Девятый Будда

Кристофер рванулся за ним, отчетливо видя его в полутьме и рассчитывая схватить его, но споткнулся о свалившийся с алтаря сосуд и упал. Пока он поднимался на ноги, нападавшего и след простыл. Кристофер подошел к открытой двери и выглянул в коридор. Никого не было видно. Он вынул ключ из замка, запер дверь изнутри и спрятал ключ в ботинок.

Заснуть сейчас было бы безумием. Он бодрствовал до рассвета, затем прибрался в комнате, с максимальной аккуратностью расставил на алтаре упавшие сосуды. Он нашел нож с тонким двенадцатисантиметровым лезвием и спрятал его за голенище высокого ботинка. Он начал понимать, что ночное нападение сослужило ему хорошую службу.

Завтрак принесли, когда рассвет давно наступил и давно закончилась утренняя служба. На этот раз в чашке не было никаких посланий. Когда монах затем вернулся, чтобы забрать глиняную посуду, Кристофер сообщил ему, что хотел бы видеть настоятеля. Тот поначалу утверждал, что это невозможно, но Кристофер намекнул, что, если он не передаст его сообщение, его ждут большие неприятности. Уходя, монах ничего не сказал, но днем к Кристоферу пришел управляющий и сказал, чтобы он следовал за ним.

На сей раз они пошли другим путем, не тем, что вчера. Они поднялись по темной лестнице, которая вела на верхний этаж здания. Кристофер предположил, что его ведут в покои настоятеля. Как и полагалось воплощению, он жил на самом верхнем этаже, и никто не мог сидеть или стоять над его головой.

Казалось, что они покинули не просто нижние этажи монастыря. Здесь, наверху, был другой мир. На верхней площадке лестницы было огромное окно, открывавшее вид на перевал; окно не было затянуто вощеной бумагой, как это было принято в Тибете, но в оконную раму были вставлены самые настоящие стеклянные панели, которые, должно быть, доставили сюда из Индии. Кристофер остановился, чтобы перевести дыхание, и выглянул в окно: вдалеке отдыхал на ослепленных горных вершинах солнечный свет, испещряя белый снег неровными пятнами. Он испытал приступ клаустофобии, он был заключенным в этом мрачном месте, куда не поступали свежий воздух и солнечное сияние.

Управляющий провел его через дверной проем; сама дверь была украшена большими бронзовыми кольцами, сквозь которые были продеты яркие ленточки. Над дверью висело изречение на китайском, смысл которого был Кристоферу непонятен. То ли это было какое-то царственное имя, то ли победная реляция, то ли предупреждение.

Управляющий закрыл за ними дверь, и они оказались в квадратной комнате, заставленной ярко выкрашенными клетками, в которых прыгали и хлопали крыльями самые разные птицы. Воздух был наполнен птичьим пением, жадным щебетом, который отражался от стен и потолка странным, озадаченным эхом. В клетках сидели голубые голуби и горихвостки, серые и красные завирушки, снежные голуби в белых мантиях, дрозды, зяблики и канарейки из Китая, ярко раскрашенные длиннохвостые попугаи из Индии и две райских птицы с перьями, напоминавшими края радуги. Яркое оперение сверкало в свете ламп, отбрасывая тени на некрашеные стены. Но все же эта комната была тюрьмой, темницей, в которой тени, дерево и проволока составили заговор с целью приглушить все яркие тона. Проходя по комнате, Кристофер слышал, как с обеих сторон бьются о проволочные решетки тяжелые крылья; трепетание крыльев материализовалось, накрывая комнату каким-то кошмарным покровом. Управляющий открыл вторую дверь и ввел Кристофера в другую комнату.

Здесь повсюду стояли гигантские бутыли, каждая высотой в человеческий рост и шириной в полтора-два метра, наполненные живыми растениями, доставленными сюда из лежащих внизу джунглей. В каждой емкости была своя, навеки заключенная сюда вселенная, в которой бесконечно повторялся цикл рождения, смерти и снова рождения. Среди растений порхали огромные бабочки, стуча сведенными судорогой крыльями по стеклянным стенам или беспокойно перелетая от цветка к цветку. Еще больше тюрем, еще больше камер. Свет падал на бутыли, пробиваясь сквозь врезанные в потолок стеклянные панели, и растения боролись между собой, а победители жадно высасывали всю жизненную силу из тонких лучей утомленного солнца, попадавших в комнату.

Они прошли еще через несколько комнат, каждая из которых была по-своему причудлива. В одной бегали в стеклянных ящиках гигантские пауки, и их смертоносная паутина напоминала шелковые облака. В другой в огромных емкостях плавали рыбы, бесконечно рыская взад и вперед в темной, спокойной воде, нервно поворачиваясь вокруг себя, никогда не успокаиваясь, никогда не отдыхая, словно акулы, которые умирают, если перестают двигаться. Наконец они оказались в маленькой комнате, наполненной яркими огнями. Повсюду горели лампы, выбрасывая языки огня в инкрустированный тенями воздух. Земля и воздух, вода и огонь — все стихии и их обитатели. Мир в миниатюре.

В конце комнаты огня была дверь, отличная от предыдущих. Она была разрисована мандалами, кругами, в которых были изображены миры воздуха, земли, воды и огня. От реальности к тени, от оболочки к сущности. Управляющий открыл дверь и впустил Кристофера внутрь.

За дверью лежал огромный зал, который, казалось, занимал большую часть верхнего этажа. Лучи наполненного пылью света лениво просачивались через щели в потолке, но сила их была слишком слаба, для того чтобы рассеять таящиеся повсюду тени. Вдали танцевали крошечные огоньки масляных ламп, напоминая светлячков, кружащихся над темным озером. Сзади раздался какой-то звук. Он повернулся и увидел, что дверь за ним закрылась. Управляющий ушел.

Когда его глаза снова привыкли к полумраку, Кристофер увидел, что это за комната. Он много слышал о таких местах, но никогда не рассчитывал увидеть. Это был чортен, зал, в котором у одной из стен стояли гробницы всех предыдущих настоятелей монастыря: огромные ящики, значительно превосходящие по размерам хранившуюся в них смерть, отполированные и покрытые пылью — сверкающие хранилища разлагающейся плоти и гниющих костей. Огни ламп мигали, выхватывая из тени фасады гигантских гробниц, сделанных из бронзы, золота и серебра и украшенных драгоценными камнями и редкими орнаментами.

Каждый чортен стоял на большом пьедестале, возвышаясь почти до потолка. В непостоянном мире они были символами постоянства, как хрусталь во льду или золото в солнечном свете, никогда не тающие, никогда не выходящие за темные, неясные границы перемен и случайностей. Внутри каждой гробницы находились мумифицированные останки одного из настоятелей. Время от времени в гробницы клали соль, чтобы поддерживать относительную сохранность мумий. Через решетки в передней части чортенов потерянно смотрели на мир серых теней позолоченные лица их обитателей.

Кристофер медленно прошел вдоль рядов золотых гробниц. Он слышал, как шепчет снаружи полуденный ветер. Здесь было холодно, холодно и одиноко, и как-то пусто. Всего в зале было двенадцать гробниц. Некоторые настоятели умерли в старости, некоторые в детском возрасте — но, если верить монахам, все они были воплощениями одного и того же духа, одним и тем же живым существом, меняющим одно тело на другое. Каждый живой настоятель проводил здесь всю свою жизнь, по соседству с телами умерших, как человек, живущий воспоминаниями или постоянно помнящий о своих сношенных вещах, и ждал, когда он примет новую форму, — но не новую личность.

Настоятель, как и накануне, ожидал его в дальнем конце длинного зала, сидя на подушках посреди позолоченных теней и подобных огню богов. Здесь, рядом с гигантскими гробницами, он казался каким-то маленьким, почти карликом — бледная фигура, затерявшаяся среди ее собственных прошлых жизней. Казалось, что он сидит здесь, на этом самом троне, на этом самом месте, вот уже много веков, наблюдая за тем, как строятся и заполняются гробницы, ожидая кого-то, кто сообщит ему, что все кончено, что пришло время уходить. Кристофер низко поклонился, и настоятель предложил ему сесть на подушки лицом к нему.

— Вы просили встречи со мной, — произнес старик.

— Да.

— По важному вопросу...

— Да, — ответил Кристофер.

— Говорите.

— Кто-то проник прошлой ночью в мою комнату. Когда я спал. Вы понимаете? Он вошел в мою комнату, когда я спал. Он пытался убить меня. Я хочу знать, за что. Я хочу, чтобы вы сказали мне, за что.

Настоятель ответил не сразу. Казалось, он был потрясен откровением Кристофера.

— Откуда вы знаете, что он хотел убить вас? — спросил он наконец.

— Потому что у него был нож. Потому что у него была удавка и он пытался задушить меня.

— Понимаю. И вы думаете, что я что-то об этом знаю, что, возможно, я несу за это ответственность.

Кристофер ничего не сказал.

— Да. Вы думаете, что я отдал приказ убить вас. — Возникла долгая пауза. Настоятель громко вздохнул. Когда он снова заговорил, голос его звучал по-другому. Он был слабее, старше, печальнее чем прежде: — Я бы не распорядился причинить вам вред. В это вы должны верить, даже если сомневаетесь во всем том, что видите и слышите здесь. Это — правда. Вы понимаете меня? Вы верите мне?

«Вы для меня священны. Я не могу дотронуться до вас». Эти слова внезапно вспорхнули в его памяти, словно сидевшие в клетке птицы, которых неожиданно выпустили на волю. «Но я могу причинить вам вред», — подумал он. Он ощутил холодное лезвие ножа, прижавшееся к его ноге.

— Как я могу поверить вам? — спросил он. — Вы силой забрали моего сына, убив при этом одного человека. Один из ваших монахов убил мальчика, чья единственная вина заключалась в том, что он сломал ногу. А ночью в мою комнату приходит человек с ножом. Как я могу поверить хоть одному вашему слову?

Он увидел, что настоятель пристально смотрит на него.

— Потому что я говорю вам правду. — Он замолчал. — Когда мы встретились в первый раз, вы упомянули человека по фамилии Замятин. Расскажите, что вы знаете о нем.

Кристофер заколебался. Сам он очень мало знал о Замятине, и многое из того, что он знал, было бы непонятно для настоятеля затерянного в горах монастыря, так что он даже не знал, с чего начать. Ему показалось, что легче всего начать с тех основных фактов, которые сообщил ему Уинтерпоул.

Когда он закончил, настоятель не произнес ни слова. Он неподвижно сидел на своем троне, тщательно раздумывая над тем, что рассказал Кристофер. После долгой паузы он снова заговорил:

— Замятин здесь, в Дорже-Ла. Вы знали это?

— Да. Я догадывался.

— Он здесь уже несколько месяцев. Он пришел сюда как пилигрим. Сначала. Скажите, вы думаете, что именно он стоит за покушением на вашу жизнь?

Кристофер кивнул. Это было очень вероятно.

— Вы враги — вы и этот русский?

— Наши страны... если быть точным, они не находятся в состоянии войны. Между ними существует соперничество. Определенная напряженность отношений.

— Не между вашими странами, — произнес настоятель. — Не между людьми. Между философиями. Недавно ваши страны были союзниками в большой войне с Германией. Это так?

Кто бы ни был этот настоятель, подумал Кристофер, он недооценивал его знания о мире за пределами монастыря.

— Да, мы были союзниками... Но затем в России произошла революция. Они убили своего царя и его семью — жену и детей. К власти пришла партия, именуемая большевистской. Они убивают всех, кто стоят у них на пути, — десятки тысяч жертв, и виновных, и невиновных: им все равно.

— Возможно, у них были причины убить своего царя. Он был справедливым правителем?

— Несправедливым, но все же не тираном. — Кристофер задумался. — Просто слабовольный, неспособный к управлению страной человек, символ автократической системы, которую он не мог изменить. Я думаю, что он хотел быть справедливым. Хотел заслужить любовь своего народа, — ответил он.

— Этого недостаточно, — покачал головой настоятель. — Человек может хотеть достичь Нирваны, но сначала он должен действовать. Есть восемь вещей, необходимых, чтобы избавиться от страданий: главной является правильное действие. Когда справедливый человек бездействует, начинает действовать несправедливость.

— Это так, но Замятина надо остановить, — сказал Кристофер. — Большевики планируют взять под контроль всю Азию. Они дотянутся до всех стран и присоединят их к своей территории. А затем двинутся дальше. Никто не будет в безопасности. Даже вы, даже ваш монастырь. Замятин пришел в Тибет, чтобы ускорить этот процесс. Если вы дорожите своей свободой, помогите мне остановить его.

Старик громко вздохнул и снова наклонился вперед. По лицу его промелькнула тень улыбки.

— А вы, — поинтересовался он, — что сделаете вы, когда остановите его?

Кристофер не знал. Это зависело от того, чего хочет Замятин. Может, ему придется остаться... и обратить сделанное Замятиным на пользу Британии. А может, достаточно будет остановить его.

— Я вернусь домой вместе с сыном, — ответил он, остро чувствуя полуправду ответа. Уинтерпоул предложил ему спасти Уильяма — но за определенную цену.

— А что будут делать ваши люди? Они оставят нас в покое, когда большевики будут побеждены?

— У нас нет желания стать вашими хозяевами, — сказал Кристофер. — Мы помогли Далай Ламе, когда он бежал от китайцев. Когда китайцев победили, он спокойно вернулся обратно в Лхасу. Мы не мешали этому.

— Но в 1904 году вы сами вторглись в Тибет.

Ваши армии вошли в Лхасу. Вы продемонстрировали свою силу. Вы открыто вмешались в дела этой страны, чего русские никогда не делали. И вы правите Индией. Если вы могли поработить одну страну, вы можете поработить и другую.

— Индийцы нам не рабы, — запротестовал Кристофер.

— Но и не свободные люди, — тихо возразил настоятель.

— Мы не угнетаем их.

— В прошлом году вы убили сотни человек в Джалианвала Багх в Амритсаре. Если они в один прекрасный день восстанут против вас, как уже делали это раньше, как восставали против своего царя русские, будет ли это потому, что вы хотели быть справедливыми и бездействовали... или потому, что вы были несправедливыми и действовали? Я хочу знать. — В голосе настоятеля чувствовалась резкость.

Кристоферу захотелось отчетливо увидеть его лицо, но тени прочно укрывали его.

— У меня нет на это ответа, — признал Кристофер. В голове его, как мотыльки над огнем, закружились прежние сомнения. — Я думаю, что мы искренни. Я думаю, что в большинстве случаев мы справедливы. Амритсар был ошибкой, офицер, командовавший в тот день войсками, неправильно оценил обстановку. Это было заблуждением.

— Заблуждением?! — гневно воскликнул настоятель. Его самообладание куда-то исчезло, голос стал грубым. — Амритсар был неизбежен в стране, где одна раса управляет другой. Это не было заблуждением, не было ошибкой — это был результат накопившихся за много лет проявлений несправедливости, надменности, дискриминации, слепоты. Амритсар стал символом всего, от чего загнивает ваша империя. И вы приходите ко мне и рассказываете сказки про большевиков, вы пытаетесь напугать меня тем, что в этих горах появился один-единственный русский, вы говорите мне, что у ваших людей нет никаких дурных намерений в отношении Тибета. Вы считаете меня дураком?

Старик замолчал. Возникла пауза, долгая пауза.

Ярость, кипевшая в нем, исчезла так же быстро, как и появилась. Кристофер чувствовал на себе взгляд пожилого человека, острый, испытующий, но по-прежнему грустный. Когда настоятель заговорил, голос его снова изменился.

— Вам не следует так заблуждаться, Уайлэм-ла. Не следует быть жертвой глупых теорий. Разве вас не учили в детстве тому, чтобы вы стали таким же, как индийцы, — ели их пищу, дышали их воздухом, растворили свою индивидуальность в их индивидуальности? Разве вас не учили смотреть на мир их глазами, слушать их ушами, пробовать их языком? А вы говорите мне о неправильных оценках, о заблуждениях, о мертвых царях. Как вы могли забыть то, чему я учил вас? Как вы могли так сильно измениться?

Кристофер почувствовал сильный холод. Он испугался. Он сильно испугался. Все тело его начало трястись от страха. Над настоятелем и его троном шевелились тени, древние тени, тонкие тени, двигающиеся подобно голодным призракам. Огни, освещавшие комнату, замигали. Казалось, комната наполнилась шепчущими голосами — голосами из его прошлого, голосами из очень давнего прошлого, голосами умерших. Он вспомнил распятие, найденное в столе Кормака, как его острые края врезались в его плоть.

— Кто вы? — спросил Кристофер хриплым от страха голосом.

Старик сделал шаг вперед, оказавшись на свету. Тени медленно выпускали его из своих объятий. Он так долго жил среди них, а они так долго жили в нем, но сейчас, на короткий момент, они расстались, и тени отпустили его, живого, на свет. Он стоял, выпрямившись, хрупкий пожилой человек в шафранового цвета одеянии, и начал спускаться с возвышения, на котором стоял его трон. Он медленно подошел к Кристоферу — сейчас он казался выше, чем когда сидел. Он подошел прямо к Кристоферу и опустился перед ним на колени, и его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от лица Кристофера.

— Кто вы? — снова прошептал Кристофер.

Страх стал живым существом, боровшимся в нем, метавшимся в его груди, как запертый в клетку зверь, или птица, или бабочка.

— Разве ты не знаешь меня, Кристофер? — Голос настоятеля был низким и мягким.

Кристофер поначалу даже не понял, что последние слова были произнесены не на тибетском, а на английском.

Мир разлетелся вдребезги.

— Разве ты...

Осколки превратились в пыль и разлетелись.

— ...не помнишь меня?..

В голове его завыл ветер. Мир превратился в пустоту, заполненную пылью, оставшейся от предыдущего мира. Он услышал зовущий голос матери:

— ...Кристофер...

И голос сестры, бегущей за ним в один из долгих летних дней по залитой солнцем лужайке:

— ...Кристофер...

И голос Элизабет, с вытянутыми в приступе боли руками, расширившимися зрачками, на пороге смерти:

— ...Кристофер...

И, наконец, голос отца, раздающийся в самом центре пустоты, собирающий вместе пыль, переделывающий мир:

— ...Кристофер? Ты не помнишь меня, Кристофер?

Глава 27

Они вместе стояли у последней по счету гробницы. Отец Кристофера открыл ставни, и они смотрели на вид, открывавшийся за перевалом. Долгое время ни один из них не произносил ни слова. Солнце уже переместилось, и, сменив положение, вырезало узоры из света и тени на туманных белых пиках и в заполненных снегом лощинах. Двигались только тени. Остальной мир был неподвижен и тих.

— Это Эверест, — внезапно сказал старик, показывая на юго-запад: он напомнил отца, показывающего что-то своему ребенку. — Тибетцы называют его Чомолунгма, «Божья Матерь Земли». — Он остановился, ожидая, пока Кристофер не отыщет указанный им пик. Обрывки облаков закрывали все, кроме самой вершины огромной горы, казавшейся маленькой на таком расстоянии.

— А это Макалу, — продолжил он, показывая чуть дальше на юг. — Чамланг, Лхоцзе — все их можно увидеть отсюда, когда погода прояснится. Иногда я часами стою на этом месте и смотрю на них. Я никогда не устаю от этого вида. Никогда. И все еще помню, как увидел это в первый раз. — Он снова замолчал, думая о прошлом.

Кристофер поежился.

— Ты замерз? — спросил его отец.

Он кивнул, и старик закрыл ставни, снова изолируя их внутри чортена от внешнего мира.

— Это мое последнее тело, — сказал отец, проведя рукой по отполированной поверхности гробницы.

— Я не понимаю, — признался Кристофер. Будет ли дважды два когда-нибудь равно четырем, будет ли сочетание черного и белого снова давать серый цвет?

— Ну, это ты наверняка понимаешь, — возразил отец. — То, что мы вселяемся в новые тела, а потом оставляем их. У меня было много тел. Скоро я оставлю и это. И тогда придет время искать новое.

— Но ты мой отец! — возразил в свою очередь Кристофер. — Ты умер много лет назад. Это невозможно.

— А что возможно, Кристофер? И что невозможно? Ты можешь сказать мне? Ты можешь положить руку на сердце и сказать, что тебе это известно?

— Я знаю, что если ты мой отец, если ты тот человек, которого я знал, когда был ребенком, то ты не можешь... быть воплощением какого-то тибетского святого. Ты родился в Англии, в Грантчестере. Ты женился на моей матери. У тебя был сын. Дочь. Это бессмысленно.

Старик взял правую руку Кристофера и крепко сжал ее в своей руке.

— Кристофер, если бы я только мог все объяснить, — сказал он. — Мы теперь чужие, ты и я, но поверь, что я никогда не забывал тебя. Я никогда не хотел оставлять тебя. Ты веришь в это?

— Я не знаю, чего ты хотел. Я только знаю, что произошло. Что произошло по словам тех, кто мне это рассказал.

— Что они рассказали тебе?

— Что ты исчез. Что однажды ночью ты покинул лагерь, и наутро тебя не нашли. После того, как прошло некоторое время, было решено, что ты погиб. Это правда? Именно так все было?

Старик опустил руку Кристофера и чуть отвернулся от него.

— В какой-то степени, — тихо ответил он.

Гробницы предшественников делали его ниже ростом. Его изборожденное морщинами лицо выглядело очень усталым.

— Это верно, но лишь в какой-то степени — как и большинство вещей в этом мире. Более правдивая версия, о которой они не догадывались и тем более не могли сказать тебе, заключалась в том, что Артур Уайлэм был мертв задолго до того, как вышел той ночью из палатки. Я был просто телесной оболочкой, я был пуст, начисто лишен какого-либо содержания. Я действовал, я выполнял свои обязанности, какими бы они ни были, я походил на человека. Но внутри я уже был мертв. Я был одним из роланг, которых люди якобы видят в этих гробницах. Когда я ушел утром из лагеря, я не понимал, что я делаю, куда иду. Если честно, то я мало что помню. Все, что я знаю, это то, что тогда в моей жизни уже ничего не оставалось, ничего не было впереди. Я до конца исчерпал все, что она могла мне предложить, и обнаружил, что она прогнила насквозь. Все, что я хотел, — это идти. И я шел. Несколько дней я шел, карабкался по горам, спотыкался и падал, удаляясь все глубже и глубже в горы. У меня не было еды, и я не знал, как ее найти; я чувствовал себя потерянным, и мысли мои были в полном смятении.

Он замолчал, вспоминая, снова пробуя на вкус пустоту и ужас тех дней.

— Они нашли меня в месте, которое называется Сепо, — двое монахов из Дорже-Ла. Я был в состоянии полного изнеможения и близок к смерти. На самом деле ничего необычного — умирающий человек, замерзший, голодный, с путающимися мыслями. Но в Тибете все считается необычным. Они во всем находят какие-то знаки — в метеорите, в рождении урода, в кружащей вокруг горы птице. Часто их внимание привлекают очень маленькие вещи, мелочи — форма ушей ребенка, то, как лежит на крестьянской хижине соломенная крыша, то, как поднимается из трубы дым. Мелочи, которых ты или я просто не заметили бы. Мы утратили эту способность. Место, где они нашли меня, находилось на пересечении двух ледников. На востоке был острый пик, на западе — крутой обрыв. В тот день, когда они нашли меня, неподалеку от места видели двух кружащих стервятников. Я думаю, что они, наверное, ждали, пока я умру и стану доступной пищей. Все это просто — но для них это знаки. Они сказали, что было предсказание, согласно которому нового настоятеля Дорже-Ла найдут на месте с таким описанием. До этого дня я не знаю, правда это или нет, и было ли вообще такое предсказание. Но они верят в это. А после... я тоже в это поверил.

Кристофер прервал его, все еще не понимая, о чем идет речь.

— Но ты же не был ребенком, — сказал он. — Ты был сорокалетним мужчиной, взрослым человеком. В качестве новых воплощений они всегда выбирают детей трех-четырех лет.

Отец вздохнул и положил руку на плечо Кристофера.

— Это не обычный монастырь, Кристофер. Это Дорже-Ла. Здесь все происходит по-другому. — Он остановился и снова вздохнул. — Я тринадцатый настоятель Дорже-Ла. Мой предшественник умер в год моего рождения и оставил инструкции не искать ему наследника, пока не пройдет сорок лет. Он сказал, что новое воплощение придет с юга, из Индии. И что это будет чужеземец.

Он замолчал. Кристофер ничего не сказал. Если старик верит в этот бред, какое право он имеет опровергать его слова? И возможно, что это все же не бред. Возможно, в этом было что-то, чего Кристофер с его европейским складом ума принять не мог.

— Пойдем в другую комнату? — спросил старик.

Кристофер кивнул.

— Я в твоих руках, — ответил он.

Отец посмотрел на него, все еще пытаясь найти в мужчине того ребенка, которого он оставил много лет назад. Осталось ли что-нибудь, хоть что-нибудь?

— Нет, — заметил он. — Ты в своих собственных руках.

Они ушли из зала с гробницами и прошли, подняв тяжелые занавеси, в маленькую комнату. Она была круглой, примерно четыре метра в диаметре, лишенная орнамента, подушек и драпировок. Здесь, на краю света, Артур Уайлэм обрел аскетическое жилье. Пол был покрыт простым ковром, на одной из стен была длинная полка. В нишах были навалены книги. Несколько ламп свисало с потолка, сделанного в форме небольшого купола.

Они сидели рядом, прислонившись к полке, отец и сын.

— Боюсь, что эта комната слишком проста, — заметил старик. — Ни птиц, ни бабочек, ни рыб.

— Зачем они тебе? — спросил Кристофер, имея в виду животных и растения, которые он видел по пути.

— Коллекцию начал собирать мой предшественник. Он интересовался природой. Он хотел, чтобы в монастыре были собраны представители окружающего мира. Я берегу их и по мере необходимости пополняю коллекцию.

— Они представляют стихии? В этом их значение?

— Да, стихии, — кивнул настоятель. — А также нечто другое. Они демонстрируют упадок, угасание. И рождение. И уровни существования. И еще многое другое.

— Я понимаю. — Кристофер заколебался. Он хотел поговорить о другом. — Когда ты оказался здесь, — сказал он, — почему ты не пытался связаться с кем-нибудь, объяснить, что произошло? Ты ведь даже не написал мне. Я думал, что ты мертв.

— Я хотел, чтобы ты так думал. Что еще я мог сделать? Сказать тебе, что я жив, но никогда не вернусь? Ты бы попробовал найти меня. Сначала я не понимал, что это за место, в чем его смысл. Я даже не знал, кто я такой, чего они ждут от меня. Так что бы я делал, если бы сюда пришел ты в поисках меня, напоминая мне, кем я был? А позднее... позднее я начал понимать. А когда я понял... пути назад не было.

— А как насчет любви? — спросил Кристофер. — Как насчет доверия?

Старик вздохнул. Он много лет не слышал этих слов ни на одном языке.

— Разве ты не видишь, что я был за пределами этих понятий? — ответил он. — За пределами любви, за пределами доверия. Во мне их уже не осталось — ни капли, нисколько. Я молюсь, чтобы ты никогда не оказался в таком состоянии. По крайней мере, чтобы с тобой не повторилось то же. В конечном итоге я отбросил все — любовь, и доверие, и вожделение. Особенно последнее, особенно вожделение. В противном случае ты будешь проглочен этими чувствами. Поверь, они очень жадны. Вожделение ненасытно, у него нет ни начала, ни конца. Ему нет границ. Но все эти чувства привязывают тебя к страданию. Если ты не примешь меры, так будет продолжаться до конца твоей жизни. И на протяжении всех последующих твоих жизней.

— Зачем ты украл моего сына? — внезапно спросил Кристофер.

Настоятель не ответил. Лицо его было озабоченным. Он отвернулся от Кристофера, всматриваясь в тени.

— Почему-то он для тебя важен? — настаивал он. — Потому, что он твой внук? В этом причина, да? Ты хочешь, чтобы и он стал воплощением, не так ли?

Отец склонил голову.

— Да, — признал он.

Кристофер встал.

— Что ж, ты ошибся. Уильям мой сын, сын моей жены. Ты не имеешь к нему никакого отношения. Ты выбрал смерть. Отлично, оставайся мертвым: у мертвых нет претензий к живым. Уильям мой сын и принадлежит мне. Я забираю его домой.

Старик поднял глаза.

— Сядь, — прошептал он. — Я уже стар, — продолжал отец. — Мне недолго осталось жить. А когда я умру, Дорже-Ла останется без настоятеля. Пожалуйста, попробуй понять, что это означает. Эти монахи как дети, они нуждаются в отце. Особенно сейчас, когда мир за пределами монастыря так быстро меняется. Возможно, они не смогут долго оставаться в полном уединении. Когда мир придет сюда и постучит в ворота Дорже-Ла, здесь должен быть кто-то главный, кто встретит мир на своих условиях. Чужой, чужеземец, как мы с тобой.

— Но почему Уильям, почему мой сын?

Старик вздохнул.

— Существует пророчество, — сказал он. — Неважно, веришь ты в пророчества или нет. Монахи верят, особенно в это.

— И что же оно гласит, это пророчество?

— Первая часть относится ко мне. Так они считают. «Пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром». Вторая часть относится к «сыну сына чужеземца». Он будет последним настоятелем Дорже-Ла. И тогда появится Будда последней эпохи: Май-дари.

— И ты думаешь, что Уильям и есть этот «сын сына чужеземца»?

— Они верят, что все европейцы женятся, и что ребенок должен быть внуком настоятеля-чужеземца. Поначалу я не верил в это. Тем более, что не было возможности привезти его сюда. Не было путей.

— Что заставило тебя передумать? Настоятель замолчал. То, что беспокоило его прежде, вернулось, став сильнее. Кристофер подумал, что он чем-то испуган.

— Замятин заставил меня передумать, — сказал он наконец. — Когда он пришел сюда, он уже знал о пророчестве. Он знал и обо мне: кем я был, откуда я пришел. Он сказал, что если у меня есть внук, он может устроить так, что его доставят сюда. Сначала я возражал, но в конце концов он убедил меня. Понимаешь, мальчик был мне нужен. Мне нужен был кто-то, кто бы продолжил мое дело.

— Ты разве не мог попытаться найти новое воплощение обычным путем? Здесь, в Тибете. Буддиста, ребенка, чьи родители были бы счастливы, что на их дитя пал такой выбор?

Старик покачал головой.

— Нет, — ответил он.