Девятый Будда

— Не думаю, что мне дозволено спросить, почему вас так интересует этот монах. Или, прежде всего, почему кто-то похищает вашего сына и потом привозит его в Калимпонг или даже в Тибет.

— Все, что я могу сказать, это то, что я когда-то работал на правительство; кое-кто полагает, что похищение моего сына связано с моей работой. Мы знаем, что монах доставил сообщение из Тибета и что послание было адресовано человеку по имени Мишиг, монгольскому торговому агенту.

— Да, я достаточно хорошо знаю Мишига. Я не удивлюсь, если узнаю, что он замешан в какие-то темные дела. Продолжайте.

— Проблема заключается в том, чтобы узнать, как человек, находившийся при смерти, у которого вроде бы не было посетителей и который якобы был в забытьи, умудрился передать кому-то свое послание. Я начинаю думать, что просто теряю здесь время.

— Я бы не был так уверен в этом, — спокойно сказал Кормак.

Кристофер ничего не ответил, но почувствовал, что атмосфера в комнате изменилась. То ли от выпитого, то ли в результате воспоминаний, то ли по причине позднего времени на смену язвительному цинизму Кормака пришла сдержанная серьезность. Он был похож на человека, готового раскрыть тщательно скрываемые секреты.

— Я думаю, — произнес доктор, тщательно подбирая слова, — что тот, кого вы ищете, есть не кто иной, как преподобный доктор Карпентер. Он достаточно хорошо знает Мишига. И, если я не ошибаюсь, монаха он знал еще лучше. Но, по правде говоря, столь же вероятно, что Цевонг сам отнес послание Мишигу. Поверьте мне, что это сделал либо Карпентер, либо Цевонг.

После слов Кормака воцарилась глубокая, ничем не прерываемая тишина. Кристофер задержал дыхание, а потом медленно перевел его.

— Карпентер? Но почему? Какими мотивами может руководствоваться такой человек, чтобы начать носить по городу послания от имени человека, которого он считает поклонником Сатаны?

— Мотив? У нашего маленького Джонни Карпентера? Боже праведный, если мы начнем говорить о мотивах, это займет у нас всю ночь.

— Ну и каковы же они?

Кормак ответил не сразу. Возможно, пришел его черед быть подозрительным. Кристофер почувствовал, что, положив начало откровениям, его собеседник уже начал жалеть об этом.

— Давайте начнем с другого, — предложил он. — По официальной версии Цевонг скончался, не вынеся тягот дальнего пути. Я лично писал свидетельство о смерти. Вы найдете копию в книге регистрации рождений и смертей округа Калимпонг. У человека по имени Хьюз, уроженца Уэльса из Нита. Мы все здесь кельты. Но, в любом случае, Цевонг умер совсем не от этого. Вы меня понимаете?

— Как он умер? — спросил Кристофер.

Он заметил, что Кормак все чаще прикладывается к бутылке.

— Он покончил жизнь самоубийством.

Он произнес это так, что Кристоферу показалось: «Он пожелал нам спокойной ночи». Кристофер представил умирающего монаха в постели. «Покойной ночи», — всплыл далекий голос матери откуда-то из глубин детства. Цевонг прошел через ледяные перевалы и навсегда успокоился.

— Наверное, я вас не понял.

— Не поняли? — голос Кормака был мягким и жалостным. Он видел мертвеца, дотрагивался до его лица, его кожи. — Вы думаете, что буддийский монах не может убить себя? Для некоторых из них вся жизнь это медленное умирание. В Тибете есть люди, которые находят себе небольшое отверстие в скале и просят, чтобы их заложили кирпичами, оставив небольшое отверстие для того, чтобы ему могли передавать еду, а он мог отдавать свои фекалии. Вы знали об этом? Это смерть при жизни. Такой человек может прожить долгие годы. Они входят туда молодыми людьми и умирают глубокими старцами. Дело даже не в этом, жизнь тяжела сама по себе. Отчаяния, искушения, темные моменты. Желтое монашеское одеяние не гарантирует защиту от человечества.

Они замолчали. В тишине капал со свечки воск. Пламя замигало, а потом выпрямилось.

— Как он это сделал? — спросил Кристофер.

— Повесился.

Карпентер рассказал, что он повесился в комнате, которую ему предоставили. Он использовал веревку, которой подпоясывался. В потолок был вбит крюк. Это было на чердаке, в маленькой комнатке, в которой они хранят всякие коробки. Он прикрепил веревку к крюку.

Кристофер поежился.

— Я не понимаю, — произнес он. — Я не могу понять, как человек может сделать такое, — уничтожить свою собственную жизнь. Я могу понять убийство, но не самоубийство.

Кормак посмотрел на Кристофера. В глазах его была печаль, которую не могло скрыть даже выпитое виски.

— Счастливчик, — заметил он и снова замолчал.

На улице бегали собаки. Или это был один зверь, почти неслышно крадущийся в тишине?

Кристофер прервал молчание очередным вопросом:

— Почему он убил себя? Вам это известно?

Кормак покачал головой.

— Я не могу ответить на этот вопрос. Я думаю, что Джон Карпентер может, но будьте уверены, что он этого не сделает. Однако у меня есть пара идей насчет этого.

— Идей?

— Я думаю, что у Цевонга были проблемы. Возможно, они были серьезными, возможно, они просто казались ему таковыми: этого я точно не знаю. Но то, что проблемы у него были, это бесспорно. — Доктор сделал короткую паузу и тут же продолжил: — Прежде всего, я не думаю, что он был буддистом. То есть он больше не был буддистом. Готов биться об заклад, что его обратили в христианство.

Кристофер с удивлением взглянул на ирландца.

— Я не понимаю. Он был тибетцем. В Тибете христиан нет. Он носил одеяние буддийского монаха. К тому же он умер. С чего вы взяли, что он был христианином?

Кормак подкрепился своим пойлом, прежде чем продолжить.

— Есть пара моментов. Я забрал тело в госпиталь, чтобы обследовать его. Когда я раздел его, я тщательно обыскал одежду, потому что хотел убедиться в том, что собрал все его личные вещи, потому что их вместе с телом следовало передать старому Норбху. Именно тогда я нашел письмо и записку в его мешочке вместе с молитвенником, амулетом и всем прочим. Но угадайте, что он носил на шее и тщательно прятал под одеждой? Крест, мистер Уайлэм. Маленький серебряный крестик. Он все еще спрятан в моем столе. Я покажу его вам, если хотите.

— Никто не задавал вопросов по поводу самоубийства?

— Кто? Вы же не думаете, что я рассказал Норбху Дзасе, что один тибетский лама покончил с собой? Я сказал вам: я лично написал свидетельство о смерти. В это время года от обморожения погибает немало людей. Среди них много тибетских монахов. Так что вопросов не было.

— А что насчет Карпентера? Вы сказали, что думаете, будто он может знать, почему монах покончил жизнь самоубийством.

Кормак ответил не сразу. А когда ответил, в голосе его появились осторожные нотки.

— Разве? Да, я думаю, что он должен что-то знать, хотя и не могу это доказать. Дело в том, что до того, как это случилось, монах жил у Карпентера. Существовала история о том, что Цевонга нашел на дороге какой-то крестьянин и привез его в Нокс Хоумз, а на следующее утро он умер. Наверное, вы сами слышали эту историю. Это то, что рассказал мне Карпентер, а я рассказал Фрэйзеру. Но это полная ерунда. Я случайно узнал, что Цевонг прожил у Карпентера по меньшей мере неделю, прежде чем покончил с собой. Цевонг не был каким-то несчастным бродягой, случайно оказавшимся в Калимпонге, которого пригрел добрый доктор Карпентер и который покончил жизнь самоубийством в его доме. Нет, единственной целью его прихода в Калимпонг была встреча с Карпентером. Готов поклясться.

— Зачем ему нужен был Карпентер?

— Хороший вопрос. И я хотел бы знать ответ на него. Я думаю, что Карпентер приложил руку к обращению Цевонга в христианство. Вполне возможно, что его уже звали не Цевонг, а Гордон или Ангус. Кристофер слабо улыбнулся.

— Вы уверены, что его обратили в христианство? Разве не могло быть такого, что Карпентер просто дал ему крест, пока он жил у него? Возможно, Цевонг даже не понимал значение этого креста?

Кормак посмотрел на Кристофера.

— Видно, что вы воспитывались не в Белфасте. Я не знаю, придавал ли Цевонг какое-то значение этому кресту, но был бы крайне удивлен, если бы узнал, что ему дал его Карпентер. Пресвитерианцы не носят крестов, тем более крестов с маленькими фигурками Иисуса Христа.

— Вы имеете в виду распятие?

— Именно. Я полагаю, что крест Цевонгу дал кто-то другой. Но я все же думаю, что он и Карпентер были связаны каким-то образом.

— Я не понимаю, какая между ними могла быть связь.

Кормак резко встал и шагнул к окну. Лунный свет и облака превратили небо в рваное кружево. Он постоял там какое-то время, глядя, как меняются узоры на небе. Иногда он думал, что так будет всегда, и чувствовал себя ничтожным и жалким.

— Как вы думаете, кого вы видели сегодня вечером? — спросил он тихо, но отчетливо. — Может быть, набожного человека? В любом случае, человека? Но Джон Карпентер — не человек. Он — это маска, огромное количество масок, одна внутри другой, и вы сойдете с ума, прежде чем доберетесь до истинного лица. А если вам все же удастся когда-нибудь увидеть его настоящее лицо, вы об этом пожалеете. Поверьте мне, я это знаю. Прежде всего, он амбициозен. Причем у него это превратилось в болезнь. Скоро ему будет пятьдесят лет, и чем он может похвастаться? Здесь, в Калимпонге, он большой человек, но это все равно, что прославиться, собрав коллекцию редких марок или став мэром какого-нибудь Лимавади. Одно я знаю наверняка — он не хочет закончить свои дни в этой дыре в компании с маленькими язычниками. Миссис Карпентер тоже этого не хочет — она, кстати, вообще сделана из стали и куда более фригидная, чем ее муж. Карпентер знает, что может достичь большего, и знает, как это сделать. И эта мысль пожирает его изнутри. И это длится уже двадцать пять лет и даже дольше. Если он хочет стать индийским Ливингсто-ном, ему надо сделать что-то серьезное, что-то, что привлечет к нему внимание. В этих местах возможность только одна.

Он остановился и поднес бутылку к губам. Виски делало свою работу, разливая по венам мечты.

— А именно? — спросил Кристофер.

— Тибет, — ответил Кормак. — Открыть Тибет. Выполнение этой задачи увенчает карьеру любого человека. Даже папы римского. Этого не удавалось сделать никому, по крайней мере с того момента, как в семнадцатом и восемнадцатом веках несколько священников-иезуитов предпринимали кое-какие попытки. Каково: пресвитерианская церковь в Запретном городе, возможно, возвышающаяся над легендарной Поталой? Обратить в свою веру Далай Ламу, столкнуть с пьедесталов идолов, объявить Тибет страной Христа. Он сможет вернуться домой с триумфом. Ему поставят памятник перед Новым колледжем в Эдинбурге. Снесут памятник шотландцам и поставят вместо него мемориал Карпентера. Дамочки в твидовых юбках и пристойном нижнем белье выстроятся в очередь, чтобы написать историю его жизни. Без сомнения, некоторые из них с готовностью поднимут юбки, чтобы он рассказал им свою собственную историю.

— Это возможно?

— Не понимаю, почему нет, особенно, если уметь обращаться с нижним бельем.

— Я не об этом. Может ли Карпентер на самом деле открыть миссию в Тибете?

— Вы в своем уме? — проворчал Кормак. — Но, тем не менее, это не остановит нашего маленького ублюдка. У него есть определенные связи, и он будет продолжать попытки. Пройдет не так уж много времени, и в Лхасе обоснуется посол Великобритании. Не надо так удивляться — я кое-что знаю о том, что здесь происходит. А послу понадобится капеллан. Это и будет началом. Поверьте, он уже разработал план.

— И вы думаете, что Цевонг был какой-то составной этого плана?

— Я бы не удивился.

Кристофер кивнул. Звучало вполне разумно. Разумно, но безвредно. А он был убежден, что то, что происходит здесь, вовсе не безвредно.

— Возможно, вы правы, — заметил он. — Но это вполне безобидная история. И как я вписываюсь в эту схему? А мой сын? Его похитили не потому, что некоторые священники тайком планируют открыть миссию в Лхасе.

Кормак пожал плечами.

— Я не знаю. Я далек от этих дел. Что-то говорит мне, что это скорее по вашей части. Но можете быть уверены в одном: если Карпентер сейчас закладывает фундамент своей тибетской миссии, это ему дорого обходится. Кого-то надо подкупить, надо привлечь к себе внимание влиятельных людей, надо завоевать доверие тех, кто облечен властью. Это недешево стоит. Да и платить приходится не только деньгами. Уступками. Услутами за услуги. Одолжениями. Как вы знаете, Библия и торговля часто идут рука об руку. А за торговлей, чуть отставая, следуют пушки. Во что бы там ни влез Джонни Карпентер, он влез в это по самые уши.

«Монеты, которыми я плачу, сделаны не из меди. И, если на то пошло, не из серебра или золота...»

— Где он находит деньги? Если ваши предположения верны, ему нужно много денег. Я был в Нокс Хоумз — и никакого богатства не заметил.

Кормак посмотрел на Кристофера так пристально, что тот даже моргнул. Казалось, взгляд его был полон презрения.

— Разве? — отрезал он. Затем быстро овладел собой. — Я слишком много выпил, — сказал он. — Вы должны извинить меня. Наш разговор принял опасный оборот, мистер. Лучше нам не заходить дальше, пока я не протрезвею, а вы не отдохнете. Возможно, будет лучше, если мы вообще не будем заходить дальше. — Он глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. — Приходите ко мне завтра утром. Днем мне выходить на работу. Я буду в своем бунгало — в госпитале вам скажут, как найти меня. У меня есть кое-что в столе, что бы я хотел вам показать.

Доктор замолчал и снова посмотрел в окно. На холмах кто-то развел костер. Он с трудом различал его маленькое, одинокое пятнышко в окружающем мраке.

— Господи, — сказал он так тихо, словно говорил с самим собой. — Иногда я задумываюсь над тем, зачем мы вообще приезжаем сюда, зачем мы остаемся. Это место не для таких, как вы и я: оно проглатывает нас заживо и потом выплевывает обратно. Вы никогда этого не чувствовали? Словно вас съели. Словно ваше тело у тигра в пасти, и зверь жует его. Хищник, полюбивший вкус человеческого мяса.

Он содрогнулся от собственных мыслей. Ему приходилось видеть людей, пострадавших от нападения тигров. Точнее, то, что от них осталось.

— А как насчет письма? — спросил Кристофер. — Письма на английском языке, которое нашли у Цевонга? Мог Карпентер написать его?

Доктор покачал головой.

— Мог, но не писал. Почерк был не его. Я вообще не знаю, чей это почерк. Но знаю одно: кто бы его ни написал, родным языком этого человека был английский.

— В письме было сказано, что Цевонг является посланцем.

— Это так.

— Человека, которого называют Дорже Лама. Я никогда не слышал о таком человеке. А вы?

Кормак ответил не сразу. Он следил за костром на склоне холма. Кто-то сидел там в снегу, подкармливая пламя и наблюдая.

— Да, — ответил он так тихо, что Кристоферу даже показалось, что он ничего не говорил. — О нем редко говорят. И никогда — с иностранцами. Но один мой пациент немного рассказал мне — это было несколько лет назад. Дорже Лама — своего рода легенда. Где-то там, в горах, есть секретное место. Люди боятся его. А настоятеля этого монастыря называют Дорже Лама. Монастырь и Дорже Лама существуют несколько сотен лет, по крайней мере так говорят.

Доктор повернулся и посмотрел на Кристофера. Эффект от выпитого уже улетучился, в глазах появился какой-то тревожный блеск.

— И Цевонг был посланцем? — спросил Кристофер.

— Так говорилось в письме.

— Вы верите в это?

Кормак замялся.

— Я думаю, — заметил он, — что вам лучше посмотреть на то, что я хотел показать вам. Приходите утром. Тогда и поговорим. И я расскажу вам все, что знаю.

Глава 13

Кристофер проснулся утром с такой головной болью, какой у него никогда не было. Он принял еще несколько таблеток из тех, что оставил Кормак, но особой пользы они не принесли. Где-то на улице снова запела девушка. Она пела ту же самую песню, словно не знала никакой другой; но этим утром ее голос был для Кристофера как ржавая бритва, и он мысленно обругал ее, когда одевался.

Он побрился, дважды порезавшись, и причесался, но чувствовал себя неопрятным: к некоторым участкам головы притронуться расческой было невозможно. Он задержался внизу, чтобы выпить чашку черного чая и съесть несколько чапати с маслом. Мальчик, Лхатен, как-то странно посмотрел на него, но ничего не сказал. Гостиница была практически пуста — караванщики ушли рано утром, как и собирались, но в то время Кристофер спал беспокойным сном и не слышал, как они уходили. Без них сразу стало тихо.

Когда Кристофер выходил, к нему подошел явно обеспокоенный Лхатен.

— С вами все в порядке, сахиб? Доктор-сахиб сказал, что прошлой ночью с вами произошел несчастный случай. Он сказал, что вы упали с лестницы.

Кристофер кивнул.

— Да, — подтвердил он, — так и было. Я упал с лестницы. Сегодня вечером я буду более осторожен.

Лхатен выглядел озабоченным.

— Да, сахиб, вы должны быть осторожны. Позовите меня, когда вернетесь вечером. Я не буду спать.

Кристофер почувствовал, что мальчик знал или предполагал, что случилось на самом деле.

— Спасибо, Лхатен, я запомню это.

На лице Лхатена засияла улыбка, и он исчез, растворившись где-то на кухне. Кристофер услышал визгливый голос хозяйки.

На улице сияло солнце, воздух пахнул чистотой и свежестью. Наверное, мир все же чистый, подумал Кристофер; наверное, мы носим грязь в нас самих.

Слева он услышал голос загадочной девушки, поющей свою песню. Он повернулся и увидел ее: она сидела на земле спиной к нему. Длинные черные волосы плавно спадали на плечи, закрывая спину. Она плавно качала головой в такт песне. Он видел, что, напевая, она выполняет какую-то работу.

Однажды флейта повелителя тьмы

Снова запоет в лесу.

Что-то подтолкнуло Уайлэма к ней. Ему хотелось увидеть ее лицо, ее поющий рот, движение ее пальцев. Аккуратно, чтобы не испугать ее, он прошел мимо и, остановившись в нескольких шагах, повернулся.

Она не видела, что он смотрит на нее. Все ее внимание было приковано к тому, что лежало перед ней. Она продолжала петь, словно ангел, которого ничто не может отвлечь от пения. Но лицо ее было отталкивающе уродливым, а бесформенные ноги напоминали кривые палки. Один глаз был закрыт швами, левую щеку уродовали длинные шрамы. Кожа была воспаленной и потрескавшейся — и на лице, и на руках, и на ногах. Но куда больше Кристофера испугало то, что она делала.

Он решил, что это собака, хотя и не был в этом уверен. Она с отвратительной медлительностью разделывала это нечто тупым и ржавым ножом. Прохожие отводили взгляды, обходя стороной и девушку, и ее мясо, но Кристофер застыл, как в трансе, не в силах оторвать от нее взгляд. Она мягко напевала в ходе работы, и Кристофер понял, что она поет для мертвого животного, лежащего перед ней. Ее пальцы и длинные рукава платья были покрыты кровью. Отвернувшись, он пошел вниз по узкой, забитой людьми улочке. Позади него голос безумной девушки поднимался и опускался, напевая бесконечную молитву, обращенную к животному. Он вспомнил собак, которых слышал на ночной улице, вспомнил их разрывающие мрак голоса.

Он направился к госпиталю по улицам, забитым людьми и животными. Слепой попрошайка снова сидел на своем месте на базаре, тихо бормоча молитвы. Кристофер быстро прошел мимо, игнорируя его вопли. Справа из переулка вышла на главную улицу группка поющих людей. Это были боулы, члены секты бродяг, ищущих Бога вне ритуалов и церемоний организованной религии. В руках у них были самые простые музыкальные инструменты, и они играли и пели на ходу. Когда они поравнялись с ним, Кристофер внезапно узнал песню, которую они исполняли, — это была та же самая песня, которую несколько минут назад он слышал в исполнении девушки.

Он почувствовал, что его окружает зло, ощутил себя в самом центре кошмара и побежал, а голоса поющих все раздавались в его ушах, как и тихий голос девушки, незабываемый и холодный.

Госпиталь находился по соседству с бесплатной больницей для бедняков, в одном здании. Это было маленькое заведение, всего на двадцать восемь коек, но аккуратное и в хорошем состоянии. Когда Кристофер вошел внутрь, небольшой холл, выкрашенный белой краской, был пуст. На стене висела лакированная мемориальная табличка, повешенная здесь в честь открытия госпиталя и посвященная его славе христианского Бога. Рядом стояла двухуровневая медицинская каталка с различными инструментами. В белой эмалированной раковине забрызганный кровью бинт бросал вызов окружающей его стерильности. Со стены, прямо над каталкой, улыбался нарядный как с иголочки светловолосый Иисус, окруженный толпами смеющихся детей с сияющими лицами, ни один из которых даже отдаленно не напоминал индийца.

— Кой хай,— громко позвал Кристофер, и голос его повторило эхо. До него донесся запах эфира. Где-то кто-то позвал на помощь и снова замолчал. Кто-то сухо и мучительно закашлялся, потом кашель перешел в рвоту. Металл звякнул о металл.

Откуда-то появился пеон. Он был одет в накрахмаленную белую униформу с туго повязанным пугари с эмблемой госпиталя.

— Вы звали, сахиб?

— Да, — ответил Кристофер. — Я бы хотел увидеть доктора Кормака, он ждет меня. Он сказал, что я смогу его найти в его бунгало. Вы не покажете мне, как туда пройти?

— Когда выйдете из центрального входа, сахиб, поверните налево. Вы увидите несколько гималайских кедров. Это ворота. Идите по дорожке до третьего бунгало. Я буду счастлив проводить вас, сахиб.

Разумеется, он имел в виду, что будет счастлив проследить за Кристофером.

— Нет, спасибо. Я сам найду дорогу.

Кристофер снова вышел на солнце, даже не останавливаясь, чтобы проверить, не идет ли кто-нибудь за ним. Доме подметал гравиевую дорожку перед зданием: он шел по дорожке, а длинная метла двигалась взад и вперед, взад и вперед, и возникало ощущение, что он подметает эту дорожку всю свою жизнь. Он поднял глаза, когда Кристофер выходил из здания, и тут же отвел взгляд, так как сахиб мог счесть его нечистым.

За госпиталем находилась аккуратно подстриженная лужайка, а затем он увидел кедры, чьи широкие ветви почти касались земли. На воротах была небольшая табличка; ярко-черная надпись на белой доске гласила: «Местному медперсоналу вход воспрещен». Кристофер открыл задвижку и вошел.

Он увидел шесть бунгало, уютно прилепившихся друг к другу под сенью еще одного ряда кипарисов. Дорожка к бунгало Кормака была с обеих сторон уставлена горшками с хризантемами, в основном красными и розовыми. Было видно, что их недавно поливали, должно быть, садовник был где-то неподалеку — Кристофер сомневался, что Кормак заставляет ухаживать за цветами своих помощников.

Он трижды постучал в дверь. Ответа не было. Наверное, вчера Кормак выпил слишком много виски. Кристофер постучал еще раз, громче, чем раньше. Никто не вышел. Это было странно. У него сложилось впечатление, что Кормак вряд ли ведет собственное хозяйство, а значит, у него должен был быть слуга или даже двое слуг.

Дверь была незаперта. Кристофер шагнул за порог и прикрыл за собой дверь. Он стоял в выкрашенном в кремовый цвет маленьком вестибюле. От пола до потолка на стенах висели стеклянные ящики с сотнями и тысячами ярко раскрашенных бабочек. Ими славился находящийся неподалеку Сикким, рай, наполненный шелестом дурманящих ярких крыльев. Здесь, в маленьком холле бунгало Кормака, они были тихими и молчаливыми, и казалось, что они все еще живы, просто спят после дозы хлороформа. Ярко-алые полосы на фиолетовых крыльях казались ранами.

Он позвал Кормака по имени, но голос его, отразившийся безжизненным эхом от стен пустого коридора, был проглочен тишиной.

Он открыл вторую дверь. За ней была гостиная. Ее заливал бледный свет, оставлявший на мебели расплывчатые пятна. Несколько плетенных стульев, маленький столик, рабочий стол — взятая напрокат мебель из дешевого магазина в Дарджилинге, стоящая несколько рупий в год. Выцветшая льняная скатерть из Белфаста, фотографии с товарищами по школе и университету, весло с именами давно забытой «восьмерки», черно-золотой, украшенный орнаментом регбийный кубок, покрывшийся пылью, несколько учебников по медицине на неловко сколоченных полках.

Как бабочки в прихожей, фрагменты прошлого Мартина Кормака висели на стенах так, словно их тоже только что вытащили за тонкие обмякшие крылья из емкости с хлороформом. Или, возможно, именно это и был хлороформ: эта комната, это бунгало, госпиталь, Калимпонг. Прозрачная бутылка с концентрическими кругами, сквозь стенки которой умирающий человек смотрит на звезды.

Он не отметил, когда впервые услышал жужжание. Конечно, этот звук раздавался, еще когда он только вошел в комнату, но был настолько тихим, что Кристофер не сразу услышал его. На мгновение он застыл и прислушался. Это был глубокий, яростный звук, напоминавший звук крыльев огромных насекомых в раскаленном летнем небе, напоминавший жужжание больших мух над бойней, привлеченных запахом свежей и не очень свежей крови. Но сейчас была зима: никаких мух не должно было быть.

Звук доносился из-за двери, расположенной в дальнем углу гостиной. Дверь была полуоткрыта, но с того места, где он стоял, Кристофер не видел саму комнату. Он еще раз позвал Кормака, почти напуганный звуком собственного голоса.

— Кормак, вы здесь? Есть здесь кто-нибудь?

Ответом было жужжание. Жужжание и запах, казавшийся знакомым, но он был настолько слаб, что Кристофер не мог определить, что это.

Он осторожно подошел к двери. Узкие лучи света пробивались сквозь щели ставней. В золотом свете плясали пылинки. Кристофер почувствовал, как сердце его застыло в груди. Он ощутил приток крови в венах, ее сильные удары в и без того больной голове. Комната была полна мух. Целый рой горячих, жужжащих мух, колышущийся и сверкающий в перемещающихся золотых лучах. Мрачные батальоны мух волнами накатывались друг на друга: черные и яростные, они кружили по комнате и устремлялись вниз, поблескивая крыльями. Он почувствовал тошноту — он наконец узнал запах. Он хотел убежать, но ноги сами несли к двери. Была зима: никаких мух не должно было быть.

Он вошел в комнату, прикрывая лицо руками, полуослепленный плотной массой мух, кружившихся в темноте и узких солнечных лучах. На одной стене комнаты висели огромные прозрачные белые занавески, обрамлявшие ставни; они поднимались и колыхались от слабых дуновений ветерка, и черные тела усыпавших их мух казались грубыми на тонкой ткани. Над его головой мухи образовали толстый ковер, облепив свисающий с потолка пунках. Весь пол был покрыт уже мертвыми мухами, и каждый его шаг оставлял на половицах багровые пятна.

Постель тоже была усыпана мухами, и создавалось впечатление, словно в ней движется что-то живое, пытающееся принять какую-то форму в полумраке комнаты. Стараясь не приближаться к кровати, Кристофер подошел к окну и потянул за шнуры, поднимающие ставни. Он поднял их не полностью, но достаточно для того, чтобы в комнату проникло больше света. Затем он заставил себя повернуться и посмотреть на кровать.

Это действительно был Кормак. Большая часть мух сидела на его теле, там, где была кровь. И ему хватило одного взгляда, чтобы опознать лежавшего. Кто-то перерезал спящему Кормаку горло от уха до уха. На подушке Кристофер заметил скальпель, которым пользовался убийца, яркий, сверкающий, покрытый кровью. Судя по всему, последняя агония была непродолжительной. Одна рука была вывернута так, словно тянулась к перерезанному горлу, пальцы были бледными, скрюченными, обескровленными. Кормак умер рано утром, возможно, через час или два после того, как заснул. Кровь свернулась и засохла, конечности начали коченеть.

Кристофер отвернулся от кровати и покрывавшего ее узора из крови и мух. Он открыл окно и жадно вдохнул свежий, чистый воздух. Позади него жужжание мух эхом отдавалось в маленькой душной комнате. Его затошнило, словно организм хотел избавиться от этого липкого приторного запаха.

Он резко повернулся и вышел из комнаты, не глядя на кровать. Войдя в гостиную, он увидел то, чего не заметил раньше: кто-то покопался в столе Кормака. Он подошел к столу. Ящики были выдвинуты, дверцы открыты. На поверхности стола была навалена кипа бумаг: письма, счета, доклады, беспорядочно сваленные в кучу. Бумаги лежали и на полу, смятые чьими-то ногами. Он подобрал большую голубую папку и положил ее на стол. На первой странице большими черными буквами было написано название: «Домашние мухи Калимпонга: статистический обзор темпов размножения в неволе». Стало ясно, откуда взялись мухи: Кормак проводил эксперимент, а его убийца, должно быть, разбил ящики с мухами и выпустил их на волю. Их бессмысленное жужжание все еще доносилось из спальни. Они умирали, замерзшие, ослепшие, пресытившиеся кровью.

Он внимательно просмотрел бумаги, но не нашел ничего интересного. Тот, кто убил Кормака, забрал то, за чем пришел. Серебряный крест, который, по словам доктора, он нашел у Цевонга, тоже отсутствовал. Неужели и его забрал убийца? Затем Кристофер вспомнил слова Кормака: «Он все еще спрятан в моем столе». По-видимому, где-то был потайной ящик.

Кристофер довольно быстро нашел его. Простой рычаг, спрятанный в задней части одной из ниш, приводил в действие пружину, открывавшую еще один ящик почти под самой крышкой стола. Он вытащил из него пакет из плотной коричневой бумаги. Внутри было несколько фотографий, в общей сложности штук двадцать. Большинство из них было сколото скрепкой по две. На них были девочки из приюта — сверху лежала фотография каждой девочки в серой униформе Нокс Хоумз, которую Кристофер запомнил с предыдущего вечера, а вторая фотография показывала ту же девочку, но уже в сари, с украшениями и наложенной косметикой. Казалось, что все верхние фотографии были сняты одной камерой и на одном фоне, а нижние различались по размеру и качеству и снимались в разных местах.

Было также несколько непарных фотографий мальчиков, одетых, по предположению Кристофера, в униформу приюта. В самом низу лежало еще две скрепленных фотографии девочки. На верхней она была, как и другие, в серой униформе. Но когда Кристофер увидел вторую фотографию, он судорожно глотнул воздух, и у него закружилась голова. Жужжание пирующих мух перемешалось и слилось с ревом крови, прилившей к голове. Он постарался успокоиться.