Краткий курс по русской истории

Далее Пахомий передает отдельные разсказы из жизни Саввы анекдотическаго свойства; но история монастыря изображена немногими и такими беглыми чертами, что биограф говорит об одном из учеников Саввы, не упомянув даже, что к отшельнику стала собираться братия. Все это тем более неожиданно, что Пахомий был современником Саввы и писал житие немного лет спустя по смерти его. Впрочем, и время кончины Саввы в житии не указано прямо. Позднейшие рукописные святцы и вслед за ними церковные историки помечают ее 1 окт. 1460 г.; но другия известия делают подозрительным это показание. По разсказу Пахомия, Савва, умирая, поручил свой монастырь попечению архиеп. Емелиана (Евфимия I, 1424—1429). Это, очевидно, ошибка: всего вероятнее, первое иноческое имя Евфимия I поставлено здесь вместо имени преемника его Евфимия II; позднейшие писцы и писатели часто смешивали этих епископов. Далее Пахомий пишет, что Савва пред кончиной передал управление обителию старейшим ученикам своим Ефрему и Андрею, и вовсе не упоминает здесь о Геласие, который, однако ж, является у него настоятелем еще до посещение монастыря Ионой. Наконец, по житию Савва скончался на 80-м году жизни. Преп. Иосиф Санин называет его «начальником» Тверской Саввиной пустыни. Так обыкновенно назывались основатели. Сохранилась рукопись Саввина монастыря с припиской, по которой в 1432 г. этому монастырю минуло 35 лет, следовательно, он основан в 1397—1398 гг.; трудно поверить, чтобы основатель его был тогда 17-летним юношей, если 80-летний Савва скончался в 1460 г.
      По поручению великаго князя Василия Василиевича и митр. Феодосия Пахомий приехал в Кириллов монастырь 34 г. спустя по смерти основателя (сконч. в 1427 г.), чтобы на месте собрать сведения о его жизни. Тогдашний игумен монастыря Кассиан просил и с своей стороны образцоваго агиобиографа написать что-нибудь о Кирилле. В продолжении 34 лет в монастыре не было составлено не только жития, даже черновых нестройных записок об основателе. Но Пахомий застал еще много очевидцев и учеников Кирилла, долго живших с учителем, к числу которых принадлежал сам Кассиан. Автор виделся и с Мартинианом, бывшим игуменом Ферапонтова, потом Троицкаго Сергиева монастыря; в 1462 г. он снова правил Ферапонтовым монастырем (в 15 верстах от Кириллова) и мог сообщить Пахомию подробныя сведения о Кирилле, у котораго постригся еще в отрочестве, в первые годы существования Кирилловой обители. Этих учеников Кирилла расспрашивал я о святом, пишет Пахомий в предисловии, «я начаша беседовати ко мне о житии святаго и о чудесех». В жизнеописании, разсказав повесть о князе и княгине Белевских, он прибавляет, что слышал ее от инока Игнатия, которому передала ее сама княгиня, и при чтении этой повести легко заметить, что книжный стиль Пахомия не вполне сгладил приемы простаго изустнаго разсказа. Автор передает имена людей, игравших самую невидную роль в истории обители, и много других мелких подробностей, которыя показывают, что житие писано со слов иноков монастыря. При этом автор делает еще оговорку, что многое оставлено им не записанным по обилию материала или потому, что за давностию позабыто разсказчиками. Единственным письменным источником, какой можно заметить в житии, была духовная Кирилла, которую Пахомий занес в свой труд с пропусками и поправками. Таким образом, Пахомий имел в своем распоряжении обильный запас сведений, позволявший ему составить биографию, подобную Епифаниевому житию Сергия. Жизнеописание Кирилла — самый обширный и лучший из всех трудов Пахомия. Для историко-критической оценки этого жития важно, как, с какой стороны воспользовался своими источниками биограф и какой взгляд положил он в основание труда. Здесь автор не стеснялся ни скудостью материала, отнимающей возможность выбора фактов, ни церковным назначением жития, заставлявшим одни факты опускать, другим давать известное условное выражение. Прежде всего можно заметить, что не одни биографическия воспоминания об основателе, но и самые взгляды братии Кириллова монастыря на монашество нашли в пере Пахомия трость книжника-скорописца. Известно, что из отшельнических келлий, разсеянных в белозерских лесах и имевших близкия сношения с монастырем Кирилла, вышел в самом начале XI в. шумный протестпротив монастырскаго землевладения. Сам Пахомий был равнодушен к этому вопросу, сколько можно заключать по другим его житиям; но биография Кирилла дает любопытное указание, что не одни белозерские «пустынники», но и часть братии богатаго общежительнаго монастыря, каким был Кириллов во 2-й половине XV в., была против монастырскаго землевладенияи в этом смысле направляла перо биографа. Пахомий не говорит ни об одном земельном приобретении Кирилла; разсказывая, как боярин Роман Иванович хотел дать последнему село, биограф заставляет святаго высказать те же самые аргументы против приобретения сел монастырями, какие выражены были митр. Киприаном в послании к игумену Афанасию и потом развиты последователями Нила Сорскаго. Ни в этом молчании, ни в этих аргументах нельзя видеть факты из биографии Кирилла. Одна грамота согласно с Пахомием показывает, что село боярина Романа отошло к монастырю уже по смерти Кирилла; но та же грамота насчитывает до 6 земельных вкладов, принятых Кириллом, и до 11 земельных покупок, сделанных самим основателем. Далее, главное внимание Пахомия обращено, разумеется, на деятельность Кирилла в новой обители, на те 30 лет, которыя протекли с возникновения монастыря до кончины основателя. Здесь находим 3—4 страницы, изображающия внутреннюю жизнь монастыря по уставу Кирилла; сверх этого без видимой связи, без хронологических указаний изложено более 20 кратких повестей или отдельных случаев нравоучительнаго характера, рисующих нравственное влияние Кирилла, его отношения к братии, мирянам — и только. Постепенный рост монастыря, перемены, внесенныя им в окрестную пустыню, материальныя условия жизни и характер братии — все это изображено очень скудными, мимоходом брошенными чертами; очевидно, это не занимало Пахомия и он об этом не расспрашивал. Здесь заметна разница между ним и Епифанием: и у последняго на первом плане нравственный образ основателя как пример для подражания; но он следит и за историей монастыря, не обходит его простых житейских отношений и отмечает перемены в окрестной пустыне, насколько оне влияли на жизнь монастыря. Указанныя особенности жития Кирилла, отсутствие связнаго разсказа, анекдотичность и стремление изображать деятельность святаго только с известной стороны стали отличительными чертами русских житий последующаго времени. Житие Иоанна, архиеп. новгородскаго, по своему происхождению и источникам имеет близкое отношение ко времени архиеп. Евфимия и к Пахомиевским житиям Варлаама Хутынскаго и архиеп. Моисея. Выше было указано шаткое известие, приписывающее и это житие перу Пахомия. Впрочем, кто бы ни был его автор, главныя черты своего содержания оно почерпнуло из того же круга новгородских легенд, получивших литературную обработку в эпоху падения Новгорода, откуда черпали и два упомянутых жития. В нашей истории не много эпох, которыя были бы окружены таким роем поэтических сказаний, как падение новгородской вольности. Казалось, «господин Великий Новгород», чувствуя, что слабеет его жизненный пульс, перенес свои думы с Ярославова двора, где замолкал его голос, на Св. Софию и другия местныя святыни, вызывая из них предания старины. Выше было замечено, как открытие мощей Иоанна в 1439 г. архиеп. Евфимием вместе с установлением панихиды 4 октября должно было содействовать оживлению этих преданий, особенно об Иоанне и о чуде Знамения в 1169 г.; по известию летописи, что Новгородцы приписывали наказание архиеп. Сергия ездившему на бесе чудотворцу Иоанну, видно, что эти предания были распространены в местном населении. Из того же источника вышло житие архиеп. Иоанна: почти все его содержание состоит из легенд о построении Благовещенскаго монастыря, о Знамении, о путешествии в Иерусалим на бесе и о мести последняго владыке. Разсматривая эти легенды в связи с другими, относящимися к тому же кругу, можно извлечь некоторыя указания на время, когда составлено житие. В рукописях встречаем иногда рядом 4 новгородския повести: о варяжской божнице, о Благовещенском монастыре, о просфоре и об архиеп. Ионе. По ссылкам, какия делает в них автор, видно, что оне записаны одной рукой. Так, в первой из них замечено: «Сия ми поведа игумен Сергий Островскаго монастыря от Св. Николы, отец Закхиев, нынешняго игумена Хутынскаго»; вторая начинается словами: «Той же чудный муж Сергие поведа». По известию последней из этих повестей о числе лет архиепископства Ионы видно, что оне записаны после 1471 г. Закхей правил Хутынским монастырем, по-видимому, в последней четверти XV в.; в 1475 г. по летописи на Хутыне был еще игуменом Нафанаил, котораго встречаем здесь в разсказе о чуде преп. Варлаама в 1471 г.; имена хутынских настоятелей с начала XVI в. становятся все известны, но между ними нет Закхея. На легендарность разсказов об Иоанне намекает сам автор жития, которое, по его признанию, написано не без колебания. Между письменными источниками, на которые ссылается автор, была и одна из указанных выше повестей, именно о Благовещенском монастыре: легкий перифраз ея помещен в начале жития, а в другом месте, перечисляя построенныя Иоанном церкви, автор, по некоторым спискам жития, замечает, что первою из них была Благовещенская, «о ней же преди писахом от сказания повести чуднаго мужа Сергия, игумена Островскаго монастыря от Св. Николы». В конце жития автор призывает молитвы Иоанна на «великодержавнаго, скипетр царства в Русской земле держащаго». Умирая, Иоанн поучает Новгородцев бояться «князя православнаго яко Бога», а за иновернаго не отдаваться, и в чуде Знамения указывает тот смысл: «Да посрамятся иконоборцы, да не растлятся обычая наша». Из этих выражений можно заключить, что и 4 упомянутыя повести и житие написаны в конце 70-х или в 80-х гг. XV в., когда подчинение Новгорода Москве было решено и когда в нем стали обнаруживаться иконоборческия мнения жидовствующих. Повесть о Знамении в житии также есть переделка сказания, встречающагося в рукописях с конца XV в. Из летописи или другаго письменнаго источника взяты перечень церквей и известие о происхождении Иоанна и о том, что до архиепископства он был священником при церкви Св. Власия. Но сводя различные источники, автор впал в ошибку: легенду о построении Благовещенскаго монастыря он отнес ко времени, когда Иоанн был еще мирянином; потом он стал иереем, по разсказу жития, и наконец постригся в своем монастыре, откуда был избран на кафедру; но по летописи этот монастырь основан в 1170 г., когда Иоанн был уже архепископом. Не видно, чтобы сказание о путешествии во Иерусалим и о мщении беса существовало в письменности раньше жизнеописания Иоанна; едва ли не впервые оно записано в этом житии по изустным разсказам «неложных свидетелей». Пахомий вышел из средоточия православной греко-славянской образованности XIV—XV вв., из Святой Горы, и вынес оттуда высокое понятие об охранительной силе родной письменности для племени. «Бяху Угри, — замечает он в повести о Батые, — первое во православии крещение от Грек приемше, по не поспевшим им своим языком грамоту изложити, Римляном же яко близ сущим приложиша их своей ереси последовати». Пахомия много читали в Древней Руси и усердно подражали приемам его пера: его творения служили едва ли не главными образцами, по которым русские агиобиографы с конца XV в. учились искусству описывать жизни святаго. Автор приведенной выше приписки к житию Евфимия, выражая взгляд русских книжников XV в. на Пахомия, называет его от юности усовершившимся в писании и во всех философиях, превзошедшим всех книжников разумом и мудростию. Такой человек был нужен на Руси в XV в., и потому, когда он явился здесь, великий князь и митрополит с собором, новгородский владыка и игумен монастыря обращались к нему с просьбами и поручениями написать о том или другом святом. Достаточно пересчитать творения Пахомия, приведенныя в известность, чтобы видеть, для чего, собственно, было нужно на Руси его перо и что новаго внесло оно в русскую письменность. Пахомий написал не менее 18 канонов и 3 или 4 похвальныя слова святым, 6 отдельных сказаний и 10 житий; из последних только 3 можно считать оригинальными произведениями; остальныя — новыя редакции или переложения прежде написанных биографий. Запас русских церковных воспоминаний, накопившийся к половине XV в., надобно было ввести в церковную практику и в состав душеполезнаго чтения, обращавшагося в ограниченном кругу грамотнаго русскаго общества. Для этого надобно было облечь эти воспоминания в форму церковной службы, слова или жития, в те формы, в каких только и могли они привлечь внимание читающаго общества, когда последнее еще не видело в них предмета не только для научнаго знания, но и для простаго историческаго любопытства. В этой стилистической переработке русскаго материала и состоит все литературное значение Пахомия. Он нигде не обнаружил значительнаго литературнаго таланта; мысль его менее гибка и изобретательна, чем у Епифания; но он прочно установил постоянныя, однообразные приемы для жизнеописания святаго и для его прославления в церкви и дал русской агиобиографии много образцов того ровнаго, несколько холоднаго и монотоннаго стиля, которому было легко подражать при самой ограниченной степени начитанности. Есть еще сторона в литературной деятельности Пахомия, имеющая некоторое значение в истории письменности древнерусских житий. Впоследствии, при размножении этой письменности, многия жития переписывались и распространялись исключительно или преимущественно в местах деятельности святых; но вместе с тем постепенно увеличивалась группа житий, имевших общее значение, везде читавшихся. Самую раннюю и видную часть в этой группе составляют вместе с Киприановской биографией митр. Петра и древнейшими ростовскими житиями творения Пахомия: благодаря известности автора его жития не только митр. Алексия или преп. Сергия, но даже архиеп. Евфимия, Варлаама Хутынскаго и других местных святых стали общим достоянием древнерусских читающих людей и переписывались везде. Гораздо менее важны труды Пахомия как исторический материал. Только один из святых, жизнь которых он описал, архиеп. Евфимий, был известен ему лично. Главными источниками служили ему изустные разсказы и готовыя биографии. Воспроизводя тот или другой источник, Пахомий нисколько не заботился о том, чтобы исчерпать его вполне, и вследствие разных причин допускал много неточностей в своем воспроизведении. Большая часть явлений, им описываемых, не была известна ему по непосредственному наблюдению; ему не пришлось видеть возникновение и образования ни одного русскаго монастыря; этот недостаток непосредственнаго знакомства с действительностью он восполнял реторикой житий, которая многому давала неверную окраску. Притом многия из его биографий писаны для церковной службы и по поручению светской или церковной власти; это заставляло его иное опускать, а другое воспроизводить, как нужно было, а не как было на самом деле. Последнее заметил в одном его труде современный русский летописец. Только биографии Кирилла и Евфимия ценны и по свойству источников, и по обилию содержания; если бы все остальные труды Пахомия исчезли, в наших исторических источниках не образовалось бы слишком заметнаго пробела.
 

Глава V.
Русские подражания до макарьевскаго времени

      Дальнейшее наше изследование должно превратиться в краткий библиографический обзор. Получив в разсмотренных выше житиях образцы агиобиографии, русские слагатели житий однообразно подражали им и в литературных приемах, и в понимании исторических явлений. Стороны в их произведениях, которых должна коснуться критика, определились не личными условиями писателя, а этим историческим взглядом на явления, у всех одинаковым, который вычитан в образцах и вместе с литературными приемами последних составил реторическую теорию жития. Личность писателя опять исчезает за этой теорией, как исчезала прежде за многолетней легендой, хотя теперь в большей части случаев мы можем не только назвать его по имени, но и указать некоторыя черты его жизни. С другой стороны, чем дальше от половины XV в., тем более русская агиобиография удаляется от городских центров, где составилось большинство прежних житий, и продолжает свое развитие в пустыне, по многочисленным монастырям, здесь возникавшим, выходя таким образом из пределов того круга общественных явлений, который ведала летопись; потому редко представляется возможность с помощию последней проверить или объяснить новыя жития. Между историком и историческим материалом, заключающимся в этих житиях, остается одна упомянутая теория агиобиографии: критика, приведя в известность ея дальнейшие памятники, может ограничиться общим разбором этой теории, чтобы выделить из нея исторический факт.
      Выше было замечено, какия литературныя влияния содействовали превращению прежней краткой записки, или памяти о святом, в историческое похвальное слово, ибо таковы в сущности витиеватыя жития, которыя писались с XV в. Эти влияния заметно сказываются в русских произведениях второй половины XV в. Явления церковной и мирской жизни становятся содержанием не простой повести, а церковно-ораторскаго слова. Мы видели выше, как обретение мощей св. митрополита Петра в 1472 г. подало собору повод возложить на Пахомия составление витиеватаго слова об этом событии с похвалой и двумя канонами святому. В 1462 г. у гроба св. митрополита Алексия исцелился хромец: глава русской церковной иерархии митр. Феодосий написал пространное слово об этом чуде, блестящее произведение церковнаго красноречия в духе того времени; ораторское предисловие в нем равняется по объему самому сказанию. Другое произведение того же автора, одинаковаго характера с первым, похвальное слово апостолам Петру и Павлу обнаруживает источник, откуда черпал Феодосий свое красноречие: здесь автор дословно выписывает страницы из слова Цамблака на ту же тему, подобно тому как последний в этом и других своих ораторских творениях заимствовал у Иоанна Златоуста и прочих образцовых витий православной церкви. Этим цветом церковнаго похвальнаго слова окрашивались не одни церковныя явления: он сильно заметен уже в житии великаго князя Димитрия Донскаго, написанном, по-видимому, вскоре после его смерти. Автор биографии — начитанный книжник, сколько можно судить по его цитатам и многоречивым разсуждениям, и писал ее для какого-нибудь духовнаго лица. Иногда у него заметно подражение житию Александра Невскаго; встречаем литературныя черты, которыя были не во вкусе агиобиографии: картину Донскаго побоища, плач княгини с причитаньями над умершим мужем. Но тем резче выделяются в биографии черты другаго свойства: в характеристику князя допущены почти исключительно иноческия добродетели; несоразмерно длинное и до темноты витиеватое похвальное слово в конце жития разсматривает донскаго героя только как святаго, и, перебирая историческия имена, которыми можно было бы характеризовать князя, оно называет только праведников обоих заветов. Вторая редакция сказания о кн. Михаиле Ярославиче Тверском наглядно показывает, что вся перемена, происшедшая в русской агиобиографии с XV в., состояла в приемах литературнаго изложения и не вызвала потребности более внимательнаго знакомства с фактами, относящимися к жизни описываемых лиц. Выше, в разборе древней повести о Михаиле, был отмечен признак, обличающий во второй ея редакции произведение XV в., хотя в ней, по обычаю древнерусских позднейших редакторов, удержаны выражения начальнаго сказания, какия мог употребить только современник и очевидец описываемых событий. Эта позднейшая редакция почти дословно повторяет текст своего оригинала, не только не прибавляя к нему новых фактов, но даже опуская некоторыя фактическия черты его, например хронологическия и топографическия пометки в разсказе о борьбе кн. Юрия Московскаго с Михаилом. Переделка древняго сказания предпринята только для того, чтобы прибавить к нему длинное витиеватое предисловие и внести в простой разсказ современника обильныя реторическия распространения, тексты, историческия сравнения и т.п.
      Характеристическими образчиками компилятивности, какою отличались подражения в русской агиобиографии с половины XV в., могут служить сочинения о князьях ярославских, составленныя в изучаемый период времени: это — две редакции жития кн. Феодора Чернаго и сказание о князьях Василие и Константине. Еще до открытия мощей кн. Феодора в 1463 г. в письменности обращалась краткая повесть о преставлении этого князя с немногими известиями о его жизни: судя по изложению и некоторым подробностям в описании кончины Феодора, можно думать, что эта проложная статья была составлена вскоре по смерти князя или на основании современной ему местной летописи, записавшей эти подробности. Вскоре по обретении мощей князя описано было и это событие с чудесами, его сопровождавшими. Великий князь московский Иоанн и митрополит Филипп поручили описать жизнь новоявленнаго чудотворца Антонию, иеромонаху Спасскаго Ярославскаго монастыря, где покоился кн. Феодор. Биограф разсказывает об удалении архиеп. Ростовскаго Трифона с кафедры (1467 г.), а о последнем самостоятельном князе Ярославля Александре Федоровиче, при котором произошло открытие мощей его предка, выражается, как будто его уже не было на свете: отсюда видно, что житие написано между 1471 г., когда умер кн. Александр, и 1473-м, когда умер митр. Филипп. Антоний, знакомый с образцами русской агиобиографии того времени, составил житие так, чтобы оно было достойно высокаго поручения, возложеннаго на автора. Предисловие он выписал из жития митр. Алексия, написаннаго Пахомием, с некоторыми переменами, но удержав выражения, которыя вовсе не шли к ярославскому писателю. Изложив известия о кн. Феодоре и о нашествии Батыя, какия нашлись в упомянутом старом некрологе Феодора, Антоний прибавил к нему повесть о смерти Батыя, изменив несколько статью Пахомия об этом, и разсказ об отношениях Феодора к орде. Благодаря этому разсказу, заимствованному, по-видимому, у местнаго летописца и не занесенному в летописные своды, теперь известные, труд Антония имеет цену между источниками нашей истории. Разсказ о кончине князя выписан целиком из того же некролога, а обретение мощей и чудеса описаны по статье, составленной раньше сочинения Антония; только два чуда — с архиеп. Трифоном и с безногим иноком Софонией — изложены у Антония витиеватее: первое — словами статьи о Стефане Пермском в Епифаниевском житии Сергия, второе — словами написаннаго митр. Феодосием сказания о хромце Науме; наконец, всей этой статье об открытии мощей и чудесах Феодора Антоний предпослал многоречивое предисловие, в котором легко заметить переделку предисловия к Пахомиеву слову о перенесении мощей св. митрополита Петра, незадолго перед тем написанному. Встречаем и другую переработку древней записки о кн. Феодоре: это — житие, которое составил некто Андрей Юрьев. Сколько помнится, в истории древнерусской духовной литературы совершенно неизвестно имя этого писателя, как и его произведение: последнее, судя по редкости его списков, было мало известно и древнерусским грамотеям. По выражениям автора можно только догадываться, что он писал в Ярославле. Список его труда, нам известный, относится к началу XVI в.; в некоторых словах жития можно видеть довольно ясный намек на то, чо оно писано после открытия мощей св. князя, хотя невозможно решить, раньше или позднее Антониевой редакции. Произведение А. Юрьева любопытно тем, что реторический взгляд на житие, утвержденный образцовыми агиобиографами XV в., здесь сказался еще яснее, ибо действовал на редактора одностороннее и исключительнее; притом этот редактор, сколько можно судить по его имени, был не монах, может быть, даже не из белаго духовенства. Антоний, переделывая древнюю краткую биографию в духе указаннаго взгляда, считал еще необходимым пополнить ея содержание известиями из других источников, хотя сделал это не совсем удачно. А. Юрьев, как видно из его признания и содержания новой биографии, ничего не знал о кн. Феодоре сверх известий древняго некролога. Известия последняго он целиком и большею частью почти дословно перенес в свое произведение. Но скудное содержание своего источника он растворил в обильной примеси общих мест церковнаго панегирика; житие закончил он похвалой святому, которая объемом немного уступает биографическому очерку. Отсюда видно, что единственной целью, вызвавшей новую редакцию, было «ублажити подробну» новоявленнаго чудотворца. Задачу свою автор исполнил с литературным умением, дающим его труду почетное место в ряду русских реторических произведений XV—XVI вв. Хотя не монах, Юрьев — начитанный грамотей: он приводит выдержки из сказания о Борисе и Глебе, из житий Димитрия Солунскаго, митр. Петра и Алексия, Леонтия Ростовскаго по одной из позднейших редакций; послесловие его есть легкая переделка послесловия Пахомия Логофета к житию преп. Сергия. Еще любопытнее состав другаго ярославскаго сказания — о князьях Василие и Константине. В 1501 г. в Ярославле сгорела соборная Успенская церковь, и когда начали разбирать обгорелые камни, нашли в церковном помосте два гроба с нетленными мощами; на гробах прочитали имена святых покойников, князей Василия и Константина. Последовал ряд чудес. Так разсказывает повесть о новых ярославских чудотворцах, которую несколько лет спустя сложил некто монах Пахомий по благословению местнаго архиеп. Кирилла, в княжение Василия Иоанновича, следовательно, между 1526-м и 1533 г. Местное предание запомнило, что князья-чудотворцы были родные братья Всеволодовичи. Приняв это известие за основание своей повести, Пахомий начал ее предисловием, неловко составленным по предисловию Серба Пахомия к житию митр. Алексия или, вероятнее, по переделке его в разсмотренном Антониевом житии кн. Феодора. У того же предшественника своего Антония выписал он характеристику кн. Феодора, приспособив ее к своим князьям-братьям. Далее, нашедши в летописи известие, что кн. Константин Всеволодович в 1215 г. заложил в Ярославле каменную церковь Успения, биограф отнес это известие к своему Константину, князю ярославскому, смешав последняго с дедом его, умершим в 1419 г. и погребенным во Владимире. Далее, опять по Антонию, он разсказывает о нашествии Батыя и избиение русских князей, прибавляя вопреки летописи, что они погибли при взятии Ярославля 3 июля. В числе погибших здесь князей были и братья Всеволодовичи Ярославские, о которых повествует Пахомий. Разсказ оканчивается сказанием о смерти Батыя в Болгарии, заимствованным также у Антония. По летописи, в татарское нашествие погиб Всеволод Константинович Ярославский; по родословной книге, у этого Всеволода было двое сыновей, Василий и Константин. Первый, по летописи, мирно скончался в 1249 г. во Владимире, где в то время находился случайно; может быть, это и дало Пахомию повод назвать его великим князем владимирским. О судьбе Константина в летописях нет известий. Таким образом, разсмотренные памятники ярославской агиобиографии обнаруживают, с одной стороны, большую заботливость украшать житие в литературном отношении, руководствуясь образцами, с другой — такое же равнодушие к его фактическому содержанию и к источникам, из которых оно черпается.
      В Твери, кроме указаннаго выше пересмотра стараго сказания о кн. Михаиле Ярославиче, встречаем опыт жизнеописания другаго князя, гораздо более любопытный, но сохранившийся в обломках. Книжник ростовскаго края, составляя в 1534 г. летописный сборник, заносил в него целиком или в отрывках отдельныя историческия сочинения, какия попадались ему под руки. Так, поместил он в своем сборнике извлечения из цельнаго историческаго труда о тверском князе Михаиле Александровиче (ум. в 1399 г.). Некоторыя указания на происхождение и характер этого труда находим во вступлении, которое сберег составитель сборника. Текст этого вступления, как и всего сборника, сохранившагося в списке XVII в., носит следы сильной порчи писцом; но и в таком виде этот текст обличает у автора перо, хорошо знакомое с книжным языком времени. В испорченном начале вступления автор хочет, кажется, сказать, что не был современником кн. Михаила, не видел его сам и пишет по поручению тверскаго князя Бориса (правнука Михайлова, княжившего в 1425—1461 гг.), «иже повелел ми есть написати от слова честь премудраго Михаила». К этому князю обращается автор в предисловии, называя его честною главой, благочестивым самодержцем. Отсюда видно, что сочинение писано около половины XV в. Обещая писать «зряще русскаго гранографа», автор замечает: «От Киева начну даже и до сего богохранимаго Тферскаго града, в нем же вспитание бысть благородному Михаилу», и затем, выписав ряд прямых предков князя от Св. Владимира, он заключает: «Дозде пишуще, уставихом из прваго летописца вображающе, якоже володимерский полихрон степенем приведе яве указует». Выписанныя ссылки автора подали повод признать разсматриваемый отрывок особой тверской летописью, составленной при кн. Борисе, составитель которой при изложении событий, предшествовавших вступлению на престол Михаила Александровича, руководствовался владимирским полихроном. Но этот полихрон понадобился автору, чтобы изложить родословную князя, сказать «честь мужу, да всем ведомо будет, от котораго богосаднаго корени таковаа доброплодная отрасль израсте».
      Вслед за тем автор излагает программу своего труда о Михаиле: «Зело скоропытне искавше образ бытиа его, когда родися и како Богом утверждаем в крепости взраста и колико мужества на земли храбрости показа, наипаче же елми к Богу веру в делех стяжа». Ясно, что автор хочет писать не летопись, а биографию кн. Михаила. Дальнейшее изложение также чуждо летописных приемов. Из него составитель сборника приводит далее два отрывка, из которых в одном описана жизнь князя до начала борьбы его с дядей, тверским князем Василием Михайловичем, в другом — начало великокняжения самого Михаила. В обоих отрывках сплошной биографический разсказ без хронологических пометок, причем отрочество князя и его воспитание изображено обычными чертами житий. Тверския летописныя известия о Михаиле и его отце, занесенныя как в этот тверской летописный свод, так и в никоновский и взятыя, очевидно, из одного источника, не только не похожи по своему изложению на выдержки из биографии кн. Михаила, но даже иногда противоречат известиям последней: так, здесь иначе разсказано о Шевкале и избиении Татар в Твери, чем в тех сводах; по биографии Михаил учился грамоте у митрополита Феогноста, а по летописям — у своего отца крестнаго, новгородскаго архиеп. Василия. Наконец, в других летописях сохранился еще один отрывок из сочинения о тверском князе Михаиле, и в одной из них с признаком, что это — отрывок именно из разбираемаго жизнеописания князя: в одном из новгородских летописных сводов, составленном в начале XVI в.