Девятый Будда

— Я говорила тебе, что в Монголии есть цветы, — прошептала она.

С севера налетел слабый ветерок, растрепавший ее волосы. Трава и цветы пришли в движение: это был огромный безбрежный океан, колышущийся в такт только ему слышной музыке.

— Они стоят того, чтобы ты приехала сюда? — спросил он.

Она встала и улыбалась, восхищенная изобилием зеленого цвета. Для него это было обычно — просто усыпанный цветами луг. Для нее мир перевернулся с ног на голову.

Она внезапно рассмеялась и побежала по лугу, как ребенок, в первый раз вывезенный на пикник. Кристофер попытался представить ее у себя дома, в Нортумберленде, английским летом в Карфаксе, спускающуюся к реке по подстриженным, аккуратным лужайкам; но было очевидно, что она принадлежит другому миру, который не вписывается в чопорный и ухоженный английский мир.

Внезапно она остановилась. Она не издала ни звука, но Кристофер сразу понял, что случилось что-то плохое, очень плохое. Она замерла, тело ее напряглось, пальцы сжались в кулаки — она смотрела на что-то, находившееся вне поле его зрения.

— Оставайся здесь, — приказал Кристофер Уинтерпоулу, сразу принимая на себя командование. — Достань свой револьвер из машины. Может быть, там ничего нет, но мы не можем позволить себе рисковать. Оставь двигатель включенным.

Он побежал к ней, молясь, чтобы с ней все было в порядке, чтобы оказалось, что она просто испугалась того, чего не ожидала увидеть, — например, бегущего оленя. Но ее молчание встревожило его больше, чем вскрик или зов о помощи.

Сначала он не понял, что это такое. Чиндамани стояла на вершине пологого откоса, спускавшегося к крошечной речушке. Весь берег был усыпан какими-то круглыми штуками, которые на первый взгляд напоминали побеги растений, увенчанные тыквами или дынями.

Но когда он поравнялся с Чиндамани, то увидел то, что увидела она. Кто-то срубил несколько деревьев в соседнем лесу, обтесал их и воткнул колья по обоим берегам, усыпав ими оба откоса почти до самого верха. На каждом колышке была человеческая голова.

Кристофер решил, что это произошло примерно месяц назад. От некоторых голов остались лишь кости, другие сморщились, как головы мумий, напоминая старый пергамент. На нескольких были головные уборы китайских солдат. Было даже невозможно предположить, сколько их здесь. В какую бы сторону он ни посмотрел, им не было видно конца.

Он обнял Чиндамани за плечи и увел ее от реки. Когда они повернулись, он увидел колышек на вершине откоса. Он уже видел несколько таких на берегу — вместо голов к ним были прибиты таблички. Кристофер подошел ближе, чтобы получше рассмотреть, что там написано.

Слова были написаны по-русски и по-китайски. Он прочитал то, что было написано по-русски, но ничего не понял: «Еще сто тридцать дней, и все будет кончено. Я Смерть. Я Разрушитель Миров. Роман фон Унгерн Штернберг».

Он узнал два предложения, они были взяты из индуистской священной книги «Бхагавад Гита». Но первое предложение осталось для него загадкой. Оно напоминало фразу из Апокалипсиса. Но он был уверен, что никогда не встречал ее в «Откровениях Святого Иоанна».

Он снова оглянулся на мрачные трофеи, напоминавшие об учиненной Унгерном бойне. Затем он посмотрел на реку. Она была мирной и чистой, она избавилась от зимнего льда и снова текла к морю. Но он представил себе, какой она была месяц назад, когда в нее сбрасывали трупы тысяч китайских солдат, перебитых фон Унгерном и его людьми.

Спаситель Монголии наконец явился и приступил к работе.

Глава 50

Где-то за час до заката они услышали первые выстрелы. Это было на следующий день после того, как они обнаружили обсаженную головами реку. Всякий раз, когда они проезжали мимо цветущих полей, Чиндамани отворачивалась. «О, Роза, ты больна», — тихо прошептал Кристофер: он видел, что за червь подтачивает ее изнутри.

— Останови машину! — крикнул он.

Прозвучал еще выстрел: стреляли где-то далеко, и звук донесло до них слабое эхо.

Уинтерпоул резко затормозил, так что машину занесло, и выключил мотор. Воцарилась полная тишина. Где-то запела птица, залившись насмешливой трелью. Раздался резкий хлопок, затем второй, и все снова стихло.

— Что, черт возьми, происходит? — возмутился Уинтерпоул.

— Заткнись, — оборвал его Кристофер.

Он пытался определить направление, откуда доносятся выстрелы. Это были именно выстрелы, он не мог ошибиться.

Поблизости раздались еще два выстрела. В стрельбе было что-то осторожное, что-то методичное, что не понравилось Кристоферу. Сезон охоты на вальдшнепов еще не начался, да к тому же монголы не охотятся на птиц с ружьями.

— Уинтерпоул, оставайся с Чиндамани в машине, — приказал он. — Держи револьвер наготове и стреляй в случае необходимости; если кто-то появится поблизости, отпугни его. Даже если он будет выглядеть безобидным. Мы не можем рисковать. Я проверю, что это за стрельба.

— Почему бы нам просто не поехать дальше? — возразил Уинтерпоул.

— Дальше — куда? — отрезал Кристофер. — Прежде чем я поеду дальше, я хочу узнать, в кого там стреляют — в птиц или людей. Я очень сомневаюсь, что это охотятся на птиц, а если идет охота на людей, я хочу знать, кто на кого охотится. Я доверяю тебе Чиндамани, чтобы ты обеспечил ее безопасность. Ты теперь человек действия, Уинтерпоул. Пора тебе немного запачкать свои белоснежные ручки.

— По крайней мере, называй меня Симоном, старина. Сделай такое одолжение.

Кристофер ничего не ответил. Он достал из машины револьвер, который взял в Дорже-Ла, револьвер Царонга Ринпоче.

Они ехали по краю огромного соснового леса, лежавшего справа от них. Кристофер был уверен, что выстрелы доносились именно оттуда. Его предположения подтвердились — когда он вылезал из машины, один за другим прогремели еще два выстрела. Учитывая, что это лес, он решил, что стрельба идет менее чем в километре отсюда.

— Будь осторожен, Ка-рис То-фе, — очень тихо произнесла Чиндамани, обращаясь только к нему, словно кроме них больше никого не было. — Я боюсь за тебя — пожалуйста, будь осторожен.

Он наклонился и поцеловал ее в щеку.

Лес молниеносно поглотил его. Казалось, он был пловцом, нырнувшим в море и сменившим солнечное сияние на зеленый мир, пронизанный узкими лучами преломленного света, с трудом продиравшимися сквозь мрачные тени. Толстый ковер из сосновых иголок полностью заглушил его шаги.

Повсюду валялись упавшие с сосен шишки. Тишина правила лесом, как безумный король правит безлюдным королевством: она была твердой и убийственной, готовой к разрушениям. Единственным звуком был звук его дыхания, резкий и ритмичный. Обоняние его раздражал сильный запах смолы и гниющего подлеска. Если там и были птицы, то они куда-то спрятались и, безголосые и бескрылые, наблюдали за ним с потайных ветвей. Если там и были животные, то они скалили зубы в своих темных норах глубоко под землей.

Лес продолжался, обступая его со всех сторон. Теперь его кружал кружевной узор из сучьев и низких ветвей. Он нервно взвел курок, так как уже должен был находиться неподалеку от того места, где раздавались выстрелы.

Поблизости послышался мужской голос, рявкнувший что-то вроде команды. После короткого затишья раздались еще два выстрела, вершины деревьев покачнулись. Он подумал, что стреляют слева, в густой чаще. Оттуда доносились голоса, но он не мог разобрать, что они говорят и на каком языке.

Он скользнул в плотную чащу и двинулся по направлению к голосам. Деревья скрывали его, — но они скрывали и тех, кто стрелял. Возможно, мишенями были кролики. Возможно, они охотились на них. Но он не видел ни одного зверька.

Если бы он был кроликом, он бы содрогнулся при звуке следующего выстрела и выскочил бы прямо на открытое место. Но он замер и вжался в ствол дерева. На просеке, начинавшейся прямо за деревьями, где он прятался, начинало смеркаться.

Около двадцати человек в грязно-белой форме образовали круг на ширину всей просеки. На головах были алые фуражки с кокардами, на которых был изображен череп над перекрещенными костями: это была форма бывших сибирских частей Анненкова. В руках у них были восьмимиллиметровые винтовки, направленные в центр круга. Они далеко ушли от дома, и дорога назад была для них закрыта. Здесь, в безлюдных просторах Монголии, они переживали свой личный апокалипсис. Некоторые из них сражались с 1914 года. Прошло семь лет, а война все никак не кончалась.

В центре круга, в тщательно расчищенной низине, лежало около сорока сваленных в кучу тел. На них была серая форма с красными треугольниками на рукавах; на большинстве были каракулевые шапки с красными звездами, на некоторых — войлочные шлемы с эмблемой, изображающей серп и молот. Около тел стояло еще человек десять в такой же форме, которых ждала та же участь.

Но Кристофер смотрел только на одного человека. Сбоку от груды тел стоял маленького роста белый офицер. На нем была рваная монгольская куртка серого цвета и старая зеленая казацкая фуражка. Правая рука была на перевязи, и казалось, что это у него с самого детства, — если у этого человека когда-либо было детство. На плечах у него были генеральские эполеты. А в левой руке он держал тяжелый револьвер.

— Как ваша фамилия? — спросил он. Его грубый, угрожающий голос далеко разносился в тишине.

Осужденный пошевелился, вокруг него сгущались сумерки. Кристофер увидел в его глазах только полную безнадежность, словно жизнь вытекла из него задолго до того, как его должны были расстрелять. Он был молод, почти мальчик.

— Аракчеев, — ответил мальчик.

Кристофер прикинул, сколько ему лет. Пятнадцать? Шестнадцать? Голос мальчика был невыразительным, его собственная личность уже утратила для него всякое значение.

— Имя и отчество?

— Юрий Николаевич.

Генерал чуть повернул голову и прорычал какую-то команду, обращаясь ко второму офицеру, стоявшему неподалеку. Он был в запачканной белой форме — молодой, недавно выпущенный поручик. В руке у него была толстая книга, в которой он что-то писал.

— Запишите его данные! — приказал генерал.

Поручик записывал в книгу все имена, строго по алфавиту, как и положено. Ни суда, ни трибунала, никакого другого приговора, кроме смерти, но зато велся список убитых. Когда новый царь окажется на троне и народ будет благоговейно трепетать перед его чудесным возвращением, он обнаружит, что все учтено. Миллион мертвых. Два миллиона. Двадцать миллионов. Но все учтено: кладбище с пронумерованными табличками и стрелки, указывающие направление к выходу.

— Откуда?

— Нижний Новгород.

— Звание?

— Рядовой.

— Возраст?

Мальчик заколебался.

— Восемнадцать, — ответил он. Это была ложь.

И оба это знали.

— Вы признаете, что являетесь большевиком?

Мальчик снова замолчал. На мгновение перед ним забрезжила надежда. Может ли отрицание спасти ему жизнь? Но затем он взглянул генералу в глаза и надежда угасла.

— Да.

— И предателем царя и Святой Руси?

— Я не предатель, — запротестовал мальчик. — Я был верен России. Я служил ее народу.

— Запишите «предатель». — Генерал замолчал и посмотрел на мальчика. — Хотите что-нибудь добавить?

Тот промолчал. Он дрожал, пытаясь овладеть собой. Свет уходил из мира. Через несколько мгновений все закончится. Внезапно ему очень захотелось увидеть, как уходит день. Казалась невыносимой мысль, что пуля палача отнимет у него эту возможность. Но он не мог заставить себя ничего сказать, не мог даже попросить, чтобы ему дали пожить еще минуту и он смог бы посмотреть на уходящий свет.

— Прекрасно, — заметил генерал.

Некоторые произносили последние речи, некоторые молчали. Это не имело никакого значения. Он и его люди были абсолютно невосприимчивы.

— Именем принцессы Анастасии, царицы России, именем благословенного Тихона, патриарха нашей святой матери церкви, именем барона Романа фон Унгерна Штернберга, защитника Калки, верховного главнокомандующего российскими армиями на Востоке, я приговариваю вас, Юрий Николаевич Аракчеев, к смерти. Да простит вас Господь.

Он поднес револьвер к голове мальчика. Мальчик дрожал, глаза его были открыты и смотрели прямо перед собой, тоскуя по умирающему свету. Генерал выстрелил, мальчик содрогнулся и упал назад, на кучу трупов, генерал нагнулся, увидел, что он все еще дергается, и снова выстрелил. Мальчик затих. Темнело.

— Зажгите факелы! — крикнул генерал.

Через несколько мгновений опушка была ярко освещена. Каждый второй высоко поднимал факел. Красные огни отбрасывали свет на белые формы и длинные штыки, они выхватывали из кучи трупов то ноги, то руки, то головы, тут же погружавшиеся в сострадательную темноту.

Кристофер смотрел как зачарованный. Кто здесь был его враг? Вот что он хотел понять.

Убийства продолжались. Пленных по одному подводили к генералу, допрашивали и неизбежно расстреливали, обычно тратя на каждого две пули подряд. Это был кошмар, повторявшийся все снова и снова.

Последний пленный был худым, сутулым человеком в очках с металлической оправой, комиссар ЧК, схваченный вместе с остатками красных отрядов, разбитых Унгерном. Остальные были солдатами, но этот, как решил Кристофер, был настоящим революционером. Лицо его было бледным и перекошенным — Кристофер отчетливо видел его в свете факелов.

Еще до того, как генерал успел произнести смертный приговор, человек протянул руку. Он впился взглядом в палача, мысленно заставляя его вложить в свою руку револьвер. Прошла минута, потом еще одна, оба молчали. Было ясно, чего хочет пленный. И наконец генерал сдался.

Он ухитрился одной рукой вынуть из барабана все патроны, кроме одного, вставил барабан на место и вручил револьвер комиссару. Несмотря на идеологическую пропасть между ними, они понимали друг друга. Солдаты подняли винтовки, направив их на пленного.

Но тот и не собирался предпринимать неуклюжую попытку убежать. Он приставил револьвер к голове, подняв его медленно и решительно, ни на секунду не отрывая глаз от глаз маленького генерала. На лице его было написано полное презрение, презрение не столько к тому, что делали генерал и его люди, сколько к тому, кем они были.

Следя за происходящим из-за деревьев, Кристофер почувствовал это ледяное презрение так, словно оно было направлено на него. Пленный уже обрел свободу, вырвавшись из рук своих палачей, духовную свободу. Он не произносил речей, не сулил им отмщения. Достаточно было посмотреть на него, чтобы понять, что белые проиграли войну. Теперь это был лишь вопрос времени. Он крепко прижал дуло к виску, чтобы оно не соскользнуло. Одно движение, и все снова будет хорошо. Он нажал на спусковой крючок, и револьвер упал на землю.

Наступила страшная тишина. Все удовольствие, которое они получили от сегодняшней работы, весь триумф, с которым они столь четкими порциями отмеривали смерть, — все это было испорчено в одно мгновение, одним жестом. Генерал нагнулся и поднял револьвер. Трясущейся рукой он снова зарядил его и убрал в кобуру.

Кристофер шагнул, все еще не отрывая глаз от опушки, от белой формы живых, от залитой кровью формы мертвых. Он повернулся, чтобы уйти, беспокоясь, удастся ли ему отыскать в темноте обратный путь.

Из мрака донесся мягкий голос, говоривший по-русски:

— Просто бросьте револьвер, товарищ. Вы окружены со всех сторон.

Он последовал совету. Револьвер почти беззвучно упал на землю.

Глава 51

Небо за их спинами начало краснеть, словно на юге начинался восход. По всему черному небу, от края до края, бесшумно крался ад. Была полночь. Маленький генерал — его фамилия была Резухин — приказал своим людям поджечь лес факелами. Накануне он и его отряд из сорока человек попали в этом лесу в засаду, когда возвращались в Ургу после шести дней отсутствия, в течение которых они выполняли разведывательное задание. Половина отряда была убита, прежде чем им удалось выманить противника на открытую местность и одержать победу.

Теперь Резухин решил, что лес представляет опасность для всех белых частей: он решил, что лес необходимо сжечь дотла. Но Кристоферу показалось, что вовсе не военная необходимость заставляла генерала сжечь несколько гектаров леса. Генерал и его люди перестали быть солдатами, сражающимися на войне. Их война давным-давно была проиграна. Теперь они были актерами в апокалипсической драме, сойдя с ума от наркотиков, алкоголя, болезней, кровопролития и разрушений.

Здесь, в Монголии, они влачили призрачное существование, навсегда утратив возможность вернуться к живым, семьям, возлюбленным. Они считали себя проклятыми и жили соответственно. У них не было ни страха, ни нравственности, ни колебаний, ни надежд, не было причин заниматься чем-либо помимо убийств и мародерства, пытаясь как-то отомстить миру за то, что он повернулся к ним спиной. Они были представителями нового века, отчаянного века, который подходил к концу. И они оставляли после себя огромное и загадочное жестокое потомство, чего не удавалось никому из тех, кто шел по этим степям с Чингисханом и Тамерланом.

Кристофер скакал рядом с Чиндамани. Уинтерпоул был чуть позади. Они были во главе колонны, рядом с генералом. Машину погнал в Ургу русский механик.

Поначалу Уинтерпоул начал возражать против такого отношения, утверждая, что он и Кристофер являются английскими агентами, посланными для оказания помощи фон Унгерну Штернбергу. Но генерал только смеялся в ответ, а когда Уинтерпоул продолжал настаивать, резко сказал, чтобы он заткнулся или его расстреляют. Даже Уинтерпоул знал, когда следует замолчать. Но теперь он кипел от злости, отчаянно веря в то, что Унгерн нуждается в нем и что Резухин будет наказан за невежливое обращение с представителем дружественной державы.

Уинтерпоул был светским человеком, но его знание мира, пусть и обширное, было другого рода. Добродетели и грехи высшего общества хотя и представляли интерес, все же отличались от добродетелей и грехов казарм и открытых степей. Там, откуда приехал Уинтерпоул, были правила и условности, даже по отношению к самым мрачным преступлениям; как иначе можно отличить высокопоставленных персон от обычных преступников? Но здесь никакого кодекса не существовало: здесь отчаяние отметало все изысканное и наделяло все, к чему прикасалось, жестоким безумием. Это напоминало огонь, бушующий в обреченном лесу, вышедший из-под контроля и пожирающий все, к чему бы он ни прикоснулся.

* * *

Поздно ночью они остановились на ночлег, значительно удалившись от пылающего леса. На горизонте все еще сверкала стена огня — раздуваемый сильным ветром огонь оттенял небо. Трех пленных поместили в одну палатку, выставив несколько охранников. Они крепко спали или лежали, прислушиваясь к тишине, ее звукам: далекому и немелодичному пению птиц, вскрикам спящих, потрескиванию костров, призванных сдержать пронизывающий холод. Когда они проснулись, охрана приказала им не разговаривать между собой, хотя и воздерживалась от применения силы. Всю ночь Кристофер держал Чиндамани в объятиях не произнося ни слова. Она тоже молчала в его объятиях, охваченная ей одной понятной грустью, не в силах ни заснуть, ни помечтать.

Весь следующий день они скакали в мрачной тишине, растянувшись по пустой равнине как разорванные бусы из дешевого стекла. Один из людей Резухина скончался от ран, полученных в перестрелке в лесу. Они оставили его на траве, раздетого, бледного, жалкого. Лошадь пошла с отрядом, в пустом седле ее не было всадника.

На вторую ночь всех охватило беспокойство. Получив удовлетворение от кровопролития и поджога леса, оставив на месте преступления лишь дымящиеся головешки, они до этого момента испытывали болезненное удовольствие от содеянного, их поникший дух воспрял от прилива тщеславия.

Но на второй день, и особенно после смерти раненого, их начала охватывать глубокая тоска. На протяжении всего пути они ерзали в седлах, мечтая поскорее вернуться в Угру или отправиться на очередную охоту за просочившимися на их территорию большевиками. Кто-то съехал с дороги к лагерю кочевников и вернулся с приличным запасом ханчи, местной водки.

Вечером после ужина бутыли с ханчи пошли по кругу, и настроение людей изменилось. Они пели старые русские песни о девушках с соломенными волосами, качающихся в осенних туманах березах и становились сентиментальными и плаксивыми.

Умудренные жизнью рассказывали молодым патетические истории о доблестях, потускневшие от бесконечного пересказывания. Затем на смену этим рассказам пришли похабные истории. В результате появились новые песни. Резухин сидел отдельно, у своего собственного костра, его черная перевязь сливалась с темнотой; он курил гашиш из своих личных запасов, которые всегда возил в собой в седельной сумке.

Сразу после полуночи они решили прийти за Чиндамани. Костры начали гаснуть, а с юга пришли облака, закрывшие луну. То ли ханчи заставила их позабыть об осторожности, то ли темнота дала им почувствовать, что они без риска могут осуществить задуманное. Резухин приказал не трогать женщину — несмотря ни на что, он достаточно знал своего начальника, чтобы принять все меры предосторожности на тот случай, если окажется, что англичане действительно представляют для Унгерна какую-то ценность. Но он к тому времени заснул в своей палатке и не был в курсе того, что происходило.

Кое-кто из его людей целый день искоса рассматривал ее, но ни один не подошел к ней и не пытался с ней заговорить.

Вот уже много лет никто из них не общался с женщинами, которые не были бы проститутками или чем-то вроде этого. Но хотя души их и огрубели, где-то глубоко в сознании сохранились потускневшие воспоминания о социальных условностях, внушенных им с детства. У некоторых дома, в России, остались жены или возлюбленные. А Чиндамани, скорее всего бессознательно, но с безошибочной четкостью выстроила барьер между собой и окружавшими ее людьми; и этот барьер, пусть и невидимый, заставил их ограничить днем свой интерес к ней брошенными тайком взглядами.

С наступлением ночи и под сильным воздействием выпитого все это изменилось. На смену сентиментальности пришла жалость к себе, сменившаяся сожалениями. Прошло немного времени, и на смену сожалениям пришло презрение к немцам, большевикам и всем тем, из-за кого они потеряли Россию и все свои привилегии. Презрение породило жадную, беспричинную похоть, не просто физическое чувство, но душевное, основанное на жадности и горечи, лежавших в глубине их израненных душ.

Чиндамани должна была стать их жертвой не потому, что она была здесь единственной женщиной, но потому, что олицетворяла слишком много конфликтующих между собой противоположностей, с которыми они не могли разобраться. Она одновременно напоминала им женщин, которых они оставили в своих домах в Москве и Санкт-Петербурге, а также тех женщин Востока, с которыми им с тех пор приходилось сталкиваться. Она была физически привлекательна — так привлекали их только утраченные возлюбленные, — но неприкосновенной, как Мадонна, и она одновременно возбуждала их и заставляла чувствовать себя детьми священников, кастрированными девственниками, мечтающими о запретном плоде. Слишком много было противоречий, чтобы они могли с ним справиться.

Четверо пришли в палатку в тот момент, когда ее обитатели только-только забылись тяжелым сном. Остался только один часовой, полусонный и немного пьяный, так как его товарищи принесли ему порцию ханчи.

Они разбудили Чиндамани ударом ноги и, прежде чем она начала протестовать, подняли ее на ноги. Она сразу поняла, что убеждать их бесполезно, и прекратила сопротивление. Кристофер тут же проснулся, но один из пришедших схватил его и приставил к голове револьвер.

— Одно слово, приятель, и твои мозги окажутся в Урге раньше, чем ты сам. Понятно?

Кристофер кивнул и снова лег. Он не понял всей фразы, но понял ее смысл. За спиной того, кто разговаривал с ним, стоял часовой с ружьем наизготовку. Проснулся и Уинтерпоул, поначалу не понявший, что происходит.

Когда они подтащили Чиндамани к выходу, она обернулась и быстро заговорила по-тибетски:

— Ка-рис То-фе! Найди его! Скажи ему, что я люблю его! Если сможешь, спрячь его! Еще не время! Скажи ему, что еще не время!

Один из мужчин крепко зажал ей рот. Они хотели побыстрее вытащить ее из палатки, освещенной масляной лампой. Для того, что они собирались сделать, им не нужен был свет. Четвертый, тот, кто держал Кристофера, отпустил его, убрал револьвер в кобуру и последовал за остальными. Часовой остался, пристально следя за Кристофером и Уинтерпоулом.

Вокруг них сгустилась страшная тишина. Они знали, что происходит и что собираются сделать эти мужчины. Они слышали хриплые крики, затем смех, резкий и долгий. Затем смех оборвался, послышались одобрительные возгласы. Кто-то запел песню — не меланхоличную и грустную песню о девушках или березах, а грубую немецкую песню о любви к кому-то, немецкую, но в русском изложении, бездумную, дерзкую, грязную, каких еще не слышала эта глушь. Эта песня подходила для таверны, пропахшей кислым пивным запахом.

Кристофер сбросил с себя одеяло и сделал движение, словно пытаясь встать. Часовой нервно навел на него винтовку. Кто-то схватил его за руку и притянул обратно к земле.

— Бога ради, Кристофер, не будь таким идиотом! — Это был голос Уинтерпоула, по-змеиному шипевший в полутьме.

— Они насилуют ее! — крикнул в ответ Кристофер. — Разве ты не понимаешь? Эти подонки насилуют ее!

— Это неважно, Кристофер, абсолютно неважно.

Она просто темнокожая девчонка. Не надо обострять ситуацию. Все это не имеет никакого значения, и ты это знаешь. Не стоит ради нее рисковать жизнью.

Кристофер снова сел, но Уинтерпоул оказался перед ним и еще крепче ухватил его за руку.

— Таких, как она, много, Кристофер, очень много. Эти азиаты плодятся, как кролики. Когда все это закончится, у тебя их будет столько, сколько ты пожелаешь. Лучших, самых лучших, я клянусь. Красивых женщин, обещаю. Так что не волнуйся из-за этой. Прежде всего помни, что ты профессионал. Это часть их жизни здесь, они на это рассчитывали. Ты не можешь остановить их. Если ты попробуешь вмешаться, они убьют тебя. Не лезь в это.

Кристофер ударил его сильнее, чем когда-либо кого-либо бил. Удар пришелся точно в челюсть, и Уинтерпоул отлетел, упав на землю. Кристофер начал подниматься на ноги, но Уинтерпоул, постанывая от боли, как-то выкрутился и схватил Кристофера за ноги, снова опрокинув его.

Здесь часовой допустил ошибку. Он шагнул вперед, чтобы разнять дерущихся, и вытянул вперед правую руку, неуклюже держа винтовку в левой. Наверное, он считал, что винтовка делает его неуязвимым. Возможно, он думал, что дерущиеся больше думают друг о друге, нежели о нем. И в том и в другом случае он ошибался.

Когда часовой потянулся к Уинтерпоулу, Кристофер схватил его левую руку и резко выкрутил ее назад. Он услышал, как сломалась с треском кость и часовой закричал от боли. Парализованные пальцы выпустили винтовку. Однако у него хватило присутствия духа, чтобы броситься на Кристофера, искавшего в темноте оружие. Но Кристофера уже ничто не могло остановить.

В тот момент, когда часовой навалился на него, он услышал снаружи женский крик. Он инстинктивно ушел от захвата, выпрямился и выбросил колено, нанося противнику сильный удар в пах.

Кристофер нагнулся за брошенной винтовкой. Длинный штык на конце делал ее неуклюжей. Он снова услышал крик Чиндамани, сдержанный крик, после которого последовали рыдания. Они причиняли ей боль. Он повернулся и рванулся к выходу.

— Кристофер! — Уинтерпоул все еще пытался остановить его. — У него револьвер, Кристофер! Я не могу до него добраться!

Несмотря на боль, часовой с трудом поднялся на ноги и доставал револьвер из висящей на боку кобуры.

Кристофер обернулся. Часовой держал пистолет в дрожащей правой руке. Он покачивался из стороны в сторону, голова его кружилась от боли, и он никак не мог прицелиться. Кристофер не хотел стрелять — слишком рано было привлекать к себе внимание. Он перехватил винтовку, обратив штык в сторону часового. С этим оружием люди воевали, сидели с ним в холодных окопах, перелезали через ржавую колючую проволоку, однако он до этого момента никогда даже не держал винтовку в руках. Он почувствовал себя кем-то вроде первобытного охотника, зажавшего в руке копье. Часовой собрался с силами и навел пистолет прямо ему в грудь. Он был тяжелый, черный, дьявольский.

Кристофер сделал выпад, представляя себя солдатом, отрабатывающим приемы штыкового боя. Он видел, как они с криками вонзают штыки в мешки с соломой. Револьвер выстрелил, выбросив внезапную вспышку света, и мир наполнился грохотом. Он почувствовал, как потяжелела винтовка, как что-то большое дергается на штыке, почувствовал, как винтовка дернулась в его руках, снова услышал выстрел, ощутил, как падает вперед, глубже вонзая штык.

Штык повернулся, и послышался стон. Кристофер понял, что у него закрыты глаза. Он открыл и увидел часового — изо рта его шла кровь, и он дергался на штыке, как рыба на крючке рыболова. Он снова закрыл глаза и еще раз повернул лезвие штыка, отстраняясь от содеянного, опустошенный, в каком-то трансе, пытаясь как-то убежать от разрывания плоти. Раздался приглушенный крик, и наступила тишина. Он сделал шаг назад и внезапно ощутил превосходство жизни над смертью.

— Смерти нет. Смерти нет, — продолжал повторять он, но когда открыл глаза, то понял, что сам остался целым и невредимым, а охранник, лежавший на полу, уже был в другом мире. Пули не коснулись Кристофера. Он не был ранен, но на руках его была кровь часового, и штык был темным и мокрым.

— Ты идиот! — визгливо крикнул Уинтерпоул с другого конца палатки. — Ты уничтожил нас!

Кристофер проигнорировал его и выбежал наружу, крепко сжимая винтовку.

Примерно в двадцати метрах от него кто-то заново разжег костер, вылетавшие из него огромные искры дразнили темноту. Вокруг костра полукругом стояли люди, в свете костра их лица казались карнавальными масками, бесстыдными и возбужденными. Они подбадривали кого-то, словно смотрели петушиные бои. Казалось, они не слышали выстрелов или просто дружно решили не обращать на них внимания, чтобы сконцентрироваться на более важных вещах.