Гонимые и неизгнанные

      Лицемерие и жестокость настолько естественны для Николая, что именно эти черты в себе он почитает как понятия справедливости и долга и, не стесняясь, обнаруживает их в письмах к матери и брату, рассказывая о буднях сыска и комментируя допросы декабристов. В этих рассказах звучит и нота наслаждения своей властью, только что обретенной: "Упомяну об порядке, как допросы производились, они любопытны. Всякое арестованное - здесь ли или привезенное сюда - лицо доставлялось прямо на главную гауптвахту. Дежурный флигель-адъютант доносил об этом генералу Левашову, он мне, в котором бы часу ни было, даже во время обеда. Допросы делались как в первую ночь - в гостиной. В комнате никого не было, кроме генерала Левашова и меня. Всегда начиналось моим увещеванием говорить сущую правду, ничего не прибавляя и не скрывая и зная наперед, что не ищут виновного, но желают искренно дать возможность оправдаться, но не усугублять своей виновности ложью или отпирательством.
      Ежели лицо было важно по участию, я лично опрашивал, малозначащих оставлял генералу Левашову, в обоих случаях после словесного допроса генерал Левашов все записывал или давал часто и самим писать свои первоначальные признания. Когда таковые были готовы, генерал Левашов вновь меня призывал или входил ко мне, и, по прочтении допроса, я писал собственноручное повеление генерал-адъютанту Сукину о принятии арестанта и каким образом его содержать - строго ли, секретно или простым арестом.
      Единообразие сих допросов особенного ничего не представляло: те же признания, те же обстоятельства, более или менее полные. Но было несколько весьма замечательных, об которых упомяну. Таковые были Каховского, Никиты Муравьева, Пестеля, Артамона Муравьева, Матвея Муравьева, Сергея Волконского и Михайлы Орлова.
      Пестель был привезен в оковах, по особой важности его действий, его привезли и держали секретно. Сняв с него оковы, он приведен был вниз, в Эрмитажную библиотеку. Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве, я полагаю, что редко найдется подобный изверг"1.
      Здесь нельзя не обратить внимания, сколь самодержец не стесняется в "категорических" определениях: "дурак", "дурак набитый", "злодей" и т. д. по отношению к тем декабристам, кто разглядел его "маскарадные" ухищрения или, зная хорошо прежде особенности характера великого князя Николая Павловича, не поверил ни в одну из примеряемых им масок. Показателен и слог монарха.
      Ни в воспоминаниях современников, ни в многочисленных позднейших исследованиях даже отдаленно не связываются понятия "гуманный, доброжелательный" с личностью царя Николая I. Никогда. С первого дня царствования, когда ему было 29 лет, до последнего его дня - через тридцатилетие.
      Есть в литературе о Николае и его эпохе одно, на наш взгляд, интересное исследование, к которому мы не однажды обратимся. Оно называется "Правда об императоре Николае". Написал его русский литератор Н.И. Сазонов1. Он дает глубокий психологический и политический портрет царя: "Наружность его, так же как и духовный склад, последовательно прошла через три фазы. Сначала - это молодой честолюбивый солдат, весь словно из одного куска, левша, неуклюжий, с ввалившимися злыми глазами, бледным цветом лица, бесцветными сжатыми губами.
      Затем - могущественный император, сильный с виду, тяжелый, но полный достоинства в движениях, крепко затягивающий живот, чтобы лучше подпирал грудь. Суровость взгляда смягчена привычкой к любезности, цвет лица свеж, на губах охотно появляется улыбка, но жесты остаются сухими и резкими даже в том случае, когда они служат сопровождением льстивым речам.
      Еще позднее - теперь уже старик, забывающий молодиться, распрощавшийся с хохлом, который осенял его голову, уже 20 с лишком лет седую, почти слоновая тучность и спина, сгибающаяся под тяжестью каски, рот вновь приобрел злобное выражение, но взгляд потонул в заплывших жиром веках и дышит удовлетворенным тще-славием"2.
      Мы не ставим своей задачей проанализировать николаевское царствование, но хотим заглянуть в ранний его период, чтобы понять, как мог сформироваться к двадцати девяти своим годам палач декабристов.
      Первое мнение о нем - отца, Павла I.
      "Старшие сыновья у меня - баре; Николай и Михаил - это мои гренадеры". (Двое младших сыновей родились с годичным промежутком, а от двух старших Александра и Константина - их отделяло 15 лет.)
      "Подобный прогноз, - замечает Н.И. Сазонов, - оправдался для Николая, который так и не смог стать дворянином, оказавшись императором".
      Павлу, убитому царедворцами-заговорщиками в 1801 году, когда Николаю было всего пять лет, не довелось увидеть, как взрослел его сын-гренадер. Известно это из записей придворного историка Н.К. Шильдера и главного воспитателя великих князей барона М.А. Корфа. И они, и все воспитатели отмечали посредственные способности будущего императора, давали и общую характеристику его черт, свойств, проявлений.
      "Парадомания, экзерцицмейстерство, насажденные в России с таким увлечением Петром III и под тяжелою рукою Павла, пустили в царственной семье глубокие и крепкие корни. Александр Павлович, несмотря на свой либерализм, был жарким приверженцем вахтпарада и всех его тонкостей. О брате его Константине и говорить нечего: живое воплощение отца, как по наружности, так и по характеру, он только тогда и жил полной жизнью, когда был на плацу, среди муштруемых им. Ничего нет удивительного, что наследственные инстинкты проявились и у юных великих князей. Воспитатели Николая Павловича не были способны направить ум своего воспитанника к преследованию других плодотворных идеалов, и потому им не удалось победить врожденные наклонности и отвлечь его от проявившейся в нем страсти ко всему военному"1.
      Императрица Мария Федоровна противилась увле-чению сыновей военным делом, но "с ними занимались им", - это было естественным "для царствовавшего воспитательного хаоса". Сначала в военных играх, а потом "и вне военных игр манеры и обращение Николая Павловича сделались вообще грубыми, заносчивыми и самонадеянными". В журналах воспитателей с 1802-го по 1809 год постоянные жалобы на то, что "во все свои движения он вносит слишком много несдержанности, в своих играх он почти всегда кончает тем, что причиняет боль себе или другим", что ему свойственна "страсть кривляться и гримасничать", он необщителен.
      К "недостаткам и шероховатостям" характера великого князя, помимо грубого обращения не только с приближенными ("кавалерами") и прислугой, но и со своим братом - и даже с сестрою, относится "наклонность сознаваться в своих ошибках лишь тогда, когда он бывает принужден к этому силою, охотно принимает тон самодовольства, когда все идет хорошо и ни в ком не нуждается более", воспитатели единодушны: Николай обладает весьма ограниченными способностями, но поучал учителей в том, чего не знал.
      Характерная черта детства - постоянное стремление принимать на себя в играх первую роль, представлять императора, начальствовать и командовать".
      А вот что позднее писал сам Николай о своем учении: "На лекциях наших преподавателей мы или дремали, или рисовали их же карикатуры, а потом к экзаменам выучивали кое-что вдолбяжку, без плода и пользы для будущего". "Греческий и латинские языки с трудом давались великому князю. Николай Павлович, сделавшись уже императором, неоднократно говорил о своей ненависти к латинскому языку, о вынесенных им мучениях при изучении его и совершенно исключил этот язык из программы воспитания своих собственных детей".
      Весьма любопытна позднейшая иллюстрация этой ненависти: "В начале 1851 года князь Волконский сообщил барону Корфу, тогдашнему директору публичной библиотеки, высочайшее повеление о том, что к нему в библиотеку переданы будут из Эрмитажа все вообще книги на латинском языке.
      - Что это значит? - спросил Корф.
      - То, что государь терпеть не может латыни с тех ещё пор, когда его мучили над нею в молодости, и не хочет, чтобы в новом музее (так называли вначале вновь отстроенный Эрмитаж) оставалось что-нибудь на этом ненавистном ему языке.
      Встретив затем барона Корфа и заговорив о передаче латинских книг из Эрмитажа, император Николай сказал:
      - Терпеть не могу вокруг себя этой тоски".
      В записках А.Х. Бенкендорфа сохранился иного свойства рассказ о Николае I. "Государь, - говорит граф, описывая гвардейские маневры 1836 года, - был неутомим, целый день на коне под дождем, вечером у бивачного огня, в беседе с молодыми людьми своей свиты или в рядах войск, окружавших его маленькую палатку, он большую часть ночи проводил за государственными делами, которых течение нисколько не замедлялось от этого развлечения государя со своими войсками, составляющего, по собственному его признанию, единственное и истинное для него наслаждение".
      Н.И. Сазонов продолжает рассказ о становлении и развитии характера будущего самодержца российского: "Он посвящал себя исключительно военному делу в той части, которая наиболее казенна и наименее одухотворенна, жесткий в выправке, ограниченный в мыслях, краткий и сухой в разговоре, он заслужил того, что его брат Михаил наделил его прозвищем Николая Палкина"1 (заметим, что и декабристы потом называли его так же).
      Предстоящая женитьба на прусской принцессе Шарлотте заставила Николая овладеть некоторыми манерами, присущими особе из царской семьи: он заново учился двигаться, говорить, носить горностаевую мантию и учтиво, величественно кланяться - учился всему, что помогло смягчить хотя бы внешне солдафонскую резкость. "Лицемерие, являющееся отличительной чертой его характера, способствовало тому, что мир поверил в его превращение, несмотря на то что он всегда, по существу, оставался гренадером, как окрестил его отец".
      Эти черты, а вместе с тем отвращение и неспособность ко всякой интеллектуальной работе были истоком одной из коренных черт его характера "злобы и ненависти, которой император преисполнен ко всякому вообще проявлению умственного и нравственного превосходства".
      Николай "любил власть, как скупой любит золото, - продолжает Н.И. Сазонов, - не для того чтобы им пользоваться, но чтобы его хранить, копить и в нем зарыться. Ничто не подготовило его царствовать достойно, ни серьезное образование, ни плодотворные размышления; он думал, что одолевавшего его честолюбия достаточно, чтобы добиться верховной власти. Когда же он её достиг, он решил, что сохранение власти само по себе узаконяет обладание ею.
      Он не останавливался ни перед самым бесстыдным насилием, ни перед самой злой хитростью, чтобы сохранить и возвысить авторитет, которым наградил его случай. Запачкав кровью престол, царь надел на свое желчное и истощенное в то время лицо маску лицемерия, с которой уже не расставался.
      Каждый год его царствования развивал в нем каким-то роковым образом новый порок: сперва он стал лицемерным, потом обладание неограниченной властью, связанное с лицемерием, породило в его душе непомерную спесь, гордость сатаны, заставлявшую его ненавидеть и преследовать своим гневом всех людей, не склоняющихся перед его всемогуществом.
      Черствый от природы, Николай со времени вступления на престол искоренил в себе все человеческие чувства и дошел до такой степени изуверства в нравственных убеждениях, что, единственный из всех современных государей, часто отягчал приговоры военных судов. Все служило для него предлогом к тщеславию - законодательство, управление, армия, флот, финансы, искусство и наука".
      Экскурс литературный
      В феврале 1878 года Лев Николаевич Толстой приехал из Ясной Поляны в Москву, чтобы собрать материалы о декабристах для задуманного о них романа. Он встречается и долго беседует с оставшимися в живых декабристами П.Н. Свистуновым и А.П. Беляевым1.
      Писателю помогают самые разные люди, и вскоре он знакомится с письмами А.А. Бестужева-Марлинского, "Записками" М. Бестужева, В. Штейнгейля, читает статьи о Г.С. Батенькове, К.Ф. Рылееве.
      В некрологе, опубликованном по смерти М.И. Му-равьева-Апостола, В.Е. Якушкин писал: "Когда гр. Л.Н. Толстой собирался несколько лет тому назад писать роман о декабристах... он приходил к Матвею Ивановичу для того, чтобы расспрашивать его, брать у него записки его товарищей и т. д. И Матвей Иванович неоднократно тогда высказывал уверенность, что гр. Толстой не сможет изобразить избранное им время, избранных им людей: "Для того чтобы понять наше время, понять наши стремления, необходимо вникнуть в истинное положение тогдашней России; чтобы представить в истинном свете общественное движение того времени, нужно в точности изобразить все страшные бедствия, которые тяготели тогда над русским народом; наше движение нельзя понять, нельзя объяснить вне связи с этими бедствиями, которые его и вызвали; а изобразить вполне эти бедствия гр. Л.Н. Толстому будет нельзя, не позволят, даже если бы он и захотел. Я ему говорил это". Л.Н. Толстой обратился в III отделение, которое в 1878-1880 годах возглавлял А.Р. Дрентельн с просьбой допустить его к архивным материалам. Но из III отделения на имя графини А.А. Толстой пришел такой ответ: "Допущение графа Л.Н. Толстого в архиве III Отделения представляется совершенно невозможным". Это была одна из главных причин прекращения Л.Н. Толстым работы над романом о декабристах.
      Однако интерес к декабристам у Толстого никогда не угасал: он продолжал общаться с П.Н. Свистуновым, М.И. Муравьевым-Апостолом, Д.И. Завалишиным. Во второй половине 1902 года писатель работал над XI главой "Хаджи-Мурата", посвященной Николаю I. Вот одна из редакций характеристики монарха: "Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником, и что он не желает престола. Это была ложь.
      Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желая - усиления её. Его присяга Константину, из которой он и его льстецы сделали потом подвиг самоотвержения, была вызвана страхом. Не имея в руках акта о престолонаследии и не зная решения Константина, провозглашение себя императором подвергало его опасности быть свергнутым, убитым, и он должен был присягнуть Константину. Когда же Константин опять отказался, вспыхнул мятеж, состоящий в том, что люди хотели облегчить то бремя, которое будто бы так тяготило его. И на это он ответил картечью, высылкой и каторгой лучших русских людей. Ложь вызвала человекоубийство, человекоубийство вызвало усиленную ложь".
      Толстой - Стасову: "Окончил статью о войне и занят Николаем I и вообще деспотизмом, психологией деспотизма, которую хотелось бы художественно изобразить в связи с декабристами.
      "Документ Николая"
      Во время одной из встреч В.В. Стасов дает Толстому один любопытный документ - копию с подлинника "Записок" Николая I, хранящегося у его приятеля.
      "Это какое-то утонченное убийство", - сказал Лев Николаевич, прочитав его, и, поблагодарив В.В. Стасова за возможность познакомиться с этим документом, добавил, что у него теперь "ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь". Л.Н. Толстой делает свою копию, сохраняя орфографию подлинника, и озаглавливает: "Документ Николая".
      Судьба подлинника "Записки" неизвестна. В печати его не обнародовали.
      П.Е. Щеголев упоминает об этом в книге "Николай I и декабристы": "Существует один любопытный документ. Это - составленный и собственноручно написанный Николаем с многочисленными помарками обряд, по которому должна была быть совершена казнь и экзекуция над декабристами".
      Первая публикация, в которой рассказана и предыстория нахождения текста "Записки", и дан полный её текст, сделана была в журнале "Новый мир" Е. Серебровской1.
      Интересен при этом исторический парадокс: подлинник "Записки" принадлежат поэту Арсению Аркадь-евичу Голенищеву-Кутузову - внуку графа Павла Васильевича Голенищева-Кутузова, который был в 1825-1830 годах петербургским генерал-губернатором. Однако и для современников, и в памяти потомков его имя навсегда связано с палачеством: он, один из убийц Павла I, спустя четверть века, снова, по сути дела, выступает в роли убийцы, будучи активнейшим членом Следственной комиссии, осудившей декабристов. Это его имел в виду Павел Иванович Пестель, когда на допросе, обвиняемый и царем, и членами Комитета в кровожадности, в том, что он изверг и цареубийца, заявил: "Я ещё не убил ни одного царя, а среди моих судей есть и цареубийцы!"
      Именно ему, Голенищеву-Кутузову, адресовал монарх для исполнения свою "Записку", писанную в одночасье, не стесняясь своей плохой грамматики, помарок и исправлений, которые ещё более откровенно обнажают и его жестокость, и животный страх, и нетерпение в ожидании скорой кровавой расправы (даже сейчас "Записка" поражает обстоятельностью бездушия).
      И хотя Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов вряд ли стремился обнародовать документ, связанный и с позорной страницей истории самодержавия и с именем своего деда (да и публикация была невозможна - на троне был старший сын Николая I - Александр II), однако, разрешая приятелю своему В.В. Стасову скопировать подлинник, вряд ли сомневался, что рано или поздно этот документ получит огласку.
      Приведем этот документ полностью, придерживаясь орфографии подлинника:
      "В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамен. Конвойным оставаться за ними щитая по два на одного. Когда все будет на месте то командовать на караул и пробить одно колено похода потом Г. генералам командующим экс. и арт. прочесть приговор после чего пробить 2 колено похода и командовать на плечо тогда профосам сорвать мундир кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк тогда взвести присужденных к смерти на вал, при коих быть священнику с крестом.
      Тогда ударить тот же бой, как для гонения сквозь строй докуда все не кончится после чего зайти по отделениям на право и пройти мимо и разспустить по домам".
      "Николай, не задумываясь ни о том веке, в котором живет, ни о своей стране, выбирал себе один за другим образцы среди великих государей, стараясь не только не подражать, но превзойти их, подобно лягушке из басни, - пишет Н.И. Сазонов. - Сперва его любимым героем был Наполеон. Потом он взял за образец короля-политикана, дипломата и правителя - Людовика XIV. Николай определенно стал находить в себе задатки современного Людвика XIV и, быть может, мечтал о создании нового Версаля, когда случился пожар его дворца...
      Одержимый тщеславием, далекий от того, чтобы покровительствовать литературе, Николай получал удовольствие, преследуя её. Николай преследовал Пушкина, Лермонтова и других, он стал осыпать милостями Нестора Кукольника и Гоголя.
      Нестор Кукольник - драматург на редкость плодовитый, обладающий весьма посредственным талантом.
      Что касается Гоголя, действительно гениального человека, то расположение к нему Николая можно объяснить лишь случайной необычайной причудой, одной из гримас судьбы".
      Николай не узнал себя в Хлестакове и, как пишет Сазонов, "позволил высмеять себя и сам первый хохотал над собственной карикатурой, показанной публике. Хохотал при этом вполне чистосердечно - вот насколько слепо тщеславие!"1.
      ] ] ]
      Этот портрет самодержца дорисовывается другим современником Николая I, но уже находящимся в непосредственном окружении монарха. Это А.Ф. Тютчева автор книги "При дворе двух императоров".
      "Мне было 23 года, когда я была назначена фрейлиной двора великой княгини цесаревны, супруги наследника русского престола. Это было в 1853 году.
      В ту эпоху русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность. Он ещё сохранял весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая. Никто лучше, как он, не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд - все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытывал тени сомнения в своей власти или в законности её. Он верил в неё со слепой верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал для себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти, носителем которой он себя считал на земле.
      Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под влиянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало.
      Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинить своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек... мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим всякое проявление инициативы и жизни.
      Этот человек, который был глубоко и религиозно убежден в том, что всю жизнь посвящает он благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных.
      И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. В самом начале Восточной войны эта армия, столь хорошо дисциплинированная с внешней стороны, оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разгромленная лихоимством и взяточничеством начальников, возглавляемая генералами без инициативы и без знаний. Оставалось только мужество и преданность её солдат, которые сумели умирать, не отступая там, где не могли победить вследствие недостатка средств обороны и наступления"1.
      Крымскую войну 1853-1856 годов декабристы восприняли как трагедию родины и народа, как прямой результат бездарной, реакционной политики внутренней и внешней - Николая I и поражение в Крымской кампании рассматривали не как поражение России, а как крах самодержавной политики монарха. Например, декабрист Н.В. Басаргин излагает такую точку зрения на самодержавие, на монарха российского, подытоживает 30-летнее царствование Николая I: "Неудачи в Крымской войне, - подчеркивал декабрист, - выявили настоящее лицо самодержца, развенчали его социально-политическую, экономическую и военную политику: Николай I обнаружил отсутствие той твердости, которая спокойно смотрит на события, не падает духом, а управляет кормилом государства так же хладнокровно, как в хорошее время. (Монарх же, в боязливом ожидании дурных известий с театра военных действий, заперся во дворце.) То, что он сам считал в себе твердостью и в чем многие, подобные, ошибались, было скорее упрямство, необдуманность, настойчивость, нежели твердость характера, раздражительность и преувеличенное о себе понятие мешали ему видеть настоящую сторону, иметь настоящую точку зрения в вопросах государственного управления.
      Наконец, его сильные физические начала не выдержали всех нравственных потрясений, всех разочарований, он не дожил до конца вызванных им самим событий, покинул этот мир, оставив в наследство преемнику своему борьбу с целой Европой, армию хотя и многочисленную, но худо устроенную, сокращенную поражениями и жертвами, истощенную страну, недостаток в полководцах и государственных людях"1.
      Глава 2
      По 30-летнему сибирскому тракту
      Путь в острог
      Заканчивался январь 1827 года. Истек год одиночного заточения П.С. Пушкина в Петропавловской крепости. Как провел его Павел Сергеевич, нет упоминания ни в архивах, ни в мемуарах, ни в письмах. Неизвестно даже, был ли по исполнении сентенции 13 июля 1826 года определен он в прежнюю камеру № 16 между бастионами Екатерины I и Трубецкого или, как большинство декабристов, переведен в другой каземат.
      Неизвестно также, разрешили ли ему свидание с отцом или с кем-то из родственников. Архивы сохранили лишь реестр личных вещей, бывших при братьях Бобрищевых-Пушкиных при аресте, денежные суммы и расписка их отца Сергея Павловича о выдаче всего, сыновьям принадлежащего, датированная 16 сентября 1826 года. За исключением самого необходимого, которое оставили у узников, всем родственникам декабристов в том сентябре были возвращены вещи и деньги, изъятые при аресте. Из мемуаров известен изматывающий однообразием день затвор-ников Петропавловской крепости. Темнота, сырость, бесшумные и безмолвные надзиратели, короткая прогулка на пронизывающем ветру кронверка, пища трижды в день, которая проглатывалась механически, без ощущения запаха и вкуса, усталый короткий сон, отступающий перед всегда бодрыми полчищами насекомых, и снова день, в который перестали приходить надежды. Никто из декабристов не знал, что ждет его.
      Как без суда были они судимы, точно так же только воля или каприз монарха, взявшего на себя роль провидения, решали их судьбу. О чем думал, что чувствовал 24-летний Павел Пушкин в последние месяцы перед отправкой на поселение? Чем заполнял он безнадежное разнообразие дней?
      Картину психологического состояния молодых узников удалось нарисовать в своих "Записках" А.В. Поджио:
      "Были дни невыносимо тяжелые, но эти дни падали прямо на сердце исключительно и не касались того умственного достояния, которого меня хотели лишить...
      Я чувствовал приближение решительного нравственного распадения и как-то, устыдя самого себя, стал обращаться, прибегать к силам и не собственно моим, которых я не находил, а к силам внешним".
      А.В. Поджио искал в русской истории "для себя образцов" и не обрел их. "Русское наше общество не развивалось по особенным законам, а стояло недвижно на своей славянско-татарской почве, не заявляя никаких потребностей, стремлений народных...
      Владыки русские обычному заточению предпочитали "ссылку в отдаленнейшие остроги, обители, если только не подвергались преступники четвертованию, колесованию, отрезыванию языка, вырыванию ноздрей, клеймению, пытке, правежу, ломке членов, наказанию кнутом, батогом, плетями и проч. И как мужественно выносили несчастные все эти наказания; но мужество это не по мне, как неприменимое к причинам, его вызывающим, - и я, не находя себе образцов в былом, стал их допрашивать, доискиваться вокруг себя! Здесь, по обок меня томятся так же, как и я, страдальцы по темницам. По длинному каземату, разделенному на кельи, я мог пересчитать затворы каждой из них и убедиться, что здесь полуживые мои товарищи-друзья переживают, а может быть, доживают последние дни... Я не один! Здесь сотня избранных, и нам ли унывать!"1
      Безусловно, и Павел Пушкин искал для себя образцы мужественности и подвига. И для него утешительной была мысль, что он не один в своей мрачной темнице. Но это было, так сказать, внешнее проявление чувств. Темница не гасит, но возжигает огни духа и мысли. И чем меньше пространство для движения человеческого тела, тем на больший простор и ширь вырывается дух его. Мысль ломает преграды из стен, замков и стражи - она вольна и свободна. Но видимо, лишь тогда, когда обретает она внутреннюю точку опоры, ей не страшны более условия заточения. Может пострадать или даже умереть тело, но душа продолжает мыслить.
      И горе человеку в темнице, если не найдет и не обретет он этой опоры (первыми жертвами монарха в Петропавловской крепости стали И.Ю. Поливанов, впавший в умственное расстройство и скончавшийся 2 сентября 1826 года, и А.М. Булатов, умерший в Военно-сухопутном госпитале 10 января 1826 года).
      П.С. Бобрищев-Пушкин нашел такую точку опоры. Ею стала вера в Бога. Единственной книгой, которую позволялось иметь узникам, была Библия. С чтения её начался новый духовный путь Павла Пушкина, который считал себя атеистом и исповедовал культ разума, философию французских просветителей. Как шла его духовная эволюция, можно лишь догадываться. Объяснение ей уже в 50-х годах пытался дать Е.И. Якушкин - сын декабриста И.Д. Якушкина:
      "Когда человек, сколько-нибудь образованный и сколько-нибудь умный, устанет думать, а между тем ему надо иметь какую-нибудь точку опоры, он приходит непременно к мистицизму - ищет опоры в религии". О духовных поисках П.С. Пушкина свидетельствует упоминание в его письме к Н.Д. Фонвизиной в феврале 1838 года, что он "лишь в 24 года познал Бога", а также воспоминания Якушкина и Францевой.
      И.Д. Якушкин: "Во время своего заточения он оценил красоты Евангелия и вместе с тем возвратился к поверьям своего детства, стараясь всячески осмыс-лить их"1.
      М.Д. Францева: "Заключение в каземате, как рассказывал нам сам Павел Сергеевич, имело превосходное влияние на развитие его духовной стороны. Он только там вполне постиг всю пустоту суетной мирской жизни и не только не роптал на перемену своей судьбы, но радовался, что через страдание теперешнего заточения Господь открыл ему познание другой, лучшей жизни. Внутреннее перерождение оставило навсегда глубокий след в его душе. Находясь в каземате, он радовался и воспевал хвалу Господу за его святое к нему милосердие"2.
      Позднейшие письма Павла Сергеевича, прежде всего к очень близким ему духовно Н.Д. Фонвизиной, Е.П. Обо-ленскому и А.Л. Кучевскому, позволяют предположить, что годичное его пребывание в Петропавловской крепости было временем серьезнейшего изучения Библии и осмысления вероучительных основ. И чем глубже становились его познания, тем спокойнее дух. Павел Сергеевич на собственном примере убеждался, что лишь просветленное сердце и разум, озаренный этим светом, может явиться надежным путеводителем при чтении Священного Писания.