Гонимые и неизгнанные

      "Марья Сергеевна замужем не была. Всю жизнь отдала она братьям. В семье была образцом самоотвержения и любви. Брала на воспитание деревенскую девочку, потом выдала её замуж".
      Хлопоты о братьях Марья Сергеевна предпринимала в конце 40-х - начале 50-х годов, но планомерно, не отступая, начала "осаду" монарха и графа Орлова с конца 1853 года. Подвигнуло её на это возвращение - по высочайшей воле - из Сибири М.А. Фонвизина, с которым она вскоре познакомилась, и поддержка Натальи Дмитриевны Фонвизиной. Любовь и сострадание к братьям обречет и её на многолетнюю пытку надеждой - будут прошения и многократные поездки в Петербург, хождения по присутствиям III отделения, долгие ожидания ответов и снова прошения, снова неизбывная надежда.
      В письме в Тобольск Н.Д. Фонвизина уведомляет: "Мы с Марьею Сергеевной придумали, чтобы прошение к царю передать через наследника, и сочинили общими силами два письма - к тому и другому: оба дельные и написаны с чувством. В октябре или в начале ноября Михаилу Сергеевичу1 надо будет ехать в Петербург - и Марья Сергеевна с ним отправится"2. Видимо, позже было решено подать прошение на высочайшее имя и в III отделении графу Орлову (тексты их очень схожи).
      "Августейший монарх, Всемилостивейший государь!
      Повергаясь к священным стопам Вашего императорского величества, умоляю о милости двум родным братьям моим Николаю и Павлу Бобрищевым-Пушкиным; оба они в 1826 году заслужили справедливый гнев Вашего императорского величества и кару законов за свое за-блуждение и находятся теперь в г. Тобольске на поселении. Старший, осужденный на 20 лет на поселение, лишившись ума при самом начале своего изгнания, влачит горькую жизнь свою помощию и попечением младшего брата, который также от горя и труда потерял здоровье, сверх того, почти лишился зрения, требует теперь сам поддержки и попечения, но по отдалению и малому моему состоянию подавать им помощь отсюда не могу. Только такое безотрадное, сокрушенное положение их, без всяких средств к жизни, и полное убеждение в глубоком, постоянном раскаянии, подтверждаемом безукоризненным поведением в продолжение всего время изгнания, осмелили меня молить слезно Вас, Всемилостивейший государь, о великодушном дозволении возвратиться им на родину ко мне. Не отриньте сердечной моей просьбы, государь, доставьте нам отраду в болезненной старости поддержать друг друга и делить последний кусок хлеба, благословляя и моля Господа за августейшего благотворителя и весь царствующий дом.
      С чувством глубочайшего благоговения осмеливаюсь именоваться
      Вашего императорского величества
      Верноподданнейшая дочь полковника девица Марья Сергеевна Бобрищева-Пушкина".
      "22 февраля 1854 г." - написано в верхнем правом углу 1-го листа прошения, видимо рукой чиновника, принимавшего его.
      "Господь милостив, я крепко надеюсь на успех", - как заклинание несколько раз повторяет в своем письме Н.Д. Фонвизина. На успех уповала вся декабристская семья. "Дай Бог успеха", - говорит и Павел Сергеевич в одном из писем И.И. Пущину, но, пожалуй, единственный провидит неудачу.
      Канцелярские недра архива III отделения позволяют проследить путь и судьбу прошения М.С. Пушкиной.
      Сверху на нем карандашом написано: "Высочайше повелено сделать справки и доложить".
      Справки были составлены - отдельно на каждого из братьев. Их сопровождала "Записка" на высочайшее имя:
      "О государственных преступниках Николае и Павле Бобрищевых-Пушкиных. Ваше императорское величество изволили передать мне всеподданнейшее прошение проживающей в Тульской губернии дочери полковника девицы Бобрищевой-Пушкиной, которая, представляя горестное положение сосланных в 1826 году в Сибирь двух родных братьев её Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных, из коих старший вскоре после ссылки его лишился рассудка, а второй, находясь в работах, потерял здоровье и зрение, просит всемилостивейшего Вашего императорского величества дозволения возвратиться к ней на родину, во внимание к настоящему положению её братьев, требующему особенного попечения.
      Представляя Вашему императорскому величеству справки о сих преступниках, обязываюсь всеподданнейше доложить, что из лиц, осужденных по делу 14 декабря 1825 года Верховным уголовным судом, удостоились всемилостивейшего дозволения возвратиться из Сибири на родину Фонвизин и Александр Муравьев, осужденные в каторжную работу на 12 лет, и Тизенгаузен, приговоренный к работе на 2 года.
      Подписал: генерал-адъютант граф Орлов.
      Скрепил: генерал-лейтенант Дубельт.
      24 февраля 1854 года".
      На полях этой "Записки" состоялась любопытная "карандашная беседа".
      Монарх Николай I начертал карандашом:
      "Полагаешь ли возможным согласиться?"
      Генерал-адъютант А.Ф. Орлов - карандашом же - отвечал:
      "Не угодно ли будет дозволить до некоторого времени отложить?"
      "Переговорим", - соглашался царь.
      Л.В. Дубельт, тоже карандашом, резюмировал: "Оставить впредь до приказания. 1 марта 1854 года".
      Так и не суждено было братьям Бобрищевым-Пушкиным отправиться на родину в том 1854 году.
      Просил за братьев, указывая на бедственное их положение, и князь Андрей Михайлович Голицын. На его прошении сверху карандашом написано: "Еще рано". А официальный ответ Дубельта от 10 апреля князю А.М. Голицыну был таким: "Я докладывал г. генерал-адъютанту графу Орлову, но его сиятельство изволил отозваться, что признает неудобным в настоящее время утруждать государя императора докладом по означенному предмету".
      А в начале осени этого года с прошением к Л.В. Дубельту обращался Я.Д. Казимирский:1
      "Милостивый государь Леонтий Васильевич!
      Приемлю честь почтеннейше представить благоусмотрению Вашего превосходительства в подлиннике полученное мною письмо от находящегося в Тобольске государственного преступника Павла Бобрищева-Пушкина. При сем обязанностию считаю доложить Вашему превосходительству, в бытность мою недавно в Тобольске, я лично удостоверился, что старший брат Бобрищева-Пушкина действительно находится в помешательстве ума и, находясь на попечении своего брата, тоже часто подвергающегося болезненным припадкам при преклонных летах его, ещё более усиливает тягость его положения, как получаемое ими от казны содержание, выдаваемое всегда по истечении года, не только не покрывает самых необходимых нужд их, но весьма часто доводит до нищеты; а потому, принимая в уважение отличительно-кроткую жизнь Бобрищевых-Пушкиных, засвидетельствованную мне местным начальством и самыми жителями города, осмеливаюсь всепокорнейше просить милостивого ходатайства Вашего превосходительства о облегчении участи их дозволением остаток жизни докончить под призрением родной сестры их...
      8 сентября 1854 года".
      Я.Д. Казимирский подключился к хлопотам о братьях Бобрищевых-Пушкиных, безусловно, по просьбе всей декабристской колонии. И Тобольск он навестил явно для того, чтобы согласовать действия и продумать, какой текст напишет на его имя П.С. Пушкин и каким будет его прошение к Дубельту. Убеждает в этом, помимо дружеских чувств Казимирского к декабристам, логическая и временная согласованность обоих посланий. Текст прошения П.С. Пушкина таков:
      "Ваше превосходительство, милостивый государь Яков Дмитриевич!
      Благосклонное внимание Ваше, с которым Вы лично изволили вникнуть в мое положение, дает мне повод вверить его и на письме ходатайству Вашему.
      Вам небезызвестно, что больной брат мой в 1846 году, когда миновал двадцатилетний срок, ему назначенный, быть в Сибири на поселении, не воспользовался никаким изменением в своей участи. Я не смел и не должен был утруждать об этом начальство, потому что был ещё в силах на себе выносить всю тяготу его плачевной болезни. Но теперь собственная моя хворость, со всяким годом умножающаяся, вынуждает меня выставить положение наше перед Вами, как перед местным представителем заботливой попечительности Его сиятельства графа Александра Федоровича, о всех вверенных его исключительному покровительству. И я на это решаюсь в смелой уверенности, что доброта сердца его сиятельства, вследствие Вашего ходатайства, может низвести на нас и с высоты престола милосердного монарха высочайшую милость в дозволении окончить нам остальные дни нашей старости под попечением единственной родной сестры нашей, которая в Тульской губернии имеет небольшое поместье и готова разделить с нами последний кусок хлеба.
      С глубоким почтением и совершенною преданностью честь имею быть
      Вашего превосходительства нижайший слуга
      Павел Бобрищев-Пушкин.
      27 августа 1854 года, г. Тобольск".
      Марья Сергеевна тоже не успокаивалась. Потерпев неудачу в марте, она снова приезжает в Петербург в июне 1854 года и подает прошение на имя генерал-лейтенанта Л.В. Дубельта.
      На полях этого прошения начертано карандашом: "Оставить. Надобно повременить не менее года".
      Марья Сергеевна "временит" только пять месяцев. В конце года она снова в Петербурге и 7 декабря подает два новых прошения - снова на высочайшее имя и на имя графа Орлова, напоминая, что ответом на её августовское прошение было предложение "немного обо-ждать". На докладной по поводу этого нового прошения карандашом написано: "Не время", а в ответе Марье Сергеевне от 3 января 1855 года - короткая отповедь: "Просьба не может быть исполнена".
      Видимо, даже у неутомимой Марьи Сергеевны на какое-то время опустились руки: хлопоты она возобновляет только к концу 1855 года. В России наступило новое царствование. На престол вступил Александр II - сын почившего в бозе в феврале 1855 года Николая I. Теперь надежды М.С. Пушкиной ожили, и она решает действовать через тульского уездного предводителя дворянства А.Н. Арсеньева, человека либерально настроенного, который не только с пониманием и сочувствием отнесся к положению семьи Бобрищевых-Пушкиных, но и лично обратился с прошением к главе III отделения графу А.Ф. Орлову:
      "28 декабря 1855 года, Тула
      Милостивый государь Алексей Федорович!
      Помещица Тульской губернии Марья Сергеевна Бобрищева-Пушкина имела счастие подать лично покойному императору всеподданнейшее прошение о возвращении к ней двух её братьев, находящихся на поселении в Тобольске, старший из них Николай уже более 28 лет лишен ума, второй, Павел, изнемогает под бременем болезни и почти лишился зрения. По приказанию покойного государя прошение её было передано дежурному флигель-адъютанту Воейкову в г. Гатчин, прошение это осталось без последствий.
      Разделяя с нею надежду на милосердие и великодушие ныне царствующего императора и всегдашнюю готовность Вашего сиятельства оказать облегчение страждущему, я почел себя обязанным довести о сем до сведения Вашего сиятельства, испрашивая Вашего высокого покровительства семейству Бобрищевых-Пушкиных, тем более что покойный отец Марьи Сергеевны пользовался общим уважением дворянства Тульской губернии, был в достопамятном 1812-м году начальником Тульского ополчения и всегда ревностно служил государю и Отечеству.
      Возвращение же на родину детей его Николая и Павла, понесших справедливое тридцатилетнее наказание, не только что не будет вредно обществу, но, напротив, ещё более воспламенит в нас чувство благодарности и благоговения к великодушию и милосердию монарха нашего, которые он так щедро на нас изливает.
      В надежде, что Ваше сиятельство не откажете в нашем ходатайстве по этому делу, имею честь быть Вашего сиятельства покорным слугою
      А. Арсеньев".
      В ответ на прошение А.Н. Арсеньева последовало новое движение бумаг в канцелярии III отделения. Снова были составлены справки об участии братьев Бобрищевых-Пушкиных в деле 14 декабря 1825 года, как близнецы похожие на справки 1854 года. Но на этот раз их препровождала "благоприятная записка" графа Орлова:
      "В 1854 году почивший в бозе государь император изволил получить всеподданнейшее прошение помещицы Тульской губернии, дочери полковника Бобрищева-Пушкина, которая, представляя горестное положение сосланных в 1826 году в Сибирь двух родных братьев её, Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных, из коих один уже давно лишился рассудка, а последний, находясь в каторжной работе, потерял здоровье и зрение, просит о всемилостивейшем дозволении им вернуться к ней на родину.
      По сей просьбе я входил тогда с всеподданнейшим докладом, и блаженныя памяти государь император, снисходя к положению братьев просительницы, соизволил сделать мне вопрос: "Как я полагаю?", и согласно моему мнению высочайше повелено было повременить исполнением этой просьбы.
      Ныне Тульский губернский предводитель дворянства возобновляет ходатайство о них, представляя, что отец их, быв в 1812 году начальником Тульского ополчения, пользовался общим уважением тамошнего дворянства и что возвращение на родину детей его не только не будет вредно обществу, но, напротив, ещё более воспламенит в нем чувство благодарности и благоговения к великодушию и милосердию Вашего императорского величества.
      Имея в виду, что государственные преступники Фонвизин и Муравьев, более виновные по делу 14 декабря 1825 года, нежели Бобрищевы-Пушкины, удостоились всемилостивейшего разрешения возвратиться на родину, я обязываюсь доложить Вашему императорскому величеству о выше сказанном ходатайстве, всеподданнейше представляя, что я полагал бы ныне возможным удовлетворить оное, с тем, однако, чтобы Бобрищевы-Пушкины оставались под строгим надзором местного начальства.
      Подписал: генерал-адъютант граф Орлов.
      Скрепил: генерал-лейтенант Дубельт.
      11 января 1856 года".
      На подлинном (докладе) рукою генерал-адъютанта графа Орлова написано карандашом: "Высочайше соизволил. 11 января 1856 года".
      На этом можно было бы и закончить историю почти 20-летней пытки надеждой, ожиданием, верой в справедливость и милосердие, если бы Марью Сергеевну и вернувшихся, наконец, в марте 1856 года её братьев не ждало ещё одно испытание - этакий "довесок" почти в год к минувшим испытаниям. Помилованные братья Пушкины были ещё в дороге из Сибири на родину, а генерал-губернатор Западной Сибири Гасфорт шлет министру внутренних дел запрос, следует ли взыскать прогонные из Тобольска в Тульскую губернию деньги в сумме 546 рублей 92 3/4 копейки серебром с государственных преступников Бобрищевых-Пушкиных или "принять помянутый расход на счет казны".
      И зашуршали опять бумаги в канцеляриях III отделения, министерства внутренних дел, военного губернатора Тульской губернии, генерал-губернаторской канцелярии в Тобольске. И опять запестрели в этих бумагах имена Бобрищевых-Пушкиных - братьев Николая и Павла, сестры их Марьи Сергеевны, которая без устали объясняет, что состояние её малое, недостаточное, что неурожаи последних лет почти разорили её, что ей не под силу уплатить требуемую сумму, что братья её в сибирском их заточении именно по недостаточности состояния получали пособие от казны. Препирательствам её с чиновниками, кажется, нет конца. Наконец, по истечении восьми месяцев бесплодных её попыток добиться принятия прогонных на счет казны, она пишет скорее гневное, чем умоляющее письмо министру внутренних дел Ланскому, в котором заявляет, что если бы "возвращение братьев предоставлено было попечению её самой", то она "ограничилась бы сколь возможно умеренными на то расходами и не издержала бы прогонов на две тройки, как это сделано было по случаю отправления братьев с казаками, а только на одну пару лошадей и не утруждала бы начальство о сопровождении их казаками, а следовательно, не было бы надобности в отпуске кормовых денег для казаков и в прогонах на обратный переезд сих последних".
      Трудно сказать, какой из аргументов Марьи Сергеевны оказался решающим, но министр Ланской хлопотал за нее, и 30 ноября 1856 года, наконец, последовало благосклонное резюме III отделения, которое "полагало бы возможным исходатайствовать Высочайшее повеление о сложении с Бобрищевой-Пушкиной помянутого взыскания" и повлекло за собой это милостивое высочайшее повеление.
      Никогда более не делали попыток просить о чем бы то ни было власти предержащие декабристы Николай и Павел Бобрищевы-Пушкины и добрая сестра их Марья Сергеевна.
      Любимый Паскаль
      "Человек бесконечно превосходит человека".
      "Величие человека составляет мысль".
      Даже если бы только эти суждения оставил будущему великий Блез Паскаль, они не дали бы уснуть разуму землян. Он же в наследство людям оставил много больше истин о них самих, их назвали "Мысли".
      Один из современных западных исследователей творчества Паскаля заметил: "На свете великое множество тех, кто любит Паскаля". Добавим: "и любил". В России XIX века, вероятно, не было ни одного выдающегося человека, кого Паскаль оставил бы равнодушным и кто не выразил бы своего восхищения, любви и признательности гениальному французу.
      В начале прошлого века историк западной литературы Н. Стороженко объяснил эту непреходящую любовь к Паскалю:
      "Мысли" Паскаля заключают в себе массу глубочайших наблюдений над жизнью и людьми, и притом выраженных таким слогом, что легко удерживаются в памяти. Стараясь определить сущность человеческой природы, Паскаль должен был невольно сделаться моралистом, и высказанные им мысли о человеке составляют едва ли не половину всех его "Pensйes". Подобно тому как в древней трагедии один говорит за весь хор, выражая общие всем хоревтам чувства, так и в истории изредка появляются люди, носящие на себе бремя общей скорби и в силу этого получающие право говорить за все человечество. К числу таких избранников нужно отнести и Паскаля. Его "Мысли" будут бессмертны, пока загадка человеческого существования не будет разрешена, пока каждый из нас не перестанет видеть в его словах более сильное выражение того, что смутно бродит в нашей собственной душе".
      К XIX веку "Мысли" на русский язык переведены не были. Судьбе было угодно, чтобы этим переводом первым занялся в далекой Сибири Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин. И не будь монаршего запрета на публикацию литературных и научных трудов декабристов, этот перевод появился бы в России ещё в начале 30-х годов. К великой печали русской культуры, это далеко не единственное, что отнял у неё русский царь Николай I.
      Более всего в "Мыслях" Паскаля занимали Павла Сергеевича размышления великого философа о несовершенстве человеческой природы, нищете и греховности человека. Отголоски этих размышлений - в письмах 30-х годов.
      25 марта 1835 года - Фонвизиным (имея в виду самого себя, как объект изучения): "поистине есть вместилище всех Богу мерзких страстей и всякой скверны". Н.Д. Фонвизиной, 29 ноября 1838 года: "в мире... все обман и наружность"; 29 октября 1838 года: "Взгляд на самого себя так бывает тяжек, что бегаешь туда и сюда, чтобы заглушить вид своего внутреннего опустошения".
      И в то же время он всецело разделял систему мыслей Паскаля о величии человека: человек - самый слабый в природе тростник, "но этот тростник мыслит"; человек - не просто мысль, он - волящая мысль. Именно она приводит человека к истинной вере, дающей вдохновение свыше, без которого невозможно пробуждение глубинных основ внутреннего мира человека - воли и сердца. А только в чистом сердце, утверждал Паскаль, пробуждается совершенная и истинная любовь. Она абсолютное основание нашего бытия, и именно она выводит человека к новой преображенной реальности.
      Близки П.С. Пушкину и размышления Б. Паскаля об общечеловеческих категориях и понятиях (добро и зло, справедливость, сила, самолюбие, гордыня, истина, благо, счастье, мораль и т. д.), сущностных аспектах бытия. И доiроги. Не только схожестью, но и подтверждением правильности пути и той формы жизни, которую в условиях несвободы избрал он, ссыльный декабрист, - пути духовности и служения страждущим, бедным, нуждающимся в помощи словом и делом. Пути, которым более двух столетий назад прошел его духовный брат и руководитель, "великий Блез".
      Гений Паскаля, видимо, не мог помешать П.С. Пушкину заметить не только поразительное сходство мыслей, но и похожесть их человеческих судеб: у обоих рано обнаружились математические способности, короткий период их светской жизни заканчивается обстоятельствами такого свойства, которые приводят их к добровольному монашеству, сознательному отказу от семьи, оба посвящают себя служению людям, Богу, в мировидении обоих теология окрашена в отчетливо мистический цвет.
      Главное же - земной их путь был путем к Богу, истине, труднейшим духовным путем...
      Когда Павел Сергеевич начал перевод, доподлинно неизвестно, но скорее всего - ещё в остроге, закончил же, видимо, в Красноярске. Известно лишь из письма И.И. Пущина к Е.А. Энгельгардту (апрель 1845 года), что в 1840 году у П.С. Пушкина уже были готовые "черновые тетради" переведенного текста.
      И скорее всего, Павла Сергеевича посетила та же мысль, что и Л.Н. Толстого, - в тысячах душ могут отозваться Паскалевы "Мысли", а для этого нужно их воспроизведение на русском языке. И видимо, не в Чите и Петровском, а уже на поселении пришла идея осуществить этот перевод для печати. Останавливало одно: публикация. Напечататься можно только под псевдонимом, а для этого необходим издатель, который бы пошел на риск.
      Размышления об этом предмете обрели реальность неожиданно: в 1840 году И.И. Пущин получил разрешение приехать в Тобольск из Туринска, где отбывал ссылку, на лечение. В эти "лечебные" месяцы, видимо, и родилась мысль, закончив перевод и переписав набело, отправить в Петербург к лицейскому директору и другу Пущина Е.А. Энгельгардту, чтобы тот попытался опубликовать "Мысли".
      Далеко не сразу, видимо, включился в "переводное дело" Пущин. Скорее всего, он был знаком с "Мыслями". Однако к рассуждениям французского философа о религии атеистически настроенный Пущин в лучшем случае был индифферентен. В одном из писем Павел Сергеевич упоминает, что они с Пущиным совершают длительные прогулки по Тобольску, много говорят - о разном. Вероятно, постепенно беседы о "Мыслях" становятся Ивану Ивановичу все более интересными...
      - Я давеча перечитал рассуждения Паскаля о внутреннем мире человека, говорил Павел Пушкин. Они шли вдоль стены Софийского собора, которая хотя и была много ниже, но так напоминала стену Московского Кремля. - Как глубока мысль великого Блеза, что внутренний мир человека вмещает два "я": Паскаль называет их центростремительное и центробежное. Не в терминах суть. "Я" первое - любит себя в бытии, это самолюбивое "я". И это "я" - только часть, поверхность психики; самолюбие направлено на видимость: "я" - король, "я" писатель, "я" - ученый и т. д. и гордость титулами, наградами, талантами... "Я" второе - вмещает всю глубину души, в ней следы общечеловеческой судьбы, но людей-то друг с другом роднит именно эта судьба, корни бытия. Прискорбно, что в поступках людей преобладает именно "я" первое внешность, видимость, самость. А как трудно увидеть просто человека в короле и "в султане, окруженном в своем серале сорока тысячами янычар", нелегко разглядеть под элегантным нарядом потрепанное тело, а под блестящим корсетом разговора - пустые мысли и дряблую душу.
      - Или вовсе её отсутствие, как у нашего Никса, - подтвердил Пущин.
      - Афористичный Паскаль под сим рассуждением такую черту подводит: "Наш разум вечно бывает обманут непостоянством внешних признаков". Да, только сердце прозорливо.
      - Ой ли, Павел Сергеевич, - засмеялся Пущин. - А как же случается любить нам вздорных, пустых, жестокосердных, но красивых женщин? - Он явно поддразнивал П. Пушкина.
      - Помилуйте, Иван Иванович, мы же сейчас не о том толкуем!
      - Не о том, но и о том тоже. Можно ли отделить философию от жизни, то бишь природу от философии?
      - Вы в иную плоскость поставили прежние рассуждения. И теперь вы толкуете уже о категории счастья у Паскаля. И тут все верно. Он пишет, что все люди, без исключения, ищут счастья; какие бы различные способы они ни употребляли, все стремятся к этой цели. Воля человека никогда не делает ни малейшего шага иначе, как по направлению к этому предмету. Любопытно, как Паскаль отвечает на вопрос, что есть счастье. Счастье - это привязанность к части, доставляющей наибольшее удовольствие и заполняющей все способности человека, это стремление к покою в обладании определенной частью.
      - Да, это весьма любопытно. Но, признаться, внимание мое после наших прежних разговоров обратилось к противоречиям в рассуждениях Паскаля.
      - В чем же?
      - Вот, например, христианин Паскаль противоречит Писанию. - Пущин уже не поддразнивал Павла Сергеевича. - Он говорит: "Нет ничего невыносимее для человека, как быть в полном покое, без страсти, без дела, без развлечения, без употребления своих сил. Он чувствует тогда свое ничтожество, свою беспомощность, свою зависимость, бессилие, пустоту. И тотчас же он извлечет из глубины своей души скуку, мрачность, печаль, грусть, досаду, отчаяние..." или еще: "Я могу хорошо представить себе человека без рук, ног, головы, но я не могу представить человека без мысли: это был бы камень или животное".
      А Писание отстаивает противоположное: "Блаженны нищие духом"!
      - Помилуйте, любезный Иван Иванович. Где ж тут противуречие? Хорошо ли поняли вы слова Священного Писания? "Блаженны нищие духом" - это те, кто отказался в сознании или духе своем от стяжательства, собственности, от любви к вещам преходящим, а также те, кто исторг из себя самодовольство и самомнение, кто смирен в самоотвержении своем, потому что любовь его выше всякой мишуры мирской.
      - Вот как вы повернули!
      - А это и не моя только мысль. У Паскаля же оно и есть: "Полное величие человека заключается в том, что он знает о своей нищете. Дерево не сознает себя ничтожным. Сознавать себя ничтожным значит быть ничтожным; но, с другой стороны, сознавать, что я ничтожен, значит быть великим. Сознание этого самого ничтожества и доказывает величие"!
      - Признаться, Павел Сергеевич, увлекаете вы меня своим Паскалем. Я глубоко так не вникал в него.
      - А вы вникните. Поразительные истины откро-ются...
      В какую-то из этих прогулок и родилась мысль издать перевод. Думается, идеей этой скорее загорелся Пущин. Видимо, он же и предложил П.С. Пушкину свою помощь в переписке и редактуре уже переведенного текста. Уезжая из Тобольска в Туринск, он взял часть перевода. Павлу Сергеевичу, помимо переписки, оставалось ещё перевести несколько глав. Почти в каждом письме к Пущину - а это не менее чем в десяти из обнаруженных писем - с декабря 1840-го по апрель 1841 года - П. Пушкин рассказывает о ходе работы над переводом "Мыслей". Работа эта идет не гладко и не быстро: ведь помимо переводческого труда на П.С. Пушкине заботы о брате, ежедневно ждут его и пациенты.
      Вот несколько фрагментов из большой переписки о переводе Паскаля, не удавшегося в итоге предпри-ятия.
      П.С. Пушкин - И.И. Пущину
      24 февраля 1841 года
      Сегодня отыскал двух товарищей, которые взялись переписывать, но вряд ли они больше двух листов каждый напишет в день. Следовательно, ден десять пропишут. Да мне остается две большие главы, которые также надо будет переписать. Дай Бог, чтобы в две недели все сделать. Что же делать? Бедный Паскаль ожидал этого знаменитого перевода с 1665 года1, можно ему подождать ещё две-три недели.
      22 апреля 1841 года
      Скажу вам, любезный друг Иван Иванович, что наконец вы скоро получите Паскаля. Хотел было отправить его с нынешнею почтою, но ещё нашлись поправки: лист-другой надо переменить. Вы сами виноваты - сбили меня с толку, присоветовали отдать переписывать. Нагородили вранья, и некоторые части так неразборчиво и пестро переписали, что я решился употребить в дело наш собственный экземпляр, который был бы лучше, если бы я не надеялся на переписку другими, писал его хотя медленнее, а потщательнее.
      Перечтите все, особенно мною написанное, и поправьте ошибки правописания и знаков препинания, которые, вероятно, есть, и если что найдете в слоге. После скобления надо только и потереть бумагу белым воском или распущенным квасцом. Распоряжайтесь отправлением. Можете написать, к кому пошлете, чтобы, если будет нужно, адресовались к Андрею Муравьеву1 от моего имени, что я прошу его по старой приязни похлопотать о издании в пользу, доверяя ему делать и поправки, как мастеру в своем деле. Продавать книгопродавцу мне бы не хотелось, лучше бы напечатать по подписке, а если бы и продавать, то на одно издание, а не навсегда.
      Вы хотите, чтобы я определил цену - как же я могу? Если бы 2 тысячи выручить, конечно, хорошо бы. Это могут вернее определить там. Перевод не изящный, но довольно отчетливый.
      И.И. Пущину
      29 апреля 1841 года
      Вот вам, наконец, и Паскаль, читайте и расправляйтесь с ним как хотите, любезный друг Иван Иванович. Перечищайте слог, только не истребляйте мыслей подлинника...
      И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому
      16 мая 1841 года
      Мы кончили Паскаля - теперь он уже в переплете. Я кой-где подскабливаю рукопись и недели через две отправлю в Петербург. Вероятно, она вознаградит труды доброго нашего Павла Сергеевича. Между тем без хвастовства должен сказать, что без меня вряд ли когда-нибудь это дело кончилось. Немного ленив наш добрый оригинал1.
      Е.А. Энгельгардту
      6 июня 1841 года
      Постарайтесь напечатать этот перевод товарища моего изгнания, Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина. Он давно трудился над этим переводом, и общими силами кончили его в бытность мою в последний раз в Тобольске. Вам представляется право распорядиться, как признаете лучшим: может быть, эту рукопись купит книгопродавец; может быть, захотите открыть подписку и сами будете печатать? Главная цель - выручить денег, потому что Бобрищев-Пушкин с братом больным не из числа богатых земли. Чем больше им придется получить, тем лучше.
      Мы не знаем положительно, являлся ли Паскаль на нашем языке. Справлялись со всеми возможными каталогами, и нигде его нет. Значит, что если и был когда-нибудь этот перевод в печати, то очень давно и, вероятно, исчез. Может быть, и трудность этой работы останавливала охотников приняться за старика (как говаривал наш профессор Галич). Нетерпеливо жду вашего мнения и о переводе, и о надежде к изданию...
      И.Д. Якушкину
      17 ноября 1841 года
      Энгельгардт возится с нашим Паскалем и никак не может вывести его в люди. Я советую Бобрищеву-Пушкину обратиться к прусскому королю - авось он, для чести русской словесности, напечатает эту рукопись.