже в Петропавловской крепости. Радость отцовства, пусть омраченная, согревала Федора Петровича в самые холодные безнадежные дни сибирской его неволи1.
      В общем же строе досибирской жизни Ф.П. Шахов-ского было нечто, объединявшее внешние и внутренние её стороны, сближавшее будущего ученого и человека общественного, гражданина, скрытое тайной и как родник питающее: он был одним из учредителей Союза спасения, а потом и Союза благоденствия, участник московского заговора 1817 года. Именно тогда князь Федор Шеховской сказал, что для блага Отечества и избавления народа от рабства он "сам готов посягнуть на жизнь государя". Эту юношескую пылкую готовность вменили ему в вину в 1825 году члены Следственной комиссии и царь, так как в делах тайного общества 20-х годов Ф.П. Шаховской, к этому времени удалившийся в новгородское имение жены и занявшийся его устройством, не принимал участия.
      Недолго пробыли вместе Ф.П. Шаховской и Н.С. Бобрищев-Пушкин. И "повинен" в этом был Федор Петрович - не умел он быть глухим и сторонним в чужой беде: из присланных женою отдал он 300 рублей для уплаты недоимок туруханским жителям - те пострадали от неурожая. И возникло целое следствие: на гражданского губернатора А.П. Степанова III отделение грозно прикрикнуло: недопустимо-де ссыльных декабристов снабжать большими суммами, а перепугавшийся губернатор заодно запретил Федору Петровичу лечить и обучать детей местных жителей. Видимо, ещё зорче стали следить и за всем, что писал князь, хотя и понять они были не в силах. "Описания" его ботанических и зоологических наблюдений, заметки о способах ведения сельского хозяйства крестьянами Туруханского края, результаты его сельскохозяйственных экспериментов - все это вошло затем в его "Записки" о Туруханском крае.
      Шаховской не много успел - ведь и года его туруханскому заточению не миновало, - но оставил потомкам уверенность, что зрел в Федоре Петровиче большой ученый.
      После следственного переполоха все успокоилось реляцией А.Х. Бенкендорфа: "Написать губернатору по высочайшему повелению, что следует изменить место поселения Шаховского; пусть он назначит город, который сочтет подходящим, хороший город, чтобы он не пострадал от переселения".
      14 сентября 1827 года Федора Петровича отправляли в Енисейск.
      Что означало заботливое "не пострадал" на языке Бенкендорфа? В переводе на язык сибирской ссылки, дальше которой шли только "белые географические пятна", сие значило: отрывали от товарища и обрекали снова на одиночество - беспросветное, безнадежное. Друзья расставались, видимо, навсегда. Можно только на мгновение представить муку этого расставания, потому что если это мгновение продлить, даже сейчас, через почти 180 лет, можно задохнуться от боли...
      Они успели потом обменяться, видимо, несколькими письмами. Обнаруженное - пока единственное - письмо Николая Сергеевича Пушкина к Федору Петровичу Шаховскому датировано 5 апреля 1828 года.
      "Не знаю, получил ли ты письмо мое, любезный и почтенный мой товарищ по Туруханску Федор Петрович, которое я послал к тебе какого числа не знаю, но только на прошедшей почте или, по крайней мере, на той, которая была перед нею. Теперь снова обязываюсь тебя благодарить за то, что не позабыл своего друга, помогши ему чем только мог, несмотря на то что он прежде, быть может, тебе и досадил, не принимал или, пожалуй, не сохранил вещей твоих, а для чего, я объяснил это в первом письме, которое тебе должно было показать, что я в этом случае не имею ничего у себя на совести, и более ничего, как только и сам сожалею, что по особенным обстоятельствам, для тебя непонятным и которые растолковать трудно и не к чему, я принужден был поступить, по-видимому, не очень деликатно1. Чтобы же доказать тебе, что когда время, то и попросить у приятеля - такого, как ты, - я умею, то хочу тебе вспомнить о том, что ты мне обещал прислать. Кажется, что эдак, разве я во сне видел? В таком случае прошу извинить, но едва ли во сне. А именно ты мне говорил, что супруга твоя прислала для меня краски, которые не присланы к тебе енисейским гражданским правительством: если бы ты мог прислать их ко мне теперь, то много бы меня одолжил. Вероятно, что ты не послал их мне потому, что опять по рассказам подумал, что я снова умом рехнулся и не буду заниматься рисовкою, но ей-ей, ни прежде, ни после я не терял рассудка, а на все есть свои причины.
      Теперь же они бы очень были для меня нужны, дабы занять себя чем-нибудь в свободное время. Прошу также тебя, сделай одолжение, подари мне одну десточку порядочной бумаги - тебе легко её достать в Енисей-ске, а здесь насилу имею то, на чем пишу к тебе, - отчего не прогневайся на это.
      Перешли это все, если будет тебе то угодно, с сим посланным Василием Седельниковым - сыном, я думаю, тебе известного Алексея Седельникова. Они оба верные люди. Скорее дойдет, кажется, через Туруханскую контору, впрочем, как хочешь. Желаю тебе всякого блага, твоей возлюбленной супруге, твоим детям и всем, которые тебе любезны.
      Остаюсь друг твой, товарищ и сострадатель
      Николай Бобрищев-Пушкин, все ещё государственный преступник, несмотря на то что от 18 000-й версты у меня бока заболели, что переломили шпагу, сожгли сертук, лишили брата, отца - всего, что было любезного в свете, и, наконец, последнего друга Федора Петровича.
      1828 года, апреля 5 дня.
      P.S. По моему мнению, такое наказание заглаживает уже имя преступника, каково бы преступление ни было..."
      Всего одно удалось найти и письмо Ф.П. Шаховского к Н.С. Бобрищеву-Пушкину (вернее, черновик письма, сохранившийся в архиве Шаховских). Оно не датировано, но совершенно очевидно, что не является ответным и написано до послания Николая Сергеевича:
      "Любезный друг Николай Сергеевич!
      С душевным прискорбием слышу, что чрезмерная тоска и расстроенное здоровье твое привели опять в то положение, в котором ты прибыл в Туруханск. Разлучась с тобою, я чувствовал и до сего времени ощущаю большую утрату в сердце моем. Ясные и откровенные беседы наши, молитвы, соединившие нас под мирным кровом нашей хижины, и гласы, вознесшиеся к престолу в дому Божием, навек останутся впечатлены в душе моей.
      Молюсь с умилением и слезами, да облегчит Бог милосердием своим участь друга моего. Верь, что чистая вера меня приблизила к тому восторгу, где являются чудеса Божии, и я благословляю мое заключение. Молю Всевышнего, да продлит оное. Судьба сего милосердного отца определила удалить меня от семейства моего, и сколько событий счастливых, зависящих от моего удаления, излилось на главу вдовы и детей моих!
      К чудесам, явленным щедрою десницею Бога Спасителя, я причисляю и посланное обстоятельство поступившего после покойного отца моего имущества. Если бы оно досталось мне как наследнику, то все желания и пожертвования мои не могли спасти меня от раздоров семейственных при разделе. Что же, друг мой? Быв удален от суеты мира сего, - сирые дети мои остались законными наследниками, и опека сохранила все выгоды их. Не рука ли Божия удалила меня для блага семейства моего и спокойствия моего духа?
      Если желание твое жить в монастыре не исполнилось, то должно скоро совершиться. Формы остаются те же, с именем государственных преступников, которое нам оставили, ты будешь все находиться под присмотром местного начальства, с тою только разностью, что о поведении твоем будет извещать настоятель монастыря, который, верно, тебе зла не пожелает.
      Радуюсь, друг мой, что давнее желание твое совершается. Любя тебя от всей души моей и считая обязанностию христианина сохранить всю откровенность сердца моего, наполненного верою и упованием, я приступаю к изложению чувств и желаний моих относительно положения, в котором ты находишься. Убежденный в том, что спокойствие души и чистые чувства веры много зависят от физического состояния и телесного здоровья, я возвращаюсь к тем причинам, которые способствовали к просветлению твоего сердца. Ужасная болезнь, овладевшая тобою, лишает тебя средства восстановить дух твой. Друг мой! Выполни наставления, начертанные рукою дружбы: употребление холодной воды и содержание тела в чистоте и движении есть не только верное средство для удаления болезни и черных мыслей, которых невольное действие обращается в отягощение и обиду ближнего, но чистота сия входит и в обязанность.
      С некоторого времени жена моя наделяет меня большими суммами, которые остаются у меня втуне. Прими, друг мой, от усердия моего к тебе и от избытков моих посланные тебе вещи через начальство наше, которое, быв движимо внимательным расположением, принимает на себя труд вернее доставить тебе посылки. Вещи сии, без роскоши, будут служить к способу исполнения дружеских моих советов. Чистота и опрятность с большим употреблением холодной воды и частым умовением тела возвратят тебе, друг мой, то спокойствие духа, о котором я молюсь Богу моему с слезами умиления и с полным упованием, что Он ниспослет на тебя духа утешителя и осенит душу твою светом мирного спокойствия. Зная, как ты отстал от светских обычаев, я посылаю тебе несветское платье, 3 рубахи, 30 ар. холста для нижнего платья и для простыни, кожу и три пары подошв, думаю, что ты найдешь порядочного сапожника, который их скоро сделает. Между тем посылаю также теплые сапоги и рукавицы и несколько денег, которые ты употребишь на уплату за работу, на награждение добрых твоих хозяев и на покупку себе шубы, а остальные советую тебе, друг мой, сберечь для других надобностей, могущих случиться в краю столь отдаленном и в том положении, где самая дружба может изливать чувства свои, пользуясь благосклонным расположением доброго начальства, и, следственно, очень редко.
      Кланяйся всем туруханским нашим знакомым, особенно добрым твоим хозяевам, я очень горевал, узнав о болезни Арины, и радуюсь, что она излечилась. Бабушке Анисье Семеновне посылаю 5 рублей на память. Молись о друге твоем
      Ф. Шаховском".
      Когда могло быть написано письмо Федора Петровича?
      Анализ дат и событий позволяет утверждать, что наиболее вероятная дата - декабрь 1827 года. И значит, письмо Николая Сергеевича от 5 апреля 1828 года было ответным, между же декабрем 1827 года и апрелем 1828 года переписки не было (это исключал период буйного течения болезни Н. Пушкина). Но если к этим датам добавить ещё одну - печальную, неизбывную - июнь 1828 года, известившую о психическом заболевании и Федора Петровича, а также тот факт, что улучшение у Николая Сергеевича было временное и болезнь окончательно завладела его рассудком, то становится очевидным: эти два письма в их переписке последние, перед тем как сознание обоих декабристов окончательно погрузилось во мрак и иллюзорность.
      Сердечные эпистолии друзей уже 19 сентября 1828 года заменила обстоятельно-бездушная реляция неутомимого тюремщика Чернышева:
      "Вследствие донесения Енисейского гражданского губернатора я имел честь доводить до сведения вашего сиятельства запискою от 7 минувшего июля, что сосланный на поселение в г. Енисейск государственный преступник Шаховской впал в сумасшествие, но что он весьма тих и ведет себя благопристойно".
      Чернышев сообщал также, что оба декабриста, потерявшие рассудок, помещены в енисейскую "городовую больницу", и к ним приставлен там "надлежащий караул из городовых казаков".
      Увиделись ли друзья в енисейском доме скорби? Позволила ли болезнь узнать им друг друга? Бог весть. Нежные друзья и мужественные товарищи были теперь только сострадателями. В енисейской больнице под неусыпной охраной казаков одновременно они были недолго. На этот раз пути их расходились навсегда: Николая Сергеевича отправляли в Спасский монастырь под Енисейском. Жена же Федора Петровича добилась, наконец, перевода больного мужа почти на родину - в суздальскую Спасо-Ефимьевскую обитель, где, как и Николаю Сергеевичу, душевнобольному Федору Петровичу стража из двух казаков должна была напоминать о неизменном его звании государственного преступника.
      Тогда, в сентябре 1828 года, из декабристских рядов выбыло ещё два воина, хотя физическая смерть настигла их позднее: Ф.П. Шаховского в 1829 году, Н.С. Бобрищева-Пушкина спустя 42 года после кончины друга, товарища и сострадателя - в 1871 году.
      Однако урон понесло не только декабристское воинство. Погибли два талантливых русских человека - поэт и ученый, и нам не дано измерить величину этой потери. Статьи Ф.П. Шаховского, о которых мы упоминали, это скорее наброски работ, у которых отняли будущее. Н.С. Бобрищев-Пушкин успел заявить о себе, опубликовав в журналах "Вестник Европы" и "Сын Отечества" всего несколько стихотворений и стихотворных переводов, а также литературоведческое эссе "О еврейской поэзии", напечатанное, когда автору не было и 17 лет, в журнале "Вестник Европы" (в № 1 за 1817 год).
      Не дошел Николай Сергеевич Бобрищев-Пушкин до поэтической своей вершины. Не по своей воле не дошел...
      Далекомонарший гнев
      Когда друзей разлучают, Н.С. Пушкин пишет прошение об определении его в монастырь. Дальнейший шестилетний его путь по Сибири до года 1833-го, когда он соединяется с братом Павлом в Красноярске, прослеживается лишь по официальной переписке. Эта переписка, её адресаты, думается, представляют известный интерес...
      Генерал-губернатор Восточной Сибири - графу А.Х. Бенкендорфу