Краткий курс по русской истории

Впоследствии Максим Грек, составляя предисловие к Спиридоновской редакции, писал, что Досифей «написа убо потонку и неухищренно», т.е. кратко и просто, а Спиридона упросил «подробну преписати и удобрити достохвальное пребывание; он же отчасти убо исправи и добрословием украси, но не все». Последния слова намекают, по-видимому, на отсутствие в житии предисловия и похвалы, считавшихся необходимыми принадлежностями агиобиографическаго добрословия, и на умеренность реторических украшений в разсказе: так, можно заключать по замечанию в указанной статье Максима, что Досифей и Спиридон писали для поморских жителей, некнижных и даже плохо знавших русский язык. Спиридону, очевидно, принадлежит легкий стилистический пересмотр жития, мало коснувшийся Досифеева текста, удержавший даже выражения, которыя мог написать Досифей от лица своего и своей братии, но которыя не шли к Спиридону. Впрочем, Спиридоновым пересмотром не кончилась литературная история жития. Разъяснение ея затрудняется тем, что позднейшия статьи о чудесах, постепенно прибавлявшияся к житию, в разных спискахразмещались различно и большею частью в порядке, не соответствующем времени их появления. Из длиннаго ряда посмертных чудес, сопровождающих жизнеописание, в редакцию Спиридона входили, по всей вероятности, 8 первых, которыя заканчивались указанным выше послесловием Досифея. Статья «О сотворении жития» прибавлена Досифеем, очевидно, уже после Спиридонова пересмотра. Происхождение двух ея редакций не ясно: в наиболее распространенной из них есть неточности; отсюда можно заключать, что она — позднейшая переделка переписчиков, а первоначальный вид ея тот, в каком сохранил ее волоколамский список жития. В том же списке перед житием отдельно помещены два разсказа из жизни Соловецкаго монастыря, любопытные по указаниям на порчу монастырских нравов и потому, вероятно, не попавшие в другие списки: один из них — о пророчестве Зосимы — писан 32 г. спустя по смерти святаго, т.е. в 1510 г., и, судя по выражениям, тем же Досифеем, который записал в житии предсмертное обещание Зосимы. Бывший игумен и биограф жил еще несколько лет после 1510 г.: в числе лучших старцев монастыря в грамоте 1514 г. является и бывший игумен Досифей. По этим статьям, не тронутым переделкой, можно судить о той простой, «не ухищренной» речи, которой писал Досифей: это — книжная церковнославянская речь, только без реторики и с большей примесью русскаго элемента сравнительно с языком образцовых агиобиографов XV в. К чудесам, разсказанным Досифеем, еще в описываемый период прибавлено 18 новых, описанных соловецким игуменом Вассианом: из неясных известий о монастыре в начале XVI в. можно видеть только, что он был игуменом между 1514-м и 1527 г . Еще к описываемому времени относятся первые памятники из длинной серии житий и записок, вышедших из среды учеников Пафнутия Боровскаго и Иосифа Волоцкагои посвященных описанию подвигов учителей. Большая часть списков пространной биографии Пафнутия называет автором ея Пафнутиева ученика Вассиана, архиеп. Ростовскаго. Изследователи, видя в нем Ростовскаго архиеп. Вассиана, по прозванию Рыло, автора известнаго послания к великому князю Ивану III на Угру, бывшаго игуменом Сергиева, потом Спасскаго монастыря в Москве и умершаго в 1481 г., прибавляют, что он был ученик Пафнутия и родственник Иосифа Санина. Трудно угадать источник этих известий. В биографии Иосифа, написанной крутицким епископом Саввой Черным, и в послании рязанскаго епископа Леонида к царю Федору Ивановичу встречаем двоих Вассианов, родственников Иосифа: один, племянник его Топорков, поставлен в 1525 г. епископом в Коломну; другой, брат Иосифа, был архимандритом Симонова монастыря, а с 1506 г. Ростовским архиеп. В многочисленных известиях XVI в. об Иосифе и его монастыре нет указания на третьяго Вассиона, родственника Иосифова, и едва ли он не создан перенесением известий о Вассиане Санине на Вассиана Рыло. По крайней мере, относительно происхождения Пафнутиева жития это можно сказать с некоторой уверенностию. Автор его говорит, что многое узнал он о святом от Иосифа и «от древних ученик его (Пафнутия), от иже преждемного время сжительствовавших отцу, изначала спотрудившихся ему». По-видимому, автор не принадлежит к числу древних учеников Пафнутия, не застал начальной поры монастыря. Это указание не идет к Вассиану Рылу, который уже в начале 1455 г. был игуменом в Троицком Сергиевом монастыре, следовательно, сам был одним из первых сподвижников Пафнутия в его обители, возникшей в 1444 г. В числе своих источников Вассиан выставляет разсказы, слышанные им от Иосифа, «егда с ним бехом в беседе»; но трудно угадать, когда Вассиан Рыло встречался с Иосифом, пришедшим в Пафнутиев монастырь много лет спустя по удалении оттуда Вассиана; сам Иосиф в сказании о русских подвижниках ничего не говорит о Ростовском архиеп. Наконец, разсказ о пророчестве Пафнутия, предсказавшаго Иосифову брату Вассиану архимандритство на Симонове, в древнейших списках жития заключается заметкой: «Еже по мнозех летех в дело произыде реченное». Вассиан Рыло умер в 1481 г.; но до 1485 г. на Симонове был еще архимандритом Нифонт, и предсказание Пафнутия исполнилось не раньше 1500 г. Вассиан Санин являетсяв этом разсказе «юным зело и новопостриженным»; применяя к нему изложенныя указания, можно заключить, что здесь говорит о себе в третьем лице сам автор, писавший житие в Симоновом монастыре или в Ростове между 1500-м и 1515 г. Подобно другим житиям, труд Вассиана представляет не последовательный разсказ о жизни Пафнутия, а безсвязный ряд эпизодов, изображающих отношения основателя к братии и мирянам; но изложение его ясно и довольно просто, сравнительно мало страдает реторикой. В позднейших списках в разсказ Вассиана внесены две большия вставки: «повести отца Пафнутия» из патерика Иосифова монастыря и описание шести исцелений, совершенных Пафнутием при жизни. Вассиан выставляет своими источниками сверх личных воспоминаний только изустные разсказы, слышанные от Иосифа, Иннокентия и Исаии Чернаго, «древних» учеников святаго; но он имел под руками и литературный источник. Сохранилась записка, подробно разсказывающая о последних 8 днях жизни святаго. Здесь автор говорит о себе в первом лице, и узнаем, что это — Иннокентий, на изустныя сообщения котораго ссылается Вассиан. В эти дни Иннокентий почти безотлучно находился при умирающем и, как один из старшей братии, лучше Вассиана знал отношения Пафнутия и подробности его предсмертных минут, запомнил слова, им сказанныя, и записал их, по-видимому, буквально. Разсказ изложен литературным языком времени, но совершенно чужд реторики и по задушевной простоте, по живой изобразительности, с какою рисуются в нем общественныя отношения Пафнутия и его характер, один из любопытнейших в древнерусском монашестве, эта записка принадлежит к числу лучших памятников древнерусской агиобиографии. По-видимому, Иннокентий написал свой разсказ вскоре по смерти учителя, еще до удаления Иосифа из его монастыря, т.е. в 1477-м или 1478 г.: «Не буди мне лгати на преподобнаго, понеже и сведетелие суть неложнии», — говорит он, уверяя в правдивости своего разсказа, и в числе этих свидетелей, иноков монастыря, пришедших навестить умирающаго, выставляет Иосифа. В таком случае Вассиан мог узнать записку Иннокентия еще в Пафнутьевом монастыре, откуда он удалился вслед за Иосифом. Разсказ о кончине Пафнутия в житии, написанном Вассианом, есть сокращение Иннокентиевой записки, местами очень близкое к тексту оригинала. Нет известий о судьбе Иннокентия после Пафнутия. Он написал еще канон своему учителю; заметка, сопровождающая заглавие этого канона в рукописях, показывает, что он написан до 1531 г., когда митрополит с собором благословил петь его. В рукописях находим еще «сказание вкратце» о Пафнутие, состоящее из кратких летописных известий о преподобном. Это сказание составлено по житию, написанному Вассианом, с прибавлением хронологических черт, каких нет у последняго. По заметке в одном списке видно, что оно явилось не позже 1518 г. Уже в изложении судьбы биографии соловецких подвижников мы видели указания на падение агиобиографическаго стиля, какой установили мастера XV в. Значение и причины этого падения найдут место в общем критическом разборе житий; здесь укажем другие факты, в которых обнаружилось это литературное явление. В одном летописном сборнике встречаем повесть о строении Успенскаго собора в Москве и о обретении мощей митр. Петра. Эта повесть не только чужда реторики житий, но не держится строго и в пределах церковнославянскаго языка, допуская в свое безыскусственное изложение особенности чисто русской речи. Автор, очевидно, жил в Москве, был близким свидетелем описываемых событий и писал про себя, свободно и откровенно: он заметил многия мелкия, но любопытныя подробности и между ними такия, которыя не позволили бы обнародовать тогдашния церковныя власти. В литературном отношении эта повесть любопытна тем, что была не черновой запиской, послужившей материалом для более искусственной обработки, но самостоятельным трудом, написанным позднее этой последней: автор не только читал витиеватое официальное слово Пахомия о перенесении мощей Св. Петра, но даже поправляет его в выписанной выше резкой заметке. Таким же характером отличается разсказ о чуде митрополита Феогноста в 1474 г., помещенный в том же летописном сборнике.
      В рукописях XVI в. сохранились две редакции сказания о юродивом Михаиле Клопском, отличныя от той, которую в 1537 г. составил сын боярский Василий Тучков. Одна из них довольно подробно и слогом, не чуждым книжности, излагает деяния, или «пророчества», Михаила в Клопском монастыре, его кончину и одно посмертное чудо; другая почти то же содержание передает гораздо короче, в сухом некнижном разсказе, чуждом литературных украшений и близком к разговорной речи. Современный Тучкову летописец, сообщая известия о его редакции жития Михаила, прибавляет, что это житие «и прежде написано бысть, но непрестанно (не пространно) и неявленно, сиречь вельми просто». Сам Тучков в послесловии к своей редакции разсказывает, что вместе с поручением написать житие блаженнаго он получил от новгородскаго архиеп. Макария и «написание чудесем и жительству св. чудотворца Михаила от древних списатель вкратце». Неизвестно, знал ли Макарий краткую некнижную редакцию; но можно с уверенностию сказать, что он передал Тучкову не ее, а другую, пространную и более книжную: последняя занесена в его четии-минеи; сличая ее с трудом Тучкова, легко заметить, что он пользовался именно этой редакцией, тогда как участие некнижной не отразилось ни одной чертой в творении боярскаго сына; поэтому множественное число «древних списателей» в известии Тучкова может и не значить того, что он получил от Макария обе редакции жития. Это ставит вне сомнения, что пространная редакция «пророчеств» составлена задолго до 1537 г., в описываемый нами период, хотя древнейший список ея, нам известный, не старше древнейшаго списка Тучковской редакции: оба они в минеях Макария. Некоторые указания на взаимное отношение обеих разсматриваемых редакций можно извлечь из их сравнительнаго разбора. Некнижная редакция от начала до конца представляется сокращенной переделкой пространнаго сказания о пророчествах: она опускает не только реторическия распространения последняго, но и многия фактическия любопытныя подробности, разсеянныя в нем, которыя указывают на близость его источников к описываемым событиям. Встречаем целые эпизоды, опущенные в краткой редакции чудес; далее, в последней нет указаний на годы и числа, которыми редакция пророчеств помечает многия события в своем разсказе. Наконец, можно заметить в краткой несколько неточностей и ошибок. Так, например, приход Михаила в Клопский монастырь она помечает временем Феодосия, «нареченнаго на владычество», между тем упоминает о пророчестве Михаила, который, живя на Клопске, предсказал игумену Феодосию, что он будет избран на новгородскую кафедру, но не будет посвящен. В житии нет прямых известий о том, когда Михаил пришел в Клопский монастырь и когда скончался; но по другим надежным источникам можно определить приблизительно время этих событий. Ни одна редакция жития Михаила не говорит, откуда он пришел на Клопско, и ничего не знает о прежней его жизни. Биограф архиеп. Ионы разсказывает, что прежде поселения в Клопской обители Михаил явился в Новгород, пришедши туда из дальней земли и «иного отечества сый», при архиеп. Новгородском Иоанне, т.е. до 1415 г. Тогда, при первом появлении в Новгороде, Михаил предсказал архиепископство Ионе, бывшему еще мальчиком. Одна летопись сохранила известие, что это было в 1408 г… Неизвестно, долго ли жил Михаил в Новгороде. Когда он явился в Клопскую обитель, в монастырской церкви Св. Троицы шла служба. По-видимому, это был тогда монастырь новый, недавно образовавшийся. По древней новгородской летописи, деревянная церковь Троицы в монастыре построена в 1412 г. Несколько лет спустя, когда была построена каменная церковь, Михаил жил уже в монастыре. Отсюда видно приблизительно время его прихода на Клопско; отсюда же обнаруживается другая неточность краткой редакции. По ея известию, Михаил жил в монастыре 50 лет и 6 месяцев, следовательно, скончался около 1462 г. Но биограф архиеп. Ионы, современник юродиваго, знавший о последнем более всех редакций его жития, говорит, что он умер прежде смерти архиеп. Евфимия, т.е. до 1458 г. Поэтому более доверия внушает показание пространной редакции пророчеств, что блаженный жил в обители 44 года, следовательно, умер около 1456 г. Наконец, в некоторых местах краткая редакция впадает в неточности, не выразумев известия источника. Все сказанное не позволяет видеть в редакции пророчеств простую переделку краткой некнижной повести. Находим в первой заметку, повторенную и в последней: последя того как Михаил предсказал Шемяке неудачу в борьбе с великим князем Василием, на вопрос братии об успехе перваго юродивый отвечал: «Заблудили наши, от супротивных бегая». Братия, добавляет редакция пророчеств, записала тот день, когда блаженный сказал это. Отсюда позволительно заключить, что предсказания Михаила записывались в монастыре еще при его жизни. Здесь открывается источник тех любопытных подробностей и хронологических отметок, которыя находим в пространной редакции и которых нет в краткой. Ясно, что первая гораздо ближе последней стоит к этому источнику или, по крайней мере, воспользовалась им шире. В самом изложении редакции пророчеств заметны следы этих монастырских записок: в начале ея читаем, что Михаил помыслил уединиться от мира и пришел на Клопско «прежде неких немногих лет»: эти слова едва ли принадлежат редактору, писавшему спустя 60 или более лет по приходе Михаила в обитель на Клопско. Притом этот редактор — человек книжный, владеет литературным языком времени и умеет украсить разсказ общими реторическими местами; однако ж перо его часто падает до оборотов простой разговорной речи. То и другое можно объяснить влиянием современнаго святому монастырскаго источника, текст котораго отрывками прокрался в книжное изложение редактора. Наконец, в последнем, 12-м, пророчестве Михаила о близком падении Новгорода редактор обличает в себе современника новгородских погромов 1470-х гг.: «Тако в нынешняя времена и лета, — замечает он о состоянии вольнаго города пред падением, — по Божию попущению велику мятежу бывшу и усобной рати промежи боляр и множества рати людий и всего народа в Великом Новеграде». Несмотря на такую близость редакции ко времени святаго, в ней есть уже легендарный анахронизм — знак, что разсказами о Михаиле начинала овладевать народная фантазия. В помянутой статье о 12-м пророчестве разсказывается, как в Клопский монастырь приехал посадник Иван Немир благословиться у блаженнаго старца. На слова гостя, что в Новгороде есть теперь литовский князь Михаил Александрович, юродивый отвечал: «То, сынку, у вас не князь, но грязь» — и пророчески описал поражение новгородцев на Шелони и падение Новгорода. Житие помечает этот разсказ 6979 г., когда великий князь московский был «гневен» на Новгород и сбирался воевать с ним; по обстоятельствам дела видно, что редактор разумел конец 1470-го или начало 1471 г., когда прошло уже более 10 лет со смерти Клопскаго юродиваго. В 1471 г. Иван Васильевич Немир был очень старым посадником, ибо встречаем его в этом звании уже в 1435 г. Вероятно, действительное событие, скрывающееся в разсказе жития, относится к более раннему времени и под Михаилом Александровичем разумеется другой литовский князь, например Юрий Семенович, приезжавший в Новгород в 1438 г. Выше указан мотив, заметный в поэтических сказаниях о падении Новгорода: оглядываясь впоследствии на погром, новгородская масса, тянувшая к Москве, любила представлять его карой за боярския неурядицы, предсказанною святыми людьми. Та же мысль резко выражена в разсматриваемом пророчестве Михаила: для нея и понадобилось вызвать из могилы юродиваго пророка. Находим, наконец, указание на пособия, которыми редактор пророчеств пользовался для литературной обработки жития, откуда он черпал общия места для украшения своего разсказа: в 10-м пророчестве Михаила о нареченном владыке Евфимие II и в разсказе о погребении Михаила встречаем буквальныя выписки из Пахомиевскаго жития архиеп. Евфимия. Таковы источники разсматриваемой редакции, которую мы считаем первой литературной обработкой жития. Она любопытна как памятник, рисующий образ древнерусскаго юродиваго и значение, какое он мог приобресть в обществе. Но она незаменима по разсказам о лицах, игравших видныя роли в истории Новгорода XV в: архиеп. Евфимий Брадатый и преемник его Евфимий II, посадники Григорий Кириллович Посахно и Иван Васильевич Немир, боярин Иван Семенович Лошинский, Димитрий Шемяка — все эти любопытные люди, которые в летописи мелькают бледными фигурами политической драмы, разыгравшейся между Новгородом и Москвой, являются здесь с живыми чертами, со своими ежедневными отношениями.
      Другая, некнижная редакция рядом с первой имеет очень мало цены как исторический памятник, далеко уступая ей в полноте и точности фактическаго содержания. Она может представлять некоторый интерес только по отношению к истории литературнаго древнерусскаго языка: изложение ея далеко не чуждо церковнославянских грамматических форм и не может быть признано образчиком чисто русской народной речи XV—XVI вв.; все его отличие от изложения первой редакции состоит в большей примеси форм русскаго языка. Признаков происхождения, близкаго ко времени святаго, какие есть в редакции пророчеств, не находим в краткой; сравнение обеих позволяет предполагать, что последняя редакция представляет позднейшую обработку жития. Личность Клопскаго юродиваго привлекала к себе внимание массы; люди некнижные, даже вовсе неграмотные желали почитать или послушать о его пророчествах и изречениях и могли затрудняться чтением первой редакции, не чуждой искусственности в изложении. Эта потребность и могла вызвать другую, более простую переделку жития, составитель которой сократил монастырския записки или, что вероятнее, первую редакцию жития. Это предположение подтверждается изложением единственнаго посмертнаго чуда (с купцом Мих. Марковым) в списках краткой редакции. По списку ея в рукописи Иосифова Волоколамскаго монастыря сокращение этого чуда — простая выборка из текста пространной редакции, удержавшая вполне книжныя церковнославянския формы последней и этим резко отличающаяся от остальнаго, близкаго к просторечию изложения краткой редакции. По списку той же редакции в рукописи Троицкой лавры, по-видимому, немного позднейшему, это чудо изложено так же просто, тем же смешанным русско-церковнославянским языком, как и вся редакция; разсказ о чуде и здесь есть сокращение статьи редакции пророчеств, но это сокращение сделано независимо от того, какое находим в Волоколамском списке, и удержало некоторыя черты пространной редакции, опущенныя в этом списке. Оба сокращения сделаны по одному и тому же подлиннику, которым был разсказ в редакции пророчеств.
      В нашей письменности очень рано составилась значительная литература о чудотворце Николае Мирликийском. В рукописях XV—XVI вв. встречается житие его с длинным рядом чудес, из коих некоторыя совершились и описаны на Руси. Наша церковная историография признает и все это жизнеописание произведением русским, написанным в конце XI или в начале XII в. По изложению этого жития можно заметить, что одним из источников служила ему переводная биография, сильно распространенная в русской письменности XV—XVI вв. В то же время, к которому относят русское житие Св. Николая, явилась русская повесть о перенесении его мощей в город Бар, написанная современником события, на что указывают выражения автора. Наконец, раньше обоих этих русских сочинений, вероятно, появилось на Руси похвальное слово чудотворцу Николаю, по некоторым выражениям котораго заключают только, что оно писано для каких-нибудь новокрещенных Славян. В начале его изложены биографическия черты, и можно предполагать, что оно служило другим источником русскаго жития Св. Николая. При том благоговении, удивлявшем иностранцев, с каким русский народ носился к памяти мирликийскаго чудотворца и которое было так глубоко, что в наших исторических источниках XVI—XVII вв. чрезвычайно редко можно встретить, особенно в высших классах общества, русскаго человека с именем этого святителя, — историка литературы может интересовать вопрос: рядом с книжными, искусственными по изложению сочинениями о Св. Николае, каковы исчисленныя выше, существовала ли в нашей письменности простая обработка его жития, приспособленная к пониманию некнижнаго большинства, и если существовала, то в каком виде и с каким содержанием? Находим, что в рукописях XV—XVI вв. была распространена такая некнижная редакция жития, одно из куриознейших явлений в древнерусской литературе. Ничего определеннаго нельзя сказать о времени и месте происхождения этой редакции; по известным нам спискам ея видно только, что она ходила уже по рукам читателей в конце XV или в начале XVI в. Сличая эту редакцию с двумя указанными выше житиями чудотворца, находим в них очень мало общаго, есть даже прямыя противоречия. Содержание русской редакции отличается сильной легендарностью, и половина его занята разсказами о странствовании Николая по Армении, Сирии и другим странам, о распространении им христианства, об исцелениях и борьбе с бесами. С перваго раза можно подумать, что в нашей редакции описывается жизнь не того мирликийскаго святаго, о котором разсказывают названныя древния жития. Однако ж есть прямыя указания на то, что предметом этой биографии служит тот самый чудотворец Николай, память котораго празднуется 6 декабря, который присутствовал на первом Никейском соборе и который «в латынских землях телом лежит». Ближайший источник этой русской редакции находим в «повести о погребении» Св. Николая, которая была распространена у нас уже в XV в. Повесть написана совершенно книжно, церковнославянским языком с примесью греческих слов и оборотов, отзывающихся буквальным переводом с греческаго. В одном списке, сохранившем, по-видимому, первоначальный вид повести, есть неясный намек на ея происхождение: в молитве о Греках — христианах в Азии, подвергнувшихся варварскому нашествию, — Св. Николай просит у Бога: «Даждь сподоление роду греческому и болгарскому». Опасаясь промахов, предоставляем специалистам ближе определить как источники этого, по-видимому, южнославянскаго сказания, так и отношение его содержания к достоверным известиям о чудотворце Николае: для нас оно любопытно только как источник одного из русских памятников, в которых обнаружилось изучаемое нами падение агиобиографическаго стиля в русской литературе XV—XVI вв. Язык в этом памятнике тот же самый, каким изложена разобранная выше вторая редакция жития Михаила Клопскаго; русская повесть о Св. Николае есть простое переложение упомянутаго церковнославянскаго сказания на этот язык, изредка сокращающее разсказ источника. Впрочем, если церковнославянская повесть явилась к нам в том составе, какой имеет она в упомянутом списке с указанием на болгарскую ея редакцию, то русский редактор внес в свое переложение этой повести две прибавки: разсказ об участии Св. Николая в заседаниях Никейскаго собора с любопытными легендарными подробностями, источник которых определить не беремся, и заключительное обращение к русским сынам и дщерям, имеющее вид похвалы святому.
 

Глава VI.
Жития макарьевскаго времени

      Именем митрополита Макария можно обозначить целую эпоху в истории древнерусской агиобиографии. На это дает право уже одно количество литературных памятников, появившихся в его время под близким или отдаленным влиянием, от него исходившим. Древнерусская литература житий не оставила жизнеописания этого знаменитаго собирателя житий, хотя он не прошел и в ней без всякаго следа. Сохранилась повесть о последних днях его, которую можно принять за материал для жития, не получивший, однако ж, дальнейшей обработки. Повесть эта разсказывает о болезни и кончине митрополита с задушевной простотой, не преувеличивая значения описываемаго лица, и написана, судя по подробностям, вскоре по смерти святителя каким-нибудь близким к нему человеком. Но отсутствие полнаго жизнеописания лишает нас возможности видеть, как древнерусские книжники представляли его деятельность в полном ея объеме и какое значение придавали той стороне ея, которая соприкасалась с движением древнерусской агиобиографии. Впрочем, характер и мотивы, внесенные им в это движение, можно разглядеть в некоторых явлениях, связанных с деятельностию Макария. Прежде всего, заслуживает внимания обстоятельство, что Макарий вышел из монастыря Пафнутия Боровскаго, воспитался в преданиях сферы, из которой вышло заметно выделяющееся направление в среде русскаго монашества XVI в: согласно с духом своего родоначальника, в котором биограф выставляет преобладающей чертой характера чувство меры, эта школа отличалась стремлением к дисциплине, к внешнему порядку и благолепию и сильным практическим смыслом. В таком характере источник достоинств и недостатков этой школы. Такой характер отразился на пастырской деятельности постриженника Пафнутьева монастыря в Новгороде: он вводит правильное общежитие в здешние монастыри, строит и украшает храмы, поновляет обветшавшие памятники церковной святыни, заботится об украшении города, чтобы, по выражению современнаго летописца, было «велми лепо и чудно видети». То же стремление украшать и поновлять ветхое, с которым обращался Макарий к монументальным памятникам церковной старины, он прилагал и к памятникам литературным. Замечательно, что из-под пера самого Макария, одного из наиболее начитанных книжников в России XVI в., не вышло ни одного канона или похвального слова святому. Но сильное возбуждение сообщено было русской агиобиографии двумя явлениями, ознаменовавшими его деятельность: это — канонизация русских святых на соборах 1547 и 1549 гг.и составлении Макарьевских четьих-миней.
      В исторических источниках XVI в. не находим подробных известий о подготовительных работах, предшествовавших собору 1547 г., но есть указание на то, как подготовлялся собор 1549 г.; кроме того, известны списки святых, канонизованных обоими соборами. Разбирая эти списки и известия о подготовке к собору 1549 г., можно объяснить происхождение и характер разсматриваемых соборных деяний. По мысли царя, епархиальные архиереи после собора 1547 г. произвели в своих епархиях обыск о великих новых чудотворцах, собрали «жития, каноны и чудеса» их, пользуясь указаниями местных жителей. Явившись в Москву в 1549 г. с собранным церковно-историческим запасом, они соборне «свидетельствовали» его и ввели в состав церковнаго пения и чтения, установив праздновать по этим житиям и канонам новым чудотворцам. Было бы слишком смело подозревать в этих епархиальных обысках и соборном свидетельствовании признаки церковно-исторической критики, возбужденной оффициальным почином царя и высшей иерархии: ни то ни другое не шло дальше собирания и внешняго осмотра написаннаго, не внося потребности в более широком изучении, в своде или поверке агиобиографических источников. Но в соборном свидетельствовании нельзя не видеть опыта церковной цензуры, впрочем чисто литературной и притом необходимой: вводя труды местных грамотеев в церковное богослужение, собор, естественно, должен был разсмотреть, соответстуют ли они установленным формам церковно-литературных произведений. Здесь открывается литературный источник канонизации 1547 и 1549 гг: установление празднования известному святому условливалось существованием жития и канона, которые можно было бы петь и читать в церкви в день его памяти. Участие этого источника заметно в акте собора 1547 г. Предполагая, что единственным основанием канонизации служило повсеместно распространенное в русском обществе почитание святаго, трудно объяснить состав списка святых, канонизованных этим собором. Из 12 святых, которым установлено было всецерковное празднование, только двоим, Александру Невскому и митрополиту Ионе, можно усвоять широкую известность в русском церковном обществе до соборнаго определения 1547 г.; остальные приобрели ее вследствие этого определения и были прежде святыней местности, где подвизались и покоились по смерти. Остается признать, что выбор определился двумя условиями: жития, каноны или посмертные чудеса 12 новых чудотворцев, внесенных в список, были написаны до собора и притом настолько распространены в письменности, что легко могли сделаться известными членам собора. Случайность выбора, зависевшая от этого последняго условия, становится еще заметнее при сопоставлении списка 1547 г. с количеством русских житий, написанных до собора, и с их сравнительным распространением в письменности первой половины XVI в. Почти все имена, занесенныя в список 12, принадлежат святым, жития которых встречаются в рукописях этого времени гораздо чаще сравнительно с житиями других, хотя также давно написанными. Ни к общим, ни даже к местным святым собор не причислил ни князя тверскаго Михаила Александровича, ни князей ярославских Василия и Константина, хотя жития их были давно составлены, а последние были даже прославлены открытием мощей в 1501 г.; согласно с этим, судя по уцелевшим спискам, есть основание считать жития названных святых очень мало распространенными в письменности до половины XVI в. и этим объяснять их отсутствие в минеях Макария. С другой стороны, можно заметить, что две трети списка составлены по мысли самого митрополита, руководителя собора, под влиянием его личнаго отношения к памяти некоторых святых и его знакомства с агиобиографической литературой. Эту случайность выбора, определившагося первым, что представилось вниманию собора из русскаго церковно-историческаго запаса, чувствовал сам собор 1547 г.