Гонимые и неизгнанные

      Такого рода вещи лучше было бы адресовать на имя поэта. Стихи с нотами гармонируют, а ноты с Аленой Ивановной в такой дисгармонии, что хоть кому покажется странным.
      Вы напрасно на меня дуетесь и не хотите писать особых писем. Во-первых, я не сочиняю к вам писем, а говорю, как на ум взбредет. Не помню порядочно, что вас могло озадачить. Помню только, что я говорил вам что-то под влиянием мысли, при которой я представил себя на вашем месте с необходимостью писать во все стороны, а совсем не в том дело, чтобы переписка с вами меня тяготила. Если бы это было так, я бы сказал об этом попроще, а не окольными дорогами.
      Слава Богу, что детям выходит позволение ехать. К какому-то сословию их припишут? Вероятно, по случаю этой просьбы собирают теперь сведения о всех детях государственных преступников. Хотят, конечно, ими распорядиться. Только бы не причислили к кантористам. Чего доброго?
      Наталья Дмитриевна будет вам писать после, а теперь кланяется дружески, равно и Михайло Александрович, который сейчас отправился по духовной части хлопотать за какого-то мальчика о принятии в семинарию, а я у него пишу.
      Е.П. Оболенскому
      29 мая 1841 года
      Спешу, любезный друг Евгений Петрович, уведомить тебя поскорее о том, что я недавно узнал касательно вашего соединения с Пущиным. С месяц тому назад или недели три был запрос к нашему генерал-губернатору, нет ли какого препятствия о переводе тебя в Туринск. Разумеется, князь отвечал, что нет, - следовательно, месяца через два или три мы можем с тобою увидеться. Когда меня переводили сюда, то спрашивали в конце ноября, а бумага обо мне пришла в Иркутск в конце генваря. Одним словом, кажется, ты можешь уже исподволь приготовляться к отъезду, а Пущин встретит тебя - я уже уведомил его. Ему эта новость будет приятна, но не столько, как если бы вас соединили под Иркутском: Восточная Сибирь ему больше нравится. Вот, любезный друг, после двух с половиною лет и мы с тобою хоть ненадолго, а увидимся.
      Вероятно, тебя везде будут держать сколько возможно: около Иркутска, в Красноярске; да и к нам когда попадет эта птичка, то нескоро из рук наших вырвется.
      К Александру Лукичу я давно не писал, обними его за меня, когда его увидишь. Мир раздирает его теперь на части. Но Господь с людьми своими и свое строит, и свое попускает часто, очень часто непостижимое для ума.
      И.И. Пущину
      3 июня
      Спешу воспользоваться ещё этою почтою, любезный друг Иван Иванович, чтобы уведомить вас о том, что позволение детям получено из Омска третьего дня, но губернатор не спешит посылать его, ибо оно нисколько вперед не подвинет бедных малюток. Дело вот в чем. К. пишет Лад.1: "Прошу В.П. объявить детям о позволении им выехать к родным, причислив их к податному состоянию. Но как вы, вероятно, затруднитесь отпустить их бабушке, о которой мне ничего не дано знать, то извещаю вас, что я вошел об этом в сношение с графом Бенкендорфом". Видите ли, что я прав. Я писал вам и советовал Марье Петровне самой о себе хлопотать. Дети безгласны, а ей следовало подать самой голос. Если она не написала еще, то нехудо ей обратиться как можно скорее с просьбою. К. может ускорить дело, а иначе оно может ещё протянуться месяца два-три.
      Если до вас не дошли ещё слухи о прошениях, то скажу вам, что из нашей губернии 10 поляков совсем прощены. В Тобольске Шредуч, Ерновский и Звонковский. У вас никого. Петрашкевичу с компаниею позволено вступить по Сибири в службу. И многим русским чиновникам, которые были здесь не по политическим делам, позволено возвратиться. В том числе 80-летнему грузинскому священнику, который так слаб, что вряд ли доедет.
      16 июня
      Вы, я думаю, получили уже неделю тому назад официальное уведомление о детях (Ивашева. - Авт.), и Анненков о своем причислении к губернскому совету.
      Петрашкевич определился в приказ, обрил уже усы и, кажется, будет получать 300 р. жалованья, покуда не более. Об Оболенском ещё ничего нет. Ожидаем другой месяц генерала Фалькенберга. Авось либо объяснит что-нибудь о Лунине, о котором мог узнать не только сам по себе, но и от Руперта1, который недавно проехал из Москвы в Иркутск.
      Мы опять на новой квартире - недалеко от Сыромятникова дома. Большой дом, 8 комнат, и совершенно на две половины живем: мы с Алексеем и Пугачевчихой, которая переменилась, Барятинский - с двумя стариками. Комнаты у нас славные, а цена та же - 200 р. в год, так что можно бы принять вас или Оболенского в случае проезда, если бы брат не стал досаждать "доставлением куда следует".
      Барышни2 третьего дня уехали с Покровского и вам кланяются. Ершов3 написал им на дорогу стихи, которые перешлет вам Наталья Дмитриевна в свое время. А я теперь вожусь - разбираю дело Алексея Архипова. Мне хочется его освободить от осуждения совершенно беззаконного. К будущей почте приведу это в порядок и пришлю к вам на ревизию копию с прошения Смоленской уголовной палаты, которая действует вроде Шемякина суда, выписку из приводимых законов. Приведите просьбу в законный вид и дайте совет, кого просить - прямо ли Сенат, или графа Бенкендорфа, или министра юстиции.
      Родные наши примолкли - и, кажется, никто ничего не смеет просить. Басаргина и деточек обнимите. Анненковым кланяюсь.
      И.И. Пущину
      14 июля
      Скажу вам с этою почтою несколько слов, любезный друг Иван Иванович. Во-первых, теперь будет с кем и на словах посоветоваться о деле Архипова. Вчера прикатил к нам Степан Михайлович1 в советники губернского правления на место Серебрянникова. Если придет теперь ко мне, то заставлю его приписать к вам хотя две строки. Об Оболенском точно был запрос князю, а не об вас туда. Но почему медлится его перевод, непонятно. Столько же, как и причина, по которой он не получает ваших писем и на мои не отвечает.
      П.Н. Свистунову
      27 генваря 1842 года
      Поздравляю вас от всего сердца, любезный Петр Николаевич, с началом новой для вас жизни и желаю искренно и от всей души, чтобы оно было началом счастья для вас на земле и посевом для жизни будущей.
      В самый тот день, как, по последнему вашему извещению, должна была быть ваша свадьба, т. е. 25 числа, я принял в свое ведение нанятой вами дом. Скарлетовы 25-го отправились, а сего дня у меня уже пошла в доме работа. Плотники рубят, а печники уже месят глину.
      Напишите заранее, когда вздумаете выехать, чтобы можно было протопить дом хорошенько, хотя я полагаю и всегда его протапливать понемногу, чтобы совсем не остыл.
      Наши все здоровы. На свадьбу Анненковы не поехали к вам, потому что надобно решить в несколько минут или часов, а ему надо на это несколько дней. Время же было коротко. А сверх того, он возится со своим домом, бьется с работниками, которые ни шьют, ни порют.
      М.А. Фонвизин - И.И. Пущину
      Июль 1842 года
      Несмотря на то что от министра вышло разрешение гимназии всякий год посылать в Казанский университет по 6 воспитанников: четырех для приуготовления к гражданской службе и двух для звания педагогов, но в нынешнем году гимназия, к стыду своему, посылает только двух, и то по настоянию Ершова, - а все от недостаточных математических знаний. Одного из посылаемых в нынешнем году Павел Сергеевич по моей просьбе приготовляет. Зовут его Лыткин - молодой человек, очень способный и прекрасно учившийся по всем предметам, кроме математики, и то по вине преподавателя. Павел Сергеевич хвалит его способности и в две недели надеется пройти с ним весь курс.
      П.С. Пушкин - И.И. Пущину
      23 июля
      Воображаю вашу неожиданную радость, любезный друг Иван Иванович, после 16 лет увидеться с братом1. Теперь надо так устраивать, чтобы он вас застал на обратном пути в Тобольске или, по крайней мере, в Ялуторовске, ибо слышно, что К. был запрос об этом последнем месте. Вы маху дали в ваших премудрых письмах с Евгением, просясь надвое, - разумеется, сделают меньшее, чтобы большее осталось на другой раз впереди.
      Для икон напрасно вы ожидаете искусства. Кто, например, писал образы для Натальи Дмитриевны или моего Спасителя?
      Второе поручение состоит в том, чтобы найти такого живописца, разумеется из хороших, который бы взялся за работу целого иконостаса для старухи Менделеевой, о которой вы, вероятно, слыхали. Ей хочется, чтобы живописец приехал сюда. Стеклянный завод её, где строится церковь, в 25 верстах от Тобольска. Если же такого охотника не найдется, то она согласна порядиться заочно по прилагаемому списку - доски будут доставлены. Опросите, любезный друг, кого следует и уведомьте меня, согласен ли кто будет взяться на том или другом условии и какую кто из них объявит цену за всю работу. Рисунки некоторых образов будут присланы отсюда. Наталья Дмитриевна теперь с ними возится.
      Е.П. Оболенскому, И.И. Пущину
      22 декабря
      Любезные друзья Евгений и Иван Иванович!
      Во-первых, от души поздравляю вас с великим праздником. Мы на этой неделе говели, т. е. Михайла Александрович, Наталья Дмитриевна. Никола1 сейчас отправился впятером с учениками к отцу на вакацию. Матвей Иванович, который дружески вас обнимает со всею любезною его душою, вероятно, пробудет ещё недели три.
      Третьего дня получил я из дому письмо, в котором сестра моя пишет, друг Евгений, что она очень дружна с твоей сестрой Прончищевой. Для меня это приятная новость. Я не знал, что они не очень далеко живут от нас.
      Ко мне вниз переходит Шенявский с товарищами. С Молодкиными2 не знаю что делать. Им, кажется, не будет пансиона. Надо их отправить в Россию. Не знаю, как это устроить, - у них ни шуб, ни денег, ни куска хлеба.
      И.И. Пущину
      27 сентября 1843 года
      В хлопотах забыл было о кисточках - хорошо, что вы напомнили в последнем письме, любезный друг Иван Иванович. И немудрено, что я их до сей поры не купил, потому что я днем редко бываю в городе. Одна заря меня за валом встречает, другая провожает. Хорошо, хоть недаром трудимся - дело шло успешно и почти на полторы версты воздвигнут огромный вал. Скоро надеюсь все окончить. Тогда опять могу исполнять аккуратно ваши комиссии, а до тех пор не ручаюсь.
      Когда работают от 40 до 100 поденщиков - ленивых, как бывает обыкновенно, надобно распорядиться, чтобы они не даром брали по 60 и по 40 рублей в день.
      11 октября 1843 года
      Вы спрашиваете, с чем поехал Штейнгейль1: в денежном отношении он, кажется, не должен нуждаться. Он получал от откупа чуть ли не по 2 тысячи за свои там занятия. Да, кажется, и в Таре будет иметь подобное место. Тарский откуп под тем же управлением. Старик поехал довольно спокойно. Участие, которое все в нем приняли, ему было чрезвычайно приятно. Мы все получили от него по эпистолии. Перо его не притупилось. Кажется, и к вам теперь дошел его листок. Забываю послать вам для прочтения переведенную мною небольшую брошюрку.
      П.Н. Свистунову
      2 сентября 1844 года
      По письму вашему, любезный Петр Николаевич, все было исполнено. Евгения Андреевна была принята, как у себя дома. Экипаж, стол - все было готово. Люди у вас все в порядке и дом также. Татьяны Александровны приказание передал няне - она по возможности исполнит его.
      Вы, я думаю, уже видели из письма моего к Пущину о кончине Барятинского, который разнемогался во время вашего отъезда. 19-го числа он кончил жизнь. Признаюсь, я с радостью похоронил давнишнего своего приятеля, ибо верю, что это была самая благая минута для его приятия. Теперь скажу вам, что без вашего согласия - я от вашего лица положил в общий сбор на похороны его 30 р. - сумму, предназначенную на нынешний год ему в пособие, т. е. то, что вы дали бы ему без того за октябрь, ноябрь и декабрь.
      Теперь надо будет общими силами устроить учиться бедного мальчика (внебрачного сына А.П. Барятинского. - Авт.), который покуда гостит у прокурора. Дай Бог ему здоровья - он во всем этом участвовал, как близкий родной и товарищ.
      М.А. Фонвизин - брату И.А. Фонвизину
      декабрь 1844 г.
      Посылаю бумаги отцу архимандриту Макарию в Болхов. Передай ему следующий отчет:
      1) перевод содержаний глав и размышлений, порученный мне о. Макарием, почти кончен: посылаю переписанные приложения к 4-м книгам Моисеевым остальные не замедлю доставить. Сначала перевод был буквальный, но, по совету Павла Сергеевича и с ним вместе, мы, избегая монотонности, сократили, выкинув повторения одной и той же мысли в некоторых местах. При том некоторым кальвинистским воззрениям автора старались мы придать православную окраску - частию по собственному чувству и убеждению (например, там, где касалось святейшего таинства евхаристии), частию же и потому, что ныне православие так называемое est б l'ordre du jour (в порядке дня), и цензура не пропустит ничего такого, что бы отзывалось Западом, хотя бы оно было и в духе христианском.
      2) П.С. (Пушкин. - Авт.) посылает о. Макарию приложения к Евангелию от св. Матфея. Его перевод ещё менее буквален, нежели мой, и, мне кажется, лучше подлинника. Он переводит теперь приложения к Евангелию от св. Иоанна. Так как в приложениях к Евангелиям Марка и Луки у Остервальда поставлены почти те же размышления, что и на Евангелии от св. Матфея, то П.С. испрашивает у о. Макария благословения написать самому, что ему Господь положит на сердце.
      П.С. Пушкин - М.И. Муравьеву-Апостолу
      16 генваря 1845 года
      Обращаюсь к вам с маленькою докукою, любезный Матвей Иванович. Вот в чем дело. Вы, я думаю, слышали, что племянник Василия Карловича Тизенгаузена Отто Густавович Тизенгаузен по причине болезни, продолжавшейся более полугода, был отставлен в апреле 1844. После того здоровье его восстановилось, но комиссарскому начальству неловко уже было опять принять его на службу, представив болезнь его неизлечимою. Между тем он с тех пор без места и без жалованья. В ноябре или октябре он подал просьбу к князю об определении его по гражданскому ведомству. Князь спрашивал комиссариатское начальство. Оно отозвалось с хорошей стороны. Вследствие этого управляющий губернией представил его в ревизоры поселения на место одного чиновника Лазаревского, просившего отставки. Но как по новому положению Лазаревского до 1 генваря не могли отставить, то дело и затянулось. Между тем г. управляющий губ., по-видимому, расположился представить на это место другого, но по просьбе прокурора обещал, отъезжая теперь в Тюмень, при свидании с князем представить опять Тизенгаузена на то же место. Но как на это вынужденное обещание вполне нельзя положиться, то бедный молодой человек снова может остаться как рак на мели. Поговорите Бибикову, не может ли он в этом деле помочь. Его два-три слова Владимирову дадут заметить, что Тизенгаузеном интересуются. А потом, если может, попросить и самого князя, объяснив, что человек лишился пропитания невольно по одной болезни. Это будет доброе дело. И об этом довольно. Теперь скажу вам, что все наши, слова Богу, здоровы. Один Свистунов хилеет - за него принялся Дьяков. Авось либо несколько его поправит с помощью Божию.
      С Востока приехал Казадаев и привез вести - но давнишние, ибо он жил два месяца в Томске. Сказывает, что Митьков опять поправился. Видел Лунина, который по обыкновению весел, но он не совсем верит этому наружному изъявлению - приметно, говорит, что положение его тягостно. Однако прощайте, любезный друг Матвей Иванович, прошу поцеловать ручку у Марьи Константиновны. Поклонитесь всем нашим.
      А.Л. Кучевскому
      7 марта 1845 года
      Давно, давно не писал к вам, мой любезный Александр Лукич. Хотелось что-нибудь послать, но собственные недостатки не допускали, и теперь бы не имел чем поделиться из иждиваемого мною, если бы сам небесный Распорядитель, которому принадлежит все и всё, не представил мне указания послать вам пятьдесят рублей ассигнациями. А потому и примите их не как от меня, но от Него, заботящегося о всех, а особенно о душах, через веру ему принадлежащих.
      Давно ничего не знаю о вас, мой любезный, но уповаю, что Господь вас никогда не оставит и во всех состояниях сохранит залог жизни во всех, кому он дал.
      Что же сказать вам о себе - право, ничего нет доброго, а греховного много, и даже тяжело греховного. Но и что же тут удивительного: земля всегда земля и прах всегда прах. Но Господь всегда и везде тот же, он так же свят, правосуден и милосерд. Милосердие ли его или правосудие прославится и в отношении моей грешной души. Я должен быть равно доволен. Говорю должен, потому что не чувствую ещё в себе этой бескорыстной готовности принимать одинаково волю Божию во всех её направлениях. Понимаю, что так надобно любить Господа, и между тем люблю только свое я - мерзкое и грешное.
      Брат мой все в одном положении, но тих и спокоен, и за сие слава Богу. 75-летний старик мой батюшка ещё жив, а матушка ещё скончалась в 37-м году. Четыре брата продолжают служить. Один по болезни, похожей на болезнь здешнего брата Николая, года три живет в отставке дома, и единственная оставшаяся сестра девица успокаивает теперь отца старика.
      Затем прощайте, мой возлюбленный Александр Лукич. Христос с вами. Остаюсь много любящий вас П. Пушкин.
      О Беляевых, Крюкове Н. и Кирееве давно ничего не знаю. Оболенский живет тою же жизнью в Ялуторовске. Петр Николаевич Свистунов, который стал мне близок по вере, вам кланяется.
      В.К. Кюхельбекеру
      22 апреля 1845 года
      (Приписка в письме П.Н. Свистунова к Кюхельбекеру)
      Христос воскрес! Любезный друг Вильгельм Карлович, поздравляю с тем же приветствием Дросиду Ивановну и всех наших. Малюток ваших целую. Два листка ваши получил, но писать теперь нет время - вдруг случилась эта оказия - у казаков лошади готовы, и надо кончить. Обнимаю вас, мой милый друг. Христос с вами. Будьте здоровы и благополучны. Любящий и уважающий вас
      П. Б. - Пушкин
      20 июня
      (Приписка в письме М.А. Фонвизина к Кюхельбекеру)
      Не сетуйте на меня, любезный друг Вильгельм Карлович, что я так долго молчал. С самой Пасхи хворал. Около Николина дня было поправился, но по неосторожности простудился. Возвращение болезни в новом виде чуть-чуть не отправило меня на тот свет. Нервическая скрытная лихорадка совершенно было меня задавила. Теперь, слава Богу, брожу, пользуюсь воздухом, но все ещё прежнее здоровье не возвратилось - остатки спазматического кашля все ещё теснят ослабевшую грудь.
      "Ижорского" вашего привезли в самое то время, как я был в самом плохом состоянии. Свистунов тоже лежал врастяжку от спинной боли, и мы вдвоем представляли настоящий лазарет, а Татьяна Александровна сестру милосердия. Вот почему мы не успели прочесть вашего "Ижорского", тем более что на третий же день представился случай отправить его к Ивану Ивановичу, к которому он был адресован. Вы пришлете его нам после, а может быть, Бог даст, что и сами скоро к нам переселитесь. Болезнь моя причиною, что я до сей поры и не приготовился ещё исполнить ваше желание прислать вам нечто из моего маранья. Все наши теперь здоровы, Наталья Дмитриевна только иногда прихварывает. Дружески приветствую Дросиду Ивановну и малюток ваших целую. Обнимите за меня Басаргина и поклонитесь Александру Федоровичу. Дружески жму вам руку и обнимаю от всей души. Преданный вам П. Б. - Пушкин.
      А.Л. Кучевскому
      5 марта 1846 года
      Давно ничего не знаю о вашем житье-бытье, любезный Александр Лукич. Давно и сам не писал к вам. По-следнее письмо ваше, в ответ на мое, получил ещё в начале лета при выздоровлении от тяжкой болезни, которая едва не сделалась последнею. Что же сообщить вам о себе? С прибавлением лет чаще посещают и хворости. А о сокровенном человеке не знаю, что и сказать вам, не знаю, умер ли он и проходит сень смертную - ничего не ведаю. О Евгении сообщу вам, что он женился в Ялуторовске на простой девушке, и, как видно, не без указания Божия. Дай Бог счастия этой доброй душе. По его распоряжению посылаю вам 50 рублей, примите и от моей скудости лепту. Всего вы получите семьдесят пять рублей, необходимых на ваши крайние нужды.
      Христос с вами, мой любезный во Христе отец и брат. Обнимаю вас от всей души, поручаю себя вашим молитвам и, поздравляя с приближающимся великим праздником, остаюсь многолюбящий и почитающий вас слуга П. Б. Пушкин.
      Глазами души современников
      Авторы этих воспоминаний - сибиряки. Они знали П.С. Пушкина с детства и были общими воспитанниками декабристов, много сделавших для их образования и духовного воспитания. Павла Сергеевича они, как и все дети, знавшие этого удивительного человека, любили более всех, потому что хорошо чувствовали добрую, чистую, детски доверчивую христианскую душу. Через всю жизнь пронесли они светлое и доброе о нем воспоминание, и уже в зрелые годы память сердца подсказала им идею написать - пусть короткие - мемуары. Они тем бо-лее дороги, что это одни из немногих воспоминаний о П.С. Бобрищеве-Пушкине.
      М.С. Знаменский
      ТОБОЛЬСК В 40-Х ГОДАХ
      ...Я остановился среди улицы, обратив свое внимание на странную массу, двигавшуюся ко мне: это был экипаж Павла Сергеевича Пушкина, товарища по ссылке ялуторовских моих друзей. Павел Сергеевич Пушкин был механик, столяр, шорник, портной, маляр, доктор и проч. и проч., и продукты всех этих его разнообразных талантов двигались теперь ко мне, стоящему среди улицы. Ближе всего ко мне находилась маленькая мухортая лошадка, прозванная Коньком-Горбунком. В прежнее время Горбунок этот возил воду, но нашел на него горький час - захворал. Неблагодарный водовоз решился продать общего поильца и честного своего кормильца татарам на съедение, но явился Павел Сергеевич, и превращение коня во вкусные пельмени отложилось на не-определенное время.
      Пушкин купил больную лошадь вместе со сбруей. Первую вылечил, вторую починил; затем он принялся сооружать себе экипаж, задавшись при сооружении двумя задачами: доставить легкость Горбунку и удобство себе. Достиг ли он первого - не знаю, но что касается до удобства, то качка действительно была умилительная. Если бы Павел Сергеевич сколько-нибудь дорожил тобольским общественным мнением, то задался бы ещё третьей задачей: сделать экипаж свой менее эксцентричным. Но Пушкин об общественном провинциальном мнении не заботился и предоставил всякому сколько душе угодно острить над высокой качающейся машиной, влекомой маленькой лошадкой.
      - Что, Миша, сражаться хочешь? - обратился он ко мне, кладя вожжи на колено, причем Горбунок мгновенно остановился и вопросительно смотрел на меня, словно желая повторить вопрос хозяина.
      - Нет... Я не хочу... В нас вон гимназисты...
      - Ну, тут и без тебя справятся, - добродушно улыбнулся он мне, садись-ка, ты ещё не катался на Горбунке.
      Уцепившись за его большую руку, взмостился я на высокую тележку, и двинулись мы далее, умилительно покачиваясь.
      - Ну что, мой оратор, как идет наука?
      - Наука идет ничего...
      - Ну а латынь?
      Касательно латыни счел долгом позамяться и молчать...
      В таком-то катехизически-вопросительном духе мы совершили свою поездку и прибыли к воротам нашего дома. Павел Сергеевич поцеловал меня и помог спуститься с своей колесницы.
      - Ну что, принимаете крупинки? - обратился он к раскланивающейся в окно моей тетке.
      - Да, кажется, меньше болят... Вчера уж выдернуть хотела.
      - Погодите выдергивать... Я завтра заеду.
      И Конек-Горбунок, плавно покачивая, повез далее массивную фигуру милейшего Павла Сергеевича...
      "А интересно знать, чья взяла?" - думал я о битве и от битвы перехожу к экипажу Пушкина, мысленно следуя за ним, вхожу в маленькую комнатку Павла Сергеевича, в которой едва помещается кровать, комод, два стула и два стола, заваленные разными разностями: тут книги, клей, краски, стамески, пилки, игрушечный домик с садиком, изготовленный им Машурке, воспитаннице своих товарищей Фонвизиных...
      ] ] ]
      - Вот наш Кит едет, - заметил Попов...
      Передо мной красивый вид разбросанных домов, мостов и церквей нижней части города, перед домом - спуск в эту часть Тобольска, и оттуда показывается и растет по мере приближения, колоссальный гриб. Это не что иное, как Павел Сергеевич Пушкин, прозванный у Фонвизиных Китом, на высоте своей оригинальной колесницы, прикрывшийся по случаю жаркого полдня красным зонтом и таким образом уподобивший ансамбль своего движимого имущества гигантскому мухомору, подъезжающему к воротам фонвизинского дома. У крыльца, без всякого намека со стороны хозяина, Горбунок остановился, дал время спуститься своему хозяину на землю, свернуть свой зонт и уложить в тележку. На все эти хозяйские манипуляции он смотрел без всякого нетерпения, повернув свою голову набок. Когда же увидел, что Павел Сергеевич двинулся на крыльцо, он счел себя вправе поворотить направо за оранжерею, где всегда находил приготовленное для него сено.
      - Ну, здравствуй, Машурка. - И Пушкин принялся целовать выбежавшую встречать его Машурку.
      - Здравствуйте, - и такое же целование с другими.
      - А, Филипьевна, друг мой, приехала? - И маленькая женщина совсем скрылась в его колоссальных объ-ятиях...
      Покончив свои приветствия поцелуем с Наташенькой, Павел Сергеевич отправляется в кабинет хозяина...
      - ...Ведь Свистунов болен... Я не спросила, как он себя сегодня чувствует? - Вопрос этот Наталья Дмитриевна как-то вяло адресует к Пушкину.
      - Ему хуже, - отвечает коротко и мрачно Павел Сергеевич...
      Нисколько не интересным показалось мне письмо, полученное во время обеда Пушкиным от председателя Вольдемарова, в котором гомеопатический пациент Вольдемаров интересовался знать у своего гомеопатического доктора Пушкина, не холера ли у него, или простое последствие употребленных им вчера грибов. Для большего уяснения этого вопроса Вольдемаров приложил рисунки, изображающие вещи, не принятые изображать. Рисунками этими завладел Анненков и желал знать у хохочущей и отвернувшейся от рисунков к Татьяне Филипьевне Наташеньки, есть ли у почтенного Вольдемарова способность рисовать с натуры? Он же, Анненков, полагал, что при большой практике из Вольдемарова выйдет замечательный художник, хотя и специальный, процедил он и возвратил бережно листок Пушкину...
      Обед кончился, и Пушкин, тотчас же собравшийся домой, ссылаясь на необходимость быть около больного Свистунова, дал и мне предлог проститься.
      - Поедем вместе, Горбунок тебя довезет, - остановил меня Павел Сергеевич в передней и снова обратился к провожающей его Наталье Дмитриевне: - Я говорю, что он болен, серьезно болен; вам следует его навестить.
      - Мне следует его навестить, - говорит Наталья Дмитриевна, отбивая такт своим словам серебряным лорнетом... - Это Господь его наказывает (удар лорнетки по ладони). Он в последнее время совсем Бога забыл. - Ударившаяся лорнетка раскрывается. - Я молилась, горячо молилась, чтобы Господь напомнил ему о себе. Моя молитва услышана.
      - Так вы не навестите его, если он и умирать будет? - спрашивает грустно Пушкин взволнованным, дрожащим голосом.
      - Теперь от этой болезни он умирать не будет... Я знаю...
      ] ] ]
      У окна за своим письменным столом сидит она (Н.Д. Фонвизина) с пером в руках. Ее решительный профиль, напоминающий красивого мужчину, сегодня ещё более поражает отсутствием женственности. Наталья Дмитриевна положила перо и с выражением не то тоски, не то боли схватилась руками за голову, склонилась к столу и оперлась на него локтями. Лицо её уже не поражало мужественной решительностью - это было страдальческое лицо женщины.
      Такое необычное её выражение встретилось с не менее необычным выражением суровости и взволнованности на благодушном лице Павла Сергеевича, поднявшегося снизу.
      - Здравствуйте... Что?
      - Что это вы делаете?
      - Пишу письма.
      - Не то, не то, - заговорил он, волнуясь. - Что вы вообще делаете? Что вы со Свистуновым делаете? Вы убили его...
      Он остановился. Перед ним, словно статуя, поднятая пружиной, стояла бледная Наталья Дмитриевна с выражением испуга в широко открытых глазах.
      - Он умер? - прошептала она бледными губами.
      - Слава Богу, нет... Но ему хуже... доктора потеряли надежду.
      - А, доктора! - вздохнула она, словно после обморока, и тихо опустилась на свой табурет. - Доктора... Маловер вы, маловер! Я знаю, что я делаю. Да, знаю. Вы думаете, мне это легко, но я делаю, делаю для спасения души его. Для вас страдание тела выше, больше значит, чем смерть его бессмертной души.
      Павел Сергеевич вздыхал, на его глазах были слезы. Тяжело было его мягкой душе делать кому-либо укоры, тем более своему нежно любимому другу, но он превозмог себя, и между Пушкиным и Натальей Дмитриевной завязался спор: укоры в жестокости к ближнему встретились с укорами в губительной поблажке телу в ущерб душе.
      Минут через пятнадцать ступеньки лестницы, ведущей из мезонина вниз, грустно скрипели под шагами грустного Пушкина, идущего в кабинет Михаила Александровича, с которым он, перебросившись несколькими фразами и отказавшись от чаю, простился и пошел к Горбунку, удивленному таким коротким визитом и недовольному, что его оторвали от такого душистого сена, которого он, однако, захватил изрядный клок...
      ...Калистов рылся в своем древлехранилище, со дна которого достал... тетрадь, взвеселившую меня с первой же страницы: вся она была зарисована... знакомыми лицами: ректор с тростью, инспектор с своим длинным носом... Архип Иванович в шапке с длинной кисточкой - все это было и очень похоже, и очень смешно.
      - Неужели это ты рисовал?
      - Я, а что?
      - Да как славно!
      - Ну, много ты смыслишь... Вот мне надо знать, как учатся рисовать...
      - Ты дай мне тетрадь, я Пушкину покажу, он сам рисует и расскажет, как надо...
      - Нет, не дам, смеяться будут надо мной.
      - Пушкин-то будет смеяться? Он никогда ни над кем не смеется...
      Я отправился домой, мечтая о том, как заявлюсь к Пушкину и как серьезно буду толковать с ним в интересах одного инкогнито, желающего посвятить себя артистическому поприщу...
      В раннее утро вступил на подъезд свистуновского дома, в котором Павел Сергеевич Пушкин занимал маленькую комнатку. В передней я застал пушкинских посетителей: на полу, на окне и на рундуке сидели крестьяне и крестьянки.