Гонимые и неизгнанные

Задумается и поймет Павел Пушкин, что стояло за этим поступком Николая, и пожалеет, что отказался от очной ставки с ним - надо было увидеть и, может, поддержать друга. А у самого Павла от благородства Заикина, как и у старшего брата, потеплеет на сердце, и взбодрится он духом. Ему не суждено было узнать невеселую историю терзаний и злоключений Николая Федоровича Заикина в Петропавловской крепости. Не дано было в то время знать и какую короткую - всего в 32 года, - полную лишений жизнь предстояло Николаю Заикину прожить. За все время пребывания в крепости они увиделись - но вряд ли сумели обменяться словами - единственный и последний раз 13 июля 1826 года во время исполнения приговора Верховного уголовного суда.
      Недлинная и грустная история Н.Ф. Заикина и отыскания "бумаг Пестеля" такова. Арестованный в Тульчине, 14 января Заикин был отправлен в Петербург. После двух допросов объявил, что он один зарыл "Русскую правду" у с. Кирнасовки, и даже нарисовал план. 31 января 1826 года из № 30 Кронверкской куртины, где по цар-скому распоряжению "посажен по усмотрению и содержан строго", Николая Заикина отправляют для совершения тайной миссии. При этом повелевалось: "по закованию в ручные железа, снабдив теплою для дороги одеждою для отправки в Тульчин, сдать Слепцову". Н.Ф. Заикина посылали в Кирнасовку, чтобы он на месте показал место "зарытия бумаг".
      Подробности этой экспедиции содержатся в рапорте штабс-ротмистра Слепцова: "Заикин не смог показать точно места, где зарыта "Русская правда", - копали в трех местах безуспешно. Выяснилось, что зарывали бумаги Бобрищевы-Пушкины, а он только слышал, где они были зарыты. Вспомнив, что братья Пушкины место это показывали брату, подпрапорщику Федору Заикину, он посылает ему записку, в которой просит открыть тайну человеку, вручающему записку.
      "Не упорствуй, - убеждает старший брат, - ибо иначе я погибну".
      Так с помощью Федора Заикина найдены были бумаги. Надо сказать, что весь поиск проводился в величайшем секрете. Ф. Заикин думал, что записку привезли из Петербурга, и не подозревал, что брат находится рядом в Кирнасовке.
      Землекопы и даже официальный свидетель - земский исправник И. Поповский не знали, что ищут и что нашли. "Вырыто что-то, - писал исправник, - закрытое в клеенки темного цвета, испортившееся в некоторых местах от сырости".
      13 февраля Н.Ф. Заикина снова водворили в Петропавловскую крепость, а "Русскую правду" Следственный комитет, не распечатывая, передал Николаю I. Заикин же, тяжело переживая и свое признание, и раскрытие тайны "бумаг Пестеля", пытался покончить с собой.
      25-летнего декабриста Н.Ф. Заикина, осужденного за то, что "участвовал в умысле бунта с принятием поручений от общества и привлечением одного товарища", Верховный уголовный суд отнес к 8-му разряду и приговорил к ссылке в Сибирь бессрочно (указом монарха от 22 августа 1826 года определил 20-летний срок поселения - но, как свидетельствует судьба Н.С. Бобрищева-Пушкина и немногих декабристов 8-го разряда, которые останутся в живых через двадцать лет, этот указ был только на бумаге).
      27 июля 1826 года тайная ночная дорожная коляска увозила Николая Федоровича из Петербурга и фактически из жизни, хотя умер он ровно через 7 лет (23 июля 1833 года) на поселении в Витиме Иркутской губернии.
      Тогда, в апреле 1826 года, Павел Бобрищев-Пушкин более всего жалел, что не сошелся близко с Пестелем - человеком, как он понимал, исключительным, хотя истинную значимость П.И. Пестеля для истории, равно как и созданной им "Русской правды", он поймет уже там, в Сибири, когда декабристы будут скрупулезно анализировать и события неудавшегося восстания, и идеологические, политические установки "Русской правды" и Конституции Никиты Муравьева.
      Павел Пушкин не знал, что в печальный этот апрель 1826 года "Русская правда" была уже царской узницей - только заключил её монарх не в каземат, а в архив. И вот почему. Когда Николай I и Следственная комиссия, бегло просмотрев сочинение Пестеля, не обнаружили в нем ни цареубийственных планов, ни каких-то "эффектных" подробностей, которые изобличали бы творца "Русской правды" как изверга и погубителя, они сразу же утратили к ней интерес. Знакомить же общественность России и Европы с этим документом монарх, естественно, не желал. Вот почему "Русская правда" была надежно запечатана в секретном архиве (только в 1906 году освободили Конституцию из заточения и состоялась первая её публикация),
      Михаил Лунин в "Разборе донесения тайной Следственной комиссии государю императору в 1826 году" писал: "Комиссия величается, что она отрыла Конституцию Пестеля ("Русскую правду") из земли близ неизвестной деревушки. Но она совершила сей подвиг, дабы вернее укрыть "Русскую правду" от народа, предав её забвению архив(а). Об Конституции Пестеля в Донесении сказано несколько слов (в примечании), изобличающих более осмотрительность членов Комиссии, нежели заблуждения сочинителя"1.
      Следует подчеркнуть такой важный момент. Спустя два месяца после начала арестов "Русскую правду" монарх и "следователи" просматривали, по сути, уже как знакомый им документ, так как его содержание стало известно по показаниям многих декабристов и самого Пестеля. Они лишь, что называется, "сличили" их с подлинником. Да и самодержец к этому времени несколько успокоился, подавил свой страх: всех зачинщиков бунта и рядовых членов надежно укрыли своды казематов Петропавловской крепости.
      Однако что было бы, расскажи Бобрищевы-Пушкины о сокрытии ими "Русской правды" и окажись Конституция Пестеля в руках монарха в первые дни января 1826 года?
      Вряд ли имели бы мы сейчас текст "Русской правды", а написанный рукой П.И. Пестеля тем более. Скорее всего, "Русскую правду" уничтожили бы. Произошел нередкий в истории случай, когда сознательное невыполнение поспешного приказа принесло победу сражению.
      Братья Бобрищевы-Пушкины, 25и 23-летний по-ручики, скромные свитские офицеры, нарушившие приказ о сожжении "Русской правды" и тем спасшие её, потом спасли Конституцию и во второй раз, скрыв её местонахождение от следствия. Молчанием своим спасли. Для истории российской, для будущего спасли. "Русскую правду" отправили в архив, а не в огонь!
      Полюбить не успел...
      Павел Пушкин, с детства очень любивший брата и подражавший ему во всем, сейчас, в апреле 1826 года, в каземате, вспоминал об их последней поездке домой, в Егнышевку, год назад в отпуск1.
      Для Николая и Павла, хотя вряд ли они говорили об этом между собой, эти нечастые приезды в родовое имение, радость свидания с отцом, матушкой, младшими братьями и сестрами, пешие и конные прогулки по окрестностям таким непередаваемо красивым, неспешное, наполненное милыми домашними и недомашними подробностями житье были событиями в их жизни особыми.
      Лишь в эти, так скоро пролетающие 2-3 месяца, они обретали ни с чем не сравнимое чувство родного дома, тепла и уюта, которых лишила их жизнь с отрочества. Души их воспаряли от всеобщей любви и ласки, малых, но таких значимых знаков внимания, от обожания младших. Родители старались "побаловать" своих старшеньких, и это трогало до слез.
      Их последний приезд был особым для Николая - влюбленного и любимого: он приехал получить согласие и благословение на его брак с тульчинской дворянкой Дашенькой М.1 Павлу было чуть-чуть грустно: у старшего брата начиналась своя, не совпадающая с его, Павла, жизнью. Он любил и гордился Николаем - старшего брата нельзя было не любить. Высокий красавец с густыми вьющимися волосами, рыцарственный и бесконечно добрый человек, философ, умница, поэт, в глазах которого всегда светилось радостное упоение жизнью, счастьем. Родители - Сергей Павлович и Наталья Николаевна - и согласие дали, и порадовались: их первенец с Божьей помощью определился в службе, а теперь вот обзаведется и семьей.
      То, последнее перед вечной его разлукой с родителями утро, началось в доме с радостной кутерьмы и хлопот - Николашу благословили, и нынче он ехал в Тульчин, где должно быть обручение. Сам Николаша волновался ужасно, и от волнения похохатывал, встряхивая непослушной своей гривой, чуть не до полудня бродил по комнатам, потом долго одевался, пошел к maman, которая с ним о чем-то пошепталась, и уж только потом в гостинной зале родители благословляли на дорогу и крестили Николашу.
      Нянька, стоя с радостно улыбающейся прислугой, беззвучно плакала, промакивая глаза большим платком, а когда совсем потерявшийся от общей любви и внимания Николаша двинулся наконец к выходу, все принялись крестить его вслед. Но на крыльцо нянька прислугу не пустила - она знала, какой её старшенький добрый и чувствительный, и боялась, что он может расплакаться. Хоть уж и офицер, и 25 ему, а ведь дите - сердце золотое. Таким Павел, ещё остававшийся больше месяца дома, и запомнил перед почти семилетней разлукой - да ещё какой разлукой! - брата: нарядного, напомаженного и так переволновавшегося, что, казалось, слегка сердитого - он, запахивая шубу, садится в сани, коротко машет рукой, лошади трогают, а они - отец, матушка и он - стоят на крыльце, и в сердце их одинаковые и радость и грусть...
      Какой наполненный, интересный, в привычных армейских занятиях и непривычных разговорах, встречах, спорах прожили они этот 1825 год!
      ...30 декабря 1825 года по приезде из Тульчина в Кирнасовку Павел не застал брата на его квартире. Денщик сказал, что Николай все три дня пробыл по делам в штабе, гостил у своей невесты, и сегодня там. Павел поехал на свою квартиру. Не было дома и Заикина - уехал в штаб. "Точно нарочно нет никого!" - досадовал Павел. На душе было тяжело: в штабе армии от друзей узнал, какой мощной волной прошли аресты в Петербурге. Сомнений уже не оставалось - волна эта вот-вот накроет и их, южан.
      Рассказали и о Сергее Муравьеве-Апостоле: арестованного 19 декабря главу восставшего Черниговского полка в Трилесах освободили его сподвижники-офицеры Кузьмин, Сухинов и Щепилло. И хотя восставшие черниговцы отчаянно сражались, Павел Пушкин не был уверен в их победе - без поддержки Петербурга и 2-й армии им не выстоять...
      Денщик рассказывал про Николая. "Там уже все слажено, свадьбе скоро быть", - радостно гудел он, ловко хлопоча над самоваром. Тимофей толково и коротко доложил, кто из господ офицеров "изволил справляться" о Павле, что передать велено. А велено было поручиком Аврамовым передать, что нынче-завтра быть офицерской пирушке, чтобы он готов был! То был сигнал тревоги.
      Павел, притомившись с дороги, хотел отдохнуть, но, услыхав про пирушку, решил только испить чаю покрепче и приняться перебрать, хоть и невинные, бумаги. Он допивал уже второй стакан, когда послышался колокольчик, громкий хрип-фырканье с лету остановившихся лошадей и сразу же тяжелый топот многих сапог в сенях...
      Обыск длился часа два, хотя в их с Заикиным казенном пристанище, кроме книг да белья и сменного мундира, почитай, и не было ничего.
      Поначалу он попытался урезонить ретивых жандармов:
      - Господа, зачем же подушки вспарывать?
      Однако "господа" не взглянули даже, только ещё ретивей орудовали штыками, так что пух из перин и подушек так и носился по комнатам, пока взламывали шкафы, полы, даже стены. Это бессмысленное разрушительство, как ни странно, успокоило нервную дрожь в ногах. Он сносно перенес и личный обыск, с самого начала внушив себе здравую мысль: "Разве мы не были готовы к этому?"
      А по дороге в управу, где снимали с него первый допрос, страдал душевно только от того, как подействует на брата его арест и вид разгромленной обыском квартиры - от него жандармский наряд отправился к Николаю.
      "И это - по возвращении от невесты! После такой-то душевной радости ох как тяжело ему будет!"
      И вдруг Павел почувствовал, как где-то в глубине души, будто робкий и тихий музыкальный аккорд, прозвучала мысль: "А я и полюбить не успел!.."
      В разных одиночках № 16
      Будто невиданное бедствие свершилось в природе - закружились, ложась на столы начальства самого нелепого и страшного заведения в России Петропавловской крепости, - бесчисленные печальные бумажные листы. Больше месяца шла эта круговерть. Написанное в листах было обстоятельно, буднично и деловито.
      "№ 279 Секретно
      Господину Военному министру
      При высочайших Его императорского величества повелениях ко мне от 16-го сего генваря присланные свиты Его императорского величества по квартирмейстерской части поручики Бобрищевы-Пушкины 1-й и 2-й для содержания во вверенной мне крепости, мною приняты и посажены каждый порознь в арестантские покои1, а 1-й по заковании в ручные железа. О чем должным считаю Ваше высокопревосходительство иметь честь уведомить.
      Генерал-адъютант Сукин2.
      С. - Петербургская крепость
      17 генваря 1826"3.
      Как и брат, Николай Бобрищев-Пушкин был арестован 30 декабря 1825 года, и на первом допросе в Тульчине 31 декабря категорически отказался от своей принадлежности к тайному обществу.
      Братья были отправлены в Петербург 8 января 1826 года, и 16 января предстали порознь перед генерал-адъютантом Левашовым. Трудно предположить, чтобы почти в течение целого месяца, ожидая ареста не только со дня на день, но и с минуты на минуту - особенно после ареста Пестеля, - они не продумывали линии своего поведения на допросах или способа защиты. И если продумывали, то она, естественно, должна была быть одинаковой.
      Тем не менее уже на первом допросе в Зимнем дворце братья ведут себя по-разному. Павел все отрицал. Он держался с почтительной уверенностью и достоинством, и неторопливая обстоятельность его ответов на вопросы, лично до него касающихся, - о рождении, воспитании, службе и т. д. - до того времени, пока не собраны были серьезные улики и показания против него, думается, даже склоняли следствие к мысли о его непричастности.
      Впечатлительный же, гордый и легко ранимый Николай Пушкин отвечал на вопросы Левашова с исключительной смелостью, которую тот нашел невиданной дерзостью. Так же расценил поведение арестованного и монарх.
      Николай заявил: "В 1819 году я был принят в тайное общество, кем же был принят, назвать не хочу. Членов назвать я не могу.
      Намерением общества было введение в государстве ограниченной власти. Средство достижения оного сказать не могу по неизвестности".
      Трудно решить, чего больше было в этом ответе: присущего ему максимализма, твердой уверенности, что, независимо от ответа, ждет его скорое "расстреляние" или столь же скорое освобождение, так как заговорщики никакого действия не успели произвести (думается, так поначалу считали все декабристы).
      Действительность же преподнесла то, к чему готовы они не были. Путь их после допроса из Зимнего лежал в одиночные казематы Петропавловской крепости. Каждого сопровождала собственноручная записка государя, обрекавшая на тот вид существования, который все же назывался жизнью. Условия этого существования были в прямой зависимости от того, как вел себя арестованный на допросе, от настроения государя или других, только ему ведомых причин. О соблюдении каких-то юридических норм или законе речи просто не шло в течение всего следствия, а потом и расправы над декабристами. И букву закона, и закон в целом заменила воля монарха непредсказуемая, жестокая, мстительная.
      ] ] ]
      Николая Пушкина сопровождала такая монаршая записка:
      "Присылаемого Пушкина 1-го заковать в ручные железа и посадить и содержать строго".
      Об исполнении было незамедлительно доложено:
      "При высочайшем Его императорского величества повелении присланный ко мне Пушкин 1-й для закования в ручные железа и строгого содержания во вверенной мне крепости мною принят и по заковании его посажен в Кронверкской куртине в арестантской покой № 16, где он ни с кем никаких непозволенных сношений иметь не будет. О чем Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу.
      Комендант генерал-адъютант Сукин.
      С. - Петербургская крепость
      16 генваря 1826-го".
      Поведение Николая Сергеевича на первом допросе вкупе с железами и мрачной, сырой одиночкой сделали невозможным его поединок со следствием (как это было у Павла Пушкина). Каждый из последующих его допросов был новым нажимом и психологической атакой следователей. И все же Николаю Пушкину до конца марта удается "сокрытие бумаг Пестеля" - в его положении это было равносильно подвигу.
      На втором допросе, 19 января 1826 года, ему вручаются вопросные листы из четырех пунктов, требование ответить на которые сопровождается угрозой, что отказ признаться "есть новое преступление, усугубляющее признанную вами вину, и влекущее за собою строжайшее взыскание, не за одно уже соучастие в злоумышленном обществе, но и за дерзостное упорство в раскрытии истины, которая совершенно известна"1.
      Николай Сергеевич вынужден отвечать, объясняя свой прежний отказ давать показания: это было бы противно его "чистой, христианской нравственности, заставляющей скорей лишиться своего, нежели отнять у другого, повелевающей любить ближнего, как самого себя, и носить бремени друг друга".
      Он сообщает, что "был принят в тайное общество в Тульчине в конце 1820-го или в начале 1821 года", что принял его "старший адъютант 2-й армии гвардии поручик Басаргин".
      Причины, "вовлекшие в сие общество", объясняет так: "решился вдаться в сию опасность с единственным намерением, причитаясь к какому-нибудь соединению, получить через то самую возможность в случае нужды быть полезным моему Отечеству, каким бы ни случилось особам и лицам, и моей вере, потому что полагал, что Отечество не в одном сражении требует пожертвования собою"1.
      Перечисляет Бобрищев-Пушкин 1-й и те программные установки, которые руководство Южного общества пропагандировало среди рядовых своих членов: "способствовать введению в России правления, ограниченного посредством народной депутации, для чего предполагалось доставить свободу и помещичьим крестьянам. Защищать неприкосновенность господствующей веры, но обеспечить веротерпимость и прочих христианских исповеданий. Всеми силами не позволять раздробления государства, если бы некоторые области, воспользовавшись переменою, захотели отделиться". Акцентировалась необходимость держать в тайне свою принадлежность к обществу: "Принимаемому не сказывать никак ничьего имени, кроме своего, и сообщаться посредством того, кто принял"2.
      О средствах достижения цели общества Николай Пушкин не знал и делал упор на бездействие членов Южного общества, и свою в частности.
      Следственный комитет, несмотря на довольно обстоятельные ответы, не поверил в полноту "чистосердечных" его признаний. Вот почему, пока продолжалось следствие - а оно шло теперь в направлении розысков "Русской правды", - Николая Пушкина оставили "дозревать" в душной его темнице, где, как он писал, он "умирал всякий из этих 90 дней".
      Два месяца не вызывали Николая на допросы, будто забыв о его существовании. Когда 29 марта 1826 года после тьмы, мрака, сырости, оглушающего одиночества, похожего на погребение заживо, с глаз его снимают повязку и он оказывается в ярко освещенной, теплой, заполненной говорящими, смеющимися людьми зале, вряд ли, наверное, сразу смог Николай включиться в процесс допроса, - ему нужно было освоиться с мыслью, что в природе ещё существует естественная жизнь.
      Безусловно, именно зов жизни, попытка выйти из казематского небытия была одной из причин, которая заставила его обнаружить "в показаниях откровенность". Другой причиной стало чтение показаний Николая Заикина, с которыми познакомил его Чернышев.
      Николай Сергеевич логически стройно изложил свою систему взглядов на возможность революционного взрыва во всяком государстве, и в России в частности; о силах, этот взрыв вызывающих; о невозможности произвести этот взрыв волею одного или нескольких людей: "Какого числа было общество, долго не знал. Наконец узнал, что в нем около трехсот человек.
      Таковое число почел я каплею в море и с тех пор начал весьма сомневаться, чтобы из этого что-нибудь произошло, кроме того, что это наведет на нас со стороны правительства погибель, а со стороны света то, что нас почтут просто за шалунов, мальчишек.
      Я достаточно читал для того, чтобы думать, что в эдаком необъятном пространстве, какова Россия, могло произвести что-нибудь такое малое число, и притом разметанное в разных сторонах".
      Николай Пушкин, познакомившись с членами Южного общества, с огорчением увидел, что некоторые из них "увлечены заблуждениями атеизма". Он попытался "образумить" их, но словесные убеждения оказались бессильны, и тогда "для удостоверения в непременной необходимости существования Бога и будущей жизни я нарочно перевел из сочинений аббата Кондильяка статью, показывающую оное, и другую, показывающую естественные начала человеческой нравственности.
      Относительно доказательств религии я совершенно согласен с Паскалем, что надобно в рассуждении оной проникать посредством сердца в рассудок, а не посредством рассудка в сердце.
      Я не смел и не смею ни у кого предполагать испорченность в сердце, и заблуждения атеизма во многих приписываю неосторожному чтению книг, заключающих ложные мнения".
      Тогда, в 1824-1825 годах, активная борьба Николая Пушкина за религию, веру, нравственность как основу политического движения результатов не принесла.
      "Этот дух, просто деизм или, по крайней мере, равнодушие, были господствующими в Тульчине вообще, несмотря на внешность и обряды", сокрушался Николай Сергеевич.
      Ему не суждено было знать, что многие из его товарищей - атеистов и деистов - придут к глубинному постижению христианства и веры в казематах крепостей (Петропавловской, Кексгольмской, Шлиссельбургской) уже в 1826-1827 годах.
      Николай Сергеевич четко определяет главную "триаду", без которой невозможно, по его мнению, никакое прогрессивное движение: "политика нравственность - религия": "Все образы правлений вообще без нравственной силы, для которой полезны были даже языческие веры, - не только христианская, показавшая чистейший образец нравственности, - ничего сами по себе хорошего сделать не могут. Правление и государство состоит из людей, которые, будучи хороши, и произведут все хорошее". И развивает эту мысль, выстраивая её в логическую цепь законов и следствий так: "Я мыслил и после держался этой мысли, что если те, которые желают одного блага Отечеству, без всякого своекорыстия, хотя бы оно и было прикрыто обольстительною одеждою честолюбия, и те, которые уважают святую нашу веру, будут устраняться тайных обществ, которые рано или поздно, но могут и воздействовать, то выйдет, что на сцене появятся одни бездельники и люди без всякой религии, которые наварят такую кашу, что веками не расхлебаешь, и по равнодушию или даже презрению к религии истребят всякую святыню, как то и случилось во Франции, ибо никакая земная сила не достаточна для того, чтобы истребить навсегда то, что рука Божия навеки постановила".
      В 1821-1825 годах Николай Пушкин много читал, пользовался всякой возможностью общения со старшими офицерами. Особое место в его размышлениях, как и брата Павла, других младших офицеров, занимает Павел Иванович Пестель - это нашло отражение в его показаниях Следственной комиссии. И неудивительно, потому что Пестель был неотрывен от Южного общества - и как глава, и как движущая, энергическая сила этого общества, и как человек исключительный во всех отношениях. Но видимо, даже не совсем осознанно, Николай Сергеевич подвергает многие действия и мысли Пестеля критике, "порывно" забывая на какие-то минуты, кому пишет свои показания, и будто продолжает спорить с ним на темы политические. Слово "продолжает" не совсем верно с точки зрения внешних отношений полковника и поручика, старшего и младшего - человека и члена тайного общества. Пушкин 1-й ни разу не позволил себе противиться или не соглашаться с Пестелем "наружно".
      Но, как явствует из показаний Н. Пушкина следствию, внутренний спор его с Пестелем начался в по-следние год-полтора перед 14 декабря.
      Первое и главное несогласие с главой южан лежало в сфере религиозной.
      "Когда бы меня несколько Пестелей уверяли, чем им угодно, что произойдет именно то, которого им хочется, то я бы им не поверил, ибо эти вещи делаются в мире не как кто хочет, а как Бог велит, который сам располагает происшествиями мира и которому никто из людей ни указать, ни воспротивиться не в силах".
      Н. Пушкин пытается объяснить свое молчание о сокрытии "бумаг Пестеля" тем, что у Николая Заикина "не хотел отнять средства к своему оправданию, а также и брата, ибо не знал, решатся ли они объяснить прямо или нет".
      Собственные благородство, мужество и верность слову, дружбе Николай Сергеевич считает естественными, но какой чистой и светлой должна была быть душа его, чтобы с такой признательностью и благодарностью воспринять проявление тех же свойств у товарища! Когда ему Чернышев сообщает, что Николай Заикин, пытаясь спасти братьев Бобрищевых-Пушкиных от "ответственности за означенные бумаги", всю вину брал на себя, Николай Сергеевич был так потрясен, что даже в своих показаниях написал: "Подпоручик Заикин возвратил мне более, нежели жизнь. Он своим братским попечением вывел меня из такого припадка меланхолии, которая вела меня прямо к сумасшествию и была несравненно мучительнее приближающейся смерти".
      Кто мог бы предположить тогда, в 1826 году, сколь пророческими были эти ощущения тогда здорового Николая Пушкина и что мучительство его "меланхолии" продлится четыре с половиной десятка лет?!
      После того как 4 апреля 1826 года Следственный комитет ознакомился с показаниями Н.С. Пушкина 1-го и нашел, что оказанная им "откровенность" дает право на ходатайство перед монархом, следует такое распоряжение:
      "Коменданту С. - Петербургской крепости господину генерал-адъютанту Сукину
      По всеподданнейшему докладу Государю императору комитета о злоумышленном обществе, что содержащийся во вверенной вашему высокопревосходительству крепости поручик Бобрищев-Пушкин 1-й, закованный за упорное запирательство в ручные железа, оказал ныне в показаниях своих откровенность - его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил его Бобрищева-Пушкина разковать.
      О сей величайшей воле имею честь сообщить вашему высокопревосходительству для зависящего от вас распоряжения.
      Военный министр Татищев.
      № 585
      10 апреля 1826-го"1.
      Так после 3-месячного ношения "железных рукавичек" Николай Сергеевич впервые почувствовал некоторое облегчение не только на руках, но и в строгости прежнего содержания в одиночке2.
      Внимательное чтение следующих документов3 - дополнения к прежним ответам - приводит к мысли, что в Николае Сергеевиче уже наметился некоторый психический надлом: строгая логичность и ясность доводов и умозаключений первых показаний (включая и 29 марта) сменяется витиеватостью и невнятностью изложения. Он часто теряет главную мысль, или мысль эта трудно понимаема из-за множества незначительных и ненужных подробностей. Однако не заметят этого тогда, в апреле - июне 1826 года, и жертвой монарха будут считать его с мая 1827 года, когда явно и грозно явится уже необратимое психическое расстройство и немалое беспокойство причинит Н.С. Бобрищев-Пушкин множеству людей.
      Ничего не знал о судьбе и муках старшего брата Павел Пушкин.
      ] ] ]
      Показания же - весьма поздние, апреля 1826 года - Павла Пушкина не содержат и намека не теоретизирование, но во многом дополняют сообщенное братом с точки зрения фактов и событий их жизни, службы, вступления в тайное общество и "внутреннего уклада" во 2-й Южной армии.
      Павел Сергеевич сообщил, что в тайное общество был принят в 1822 году князем А.П. Барятинским и практически участия в его деятельности не принимал. Младшие офицеры, принятые в Южное общество, считали "его до самого конца существующим только в мыслях и на словах, но ничего не значащим в исполнении".
      Описал Пушкин 2-й и подробности принятия в общество:
      "Мы зимой жили в местечке Немирово, в 70 верстах от Главной квартиры. Уединенное сие место сдружило нас как братьев и расположило способности наши, которые только что начинали развертываться, единственно к книжным занятиям. Сперва устремились все к военным наукам и смеялись над Крюковым 2-м, который, будучи уже заражен политическими мнениями, хвалил занятия такого рода и восхищался хорошим тульчинским обществом. Сперва мы смеялись над ними и называли их тульчинскими политиками.
      А потом я, ездивши довольно часто в Тульчин, нашел людей, которые гораздо выше нас своим образованием, и стал получать к ним уважение и доверенность. А именно про Пестеля и Юшневского в это время повторялось единогласно, что "они умнейшие и образованнейшие люди на свете".
      Наезды Павла в Тульчин становились все чаще, он участвует уже и в политических дискуссиях - правда, наиболее невинного свойства. Как определил он сам - в разговорах и жалобах на "худой порядок вещей". Видимо, не столько стремясь ускорить начинающееся социальное прозрение молодого офицера, сколько следуя необходимости пополнения не очень многочисленного Южного общества, князь Барятинский в один из приездов Павла в Тульчин предложил ему стать членом этого общества.
      "Князь Барятинский совсем для меня неожиданно сказал:
      - Что ж, худое можно исправить, - и предложил мне вступить в политическое общество. На это я от-ветил:
      - Я не могу вступить, не зная цели оного.
      На сие он сказал мне:
      - Цель откроется после, когда вступишь, а в удостоверение, что она хороша, скажу, что твой брат там, Пестель и Юшневский.
      Я, привыкнувши с малолетства подражать во всем брату и видя, что всеми превозносимые Пестель и Юшнев-ский находятся в обществе, нимало не колеблясь, дал клятву быть их членом. После сего он объяснил мне коротко цель общества - переменить монархическое правление".
      Как и брат, Павел Пушкин верен слову, клятве и хочет быть полезным обществу. Это проявилось не только в последующем "сокрытии бумаг Пестеля". Интересен, как иллюстрация самоотверженности и верности долгу, такой эпизод из показаний П.С. Пушкина:
      "Полковник Пестель, бывший раз в Тульчине, спрашивал у нас, кого ещё можно принять из свитских офицеров. Ему говорили, что можно принять барона Черкасова, Заикина и Загорецкого. Я же, будучи очень дружен с бароном Черкасовым и любя его более всех моих товарищей, видя, что рано или поздно он будет принят в общество, боялся, чтобы кто-нибудь из старых членов его не принял, дабы в случае открытия общества он не был близок к более известным членам - ибо тогда уже изредка носились слухи, что правительство подозревает существование общества, - решился принять его сам, хотя не имел на то права.