Девятый Будда

* * *

Кхутукхту опьянел. Он сидел в углу комнаты на длинной софе и курил длинные турецкие сигареты так, как могут курить только слепые. Чиндамани и Самдап сидели рядом с ним. Несмотря на все различия между ними, они понимали друг друга. Все они были трулку, и все по-своему страдали от этого.

Самдап устал, но даже думать не мог о том, чтобы заснуть. С ним снова были Чиндамани и чужеземец, который помог им бежать из Дорже-Ла, отец Уил-Яма. Его охватило сильное возбуждение, с которым он ничего не мог поделать: возможно, что-то вот-вот произойдет, и ему и Уил-Яму наконец удастся вырваться из рук Замятина.

Ему не нравилось его другое тело. Кхутукхту пил спиртное так, словно был простым смертным, и, кажется, сильно напился. Самдапу не понравилось, как этот толстый старик гладил его лицо своими холодными и влажными пальцами. Его нервировало отсутствующее выражение в этих слепых белых глазах. Незнакомый ни с пороком, ни с чувственностью, мальчик не мог проявить к нему сострадание. Он был слишком молод для того, чтобы помнить, что грех является такой же важной частью жизни, как молитва, и что святость подобна воде и застаивается, если слишком долго находится без движения.

— Подойди сюда, — сказал Кхутукхту, вставая и беря его за руку.

Самдап подошел вслед за ним к огромному столу, на котором стояла большая машина с деревянным рогом. Он напомнил Самдапу огромные трубы, установленные на террасах Дорже-Ла. Кхутукхту нагнулся и повернул какую-то ручку, а затем невидящими пальцами, трясшимися от портвейна и нервозности, тяжело уронил иглу на вращающийся черный диск. Внезапно из трубы закричал пронзительный голос, сопровождаемый быстрой, какой-то прыгающей музыкой:

Я бы сказал тебе такие слова,

Нам бы предстояли такие дела,

Если бы ты была единственной девушкой мира,

А я — единственным парнем.

— Это граммофон, — пояснил Кхутукхту. — Он играет музыку, словно кто-то поет внутри него.

— Выключите эту чертову штуку! — Замятин сидел за маленьким столом на дальнем конце комнаты, разбирая различные бумаги, необходимые ему для того, чтобы переворот выглядел законным.

— До того как господин Самдап буден назначен завтра моим преемником, — ответил Кхутукхту, — это мой дворец. Если вам нужна тишина, здесь достаточно свободных комнат.

— Мальчик не должен слушать музыку. Он должен спать. Завтрашний день будет длинным. На него будет возложено много обязанностей.

Кхутукхту громко засопел.

— Мальчик не должен спать. Он должен быть в моей личной часовне, молиться, медитировать, в общем, готовиться к своему провозглашению моим преемником. Должны быть соблюдены все формальности. Мальчик не может идти навстречу своей новой судьбе без соответствующего настроя и подготовки.

Он замолчал и вдохнул дым. Он вспомнил дни накануне его собственного возведения на трон Кхутукхту: бдения, приношения, посты, длинные, утомительные часы молитв. Такая жуткая потеря времени. Но он хотел увести отсюда мальчика, прежде чем начнется стрельба.

— Вас это больше не касается. — Замятин нахмурил брови — скорее от раздражения, нежели от гнева.

Сегодня вечером он не хотел демонстрировать свой гнев. Монголия принадлежала ему. Через месяц он будет сидеть в позолоченной комнате в Кремле и обедать с Лениным и Зиновьевым, и он будет с ними на равных.

— Теперь я наставник мальчика, — ответил Кхутукхту. — Кто может обучить его лучше, чем я? Я планирую научить его всему, что знаю сам. Не волнуйтесь — я не передам ему свои пороки, если вы не передадите свои. Они ему не понадобятся. Но ему понадобится мой опыт и мои воспоминания. Я говорю, что сегодня вечером молитва нужна ему больше, чем сон. А медитация — больше, чем молитва. Или вы сами намереваетесь быть духовным пастырем вашего нового правителя? Боюсь, что вы вряд ли подойдете на эту роль.

Замятин ничего не ответил. Ему было все равно, будет мальчик спать или молиться. Главное, чтобы ребенок легко поддавался его влиянию. Главное, чтобы он был готов к параду в соответствующих регалиях и знал, какие жесты он должен будет делать завтра. По его поручению люди уже обыскивали дворец в поисках одежды, которую носили Кхутукхту в детском возрасте.

Откуда-то издалека донеслись крики, так же внезапно стихшие. Приглушенно захлопнулась тяжелая дверь. Затем вполне отчетливо, перекрывая тиканье часов, раздались выстрелы, прекрасно слышные в ночной тишине.

Замятин послал к входу двух своих людей.

— Проверьте, что там происходит, — проинструктировал он, — и возвращайтесь как можно быстрее. Я буду здесь, присмотрю за пленными. Быстро. — Он достал из кармана револьвер и проверил его.

Охрана поспешно выбежала из комнаты, прихватив с собой винтовки. Все молчали. Контратака началась раньше, чем можно было предположить, и в распоряжении Замятина было совсем немного людей.

Меньше чем через минуту охрана вернулась, вид у них был весьма испуганный.

— Нападение. Фон Унгерн Штернберг. Он окружил дворец.

— Сколько их?

— Сложно сказать, но наши люди у ворот дворца говорят, что их больше.

— Есть какие-то новости от Сухэ-Батора и его людей?

— Их окружили на радиостанции. Солдаты Унгерна зажали их там.

Замятин повернулся к Бодо:

— Ну, думай! Есть отсюда другой выход? Секретный проход? В таком месте их должно быть множество.

Лама покачал головой:

— Их заблокировали китайцы, когда они захватили Кхутукхту. С тех пор их не открывали. Кроме...

— Да?

— Кроме одного, как мне кажется. За сокровищницей. Он укрыт от глаз лучше, чем остальные. За ним начинается туннель, ведущий в храм Цокчин. Когда мы окажемся там, я смогу достать лошадей.

Замятин думал недолго. Если бы они смогли добраться до Алтан-Булака, где находилось временное правительство, у них был бы шанс присоединиться к большевистским войскам, движущимся с севера. И Кхутукхту, и мальчик, — то есть все козыри в этой игре, — были в его руках.

— Тогда быстро! — крикнул он. — Пойдешь первым. Ты и ты, — он указал на двух охранников, — будете прикрывать нас сзади. Все, быстро.

Стрельба стала громче. Унгерн мог оказаться здесь уже через несколько минут.

Они быстро двинулись в путь — впереди Бодо, за ним пленники, потом Замятин и его люди.

Коридор, начинавшийся прямо за кабинетом Кхутукхту, привел их сразу в комнаты, где находилась сокровищница. Они словно оказались в пещере Алладина, забитой самыми разными антикварными вещицами и старинными безделушками, вечной страстью Кхутукхту.

Повсюду висели люстры, напоминающие узоры из окутанных паутиной осколков льда. Китайские вазы, персидские ковры, павлиньи перья из Индии, пара десятков самоваров разного стиля и размера из России, жемчужные ожерелья из Японии — все это было свалено здесь в космополитичном беспорядке. Кхутукхту всегда все заказывал в нескольких экземплярах — десяток того, немного этого, — иногда покупая все содержимое торгового дома во время визита в Май-Май-Ченг. Это была гигантская распродажа, на которую никогда не приходили покупатели.

В одной комнате выстроились в стеклянных ящиках длинные ряды огнестрельного оружия — винтовки большого калибра, снайперские винтовки, пистолеты, заряжающиеся с казенной части, карабины; некоторые были просто декоративными, другие весьма смертоносными, но ни из тех, ни из других никто никогда не стрелял. В следующей комнате была гигантская коллекция механических игрушек, собранная Кхутукхту. Там были куклы, сидевшие за маленькими пианино и без устали игравшие один за другим вальсы Штрауса, обезьяна, залезавшая на шест, и вторая, крутившаяся вокруг горизонтальной перекладины; оловянные солдатики, которые могли маршировать; автомобили, катавшиеся на раскрашенных колесах; корабли, качавшиеся на металлических волнах; птицы, которые пели и хлопали крыльями и прыгали по золотым веткам с изумрудными листьями — все это теперь было неподвижно и ржавело.

Замятин слишком торопил их, чтобы они могли толком разглядеть все содержимое комнат. От входа во дворец доносились громкие взрывы и перестрелка. Чиндамани поскользнулась и упала на один из ящиков. Сначала Кристофер подумал, что она больно ударилась об него. Но она быстро встала и взяла Кристофера за руку. Ему показалось, что она взяла что-то из ящика, но он не успел заметить, что в нем лежало.

Уильям постоянно отставал. Он устал, плохо себя чувствовал и этот бег утомил его — но он не позволил Кристоферу взять себя на руки и понести. Замятин подталкивал мальчика, заставляя его идти быстрее. Когда Кристофер стал защищать Уильяма, русский просто махнул в его сторону револьвером и приказал идти. Кристофер знал, что Замятин до сих пор не убил его только потому, что думает, что он может пригодиться ему для какой-нибудь сделки.

Они дошли до последней комнаты. Это была обычная комната, обитая панелями из темного дерева и увешанная дорогими тибетскими гобеленами. Замятин загнал всех внутрь и захлопнул за собой дверь.

— Где выход? — крикнул он.

Бодо взобрался на гору подушек в дальнем углу комнаты и откинул один из гобеленов. Вход в туннель был замаскирован очень искусно — он просто был врезан в панель, безо всяких пазов. Он открывался путем нажатия на маленький рычаг, расположенный в полу. Бодо нажал на рычаг, и панели с тихим скрежетом ушли назад.

— Чего вы ждете? — крикнул всем Замятин. — Вперед!

Бодо шагнул внутрь. Чиндамани последовала за ним, за ней Кхутукхту и Самдап. Внезапно около входа в комнату раздался крик:

— Я не пойду в еще один туннель! Пожалуйста, отец, не дай ему заставить меня!

Это был Уильям. Он вспомнил туннели под Дорже-Ла, когда увидел открывшийся вход в этот туннель. Он отпрянул назад, прижавшись к Кристоферу.

— Что он говорит? — требовательно спросил Замятин. — Что с ним такое?

Замятина начал охватывать ужас. Он был так близок к победе, а теперь вокруг него слышались звуки, символизирующие поражение: стрельба, взрывы, хныканье ребенка.

— Он говорит, что напуган и не хочет идти в ваш чертов туннель. Вы же знаете, что случилось в Дорже-Ла. Ради бога, дайте нам остаться здесь. Он не представляет для вас опасности.

— Чтобы вы показали Унгерну, куда мы пошли, и привели его к выходу из туннеля? Никто здесь не останется. Если он не хочет идти, я пристрелю его здесь и покончу с этим!

Замятин вытянул руку и схватил мальчика. Уильям начал сопротивляться, выкручиваясь из его пальцев. Русский шагнул вперед и взял его за плечо, но рука его соскользнула, и он ударил мальчика по шее.

Уильям закричал от боли. Удар пришелся по опухоли, прорвав ее. Мальчик начал падать, и Кристофер едва успел подхватить его на вытянутые руки. Замятин, охваченный ужасом, попятился назад.

Все ждали, что из раны появится кровь или ядовитый гной. Но крови не было. Поначалу никто ничего не понял, просто в коже образовалась дыра, в которой двигалось что-то черное. А затем эта чернота распалась на множество черных частиц.

Пауки уже скоро должны были прорвать опухоль изнутри. Теперь же, когда их внезапно выпустили из приютившего их тела, они выползли на свет, дрожащими, разворачивающимися ножками неуклюже переступая сначала по шее Уильяма, а потом по плечу. Их были сотни, и каждый был не больше очень маленького муравья.

Кристофер закричал от ужаса и отвращения. Крошечные пауки в огромном количестве уже бегали повсюду, ища еду. Чиндамани подбежала к Кристоферу и помогла ему стряхнуть с шеи Уильяма последних пауков. Замятин, словно зачарованный, стоял и смотрел на мальчика. Пауки, высыпав наружу, куда-то исчезли.

Кристофер поднял глаза на русского. Ни на лице, ни во взгляде его не было эмоций.

— Он мертв, — прошептал он.

Замятин тупо посмотрел на него. Он не понял.

— Он мертв, — повторил Кристофер по-тибетски. — Мой сын мертв.

Он неясно и неотчетливо воспринимал все то, что произошло дальше. За дверью раздался крик, и тут же дверь с треском влетела внутрь. Двое охранников в панике открыли огонь. Через пару секунд из-за дверного косяка появился ствол тяжелого пистолета. Охранники, открыв огонь, позабыли о том, что нужно укрыться, и представляли собой легкие мишени. Один за другим прогремели три выстрела, уложившие обоих охранников и Бодо.

Увидев это, Замятин выхватил револьвер, наставив его на Кхутукхту, который сидел рядом с Кристофером у тела Уильяма. Чиндамани схватила Самдапа и рванулась к двери в конце комнаты, открывавшей вход в туннель.

Стрелявший перешагнул через тела убитых и вошел в комнату. Он высоко держал пистолет, целясь в голову Замятина. Это был Сепайлов.

— Бросьте ваше оружие, господин Замятин, — сказал он по-русски. — Иначе я буду вынужден стрелять.

— Еще один шаг, — ответил Замятин, не оглядываясь, — и ваш Живой Будда станет мертвым.

— Будьте так любезны. — Это был уже другой голос. Фон Унгерн протиснулся в комнату мимо Сепайлова.

Он бросил быстрый взгляд на тело Уильяма, но не понял, что послужило причиной этой маленькой трагедии. Его люди контролировали дворец. Отряд Сухэ-Батора был оттеснен на окраину города. Оставшиеся революционеры были окружены, и их уже допрашивали и казнили. Осталось решить лишь эту маленькую проблему.

— Кхутукхту предатель, — продолжил он. — У меня в кармане лежит подписанный им документ, призывающий его войска поддержать революционную армию. Я уже отдал приказ о его казни. Вы теряете время, Замятин. Если хотите, можете застрелить его: вы просто выполните за меня мою работу.

Замятин оглянулся. Унгерн и Сепайлов уже были в комнате. Пистолет был только у Сепайлова; барон был слишком уверен в себе, чтобы чувствовать необходимость в оружии. Замятин опять посмотрел на. Кхутукхту, потом на Кристофера. Ему нужна была еще одна карта, которую он мог бы разыграть, вынудив барона пойти на сделку. Он повернулся и увидел Чиндамани и Самдапа, застывших в нерешительности у дальней двери.

— Ради бога, Чиндамани! — крикнул Кристофер. — Беги отсюда. Хватай Самдапа и беги!

— Я не могу уйти без тебя, Ка-рис То-фе. Не проси меня оставить тебя.

Мальчик был с ней, и она знала, что должна бежать. Его жизнь была в опасности: ее долг был в том, чтобы спасти его. Но она не могла сдвинуться с места.

Теперь, когда Уильям умер, Кристофер нуждался в ней больше, чем когда-либо. Она разрывалась между любовью к нему и любовью к мальчику, словно попавший в ловушку зверь.

Замятин поднял пистолет и навел дуло на Самдапа.

— Ты! — крикнул он по-тибетски. — Иди сюда и приведи с собой мальчика! — Он знал, что теперь, Когда Унгерн собрался казнить Кхутукхту, мальчик был ему нужен. Унгерн не позволит Сепайлову стрелять, пока он держит мальчика на мушке.

— Ка-рис То-фе! — крикнула Чиндамани. — Скажи ему, чтобы он опустил оружие, или мне придется убить его. Пожалуйста, скажи ему!

Унгерн и Сепайлов тоже колебались. Замятин понял, что им нужен мальчик. Но почему женщина не пробует убежать вместе с ребенком? И что она имеет в виду, говоря, что убьет его?

— Это бессмысленно, Замятин, — произнес Унгерн. — С вами покончено. Сухэ-Батор отступил. Члены вашей ячейки в Урге или мертвы, или сидят в тюрьме, ожидая своей участи. Если вы убьете мальчика, Кхутукхту останется жить. Если вы убьете Кхутукхту, мальчик будет служить мне, как он служил вам. И в любом случае Сепайлов убьет вас. Лучше просто бросить оружие.

Рука Замятина тряслась. Он с трудом контролировал ее. Он повернулся и посмотрел на Кхутукхту, потом снова повернулся к Самдапу. Сепайлов сделал шаг вперед. Замятин поднял револьвер и прицелился в Самдапа.

Унгерн кивнул. Сепайлов прицелился и выстрелил, попав Замятину в левое плечо. Рука с пистолетом дернулась, нажала на спусковой крючок и выронила оружие. Пистолет упал, как камень, тяжело ударившись о покрытый толстыми коврами пол.

Сепайлов пистолетом дал знак Замятину присоединиться к Кристоферу и Кхутукхту. Бурят повиновался, вцепившись в кровоточащее плечо.

Сначала никто не понял, что произошло в дальнем конце комнаты. Но когда Замятин двинулся в его сторону, Кристофер увидел, что Чиндамани склонилась над лежавшим на полу Самдапом. Ее длинные черные волосы закрыли мальчика, спрятав его лицо. Но из-под волос, словно лепестки крошечного цветка, пробивающиеся наружу из черной земли, показались капли крови, которых становилось все больше, и вскоре образовалась целая лужа.

Все молчали. Сепайлов продолжал держать на мушке Замятина. Унгерн наблюдал за женщиной и мальчиком. Когда она наконец подняла голову, капли крови скатывались с кончиков ее волос. Она молчала. Красноречиво было ее лицо в крови, ее глаза, смотревшие сквозь спутанные волосы на тех, кто молча застыл в комнате.

Кристофер встал. Он плохо владел своим телом, конечности его затекли. Он вспомнил слова Чиндамани, говорившей о пророчестве: ему придется умереть, чтобы родиться снова. Ее покрытое кровью лицо испугало его. Он знал, что ими овладел какой-то жестокий рок, поспешно ведущий их к неясному концу. Или началу: теперь было все равно.

— Разрешите мне подойти к ней, — сказал он по-английски, обращаясь к Сепайлову.

Русский не шелохнулся. Он держал на мушке Замятина, готовый выстрелить в любую секунду. Кристофер шагнул к нему, но Сепайлов стоял в том же положении. Он дал Кристоферу пройти мимо.

Унгерн зачарованно смотрел, как Кристофер подошел к Чиндамани и поднял ее. Пуля пробила Самдапу голову: о спасении не могло быть и речи. Он прижал ее к груди, осознавая тщетность всего на свете.

Они стояли, как восковые фигуры, — не слившиеся в единое целое, неподвижные, мечтающие каждый о своем. Не было молитв, которые могли бы заговорить кровь и пауков, не было жестов, способных вдохнуть в мертвых жизнь. Никто не видел движения Чиндамани, а если и видели, то не придали этому значения.

Из складок одежды она извлекла пистолет, маленький «ремингтон», который она умудрилась взять и спрятать на себе в сокровищницах Кхутукхту. Она толком не знала, как он действует, заряжен ли он и стреляет ли вообще. Она взяла его, не представляя, что будет делать с ним. Теперь она знала.

Первая пуля вошла в спину Сепайлова. Он упал, не издав ни звука, то ли мертвый, то ли парализованный. Замятин получил свой шанс. Он рванулся вперед, вытянув руку, чтобы подхватить выпавший у Сепайлова пистолет. В тот момент, когда он схватил оружие, она выстрелила. И еще дважды.

Замятин вцепился в воздух. Он пытался вдохнуть воздух и проглотить кровь. Он попытался еще раз, и кровь хлынула у него изо рта. Внезапно ноги его стали свинцовыми, и сильно закружилась голова, оторвавшаяся от всего, что ее окружало. Он слышал, как кашляет, задыхается, тонет в собственной крови. Перед глазами его затрепетал на бархатном небе красный флаг, превратившийся в кровь, залившую весь мир. И, наконец, он стал частью Истории, и небо опустело и стало черным, как ночь.

Чиндамани уронила пистолет. Она со стоном согнулась, закрыв лицо ладонями, и безудержно зарыдала. Со смертью Самдапа исчезла последняя частица ее прежнего мира. Ее любовь к Кристоферу уничтожила мальчика и тот мир, который он символизировал собой.

Кристофер подобрал пистолет. Он догадывался, кем был барон, и догадывался, что должен сделать, чтобы они вышли отсюда живыми. У фон Унгерна Штернберга висела на ремне кожаная кобура, но он так и не достал пистолет. Он безучастно смотрел на происходящее — скорее зритель, чем участник. Теперь он смотрел на Кристофера и пистолет в его руке так, словно это был цветок, который протягивал ему Кристофер.

Четкость смерти, ее абсолютность, ее законченность — вот что привлекало его в ней, вот о чем он думал в Урге долгими днями и ночами. Как просто, подумал он, как безыскусно, без аффектации. Только этим он и восхищался — высшим проявлением внутренней простоты человека. В смерти было совершенство, такое, какового он не видел ни в чем другом, и ему нравилось снова и снова видеть это совершенство, эту отчетливую простоту, снова и снова проявляемую в его присутствии.

А теперь пришел его черед. Пришел раньше, чем он ожидал, но он все равно был рад. Вполне подходящее время, чтобы умереть.

Кристофер поднял пистолет. В обойме оставалось еще несколько патронов, но ему должно было хватить одного. Он был совсем близко от барона и пристально смотрел ему в глаза. Для всех будет лучше, если фон Унгерн Штернберг умрет. Он приставил пистолет к голове барона и почувствовал, что спусковой крючок начинает поддаваться давлению его пальца. Барон не шелохнулся, не вздрогнул. Он терпеливо смотрел Кристоферу в глаза, и во взгляде его не было упрека.

Кристофер понял, что из этого ничего не выйдет. Он не мог играть роль палача. Даже если речь шла о казни этого человека. Он опустил пистолет и отбросил его в угол.

Снаружи раздался топот бегущих людей.

— Почему вы не выстрелили? — спросил Унгерн.

— Вы никогда этого не поймете, — ответил Кристофер, отворачиваясь, чтобы обнять Чиндамани. Она дрожала.

В комнату вбежала группа вооруженных людей. Они замерли, пытаясь понять, что происходит. Двое прошли мимо Унгерна и схватили Кристофера и Чиндамани, оттащив их друг от друга.

— Отпустите их, — резко скомандовал Унгерн.

Солдаты выглядели озадаченными, но приказ барона был недвусмысленным. Они опустили руки, оставив Кристофера и Чиндамани в покое. Кристофер нагнулся и поднял тело Самдапа. Оно было еще теплым. По рукам Кристофера потекла кровь. Он на мгновение прижал маленькое тело к себе, а затем передал его Чиндамани. Унгерн следил за тем, как Кристофер пересек комнату, подошел к телу Уильяма и бережно поднял его.

Они ушли, не сказав ни слова. Унгерн послал с ними человека, чтобы их беспрепятственно выпустили из дворца. Кхутукхту остался в комнате, сидя на горе подушек и нервно перебирая свои мягкие одежды. Его руки еще хранили запах лица мальчика. К рассвету от него не останется и следа. Он закрыл глаза, словно что-то забралось в окружавшую его темноту, и начал мечтать о свободе.

Глава 60

Они принесли тела в храм Майдари и оставили их там, у подножья гигантской статуи Майдари Будды. Между статуей и Самдапом не было никакого сходства, кроме того, что оба они не жили и не дышали. Чиндамани привела в порядок одежду и волосы Самдапа, но не пыталась скрыть то, что он мертв. Кристофер взял маленького плюшевого медвежонка и вложил в руки Уильяма, как делал это в Англии, когда тот засыпал. Слов не было.

Они покинули собор на рассвете. Первые лучи солнца уже коснулись его башен, и спавшие паломники поднимались, чтобы принять участие в первой молитве праздника. Они молили о рае и легкой смерти, которая бы привела их туда, о том, чтобы с их плеч упал тяжелый груз грехов и чтобы хватило еды на дорогу домой. Сегодня им ни в чем не откажут.

Кристофер и Чиндамани вышли из города, не представляя толком, куда направляются. Их одежда и волосы были покрыты кровью, но они шли, не останавливаясь даже для того, чтобы умыться и привести себя в порядок.

Они сделали привал уже в конце дня. Они давно сошли с дороги и шли так, словно нашли свой собственный путь. Они пошли на север, к горам Чингилту-Ула, отыскивая дорогу наугад. Крутые склоны гор, мимо которых они проходили, были покрыты густыми хвойными лесами. Никто не встретился им на пути. Они слышали пение птиц, но не видели ни одной птицы, ни одного зверя.

Они остановились в небольшом храме, заброшенном и частично разрушенном. Кристофер и Чиндамани провели там ночь, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. На следующее утро Кристофер отправился в лес в поисках еды. Он нашел ягоды, росшие на низких кустах, и грибы, которые собирал в собственную рубашку. Неподалеку от храма он обнаружил небольшой ручей и принес воду в миске, которую подобрал в одной из комнат.

Они решили отдохнуть и провели в храме весь день, приняв решение остаться в нем на ночь, разведя костер из принесенных Кристофером веток. Они уже могли говорить о том, что случилось.

Они не обсуждали вопрос о том, что им стоит остаться в храме. Но им становилось в нем все уютнее, и вскоре они начали считать его домом. Сюда никто не приходил. Ничто не беспокоило их здесь. Кристофер обнаружил в зарослях леса изобилие дичи и соорудил ловушки для оленей и силки для кроликов, но Чиндамани отказывалась есть мясо и питалась только тем, что им удавалось найти на кустах и деревьях.

Ее сильно мучило чувство вины. Она была убеждена, что ее недозволенное чувство к Кристоферу отчасти послужило причиной гибели Самдапа. Она была уверена, что ее колебания у входа в туннель стоили Самдапу жизни. Сколько бы Кристофер ни пытался убедить ее в обратном, это было бесполезно.

Она говорила о том, что она трулку, оболочка для богини Тары. Она родилась не для того, чтобы любить, выходить замуж и иметь детей. Это был удел простых смертных, а жившая в ней богиня не была простой смертной. Он использовал те же аргументы, которые до этого использовала она в разговорах с ним: что она сама женщина, а не богиня, что их любовь оправдана; но она не слушала его, а если и слушала, то отказывалась принимать его доводы.

Первые два месяца она не спала с ним. Он не настаивал и не осуждал ее. Когда они вместе бродили по лесу, она иногда брала его за руку, и в такие минуты он чувствовал, что она все-таки любит его, несмотря на свои слова. А как-то в конце июня — он вел приблизительный календарь на стволе дерева перед храмом — она пришла в его постель так, как сделала это в первый раз, без объяснений.

Лето прошло в тенях, разрезаемых косыми лучами солнечного света, прорывавшимися сквозь тонкие, беспокойные деревья. Чиндамани ежедневно молилась в небольшой усыпальнице, являвшейся частью храма, и вдвоем они восстановили здание настолько, насколько это удалось. Они никогда не говорили о том, чтобы уйти отсюда или найти место, чтобы перезимовать, хотя оба знали, что вскоре им все равно придется покинуть этот храм.

В начале сентября мимо храма прошел путник. Это был лама, достаточно хорошо говоривший по-тибетски и смогший объяснить им, что произошло после того, как они покинули Ургу. В конце мая фон Унгерн Штернберг вывел все свои силы из Урги для решающего сражения с войсками большевиков, открыто входивших в страну с многочисленными войсками. Он был разбит, схвачен, и, по слухам, казнен — ровно через сто тридцать дней после посещения им Храма пророчеств в Урге, где ему прошептали те слова, которые потом увидели на юге Кристофер и Чиндамани. Сухэ-Батор и его партизаны захватили Ургу в начале июня при помощи большевистских войск, и в стране была провозглашена народная республика. Ситуация в Монголии стала нормализовываться.

* * *

Лама шел в монастырь, расположенный к северу от гор, в месте Амур-Байаскулангту, на горе Бурун-Хан, о которой слышали и Кристофер, и Чиндамани. Там была гробница Ондур Гегена — первого Джебцундамбы Кхутукхту.

Они уговорили ламу остаться с ними на день-два. Он объяснил им, что храм, в котором они живут, известен как Майдари-Суме и посвящен Майдари Будде. Когда лама наконец собрался продолжить путь, он предложил им пойти с ним в Амур-Байаскулангту, и они согласились. Ночи становились холодными, и вскоре должны были начаться проблемы с едой. Но у них была и другая причина для того, чтобы уйти. Чиндамани была на втором месяце беременности.

* * *

Амур-Байаскулангту был огромным монастырем, почти маленьким городом, в котором постоянно жили две тысячи лам. Настоятель, Кхамбо Лама, был счастлив принять их в своих владениях и предоставил им помещение, в котором они могли бы провести зиму. Все это время Кристофер и Чиндамани жили вместе как муж с женой. Как-то раз в монастырь приехала депутация от нового правительства на предмет обложения монастыря налогами, но монахи спрятали своих гостей. А как только началась зима, визитеров уже не было. Но Кристофер знал, что монахов не оставят в покое. Кто-то должен будет копаться в полях, строить дороги, обучать армии. За независимость надо платить.

Много лет спустя Кристофер думал, что никогда не был так счастлив, как в ту зиму и весну. Он проводил все время с Чиндамани, во всем помогая ей. И верил в то, что она тоже счастлива.

— Если я оставлю тебя, Ка-рис То-фе, ты сможешь это вынести? — как-то спросила она, когда они вместе лежали в постели, слушая, как хлопает ветер по стенам их юрты.

— Нет, — ответил он и нашел под грубым одеялом ее руку.

Дул ветер, падал снег, у входа в юрту образовался толстый слой льда. Это была плохая зима: на протяжении нескольких месяцев погибло много домашнего скота, жившего в монастыре. Но в конце концов пришла весна, и лед растаял, превратившись в воду. В начале мая Чиндамани родила ребенка. Они назвали его Уильям Самдап.

Неделю спустя Кристофер проснулся и обнаружил, что Чиндамани и ребенок исчезли. Он поискал их, но нигде не нашел. Только потом он увидел на столе, за которым они ужинали накануне вечером, записку на тибетском языке. Ему было нелегко прочесть ее, но он напрягся и в конце концов все понял.

"Ка-рис То-фе, мне жаль, что я не могу уйти от тебя по-другому. Прости, если я причиняю тебе боль, но мне тоже больно, и я не могу терпеть эту боль. Если бы я могла выбирать, я бы осталась с тобой навсегда. Даже если бы это стоило мне огромного количества жизней, я бы с радостью осталась с тобой. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. И буду любить тебя до самой смерти.

Но я не могу остаться с тобой. Я уверена, что ты уже понял это. Наш ребенок не может оставаться здесь, он всегда будет в опасности. Мы не можем отправиться в твою страну, так как ты сам говорил мне, что там нет монастырей. Я думаю, что ты знаешь, кто наш ребенок и кем ему суждено стать. Я расскажу ему о тебе. Каждый вечер, когда будет заходить солнце и монахи разойдутся по своим кельям, я буду говорить с ним о тебе. Я никогда не забуду тебя. Пожалуйста, помни меня".

На память ему пришел их последний вечер в Гхаролинге, когда она вышла на террасу и смотрела в темноту. «Не думай, что я буду твоей вечно, — сказала она тогда. — Ты не должен так думать». Но он так думал и хотел этого.

Два дня спустя он ушел из монастыря. Он, разумеется, знал, куда она пошла. Он вспомнил маленькое озеро на границе Тибета и скалистый остров посередине, на котором стоял маленький храм. Он услышал ее голос, уносимый ветром: «Я уже была здесь раньше. И я снова вернусь сюда». Больше всего ему хотелось пойти туда, просто чтобы еще раз увидеть ее. Но он знал, что это единственное место в мире, куда он не может пойти.