Девятый Будда

Головы прибывали каждый день, зашитые в куски кожи или мешковину, с засохшей на них липкой кровью, а с ними приходили доклады о том, что мальчика видели далеко на востоке или что он скрывается в юртах, отстоящих от большой дороги. Предпринимались огромные усилия, чтобы найти его, но он ускользнул и теперь готовился бросить ему вызов здесь, в самом сердце принадлежавшего Унгерну королевства. Пришло время снова встретиться с Кхутукхту. Пришло время предупредить его о возможных последствиях в том случае, если мальчик не будет найден в ближайшие сорок восемь часов.

Услышав, как кто-то приближается к юрте, он быстро накрыл миску куском ткани. Он услышал, как щелкнул каблуками часовой, и голос, отдавший команду «вольно». Полог распахнулся и вошли двое: Сепайлов и европеец в белом костюме. Почему Сепайлов сам не может разобраться с этими людьми, подумал он. Ведь он знает, что не нуждается в разрешении генерала, для того чтобы выпороть человека или даже повесить, как, видимо, требовала того нынешняя ситуация.

Сепайлов отдал честь; Унгерн подумал, что он делает это неаккуратно. Форма полковника была грязной и местами разорванной. Только за это его следовало бы расстрелять, подумал Унгерн. Он ненавидел русских, особенно военных. Он хотел вести войну, опираясь на бурят, татар и калмыков. Остальные могут убираться в ад — ему было все равно. Они были просто пассажирами, и некоторые из них даже не удосужились оплатить проезд.

— Да, полковник Сепайлов? — спросил он. — Кто этот человек? Почему вы привели его ко мне?

Сепайлов с трудом проглотил вставший в горле комок. Он заметил на столе миску, стоявшую рядом с бумагами, которые он ранее принес барону на подпись. Унгерн считал, что никто, кроме него и врача, не знает о болезни. Но Сепайлов знал. Он также знал, что когда у Унгерна идет горлом кровь, он становится еще более неуравновешенным, чем обычно.

Уинтерпоул не стал ждать, пока полковник представит его.

— Я майор Симон Уинтерпоул из британской военной разведки. Вы, возможно, помните, генерал, что мы встречались чуть больше года назад, когда ябыл у вас в Даурии. Я тогда прибыл с официальной миссией к атаману Семенову. Мы оказывали содействие вашим людям в нашей совместной борьбе против большевиков.

— Вы должны извинить меня, майор, но я вас не помню. Жизнь в Даурии была очень напряженной. Ежедневно я встречался с десятками людей. С представителями нескольких иностранных держав. А теперь вы, может быть, объясните мне, что делает агент британской военной разведки в Урге. Без моего разрешения.

— Но я отправил вам телеграмму почти две недели назад. Вы должны были знать о моем появлении.

Унгерн покачал головой.

— Нет, сэр, я не получал никакой телеграммы ни от вас, ни от кого-либо другого, кто был бы связан с британской военной разведкой.

Он опустил руку в карман и вынул серебряный портсигар. Фамильная монограмма сильно стерлась. Наверное, это было к лучшему: он подумал, что у него определенно не будет детей.

— Я понимаю. — Уинтерпоул задумался о том, правильно ли сделал, придя непосредственно к Унгерну.

— Итак? Я жду вашего объяснения. Я занятой человек, майор. Все, что я знаю о вас сейчас: что вы шпион, и признались в этом, и в течение неустановленного количества времени действовали в районе, находящемся в моей юрисдикции, — говорит не в вашу пользу. Мне кажется, что вам надо кое-что объяснить мне.

— Уверяю вас, генерал, что я приехал сюда не с разведывательным заданием. Я занимаю в военной разведке чисто административный пост.

Унгерн выдохнул длинную, напоминающую змею, струю серого ароматного дыма.

— Что означает, что вы поручаете другим выполнять за вас грязную работу.

— Что означает, что я наделен полномочиями вступать в переговоры с представителями иностранных держав. Что означает, что я прибыл в Монголию с единственной целью — предложить вам финансовую и военную помощь от имени Британской империи.

Генерал немного приподнял бровь.

— На самом деле? Я так понял, что у вас есть с собой бумаги, подтверждающие ваши полномочия?

— Естественно. — Уинтерпоул полез в карман пиджака.

— В данный момент они не требуются, майор. А теперь я хотел бы знать, почему ваш визит проходит в столь странной манере. Я уверен, что вы знаете, насколько это далеко от нормальной процедуры.

Уинтерпоул изобразил на лице нечто походившее на улыбку — по крайней мере, ему хотелось в это верить.

— Я пришел сюда этим вечером, чтобы принести вам информацию. Информацию, которая, как я думаю, важна для вас. Она касается мальчика. Точнее, двух мальчиков.

Он увидел, что попал в точку. Деланное самообладание Унгерна явно изменило ему. Он вздрогнул, словно англичанин поднял руку, собираясь ударить его.

— Продолжайте, — произнес он. Дрожащей рукой он затушил сигарету и тут же зажег другую.

— Я знаю, где вы можете найти двух мальчиков... если будете действовать быстро. Я могу отвести вас туда прямо сейчас. Если вам повезет, вы также сможете захватить главного агента Коминтерна в этом регионе. И, возможно, несколько его монгольских товарищей.

Унгерн задержал дыхание. Если англичанин говорит правду...

— А вы, — спросил он, — что вы хотите в обмен на эту информацию?

— Ваше сотрудничество. В обмен на военную и финансовую помощь. Великобритания признает вас или того, кого вы назначите главой Монголии. Мы хотим, чтобы вы утвердились здесь, на границе с Россией, и были готовы вернуться и забрать то, что принадлежит вам, — когда придет время.

— Где мальчики?

— В Та-Кхуре. Их держат на огороженной территории через две улицы от храма Токчин. Там стоит большая юрта, кажется, монголы называют ее кхана. И за ней есть летний домик.

Унгерн посмотрел мимо Уинтерпоула.

— Вы знаете это место, Сепайлов?

— Да, ваше превосходительство. Мы следим за этим местом вот уже несколько дней. Так что звучит весьма правдоподобно.

— Хорошо. Направьте туда отряд людей прямо сейчас. Они должны по возможности взять всех живыми, кроме двух мальчиков. Пусть их расстреляют на месте, без раздумий. Лучше послать на это дело русских.

— Хорошо, ваше превосходительство. Я немедленно распоряжусь. — Он отдал честь и повернулся, чтобы идти.

— Полковник!

Сепайлов снова повернулся.

— Прежде чем вы уйдете, выведите этого человека на улицу и застрелите. Если у вас есть время, сделайте это лично.

Уинтерпоул поперхнулся, но потом выпрямился во весь рост.

— Могу я узнать, что это должно значить? Я представляю правительство Его Величества. Я пользуюсь дипломатической неприкосновенностью. Вы ведете себя неподобающим образом, генерал.

Унгерн встал и перегнулся через стол. Уинтерпоул замолчал. Он присоединился к своей стеклянной армии, и узнал, что внутри так же хрупок и пошл, как и они. Когда стекло ломается, оно разбивается вдребезги, а не расщепляется, как дерево.

— Вы не дипломат, майор. Вы, по вашему собственному признанию, агент разведки. Не мне судить, шпион ли вы, или руководите шпионами. Моей задачей здесь является уничтожение трех групп: большевиков, евреев и иностранных агентов.

— Бога ради, генерал. Мы на одной стороне!

— Уже нет, — ответил Унгерн.

— Что значит «уже нет»?

— То, что я сказал. Ваше правительство только что подписало торговое соглашение с Советами — в марте. Конечно же, вы не можете утверждать, что не знали об этом.

— Уверяю вас, что я...

— Ваш мистер Ллойд Джордж подписал соглашение вместе с советским представителем Красиным шестнадцатого марта. Русское торговое представительство уже официально открыто в Лондоне на правах постоянного представительства. Следующим шагом будет дипломатическое признание. Вы хотите сказать, что не знаете об этом?

— Я уехал из Лондона задолго до этого. Никто не подумал о том, чтобы сообщить мне об этом. Должно быть, это какая-то ошибка.

— Никаких ошибок. К тому же вы являетесь одним из двух человек, ответственных за гибель генерала Резухина и семерых из его подразделения в лагере в пяти днях к югу отсюда, не так ли? Разве вы не были первоначально арестованы генералом за то, что следили за казнью группы просочившихся большевиков?

Уинтерпоул пытался стоять ровно, но ноги его стали ватными. Он почувствовал на плечах мощные руки Сепайлова, придавившие его к стулу. Он начал ломаться на части. Через мгновение он разлетится на мелкие кусочки и исчезнет.

Унгерн встал из-за стола.

— Пожалуйста, полковник, сделайте все побыстрее. Мне нужно, чтобы этот мальчик был мертв к полуночи.

Он направился к двери и вышел наружу. Сепайлов положил руку на горло Уинтерпоула.

— Расслабьтесь, майор, — сказал он шепотом. — Если вы не будете сопротивляться, больно не будет.

Глава 58

Иногда тиканье часов успокаивало его. Иногда оно подавляло его, и тогда он уходил в тихие комнаты дворца, где казалось, что время застыло. Сегодня вечером оно не доставило ему ни удовольствия, ни огорчения, и он осознал, что стареет. Ему был пятьдесят один год, но он чувствовал себя старше и печальнее.

Завтра ему снова придется играть роль бога перед толпами, уже собравшимися снаружи и ждущими в полной темноте его праздничного благословения.

У его трона лежал конец длинного шнура из красного шелка; шнур тянулся через весь дворец, вдоль периметра стен и заканчивался на широкой улице перед дворцом. Все утро он должен будет держать в руках один конец шнура, а топчущиеся в грязи пилигримы будут стараться прикоснуться к другому концу. Они верили, что по шнуру им передается его благословение, стирающее их грехи, всю плохую карму, которую они накопили. Это был фарс — но это был единственный фарс, который он знал.

Он был слеп вот уже семь лет. Доктора сказали, что это случилось потому, что он слишком много пил, но он не придавал значения их вердиктам и продолжал пить. По крайней мере, это хоть как-то утешало его, примиряло со слепотой. Он любил мэйголо, сладковатый бренди с привкусом аниса, который китайские торговцы продавали в маленьких круглых бутылках; он также любил французский коньяк, который иногда удавалось достать Унгерну, но это было нечасто; и больше всего он любил вино боро-дарасу, которое ему присылали раньше из Пекина. Спиртное словно возвращало ему зрение, по крайней мере, он начинал видеть в темноте какое-то мерцание.

Но он ненавидел свою слепоту. Из-за нее он не мог больше наслаждаться теми красивыми вещами, которые собирал все эти годы. Мир был таким интересным местом, подумал он, таким местом, а он почти не видел его. Всю свою жизнь запертый в монастырях и дворцах, он не мог выйти в мир, и тогда он привел мир в свой дворец.

Его секретари уже спали. Его жена развлекалась с новым любовником в своем собственном дворце, расположенном за пределами Та-Кхуре: он будет мазать ее груди маслом, а ее бедра — экстрактом сандалового дерева. Его помощники-монахи были заняты молитвами, готовясь к завтрашнему празднику. Он в одиночестве бродил по пустым комнатам и коридорам своей частной резиденции, с грустью прикасаясь пальцами к своему прошлому.

Оно было здесь: множество тарелок из севрского фарфора, с которых он никогда не ел, посеребренные тонкой паутиной пыли; пианино, на котором он так и не научился играть, много инструментов, все треснутые и расстроенные; всевозможные часы, показывающие разное время; альбомы из слоновой кости и малахита, чистейшего жемчуга и серебра, из оникса, агата, нефрита и из украшенной орнаментом русской кожи; из синего, красного и фиолетового бархата, забитые выцветшими фотографиями мертвых и живых. Стойки для бутылок, щипчики для шампанского, золотые, серебряные и стеклянные подсвечники, в которых вот уже несколько лет не стояли свечи; коробки с сигарами, коробки с картами, футляры для очков из черепахового панциря, украшенные золотой и серебряной филигранью; телескопы, через которые он однажды смотрел на звезды. Сейчас они брошены и покрыты пылью. Мечты и прихоти, делавшие бога счастливым, а человека одержимым. Он провел похожим на обрубок пальцем по японским колокольчикам, звенящим на ветру. Они зазвенели безо всякого ветра, напоминая звук, с которым падают льдинки.

Звон затих, на смену ему пришел другой звук. Это были шаги, тяжелые шаги. Он никого не ждал в этот час. И уж тем более здесь, в его личных покоях, куда никогда никто не входил без его разрешения. Шаги становились все громче, хотя их приглушал толстый ковер, расшитый золотом и серебром, покрывавший весь пол. Это были не паломники, искавшие его аудиенции: паломники бы тихо приползали на четвереньках. Шаги остановились — человек застыл в нескольких метрах от него.

— Ваше святейшество, — произнес голос. — Прошу прощения за вторжение, но я привел человека, который хочет говорить с вами. Пожалуйста, выслушайте его.

Он узнал голос. Это был Бодо, высокопоставленный лама, некогда в течение очень короткого промежутка времени бывший его секретарем. Каким образом он мог здесь оказаться? Прежде чем он успел ответить, раздался другой голос:

— Вы кхубилган Джебцундамба Кхутукхту, Богдо Хан, правящий под титулом «Возвеличенный всеми»?

Он кивнул. Он был уверен, что уже слышал этот голос.

— А вы думали, что я кто-то другой? — спросил он.

— Тогда я уполномочен сообщить вам от имени Временного народного правительства Монголии и Центрального комитета Монгольской народно-революционной партии, что вы отныне находитесь под домашним арестом и будете содержаться в этом помещении, пока не будет решена ваша дальнейшая судьба. Вы поняли?

Он снова кивнул.

— Да, — ответил он. — Я все прекрасно понял. Я узнал ваш голос, хотя и не помню вашего имени. Кто вы?

Ему показалось, что этот человек нервничает, словно что-то не в порядке.

— Меня зовут Николай Замятин, я бурятский представитель Коминтерна. Мы встречались в прошлом году, когда я был здесь и вел с вами переговоры относительно вашей возможной роли в грядущей революции. Тогда вы отказали мне. В этот раз вы мне не откажете.

— Да, — сказал он. — Я помню вас. Вы говорили о том, что надо отдать власть народу. Но тогда у меня не было власти, которую я мог бы отдать: она целиком и полностью принадлежала китайцам. А сейчас вы забрали ту власть, которую я мог обрести за это время. Кто будет здесь новым правителем? Вы?

— Люди сами будут править, — ответил Замятин.

— Да, — ответил он. — Но кто будет править людьми?

— Мы теряем время! Я уже проинструктировал ваших секретарей, чтобы они подготовили все в вашем кабинете. Вам надо подписать несколько бумаг.

Он не сдвинулся с места.

— Вы пришли рано, — заявил он. — Я ждал вас завтра. Как я понял, вы намеревались арестовать меня после церемонии в Цокчине. Однако ваши планы изменились. Что-то случилось?

Воцарилась полная тишина. Он решил, что бурят пристально смотрит на него.

Когда Замятин снова заговорил, в голосе его чувствовалась повышенная нервозность:

— Как вы получили эту информацию?

— Я знаю все, — ответил он. — Разве вам об этом не говорили? — Он спокойно улыбнулся.

Странно, но страха он не испытывал. В конце концов, такое случалось и прежде. А в этот раз, по крайней мере, это были монголы. Однако он жалел, что они пришли сегодня вечером. Это несколько нарушило его планы.

Кто-то подошел к нему и взял его руку.

— Пойдемте со мной, мой повелитель.

Это был Бодо. Он чувствовал в его голосе смущение. Бодо долго не протянет, подумал он. Когда на улицах выставят гильотины, он будет одним из первых, кого казнят. Он с сожалением подумал о том, что никогда не видел гильотину в действии. Он любил механические игрушки. И он слышал, что гильотины очень эффективны. Возможно, ему следовало купить одну, чтобы ее прислали сюда. Это развлекло бы его на какое-то время. Но тут он вспомнил о своей слепоте.

Они пошли по коридору рука об руку. Он слышал перед собой шаги нескольких человек. Когда незнакомцы только появились, он решил, что их человек восемь. Одна женщина, решил он. И двое детей.

Меньше чем через минуту они были в его кабинете. Бодо пододвинул ему кресло, хотя он сам мог прекрасно справиться безо всякой помощи. Кто-то другой открыл сервант, в котором стояло спиртное, и достал стакан и бутылку.

— Я бы предпочел портвейн, — заметил он. — Графин на верхней полке.

С портвейном его двенадцать лет назад познакомил английский исследователь по фамилии Барнаби, или Фарнаби, или как-то там еще. Барнаби прислал ему несколько ящиков «выдержанного светлого», как он назвал этот сорт, через китайский амбан, присвоивший себе пару ящиков. Сейчас у него оставался последний ящик или два, хотя, при некоторой экономии, их должно было хватить на какое-то время. Хотя казалось вполне возможным, что запасы портвейна переживут его.

Наконец портвейн появился на его столе, и он сделал крошечный глоток. Он берег его для особых случаев. Он предположил, что это как раз особый случай. Проблема заключалась в том, как пригласить сюда Унгерна, чтобы угостить и его. Он все запланировал на завтра, но они уже были здесь, оставляя грязные следы на его коврах, открывая его бутылки, пробуя его вина, и, вполне возможно, перераспределяя его богатства.

— Что конкретно вы хотите, чтобы я подписал?

Сначала китайцы, потом Унгерн, спаситель, оказавшийся монстром, а теперь свои, монголы. Им всем нужно, чтобы он что-то подписал. Два года назад Хсю Шу-Ценг дал ему тридцать шесть часов на то, чтобы подписать документ из восьми пунктов, суть которого заключалась в отказе от суверенитета и присоединении к Китаю. Он отказался, но его министры были вынуждены подписать документ вместо него. В конечном итоге, все сводилось к одному: у него никогда не было реальной власти, у него была только власть, которую решали дать ему другие.

Бурят ответил на его вопрос:

— В этом документе вы признаете ваши ошибки, допущенные в период вашего правления в роли Кхуту-кхту. В документе вы заявляете, что в результате своих грехов перестали быть кхубилганом и что Джебцун-дамба Кхутукхту воплотился в другом теле. Вы признаете это и свободно отдаете бразды правления в руки новой инкарнации, который будет править вместо вас с помощью народного правительства во главе с Сухэ-Батором. Новый Джебцундамба Кхутукхту и народное правительство, в свою очередь, выражают признание за помощь, оказанную Советской Россией, и хотят установить с этой страной особые отношения. Вы сами становитесь обычным гражданином, будете жить в своей летней резиденции и откажетесь от всей своей собственности и от владений в Шаби. Вас лишат только титула и власти, ничего более. Вы можете продолжать пить. У вас будет так много женщин и мальчиков, как вы захотите. Можете оставить все ваши игрушки и безделушки, но не приумножать их. После вашей смерти все это перейдет во владение государства.

«И как скоро я умру?» — подумал он. Должен быть какой-то способ привести сюда Унгерна. Пусть разбираются между собой. Какое отношение все это имеет к нему? Теперь он, разумеется, знал, кем является один ребенок. Он ожидал этого. Но кто второй?

— А если я откажусь подписать?

— Вы знаете, что у вас нет выбора. Но если вы все подпишете, то это облегчит в значительной степени вашу дальнейшую судьбу: уютный дом, щедрое денежное пособие, удовлетворение всех земных желаний. В какой-то степени я завидую вам.

— Правда? — спросил он. — Возможно, вы, в таком случае, пожелаете поменяться со мной местами. Ваше зрение на мою слепоту, вашу власть на мой комфорт, вашу человечность на мою божественность и мое пьянство.

Бурят промолчал. Хозяин и не ждал, что тот что-то скажет.

— Итак, — продолжал Кхутукхту, — что еще вы хотите, чтобы я сделал? Какие еще бумаги я должен подписать?

— Вы можете помочь нам предотвратить кровопролитие, — ответил бурят. — Ваши солдаты все еще хранят вам верность. Большинство настроено против фон Унгерна Штернберга — монголы, некоторые буряты, тибетцы, китайцы, которым вы дали амнистию. Он пытается купить их награбленным добром, но они давали вам клятву верности. Прикажите им сложить оружие или присоединиться к народной армии. У барона останется только горстка русских и несколько японцев, которых он привел в Ургу в феврале. Я подготовил декрет от вашего имени, призывающий все ваши войска ни во что не вмешиваться и ждать дальнейших инструкций от вас или одного из ваших представителей. Нужны только ваша подпись и ваша печать.

«А если кровопролитие начнется, — подумал Кхутукхту, — чье тело первым окажется на виселице?».

— У вас есть свой кхубилган, — ответил он. — Пусть он подпишет декрет. Пусть он соберет вокруг себя верующих.

— Вы знаете, что на это понадобится время. У нас нет времени. Если мы хотим спасти жизни людей, мы должны действовать без промедления.

«Чьи жизни? — спросил себя кхубилган. — Жизни монголов? Или жизни солдат армии Советов?» Он знал, что большевистские войска уже вошли на север страны.

— Это не в моих полномочиях. Но если вы позволите мне, я свяжусь со своим военным министром.

Он протянул руку и поднял телефонную трубку. Данджинсурен все поймет. Он пошлет сюда Унгерна. И тогда он сможет спокойно сидеть и слушать, как они будут драться за власть.

Телефон молчал. Это следовало учесть раньше.

— Извините, — сказал бурят. — Ваш телефон временно отключен. Сегодня вечером вам придется самому принимать решение.

Он откинулся на спинку стула, на какое-то мгновение почувствовав себя побежденным.

— Подведите ко мне мальчика, — попросил он. — Я хочу поговорить с ним. Я хочу дотронуться до него.

Возникла пауза, затем Замятин что-то произнес на плохом тибетском. Ему что-то протестующе ответила женщина, но он отклонил ее возражения. Раздалось шарканье ног. Кто-то стоял около его кресла. Он протянул руку и потрогал лицо, детское лицо.

— Подойди ближе, мальчик, — сказал он по-тибетски. — Я не чувствую тебя. Я не могу увидеть тебя, но я должен дотронуться до тебя. Не волнуйся, я не сделаю тебе больно.

Но мальчик сжался и остался на своем месте, отклонившись от его руки.

— В чем дело? — спросил он. — Ты боишься меня? В этом причина?

Он чувствовал, как заколотилось его сердце. Странно, но теперь, когда они были так близко, он с удивлением понял, что сам боится мальчика. Было какое-то святотатство в том, что они находились рядом, два тела, воплощающих одного бога. Откуда-то из глубин сознания всплыл отчетливый образ: бесконечный ряд сияющих зеркал, повторяющих отражение одного и того же человека, становящееся на расстоянии неясным и смутным. Он стал понимать самого себя лучше, чем понимал раньше: он понял, что он всего лишь зеркало, и почувствовал себя хрупким, как стекло, наклоняющееся в свете свечи. От самого слабого прикосновения он мог упасть и разлететься на крошечные серебряные кусочки.

— Да, — признался мальчик.

Голос его дрожал, но это был прекрасно поставленный голос. Он был уверен, что мальчик хорош собой и у него нежная кожа. Что, если бы они оказались в одной постели? Как отреагировали бы на это зеркала?

— Почему ты боишься меня? — спросил он.

— Я не знаю, — ответил мальчик. — Но...

— Да?

— Но Тобчен сказал мне, что вы попытаетесь убить меня. Если узнаете о моем существовании.

Он провел пальцем по косой скуле. Ему всегда доставляло удовольствие говорить по-тибетски.

— Кто такой этот Тобчен?

— Он был моим наставником. И моим лучшим другом. Если не считать Чиндамани. Он был пожилым человеком. Он умер, когда мы пытались добраться до Гхаролинга. Это было давно.

— Я понимаю, — сказал он. — Мне жаль. И мне жаль, если он сказал тебе, что я попытаюсь убить тебя. Зачем ему понадобилось это говорить?

— Потому что вы мое другое тело. Потому что только один из нас может быть Кхутукхту. Они хотят сделать меня Кхутукхту вместо вас.

Кожа мальчика была очень мягкой. Старый Тобчен, разумеется, был прав. Он бы приказал убить мальчика, если бы это помогло ему удержать трон. Но эта мысль испугала его. Если он разобьет одно зеркало, что случится с образами во всех остальных зеркалах?

— Возможно, — прошептал он, — я мог бы быть твоим наставником. И мы могли бы стать друзьями. У меня во дворце полно игрушек. Ты можешь остаться здесь: тебе никогда не будет скучно, ты никогда не устанешь. — «И никогда не состаришься», — подумал он.

Мальчик отважился подойти чуть ближе.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Они говорят, что теперь меня зовут Джебцундамба Кхутукхту. Мне трудно произносить его.

Он отдернул руку. Гладить свои собственные щеки — настоящее извращение. Он ощутил, что рука его стала холодной и пустой.

— У тебя есть другое имя? Тибетское имя?

— Дорже Самдап Ринпоче.

— Дорже Самдап Ринпоче? Когда меня привезли сюда, меня звали Лобсанг Шедаб Тенпи Донме. Сложно, да? Мне было десять лет. А сколько лет тебе, Самдап?

— Десять, господин.

Его сердце замерло. Возможно, все это все-таки было правдой. Возможно, он действительно умер в каком-то смысле, возможно, он на самом деле родился заново, но все еще оставался в прежнем теле.

— А кто другой ребенок, который пришел с тобой? Я слышал шаги второго ребенка.

— Он чужеземец, — ответил мальчик. — Его зовут Уил-Ям. Его дедушка — настоятель Дорже-Ла. Один из мужчин — его отец.

— Его отец большевик?

— Нет. Он их пленник. Он пришел сегодня вечером, чтобы спасти меня и Уил-Яма.

— Я понял. А кто эта женщина, с которой ты говорил?

— Ее зовут Чиндамани. Она была со мной в Дорже-Ла-Гомпа, где я раньше жил.

— Она была твоей служанкой?

— Нет, — ответил мальчик. — Она воплощение Тары в Дорже-Ла. Она мой самый близкий друг.

Он невидяще вытянул руку. У мальчика были длинные волосы, и кончики его пальцев покраснели, коснувшись их.

— Как ты думаешь, она поговорит со мной? — поинтересовался он.

Мальчик молчал. Затем раздался женский голос: он звучал совсем близко. Она стояла рядом с мальчиком.

— Да, — ответила она. — Что вы хотели мне сказать?

— Мне нужен ваш совет, — признался он.

— Мой совет? Или совет богини Тары?

— Помощь богини Тары, — ответил он. — Я хочу знать, что мне делать. Надо ли мне подписывать эти бумаги? Как будет правильнее?

Она ответила не сразу.

— Я полагаю, — сказала она наконец, — что богиня Тара посоветовала бы ничего не подписывать. Вы все еще Кхутукхту. Не этим людям решать, кто должен и кто не должен быть воплощением.

— Вы верите в то, что я воплощение?

— Нет, — ответила она.

— Но я ведь им был?

— Возможно, — ответила она. — До того, как родился ребенок.

— А что бы вы посоветовали мне сделать?

Она замолчала.

— Я не могу советовать. Я всего лишь женщина. Он пожал плечами.

— А я всего лишь мужчина. Вы сами это сказали. Посоветуйте мне, что делать. Как один человек другому.

Она долго размышляла. Когда же она наконец ответила, голос ее был вялым и подавленным, в нем чувствовалось поражение.

— Вы должны подписать бумаги. У вас нет выбора. Если вы не подпишете, они убьют вас. Мальчик уже у них. У них есть все, что им надо.

Он ничего не сказал. Она была права. Они убьют его, и что он от этого выиграет? Он повернулся к буряту.

— Вы еще здесь, За-Абугхай? — спросил он. Он имел в виду Замятина.

— Да. Я ожидаю вашего решения.

— Очень хорошо, — сказал он. — Дайте мне мою ручку. Я подпишу ваши бумаги. А потом вы можете уйти отсюда.

Глава 59

Кристоферу было интересно, когда же закончится весь этот кошмар. Они застрелили Церинга сразу после того, как вошли в юрту. А его и Чиндамани крепко связали и вывели наружу вместе с Уильямом и Самдапом. Они долго ждали, пока Замятин готовил своих людей к походу во дворец Кхутукхту. Кристоферу как-то удалось подойти к Уильяму достаточно близко, для того чтобы поговорить с ним, успокоить его, сказать, что его тяжелое испытание скоро подойдет к концу. Они отправились в путь примерно через час после того, как их схватили.

Он запомнил лабиринт кривых улочек и улиц, пахнущих отбросами и разложением; руки, державшие его, пихавшие его, направлявшие его куда-то; голоса, шепчущие и ноющие в темноте; и саму темноту, пытающуюся материализоваться, когда из нее выплывали какие-то лица.

Затем из-за облаков выскользнула луна, медная, пятнистая, повисшая в туманном небе, и узкие дорожки превратились в молчаливые, залитые серебром улицы, полные собак и неотчетливо видимых, закутанных в саваны тел недавно умерших. Над ними гордо устремлялись в небо башни храма Майдари сорокаметровой длины; в башне Астрологии горела одинокая лампа; шла подготовка к завтрашнему празднику.

Замятину и его людям не составило труда ворваться во дворец. Вход охраняла менее многочисленная стража, чем обычно, — половина охраны готовилась к празднику. Оставшиеся оказали слабое сопротивление, и уже через несколько минут революционеры окружили их.

Уильям сидел у него на коленях, как сидел много лет назад, когда был совсем маленьким, еще до того, как все это началось. Он рассказывал отцу детали своего путешествия в Дорже-Ла. Кристофер хотел, чтобы он говорил, таким образом сбрасывая с себя всю накопившуюся тяжесть. Он задумался, удастся ли Уильяму когда-нибудь полностью прийти в себя после всего, что выпало на его долю, — при условии, что им удастся выбраться отсюда и живыми вернуться в Англию.

Самдап рассказал, что опухоль на шее Уильяма примерно неделю назад стала чернеть. Замятин был слишком занят приготовлениями к перевороту и не хотел терять времени на поиски врача.

— Как твоя шея, сын? — спросил Кристофер.

— Не лучше. Мне все время кажется, что опухоль вот-вот лопнет. Такое ощущение, словно там внутри кто-то ползает. Если я дотрагиваюсь до нее, становится очень больно. Иногда мне хочется сорвать ее, настолько мне больно. Две ночи назад Самдапу пришлось связать мне руки за спиной. Мне страшно. Теперь, когда ты здесь, ты поможешь мне, так ведь?

Мальчик так верил в него, что это было просто невыносимо. Кристофер ощутил такую беспомощность, какой не ощущал за все последние месяцы. Кхутукхту послал за своим личным врачом. И все, что им оставалось делать, — это ждать.