Гонимые и неизгнанные

      Это Павел Сергеевич бодрился, свыкаясь с казематской жизнью в первый год заточения, и написал это стихотворение - притом адресовал его не только и не столько друзьям, сколько родителям и братьям. Думается, что тогда он так и не смог переслать свои вирши в Тулу. Ведь до выхода из каземата на поселение он, как и все осужденные на каторгу, не имел права переписки. Известно, что за узников писали "ангелы-жены" товарищей. Все одиннадцать женщин, последовавших в изгнание за мужьями, разделили между собой труд писать родным и близким узников, их имена служили адресатами и стояли лишь в начале письма и в подписи, содержание же переписывалось с черновиков писем декабристов или писалось под диктовку.
      За Павла Сергеевича Пушкина попеременно писали Е.П. Нарышкина и А.В. Розен. Об этом свидетельствуют расписки о получении писем Сергея Павловича Бобрищева-Пушкина в 1829-1832 годах, хранящиеся в архиве Тульской области. Не исключено, что в одном из несохранившихся писем в 1826 году стихотворение "Друзья!.." и воспроизводилось. А может быть, не послал его домой Павел Сергеевич ни в этом году, ни выйдя на поселение - могла помешать скромность, а может, считал он это поэтическое послание юношеским порывом. В Вы-соком же, при встрече с родственницами брата Петра, зашел, видимо, какой-то разговор, впрямую касающийся до его стихотворства. Тогда и записал он в их альбом свое 30-летней давности сочинение, со всегдашней обстоятельностью обозначив время, место написания и воспроизведения - "Чита 1827 год, Высокое".
      Повторение же ошибки А.А. Рябинина-Скляревского в позднейших изданиях не только извинительно, но и оправдано: ни творчеством, ни биографиями Бобрищевых-Пушкиных никто из декабристоведов специально не занимался. Потому вполне закономерно, что сведения о рядовых декабристах, какими были братья Бобрищевы-Пушкины, черпались поначалу из "Записок", "Воспоминаний" декабристов. А в них (особенно у А.Е. Розена, А.П. Беляева) не однажды упоминается, что в Чите и Петровском заводе Павел Сергеевич писал басни, а также что в этом жанре он писал ещё в университетском пансионе. С именем же Николая Бобрищева-Пушкина связывалась юношеская лирическая и гражданственная поэзия. Видимо, в силу этого - все, кроме басен, принадлежит перу Николая Сергеевича - и стихотворение "Друзья!.." было принято на веру как его вирши. Этот принцип определил и характер публикации в антологии "Поэзия декабристов", о которой мы упоминали: за биографической справкой о Павле Сергеевиче Пушкине следуют басни: "Лисица-секретарь", "Волк и две лисицы", "Брага"1, "Дитя и пятнышко". А биографический очерк Николая Сергеевича предшествует стихам: "Утро в деревне", "К Меценату" (перевод из Горация) и "Друзья! есть наше счастье...".
      Но даже если бы авторство Павла Сергеевича стихотворения "Друзья!.." не было так очевидно, есть ещё один аргумент в его пользу. А.Е. Розен, может быть, слегка преувеличивая, как, впрочем, и все товарищи, литературный дар Павла Сергеевича, называл его "вдохновенным поэтом", который "сочинял замысловатые басни, звучными стихами передал псалмы и чудное послание апостола Павла о любви". Фрагмент из этого послания важен для сравнения со стихотворением "Друзья!..".
      Мне песнь не даст той жизни вечной,
      Которую любовь дает.
      Как звук кимвала скоротечный,
      Так песнь раздастся и умрет.
      Что пользы в разуме высоком?
      Что мне в познании небес?
      К чему мне зреть премудрым оком
      Всю связь бесчисленных чудес?
      Что без любви все созерцанья?
      К чему мне знать судеб закон?
      Без ней высокие познанья
      Суть только призрак, прах и сон!..
      Думается, сходство поэтической манеры, рифма, ритмика, образная структура обоих произведений несомненны.
      Итак, истина восстановлена. Однако поставить на этом точку не удалось - такая, видно, судьба у этого стихотворения и такой путь исследования. Когда архивные поиски успеха не принесли, начались разыскания в периодических журналах 60-80-х годов XIX века. И тогда...
      В журнале "Русская старина" (№ 7 за 1873 год) было обнаружено стихотворение "Изгнанник к своим родителям" и примечание: "Стихотворение это принадлежит декабристу Бобрищеву-Пушкину 2-му (скончался 13 февраля 1865 г. в Москве) и весьма обязательно сообщено товарищем его несчастия, бароном А.Е. Розеном. Другое стихотворение, того же автора, было напечатано в "Русской старине" изд. 1871 года т. III" ("Подражание XIII главе 1-го послания коринфянам")".
      Мало того, оба эти стихотворные произведения и басни П.С. Бобрищева-Пушкина вошли в двухтомное "Собрание стихотворений декабристов", изданное И.И. Фоминым в 1906-1907 годах.
      Когда в декабристоведческой литературе образовалась эта "развилка" первоисточников - публикация в "Русской старине" и сообщение А.А. Рябинина-Скляревского - сказать трудно, да и вряд ли это нуждается в уточнении.
      Но наши заблуждения в процессе исследования были не бесплодны: помимо безоговорочного установления авторства Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина, стихо-творение - по отношению к упоминавшимся публикациям 50-70-х годов обрело первоначальное свое название: "Изгнанник к своим родителям".
      Сверка же текстов в обоих первоисточниках обнаружила разночтения - в первых трех строчках стихотворения.
      Текст из альбома, как мы помним, начинается так:
      Друзья! есть наше счастье
      Не в здешнем мире в телесах,
      А в страждущих живет душах.
      А вот начало стихотворения, сообщенного А.Е. Розеном и опубликованного в "Русской старине":
      Друзья! есть Бог, есть наше счастье
      Не в здешнем мире - в небесах,
      Бог в страждущих живет душах.
      Смысл, что очевидно, искажен корявой передачей мысли в "альбомном варианте". Как возникло это разночтение?
      Безусловно, оригинальный вариант - тот, что опубликован в "Русской старине". В этом убеждает прежде всего соответствие настроения стиха внутреннему состоянию Павла Сергеевича в годы каторги - состоянию углубленного богоискательства, и именно оно продиктовало и прямолинейную назидательность, и дважды повторенное, как в молитве, слово "Бог".
      Кроме того, Павел Пушкин, тонко чувствовавший слово, даже если предположить, что спустя 30 лет, делая запись в альбоме, запамятовал начало стихотворения, мгновенно уловил бы стилистическую несообразность мысли. Ему были органически несвойственны корявость или небрежность поэтической речи.
      Значит, остается предположить, что А.А. Рябинин-Скляревский, видимо, по памяти, а не с текста в альбоме воспроизводил стихотворение. Это тем более убедительно, что он допустил уже упоминавшиеся значимые ошибки: перепутал имена братьев, срок и место каторги.
      Итак, стихотворение Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина "Изгнанник к своим родителям" начинается так:
      Друзья! есть Бог, есть наше счастье,
      Не в здешнем мире - в небесах,
      Бог в страждущих живет душах.
      Две тысячи верст - с зашторенными окнами
      Высочайшее повеление о возвращении на родину государственных преступников Павла и Николая Бобрищевых-Пушкиных последовало 11 января 1856 года. Долгожданная эта весть быстро облетела все декабристские колонии, будто сибирские расстояния сократились в тысячи раз: её передавали устно, с оказией, уведомляли письмами. Все радовались за Павла Сергеевича, зная, как нечеловечески устал он за два с половиной десятилетия от "ноши" - безумия брата.
      И.И. Пущин писал 13 февраля 1856 года Н.Д. Фонвизиной:
      "Письмо из Тобольска. Вскрываю и бросаюсь на шею Казимирскому. Он просто чуть не упал. "Что такое?" - "Бобрищев-Пушкин освобожден!!! Понимаешь ли ты, как я обниму нашего Гомеопата в доме Бронникова?.."
      Однако к радости примешивалось и негодование. В.И. Штейнгейль писал О.В. Андронниковой 2 февраля 1856 года: "Вообразите, что и о Павле Серге-евиче, об этом святом человеке, уважаемом целым городом, сказано: "отправить в Тульскую губер-нию "под строжайший надзор"!"
      И вся постаревшая и поредевшая декабристская семья дружно молилась, чтобы благополучно совершилось непростое путешествие в тысячи верст с больным, у которого тихие, умиротворенные периоды без всякой видимой причины сменялись как ураган налетающими приступами буйства. Очевидцы утверждали, что в такие минуты Николай Сергеевич не однажды ломал чубук трубки о голову или спину младшего брата, которого любил бесконечно, нежно и слушался, как никого. Но была ещё одна причина, отчего прорвалось однажды у Павла Сергеевича в письме к Н.Д. Фонвизиной опасение: "По воображению я не могу себе представить, как я совершу путешествие с моим здоровьем и с обузою, на мне лежащею. Но если Бог устроить позволит, то устроит и исполнение. Я и останавливаюсь на этой мысли".
      Это было в 1854 году, в период неустанных хлопот сестры Марьи Сергеевны. Ситуация не изменилась и в 1856 году.
      Дело в том, что много лет больным Николаем Сергеевичем владела idee fixe - вернуться в Красноярск. Ни одно из обнаруженных писем Павла Сергеевича не объясняет, отчего родилась эта "дикая", как он писал, идея. Наиболее вероятной кажется такая версия. Увозимый из Красноярского дома умалишенных Павлом Сергеевичем, Николай мог посчитать, что брат сделал это незаконно, втайне от властей, и потому постоянно твердил "о доставлении куда следует". Но могла это быть и простая привязанность к городу, где впервые - после среднеколымского и туруханского безлюдья, монастырского заточения и одиночества - свободно в тихие свои периоды он ходил по улицам, знал каких-то людей и вступал с ними в разговоры. И рядом любимый брат. Кроме того, в Красноярске он был почти на два десятилетия моложе, болезнь настолько же менее длительной, и впечатления тех лет оставили глубокий и добрый след. Но какой бы ни была исходная точка идеи, Павел Сергеевич ясно понимал невозможность сказать брату правду: больной мозг Николая не воспринял бы, не понял этой правды.
      Любовь и сострадание подсказали Павлу Сергеевичу выход: убедить, что они возвращаются в Красноярск.
      Так и видишь - катит по длинным заснеженным сибирским трактам вместительная повозка с зашторенными плотно оконцами. На очередной станции из неё поспешно, насколько позволяет высокий рост и полнота, выпрыгивает пожилой человек в длинной шубе и направляется к стоящим на крыльце станционному смотрителю и жандарму:
      - Господа, я везу душевно больного брата. Вот наша подорожная. Прошу вас, господа, говорить, что станция эта называется Канск, а не Казань и что мы на пути в Красноярск.
      Подходят сопровождающие братьев казаки и просят о том же. И так на каждой станции - до подмосковных Бронниц, Марьина - имения Фонвизиных, затем тульского - Высокого - имения Нарышкиных и даже Коростина - имения сестрицы их Марьи Сергеевны, где отныне они будут жить.
      Подробности этого "путешествия наоборот" сохранились в письмах Павла Сергеевича к П.Н. Свистунову и к И.И. Пущину. Надо заметить, что за все время пребывания в Сибири город Ялуторовск был первым, где Павел Сергеевич оказался не поселенцем, а как бы свободным путешественником. И впервые за десятилетия сибирского изгнания принимала его у себя дружная ялуторовская декабристская колония, дорогие сердцу его Е.П. Оболенский, И.И. Пущин, И.Д. Якушкин, М.И. Муравьев-Апостол, которые ждали братьев с нетерпением и тревогой.
      И.И. Пущин писал Н.Д. Фонвизиной 2 марта 1856 го-да: "Все ждали нашего Кита, но его до сих пор нет. Подождем, все преодолевается терпением. Это добродетель русских..."
      И эта добродетель вознаградила их долгожданной встречей.
      Приведем здесь ещё несколько писем П.С. Пушкина и И.И. Пущина с описанием этого путешествия.
      П.С. Пушкин - П.Н. Свистунову
      Добрые друзья мои Петр Николаевич и Татьяна Александровна. Среди шума всех собирающихся на чай наших ялуторовских друзей беру перо, чтобы сказать вам несколько слов.
      Дороги ужасные, бураны занесли все - ехали и пятеркой и шестеркой и наконец доехали в 2 часа ночи до Бронникова дома. Еще на дороге смутили подозрения, что доставят не туда, куда следует. Но теперь это волнение успокоилось уверением, что буран занес все другие дороги и Ялуторовск случился на пути к Красноярску - он очень доволен встречею со всеми и требует обозначения, что доставят куда следует.
      Немного с дороги мы оба устали и, приехавши в два часа, разбудили Пущина, с час болтали с братом, наконец еле уложили. А мы, не ложась, болтали, пока рассвело и ставни раскрыли. Тут опять напились чаю и понемногу начали приходить все наши. Потом обед - и после обеда соснули только часа полтора, и теперь опять шутки и разговоры.
      Повозка у нас прекрасная, препокойная, иначе мы в буран пропали. Одно теперь заботит - несколько станций, и опять станет ориентироваться при первом названии города и пойдут нарастать рацейки. Я было пробовал говорить о родных - ничего не свернет его. Но Господь, устроивший наше возвращение, устроит и остальное - будем продвигаться с помощию Божьею вперед. Думаю выехать в понедельник после обеда и на Тюмень, чтобы держаться предполагаемого тракта.
      5 марта 1856 года
      Завтра утром, друзья мои добрые Петр Николаевич и Татьяна Александровна, думаю выехать, простившись на зауральскую разлуку с нашими ялуторовскими однокашниками. И радостно и грустно. Впереди улыбается свидание с родными и заветными друзьями, а позади остается неопределенная разлука с другими друзьями, с которыми делил радости и печали за одною кашею три-дцать лет. В этом числе стоите и вы не на последнем плане, мои девятилетние кормильцы.
      Крепко, крепко вас обнимаю ещё раз по сию сторону Урала с надеждою обнять вас, может быть, и в этом ещё году и по ту его сторону. Передайте такой же дружеский привет Ивану Александровичу и Прасковье Егоровне, Владимиру Ивановичу и Флегонту Мироновичу и молодежи. Об домашних моих гомеопатических детках и говорить нечего - целую их в глазки и в щечки, Вавку моего милого притом благословляю.
      Всем домашним мой дружеский поклон, а когда увидите и некоторых друзей, скажите им, что я, уезжая с Урала, приязнь их долговременную увожу с собою и прошу их также когда-нибудь написать ко мне писульку о себе. Тобольское радушное ко мне расположение многих будет всегда мне памятно.
      Без даты (предположительно 4 марта,
      Ялуторовск)
      В брате все здешние нашли большую перемену - он всякой день с утра до ночи в здешней шумной семейной компании и, кроме вырывающихся по временам речитативов, совершенно со всеми гармонирует. Здоровье его, слава Богу, поддерживается. Только сегодня, вероятно, оттого, что много ходит и немного больше пил вина, маленькая раночка немножко раскрылась без боли. Надеюсь, что в дороге при лежачем положении это не будет иметь последствий. Но заботы убаюкивать его, его мысли, что едем в Красноярск, когда будем проезжать Шадринск, Екатеринбург и другие города, которые от него не укроют, лежат на плечах.
      Недоумение, как это уладится, волнует, а надежда, что Бог все это устроит, как и не думаешь, не оставляет. Однако прощайте на этот раз, друзья мои сердечные. Христос с вами.
      И.И. Пущин - П.Н. Свистунову
      12 марта 1856 года
      Поезд двинулся от меня 6 марта. При выезде была маленькая тревога, но дело обошлось мирно. К счастью, тут случился Тизенгаузен - и его сопровождение на две станции убедило нас, что везут на восток, а не на запад. А то уже было заявление ко мне, как хозяину дома и члену верховной думы Тайного республиканского общества, что справится с двумя казаками. Я, разумеется, поднял голос и объявил, что вместо двух явится сотня татар, следовательно, бой не равен! Это несколько тоже подействовало. Прочие дни он был и мил и любезен с нашими дамами на обедах и вечерах. Разумеется, принимал их за девиц и не допускал, что Ольга Ивановна - жена Басаргина, а просто актриса Медведева. Просто смех и горе, но душа болит за нашего друга Павла. С ним я просиживал ночи, на прощание наговорились. Брат проводил ночи во флигеле, иначе не было бы возможности молвить слово.
      Вот вам листок, полученный мною сейчас из Екатеринбурга. Едут хорошо; дай только Бог, чтобы было спокойно и благополучно.
      П.С. Пушкин - И.И. Пущину
      16 марта, Нижний
      С братом и смех и горе. Не доезжая Шадринска, было разволновался, и теперь сам спорит со всеми, что не так на таблицах написано и на столбах, что Канск называют Казанью и прочее. Не скажу, друг, чтобы путешествие было для меня приятным препровождением времени. Проехал почти 2000 верст и ровно ничего не видал. Он сажает меня непременно прежде, боясь, чтобы как-нибудь одному не остаться. На станциях и везде верчусь как на иголках. Затруднительное положение, но слава Господу и за то, что дело как-нибудь уладится.
      П.С. Пушкин - П.Н. Свистунову
      1856 год, 31 марта, с. Коростино
      Добрые друзья мои Петр Николаевич и Татьяна Александровна. Наконец, по милости Божией, сегодня в четыре часа пополудни мы добрались до места. Путешествие было не очень легкое и для меня приятное. Я должен был сидеть в своем возке, как в кибитке, чтобы обращением своего внимания на разные города не возбудить внимание брата, и на каждой станции предупреждать всех станционных смотрителей и ямщиков, чтобы говорили о Красноярске. Таким образом, Казань пошла за Канск, Нижний - за Колывань, Муром - за Томск. Наконец, мы встретились нечаянно с Францевыми в гостинице. Наталью Дмитриевну мы не за-стали. Она поехала в Костромскую деревню и на дороге в маленьком городке Судиславле сильно занемогла лихорадкою. Пролежала на этой станции с неделю и даже приобщалась - это известие сразило меня при въезде в Марьино 23 числа, а 25 утром успокоило нас её письмо от 12-го к Марье Дмитриевне, но от 15 к Петровне уже из Давыдова, что она поправилась несколько и прибыла в свою деревню с намерением скорее распорядиться делами и возвратиться домой. Этим путем 25 вечером, повидавшись с Евгением Якушкиным, который приезжал ко мне в Марьино, отправился я далее и 27 приехал в Высокое к Нарышкиным, где добрая сестра наша нас ожидала. Нечего говорить о свидании. Эта добрая сестра просто без памяти от радости. Брата встреча эта немного озадачила. Он по Нарышкину только уверился, что это именно Маша. Но сначала ему показалось, что это какая-то самозванка выдает себя за сестру - в окрестностях Красноярска. Но потом полюбил её, расспрашивал о всех соседях и домашних людях, и говорит: точно, это Маша, потому что никто другой не может знать эти обстоятельства.
      От Нарышкиных, которые вам очень кланяются, он ехал вместе с сестрою, а я в дормезе1.
      Братья встретили нас на дороге: сперва один, потом другой, и он им, видимо, обрадовался. Теперь хотя толкует о доставлении куда следует, но, по крайней мере, без раздражения и с согласием отдохнуть на этой станции, которую не хочет признать за Коростино1.
      Вот вам, друзья мои, несколько слов на первый раз. Все спят, а я хочу воспользоваться отсылкою в Тулу нарочного.
      Затем обнимаю вас, любезные друзья, крепко, крепко и горячо. Помню вашу драгоценную для меня дружбу. Машурку, Вавку и Катю целую. Всем домашним вашим - свой усердный поклон.
      И.И. Пущин - П.С. Бобрищеву-Пушкину
      1856 год
      2 апреля
      Пора отыскивать тебя, добрый друг Павел Сергеевич, в Алексине, пора приветствовать тебя на родине. Спасибо за частые весточки с дороги - я своевременно получал их, и они передавались из рук в руки, даже посылал Петру Николаевичу. 29 марта пришло твое письмо из Нижнего. Душевно рады, что Марья Александровна и Аннушка полюбились тебе - они просто с восхищением говорят о встрече с тобой и с братом. Все слава Богу!
      Я сегодня пишу к тебе именно потому, что воображаю тебя на месте, отдыхающего от трудов и волнений дорожных, среди добрых родных. Пожалуйста, заочно познакомь меня с ними. Недавно получил от Константина Ивановича письмо из Кронштадта. Он говорит, что часто там видается с твоим братом, который очень тебя напоминает. Они близко друг от друга живут.
      Свербеев говорит, что ты здоров и весел. Он у нас погостил 12 часов. Наталья Григорьевна... благодарит, что я тебя с нею познакомил. Первый посетитель после тебя был Брокман, - он отправился к Екатеринбург торговать или не знаю что делать. Сообщил нам известие о свадьбе Жозефины Адамовны с Мейеровым, которая должна была совершиться в первое воскресенье великого поста. Я тогда послал от Терпугова просьбу из Консистории, адресовал её Петру Николаевичу... Писал и к Барсукову о Козлове - ниоткуда ничего не знаю. От друга (Н.Д. Фонвизиной. - Авт.) было письмо, начатое в Костроме, конченное в Судиславле. Она захворала и говорила, что не может сама дописать. Это письмо я пометил 19 марта - ты можешь понять, что оно сильно меня перевернуло, хотя сказано, чтоб не тревожиться, что там какое-то повреждение, но не опасное. Между тем призывала священника и приобщалась. До сих пор не имею письма после этого.
      Как-то неловко, надеюсь на Бога, вооружаюсь терпением - на беду, теперь почты опаздывают. Ее письмо, о котором я говорю, начато 26 февраля, а дописано 4 марта. При этом я был уверен, что никак все наши сообщения и маршруты не уладят твоей встречи с нею. Видимо, что и сестра твоя не успела написать в Нижний, а ей адресы я послал 13 февраля. Но не в том дело. Лишь бы ты добрался благополучно, а потом добрался до Марьина. Если туда заехал и не застал её дома, то ещё удобнее было действовать насчет избавления от плена домашнего. Все это ты мне расскажешь - я не умею сказать, как доволен, что ты в 100 верстах от Марьина. Это всегда можно перелететь.
      У нас спрашивали: где находится семейство и из кого состоит. Отобрали и с нас... показания - и тотчас отправили. Увидим, что будет. Мне сдается, что, наконец, отпустят. Где-нибудь, Бог даст, встретимся. Обнимаю тебя крепко, обними и брата за меня... Сегодня послал барону не 20, а 10-ть целковых...
      Прощай покамест. Много писали - писали из Марьина, писал Юшневский, от (нрзб.) было горькое письмо из Киева. Отрадно, что она додумалась до ответа. Обними соседей, когда будешь у них. Все у нас здоровы, только я с надутыми губами... - навязался флюс. Все наши тебя дружески обнимают.
      Твой Иван Пущин.
      13 апреля
      Не думал к тебе писать сегодня, любезный друг Павел Сергеевич, но получил из Тобольска прилагаемый пакет знакомого почерка - и спешу его переслать по принадлежности. Я его имею от Лебедя, который получил от Николая, а Николаю пришло с почтой после твоего отъезда. Петр Николаевич говорил мне, что не знаю, что делать с письмом... распечатать не смеет (тут несколько фраз насчет твоей таинственности) и потому передает это мне. Признаюсь, я порывался распечатать, но почел все-таки лучше не трогать, хотя, может быть, тут и есть что-нибудь мне. Что же делать - непреодолимое уважение к запечатанному. Если бы ты дал мне на это право при прощании, я бы вскрыл. Особенно потому хотелось вскрыть, что одного из писем из Москвы не получил. Может быть, оно и тут. Вдобавок после чужой приписки в её листках из Судиславля я ни строчки не имею. Заботливо и тоскливо. Чтобы она не написала несколько слов по своей болезни, не верится. Но довольно.
      Об тебе знаю от Фотографа, что ты в Марьино приехал 23 марта. Вопрос в том, застал ли ты там хозяйку. Знаю, что ты расцеловался с Марьей Дмитриевной - Фотограф 24-го сам собирался в Марьино. Скоро что-нибудь скажет...
      Прощай покамест. Обнимаю тебя и брата и всех твоих, с которыми ты меня, верно, познакомишь. Христос воскрес! Все у нас здоровы. Ваня тебя целует.
      Твой Иван Пущин.
      30 апреля
      В субботу, т. е. 28 апреля, только что мы все собрались обедать, вбегает Ваня и кричит...
      Это была радость общая. Отданы письма и громо-гласно читаются. Хвала Богу, что наконец ты, добрый друг Павел Сергеевич, достиг пристани. Надеюсь, что ваше существование, сложное в отношении к Николаю, уладится.
      Ты знаешь искренность желаний моих для тебя и не потребуешь ненужных объяснений. От души благодарю тебя за твою беседу со мной. Только ты одного мне не сказал: чем кончилось твое посольство в Марьино насчет домашнего плена? Эта статья, вероятно, не будет включена в мирный трактат, который мы ждали в газетах. Потому прошу тебя молвить об этом словечко.
      Я спрашивал Перво (нрзб.), он говорит, что ничего не знает, только слышал от няни, что гости сильно утомили хозяйку. Я посылаю успокоительные таблетки... Чуть ли не направит своих странствий в Сибирь. Я не прочь от этого свидания за Уралом, хотя боюсь, что такая тревога утомит нашего друга неуловимого. Сегодня к ней пишу. От Евгения-фотографа знал прежде твоего письма, что ты в Марьине. Знал про твою работу сердечную, но думал: может быть, это отсутствие облегчит твои дипломатические сношения. Все до сих пор необыкновенно как-то совершается. Увидим, чем кончится...
      Я уже писал тебе, друг, два раза, на имя Марьи Сергеевны, 2 и 13 апреля. Упоминаю об этом для порядка, пока наши сношения ещё не установились. Они бедные (сопровождающие П.С. Пушкина казаки. - Авт.) за распутицей очень давно ждали. Сегодня я проводил их в Тобольск. Отужинали, отдохнули у меня, просили меня написать тебе усердные поклоны и велели сказать, что ни нагрудника, ни сигарочницы не нашли. Я думаю, ты об этом и не хлопочешь. Не то мы теряли в жизни!
      Я писал к Лебедю и послал письмо предводителя вашего с отзывом Орлова. Спасибо предводителю - он добрый человек, и я ему постоянно благодарен, что он тебя возвратил на родину.
      Аннушка и Марья Александровна писали мне и присылали твое письмо к ним. Я рад был все это прочесть. Одним словом, все слава Богу! У нас нет ничего нового. Все здоровы, все тебя обнимают - крепко, очень крепко. Скажи хозяевам Высокого мою признательность за письмо. Я отвечу скоро, между тем написал Лебедю, чтобы он 50 целковых отдал Башмакову.
      Барон покамест неплохо живет, хотя вместо 20-ти получает только 10-ть. Не знаю, кто-то сказал Корзинкину, что он получает казенное пособие, и Корзинкин на этом основании сбавил половину. Но и за это спасибо ему!
      Нетерпеливо жду от тебя весточки. Хочется знать, как идет у вас новая жизнь. Почты опаздывают, но скоро все должно прийти в порядок. Ты мне не говоришь, послал ли Ребцову мое письмо финансовое. Теперь уже надобно бы тебе получить мои деньги. Я ещё не имею никакого известия об этом.
      Приближаются майские мои дни: будем нашею артелью праздновать 58-летие и именины - кажется, мой и Евгеньев сразу... Обнимаю тебя, добрый друг. Передай мой незнакомый привет всем твоим добрым родным. Пусть они не считают меня чужим. Весь дом Бронникова шлет тебе поклоны усердные. А.И. Давыдова просит меня звать в Каменку тебя.
      Твой Иван Пущин.
      Глава 6
      Родины нещедрое солнце
      Верные дружеству
      31 марта 1856 года, "в четыре часа пополудни" прибыли братья Бобрищевы-Пушкины в село Коростино, на родную тульскую землю. Началась заключительная часть жизни Павла Сергеевича. Жизненные же координаты Николая Сергеевича оставались прежними: меридиан - Красноярский, временной пояс - декабрь 1825 года - зима 1827 года.
      Не было щедрым - ярким и теплым - солнце родины после 30-летнего их отсутствия. Затмевали его грозные реляции, исходящие из единого самодержавного источника:
      "Министерство внутренних дел.
      Департамент полиции.
      Отделение II, стол 2-й
      16 января 1856 г.
      № 7
      Господину начальнику Тульской губернии
      По всеподданнейшему докладу г. генерал-адъютанта графа Орлова о находящихся в Тобольске государственных преступниках Николае и Павле Бобрищевых-Пушкиных, из коих первый страдает расстройством рассудка, а последний при болезненном положении, лишен почти зрения, Государь император изволил всемилостивейше разрешить им возвратиться, согласно просьбе сестры их, помещицы Тульской губернии Марьи Бобрищевой-Пушкиной, к ней на родину, с тем, однако, чтобы они в Тульской губернии подвергнуты были строгому надзору местного начальства (выделено мною. - Авт.).
      О таковой высочайшей воле я имею честь уведомить ваше превосходительство, для зависящего от вас распоряжения, к учреждению за братьями Бобрищевыми-Пушкиными по прибытии их в Тульскую губернию строгого надзора.
      Министр внутренних дел С. Ланской".
      Эта реляция, будто через систему искусно поставленных зеркал, отразилась в предписаниях: III отделения - тульскому городничему и исправнику; Тобольского губерн-ского управления - начальнику Тульской губернии; министерства внутренних дел - алексинскому исправнику; алексинского исправника - тульскому губернатору; тобольского губернатора тульскому губернатору.
      И под неумолчный бумажный этот шелест начал обживание родины не старый ещё - только 54 близилось, - но очень нездоровый Павел Сергеевич. Как шло оно, это обживание - жизнь, рассказывают его письма друзьям.
      П.С. Пушкин - П.Н. Свистунову
      12 июля 1856 года
      Не успел до сей поры отвечать вам, любезные друзья мои Петр Николаевич и Татьяна Александровна. Главная причина, что я не имею ещё особой комнаты, где бы я мог запереться от брата и с спокойным духом приняться за перо. Потом все это время был в разъездах или у нас были родные, гости. Во второй половине апреля проезжал Розен с семьею на житье в Харьковскую губернию вместе с семьею Вальховских и гостил у Нарышкиных. Надобно было с ними повидаться, и я прожил у них почти неделю. С удовольствием встретил это гернгуто - православное семейство - все они преславные и предобрые люди, старое и молодое поколение.
      Розены вам обоим дружески кланяются. Сыновья его все уже офицерами один уже и женат, - с сыновьями я познакомился только по портретам молодцы и, по словам Анны Васильевны, все добрые христиане, а её слова в этом случае не пустой звук, потому что она понимает христианство в полном значении.
      Только что воротился в первых числах мая оттуда, как приехала молодая замужняя наша племянница - дочь брата Сергея, с мужем, и прогостила у нас три дня. Николай Сергеевич очень был рад их увидеть. Она премилая, и так умно останавливала его в его рацейках, что он на неё не сердился. Муж её тоже очень хорошо чувствующий, молодой, недавно поступивший на службу студент барон Дальгейм, страстный охотник до рисованья. С ним приятель его, некто имеющий степень художника, которому так понравилась физиогномия Ник. Сергеев., что он тут же схватил карандаш и нарисовал его играющего в шахматы, и чрезвычайно удачно. Только что они отправились в Орловскую губернию, как метеор, явилась порадовать нас наш добрый друг Наталья Дмитриевна. Пять дней, с нею проведенных, так показались коротки, что не успел, кажется, и начать разговора, хотя все говорили. В числе этих пяти дней была и поездка опять к Нарышкиным с нею и обратно до станции по Московскому шоссе.