Девятый Будда

Одной рукой он притянул ее, крепко прижав к себе. Пальцы начали тихо, грустно, сонно гладить ее. Она напряглась при первом неуклюжем объятии, а затем расслабилась, позволяя ему обнимать ее.

Они оба молчали. Придвинувшись к нему, она ощутила, как вокруг нее и в ней самой растет что-то темное, что-то одинокое. Казалось, что физическая близость к нему только увеличивает дистанцию между ними, все еще существующую в ее сознании.

Его голос дотронулся до нее, как настойчивая рука.

— Почему ты пришла? — спросил он.

— Это имеет значение?

Он погладил ее спину.

— Ты боишься?

Она промолчала, а потом обняла его и еще ближе придвинулась к нему. И очень тихо призналась:

— Да.

— Меня?

— Не тебя, — объяснила она. — Я боюсь желания. Желания лежать вот так рядом с тобой. Желания стать плотью.

— Стать плотью?

— Не одной только плотью, — пояснила она, — но плотью.

— Всю свою жизнь я была лишь оболочкой для духа, — продолжала Чиндамани. — Я делала вид, что мое тело это зеркало и что важен отражающийся в нем образ, а не само стекло... — Она замолчала. — Я устала прикидываться. Я то, что я есть. Даже если стекло разобьется, я хочу быть чем-то большим, нежели зеркало.

Он мягко поцеловал ее в лоб, затем начал целовать все лицо, бережно и ласково, и поцелуи его напоминали падающие с неба снежинки. Она задрожала и еще крепче прижалась к нему.

Он мягко поглаживал ее спину. На ней была одежда, в которой она ходила по монастырю: шелковая блуза и брюки. Рука его сползла с поясницы на маленькую упругую выпуклость, и он почувствовал, как растет в нем желание. «Вожделение жадно. Оно поглотит тебя», — говорил его отец. Но как быть, если ты уже поглощен? Одиночеством. Неспособностью любить. Долгим воздержанием.

Он раздел ее дрожащими руками. Ее юное тело было упругим и гладким, как шелк. Ветер стих и пошел обильный снег, размягчая и окрашивая в белый цвет все, к чему прикасался. Он склонился над ней и снова поцеловал ее в лоб и глаза. Она поежилась и тихо застонала, ощущая его горячие губы на своей коже. Ей показалось, что глубоко внутри нее богиня ощущает то же, что и она.

— Я люблю тебя, — произнесла Чиндамани. Она произносила эти слова во второй раз, но они все еще казались ей странными, как слова из религиозных ритуалов, которые она часто слышала, но никогда не видела, как они воплощаются в реальность.

Она чувствовала, как растет в ней желание, заливая ее, как свет заливает темную до этого комнату. Его пальцы медленно и спокойно двигались по ее телу — как крылья голубей, ласкающие яркое небо. В темноте и полной тишине он нашел ее рот, и ее губы раскрылись навстречу его губам, их дыхание стало одним дыханием, как и стук их сердец. Она протянула руку и коснулась его щеки. На ощупь он показался ей странным: ее пальцы блуждали по его густой щетине.

Желание, охватывавшее все сильнее их обоих, заслонило все остальное. Мир сузился, став крошечной точкой, а затем исчез. Остались только их тела, парящие в пустоте. Они стали единой вселенной, которая не пропускала в себя ни света, ни звука, ни добра, ни зла.

Неловкими от страсти пальцами она помогла ему раздеться. Она думала, почему никто никогда не говорил ей, что тело мужчины намного прекраснее тела бога, что неловкость страсти приносит больше удовлетворения, чем самый совершенный ритуал, что секунда близости с мужчиной стоит больше, чем целая жизнь праведной девственницы? Даже боги совокуплялись со своими божественными наложницами; ритм их тел, соединившихся в любовном акте, отбрасывал тени на мир людей.

Теперь, когда любовь охватила их целиком, его руки легко заскользили по ней. Откуда-то из прошлого пришли воспоминания, помогавшие его пальцам безошибочно прокладывать путь в неизведанных изгибах ее тела. Он почувствовал ее нерешительность и колебания — для нее это было странно и ново. У нее не было воспоминаний, которые могли бы направлять ее, только инстинкт и врезавшиеся в память сцены с участием охваченных страстью божеств.

Но когда он вошел в нее и они полностью отдались любовному танцу, они обнаружили яростную гармонию и единый ритм, охватившие их тела и сердца. Она легко и мягко двигалась под ним, не чувствуя вины или стыда, и ее медленные эротичные движения превосходили любое искусство, любое изобретение. И он с таким же совершенством двигался в ней, координируя свои действия с ее действиями, ища ее во мраке с мечтательной напряженностью. Все воспоминания ушли, осталось только это мгновение, только его любовь к ней, выходящая за пределы прошлого, отталкивающая это прошлое, переделывающая его, внося ее образ. И наконец наступила тишина. И пришла тьма, казавшаяся вечной. Они лежали рядом, пальцы их соприкасались. Оба молчали.

Утром снег перестал идти. Они были единственными живыми существами в белом пространстве, безграничном и бесконечном.

Глава 42

Днем они обнаружили перевал, ведущий в долину Цангпо. За перевалом они наткнулись на хижину, в которой жили двое охотников. Поначалу мужчины вели себя неприветливо, но когда Чиндамани сообщила им, кто она, суровость сползла с их лиц и на столе откуда-то появились еда и питье. Кристофер осознал, что слишком мало знает о ней. Здесь она была кем-то вроде королевы, священной персоной, которой другие повиновались беспрекословно и без колебаний.

Охотники объяснили им, как найти Гхаролинг, монастырь, в который Тобчен Геше пытался отвести Самдапа и укрыть его там от опасности. Два дня спустя они пришли в монастырь. Он был в северной части горной гряды, через которую они прошли, в небольшой, со всех сторон укрытой горами долине, где тек приток реки Ярлонг Цангпо, которая начиналась к северу от Брахмапутры. Шигаце, столица провинции Цанг, была в нескольких днях пути, на северо-востоке.

В долине уже началась ранняя весна. На берегах реки зеленела трава, среди которой уже появились незнакомые им маленькие синие цветы. Распустились деревья, на ветвях набухли зеленые почки и сидели поющие птицы. К монастырю прилепилась небольшая деревушка, стоявшая на низком холме около входа в долину. Повсюду трепетали белые молитвенные флажки, наполняя воздух тихими хлопками.

Одетые в теплые одежды, измученные и голодные, они застыли у входа в долину и смотрели на открывшуюся перед ними сцену так, как смотрят проклятые души на райские кущи. Глаза Чиндамани расширились от удивления: она никогда не знала другого времени года, кроме зимы. Она вообще не подозревала о существовании разных времен года. Все еще не веря своим глазам, она дотронулась до травы, принюхалась к теплому воздуху и смотрела, как птицы собирают прутики для своих гнезд.

Кристофер сорвал цветок и воткнул ей в волосы.

— Я всегда буду хранить его, Ка-рис То-фе, — сказала она.

Он покачал головой.

— Нет, — заметил он. — Он скоро умрет. Если ты поставишь его в воду, он простоит несколько дней. Но потом все равно умрет.

На лице ее на мгновение появилось горестное выражение, но она тут же улыбнулась.

— Наверное, именно поэтому он такой красивый, — произнесла она.

Он посмотрел на нее, на цветок у ее виска.

— Да, — согласился он.

И подумал, что она тоже красива. И что она тоже умрет.

* * *

Весь следующий день после их прихода в Гхаролинг она провела наедине с настоятелем, Кхионглой Ринпоче. Она появилась уже вечером, и лицо ее было серьезным, и как ни старался Кристофер, он так и не смог заставить ее улыбнуться. Она не рассказала ему, о чем говорила с настоятелем.

Они спали в разных комнатах, и этой ночью она не пришла к нему. Он ждал ее до рассвета, но в конце концов смирился с тем, что она не придет, и проспал все утро.

Так прошла неделя; они ели, отдыхали, набирались сил перед предстоящим путешествием. Каждый день они выходили из монастыря и гуляли по зеленой долине или сидели на берегу реки. Казалось, что Дорже-Ла остался где-то в другом мире, и его ужасы здесь казались невозможными. Став любовниками, они оказались в мире, созданном для любви. Все остальное казалось кошмаром и плодом фантазии. Но когда она возвращалась после разговоров с настоятелем, глаза ее были печальны, и ни солнечный свет, ни его ласковые слова не могли развеять эту печаль.

— Ты действительно любишь меня, Ка-рис То-фе? — как-то спросила она.

— Да, маленькая Дролма, — ответил он.

— Пожалуйста. Я ведь просила тебя, чтобы ты не называл меня так. — Лицо ее стало озабоченным.

— Почему?

— Потому что.

Он нахмурился.

— Она все еще живет в тебе? — поинтересовался он.

Она кивнула. По воде побежала рябь.

— Да, — ответила она. — Несмотря ни на что, она живет во мне.

— Понятно. Что ж, прекрасно, я обещаю не называть тебя так, если ты пообещаешь называть меня так, как называют меня друзья.

— Как?

— Крис.

— Ка-рис. — Чиндамани рассмеялась. — Хорошо. Отныне я буду звать тебя Ка-рис.

Он улыбнулся ей.

— А ты, — спросил он, — ты действительно меня любишь?

Она склонилась к нему и поцеловала его. В небе парил бородач-ягнятник.

Они разговаривали о его жизни: Индия, Англия, война. Все это было для нее ново и выходило за пределы ее воображения. Когда он говорил о городах, она могла представить лишь гигантские монастыри, кишащие людьми. Когда он рассказывал о кораблях, бороздящих морские просторы между Индией и Англией, она представляла лишь огромные просторы, засыпанные мягким снегом. Река, около которой они сидели, была первой текущей водой, которую она видела, и она просто не могла представить себе океан. Когда он рассказывал о танках и аэропланах, она недоверчиво качала головой и закрывала глаза.

Как-то раз над их головами пролетела первая бабочка, яркокрылая, обреченная на смерть до заката солнца. Он посмотрел на нее и вспомнил оперу Пуччи-ни, Баттерфляй, год за годом ждущую возвращения Пинкертона, и подумал о восточной верности и западном предательстве.

— Моя Баттерфляй, моя бабочка, — пробормотал он, задумчиво гладя ее по щеке.

Она улыбнулась и посмотрела на него, думая о разрисованных крыльях, прешелестевших над ней мгновение назад. Он отвернулся, вспоминая разрисованную сцену и женщину в кимоно, умирающую от любви, ждущую, когда на далеком горизонте появится дым.

В пещере над монастырем жил старый отшельник, гомчен, которого замуровали здесь, когда ему было двадцать лет, то есть сорок лет назад. В пещере не было ни окна, ни двери, зато там начинался ручеек, который проходил через небольшое отверстие в стене и сбегал вниз, впадая в реку. Каждое утро крестьяне оставляли у отверстия еду и каждый вечер забирали пустую миску. Кроме еды ничто не проникало в пещеру и ничто не выходило из нее: ни свет, ни звук, ни запах. Если в течение шести дней миска с едой оставалась нетронутой, крестьяне должны были сломать стену, вынуть тело старика из пещеры и похоронить его.

Они пошли вверх по холму, чтобы посмотреть на пещеру.

— О чем он думает? — спросил Кристофер.

— Если бы я знала, я бы тоже попросила замуровать меня.

— Разве ты не знаешь? Разве Тара не может сказать тебе?

Она раздраженно замотала головой.

— Я уже говорила тебе, Тара не разговаривает со мной. Я только оболочка. Но в любом случае между нами есть разница. Я не выбирала, быть ли мне трулку. Он выбрал эту пещеру. Он приложил усилия к тому, чтобы избежать нового рождения. Тара постоянно будет заново рождаться на свет, во мне и в других, которые будут после меня.

— У нас есть святые люди, — заметил он. — Но они не замуровывают себя в пещерах. Они молятся, но не все время. Они постятся, но в разумных пределах.

— Значит, они не очень святые люди, — ответила она. — Возможно, им повезет, и в следующей жизни они будут гомченами.

— Я думаю, что это ужасно, — признался Кристофер. — Ужасно, когда тебя вот так замуровывают. Не иметь ни света, ни людей рядом, ни свежего воздуха, и так сорок лет, год за годом. Это хуже чем тюрьма. Так можно сойти с ума.

— Мир — это тюрьма, — заявила Чиндамани. — Он хочет убежать от мира. Свет, свежий воздух, разговоры — не более чем решетки и стены. Мы обречены рождаться в этот мир снова и снова. А он в своей пещере уже обрел свободу.

Он взял ее руку и крепко сжал ее.

— Ты веришь в это? — спросил он. — Ты веришь в это, когда мы занимаемся любовью, когда я лежу рядом с тобой? Ты веришь в это сейчас, когда мы с тобой стоим здесь, под лучами солнца?

Она отвернулась, посмотрев на пещеру, на выбегавший из нее ручеек, на склон холма.

— Я больше не знаю, во что верить, — призналась она.

Из пещеры не доносилось ни звука, не слышно было даже молитв отшельника. Перед ними простиралась долина, которой не было видно конца. Из труб хижин, составлявших деревушку, поднимался дым. На поле паслись яки. Перед ними поблескивали позолоченные купола монастыря.

— Я помню рисунки на стенках комнаты Чодже. — Она замолчала.

— Да. Продолжай, — произнес Кристофер.

— Это были яркие рисунки. Я всегда думала, что на них изображены сцены из другого мира, из ада. На одном рисунке группа монахов держала человека. Его руки и ноги были связаны, и они поднимали его.

Она остановилась. Где-то за пределами долины поднимались в ледяное небо голые пики. Она поежилась.

— Да, — подбодрил он ее, — продолжай.

— Там была дыра. Они поднимали его, чтобы потом опустить в эту дыру.

— Понятно.

— На следующей картине человек, которого уже опустили в дыру, стоял в темной комнате. Я думаю... — Она содрогнулась. — Я думаю, что на рисунке его удерживала паутина.

— Я понимаю. Были ли там другие рисунки?

Она кивнула.

— Да. Еще один, — ответила она. — Он изображал лежащего мужчину. Скорее, мальчика. Он казался очень маленьким. И на него нападали многорукие демоны. Говорю тебе, я думала, что это нарисован ад.

— Да, — подтвердил он. — Это был ад.

Но он думал — хотя и не мог объяснить, почему, — о тех фотографиях, которые он нашел в столе Кормака. «Симон, Дорже-Ла? 1916», «Мэттью, Дорже-Ла? 1918», «Гордон, Дорже-Ла? 1919».

— Я думаю, что они, должно быть, спускали жертвы в комнату за несколько дней до того, как им предстояло спуститься вниз за сокровищами Чодже. Обычно около сокровища всегда находилось хоть немного стражей, но когда монахи спускались за сокровищами, все стражи пировали в другом конце туннеля.

Он содрогнулся. Знал ли его отец о том, что происходит? Знал ли Карпентер, как используют проданных им мальчиков?

— Когда в последний раз оракул появлялся перед монахами? — спросил он.

Она на мгновение задумалась:

— Примерно... за неделю до твоего появления в Дорже-Ла, — ответила она.

Он промолчал. Все совпадало. Свежий труп. Никаких пауков в сокровищнице.

— Я думаю, что нам лучше пойти обратно к реке, — сказал он.

* * *

На четвертый день настоятель пожелал побеседовать с ним. Чиндамани привела его к настоятелю, а потом оставила их вдвоем. Настоятель был стар и суров, но Кристофер чувствовал, что, по крайней мере, несколько морщин из тех, что бороздили кожу вокруг его глаз, были следствием улыбки; он чувствовал, что в другое время и при других обстоятельствах старик не держался бы с такой суровостью.

— Вы сын Дорже Ламы? Это правда? — спросил настоятель, после того как принесли чай.

— Я сын человека, которого звали Артур Уайлэм, — ответил Кристофер. — В моем мире он умер. В вашем мире он стал настоятелем монастыря. Я не понимаю этого. Я не могу это объяснить. Я даже больше не ищу объяснений.

— Это очень разумно с вашей стороны. Нет объяснений, которые были бы вам понятны. Вы сказали, что думали, будто ваш отец умер. Возможно, будет лучше, если вы и дальше будете так думать.

Настоятель сделал паузу, а затем посмотрел на Кристофера.

— Расскажите мне о Зам-я-тинге, о буряте.

— Что именно вы хотите знать?

— Правду. В вашем понимании. Кто он? Что он хочет от Дорже Самдапа и вашего сына?

Кристофер рассказал ему то, что знал. Всякий раз, когда к фактам примешивалось его личное отношение к Замятину, взгляд Кхионглы Ринпоче останавливал его. Он не осознавал этого, но уже после понял, что такое происходило несколько раз на протяжении беседы.

Когда он закончил, настоятель кивнул и налил чай в его чашку. Кристофер только тогда заметил, что это были чашки Т'о-т'ай, точно такие же, как те, из которых он пил чай в Дорже-Ла.

— А как насчет женщины, Джебцумна Чиндамани? — спросил настоятель. — Вы любите ее?

— Она сказала вам, что я ее люблю?

— Да. Она мне это сказала. А также сказала, что она любит вас. Это правда?

Кристоферу показалось, словно он идет по затянутому льдом озеру и слышит, как стонет под ногами лед. Он был уверен, что нарушил основной закон этого помешанного на ритуалах общества. Что они делают со смертными, которые соблазняют их богинь?

— Вы спали с ней?

Кристофер не смог не кивнуть. Возможно, смерть, которую они уготовили ему, будет быстрой.

— Вам не надо скрывать это от меня. Она сама рассказала мне. Я рад.

— Рады? — Кристоферу показалось, что он не расслышал настоятеля.

— Конечно. А вы думали, что я приду в ярость? Мы ценим целомудрие — ведь здесь, в конце концов, монастырь. Все буддийские монахи и монахини дают обет безбрачия. Но Джебцумна Чиндамани не монахиня. И не давала соответствующих клятв. Это обычная условность — то, что воплощающая Тару не должна выходить замуж.

— Но я не...

— Бог? И она не богиня. Не совсем богиня. Я думаю, что она уже пыталась вам это объяснить, но безуспешно. Я не уверен, что одобряю то, что она выбрала в любовники чужеземца. Возможно, это не слишком разумно. Но в ней живет богиня Тара. А вы — сын Дорже Ламы. Я не могу осуждать ее. Если она выбрала вас, то, значит, Тара выбрала вас.

Кристофер начал задумываться, был ли у него вообще выбор. Он никогда еще так сильно не ощущал себя марионеткой. И он точно знал, чьи руки держат нити.

— Возвращайтесь к ней, — сказал настоятель, — и скажите, что я желаю снова говорить с ней. Не просите, чтобы она рассказала вам о содержании наших бесед — есть вещи, которые вам лучше не знать. Пусть это вас не возмущает. У вас важная задача. Вы были выбраны для того, чтобы выполнить ее, и теперь вам надо оправдать доверие.

Глава 43

В их последнюю ночь в Гхаролинге она пришла в его комнату в китайском платье из белого шелка и расшитых туфельках из индийской парчи. Она принесла чай, и пирожки из ячменной муки, и фиолетовые благовония, которые пахли медом, и мускусом, и датскими розами. Они сидели и пили чай из крошечных чашечек, а над их головами плыли кольца дыма, наполняя их ноздри тяжелым, опьяняющим запахом. Запах напомнил ему детство: посещение церкви в церковные праздники, весенние вечера, сладко пахнущие благочестием, белые руки священника, превращающие хлеб в плоть, а вино — в кровь.

Но здесь не было ни священника, ни алтаря, ни отрицающего жизнь бога, и они не могли встать между ним и его чувствами. Он наслаждался ее волосами, глазами и губами, тем простым чудом, что она здесь. Он начал нуждаться в ней, и стал задумываться о том, как жил до встречи с ней.

— А там, откуда ты пришел, Ка-рис, мужчины любят женщин? — поинтересовалась она.

Он улыбнулся.

— Конечно. А женщины любят мужчин.

— И они вступают в брак?

— Да.

— С человеком, которого любят?

Он покачал головой.

— Нет, не всегда. Наверное, очень редко. Они вступают в брак ради денег, ради земли, ради того, чтобы угодить родителям.

— А женщина может иметь несколько мужей?

Он рассмеялся.

— Нет. Одного вполне достаточно.

— На Тибете женщина может выйти замуж сразу за нескольких братьев. Когда старший брат отсутствует, она спит со следующим. Она никогда не бывает одинокой.

— А если ей не нравятся ее мужья?

Она пожала плечами.

— Ей может нравиться один из них. А если английской женщине не нравится ее муж? Она может выбрать другого?

— Иногда. Если она богата.

— А если она бедна?

— Тогда ей придется остаться с ним.

— Даже если он бьет ее?

Он кивнул:

— Даже если он бьет ее.

Она задумалась.

— Мне кажется, что, возможно, твои люди очень несчастны.

— Да, — согласился он. — Иногда мне тоже так кажется.

Чиндамани вздохнула.

— Я не понимаю, почему такая простая вещь должна приносить столько несчастья. — Она сделала паузу. — Ты счастлив со мной? Ты счастлив, когда лежишь со мной?

Он кивнул. Она была красива.

— Как же я могу быть несчастлив? Ничего другого мне не надо.

— Но если я перестану доставлять тебе удовольствие?

— Ты никогда не перестанешь доставлять мне удовольствие.

— Никогда — это очень долгий срок.

— Тем не менее.

Она сидела и смотрела на него, прикусив маленькими белыми зубами нижнюю губу, дыша ароматным воздухом.

— Мое тело доставляет тебе удовольствие? — спросила она. — До тебя я никогда не спала с мужчиной. И все, связанное с тобой, я нахожу прекрасным. Но ты знал других женщин. Мое тело доставляет тебе удовольствие в постели?

— Да — ответил он. — Огромное удовольствие.

Она встала и расстегнула белое платье, и оно упало к ее ногам. Она осталась обнаженной. Ее прикрывали только кольца ароматизированного дыма. Он впервые видел ее обнаженной: когда они предавались любви во время путешествия, это происходило в темноте неосвещенной палатки.

— Это доставляет тебе удовольствие? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Да.

* * *

Потом она стала грустной и отдаленной. Она стала даже серьезной, какой бывала после разговоров с настоятелем.

Она встала и пошла к двери, которая вела на небольшую террасу. Открыв дверь, она вышла наружу. На ней снова было белое платье: ночь была холодной. Он присоединился к ней и взял ее за руку.

Она вглядывалась в темноту. Звезды казались очень далекими, темнота же была близко, рядом.

— Не думай, что я могу быть твоей навсегда, — произнесла она. — Ты не должен так думать.

Он промолчал. Внизу в долине он увидел огни, — маленькие, мигающие огоньки, похожие на рухнувшие вместе с небом звезды.

— Что же я тогда должен думать? — спросил он наконец.

Она повернулась, и он увидел в ее глазах слезы.

— Что я умираю, что я мертва, что я родилась заново и нахожусь там, куда ко мне не может прийти никто — ни ты, ни Тара, ни темнота.

— Пожалуйста, — попросил он, — не надо говорить со мной загадками. Ты знаешь, что я этого не понимаю. Когда ты говоришь так, то пугаешь меня. — Он замолчал и поежился. — Ты говоришь, что мы все рождаемся заново. Прекрасно, если ты планируешь умереть и снова вернуться; почему я не могу сделать то же самое? Что мне может помешать?

Ее щеки ярко вспыхнули от злости.

— Что ты об этом знаешь? — отрезала она. — Ты думаешь, что это легко? В таких местах, как это, люди проводят целую жизнь, готовясь к смерти. Они изучают ее, как текст, который надо запомнить наизусть. Они знают лицо смерти так, словно это лицо возлюбленной; знают звук ее голоса, запах ее дыхания, прикосновение ее пальцев. И тем не менее, в самый последний момент их мысли сбиваются, и ни не выполняют задуманное. Ты думаешь, что умирать так легко?

Он взял ее лицо в свои руки. Слезы на ее щеках были холодными.

— Да, — сказал он, — я люблю тебя. Этого достаточно. Куда бы ты ни пошла, я пойду за тобой. Клянусь.

Она склонила голову и обхватила его обеими руками. Снаружи, в темноте, над замерзшим полем низко пролетела сова, выискивая мышей.

* * *

На следующий день они отправились в путь: верхом на пони, которых дал им настоятель. Он хотел отправить с ними проводника-монаха, но Чиндамани отказалась по не вполне понятным Кристоферу причинам. Сам же он был весьма рад тому, что они будут вдвоем. От ее плохого настроения, в котором она пребывала накануне вечером, не осталось и следа, и она постоянно улыбалась ему, пока они навьючивали пони необходимыми припасами.

Настоятель проводил их до ворот монастыря, и Кристофер почувствовал в нем такое спокойствие и самообладание, которое до этого не видел ни у одного ламы. Казалось, что каждый его жест, каждое слово предназначены для того, чтобы передать самое простейшее послание: все преходяще, и даже самые серьезные проблемы скоро станут незначительными.

— Путешествуйте не спеша, — напутствовал их настоятель. — Отдыхайте, если устанете. Не загоняйте животных. Бережно относитесь к самим себе, и дорога будет бережно относиться к вам.

Они поблагодарили его и отправились в путь. Когда они выехали за ворота и начали подниматься по холму, мимо них прошла небольшая процессия монахов, несущих нечто, напоминающее человека, завернутого в белую ткань.

— Что случилось? — поинтересовался Кристофер. — Это похороны?

Чиндамани кивнула, снова став серьезной.

— Это отшельник, — объяснила она. — Вчера ночью они взломали вход в пещеру и увидели, что он мертв. Он не притрагивался к еде, которую ему оставляли, в течение шести дней. — Она сделала паузу. — Он умер на следующий день после нашего прибытия.

Монахи прошли мимо, медленно произнося слова погребальной службы, направляясь к специальному месту, находящемуся где-то высоко на холме, где истощенные останки гомчена будут разрублены на части и оставлены стервятникам. По небу проплыло облако, бросив тень на долину Гхаролинг.

Глава 44

Под ними лежал Тибет, ковер из травы, голой земли и камня, в котором иногда попадались узоры из сломанного льда или яркие горные речки и ручьи. Они то ехали верхом, то шли пешком, ведя пони за поводок. Они назвали животных Пип и Сквик, по именам собачки и пингвина, за чьими приключениями Уильям пристально следил, ежедневно просматривая «Дейли Миррор». Чиндамани, никогда не видевшая карикатур и газет, а уж тем более пингвина, сочла эти имена обычной эксцентричностью чужеземца. Пони были равнодушны к именам как английским, так и тибетским, и просто брели по дороге. В этом и заключалась жизнь: в дороге, еде и сне.

Жизнь двух людей мало чем отличалась от жизни двух пони, и единственное отличие заключалось в том, что они, по крайней мере, могли выбирать, когда идти и когда останавливаться, когда есть и когда спать. Они обходили большие города, предпочитая не привлекать внимание официальных лиц к появлению иностранца. Настоятель Гхаролинга дал Чиндамани письмо со своей печатью, и они время от времени показывали его, чтобы обеспечить себе ночлег. Они останавливались в тасам — караван-сараях, где можно было найти корм для пони и ночлег для себя, или в небольших монастырях, где письмо Чиндамани обеспечивало им больше, чем кровать на ночь.

Где бы ни появлялась Чиндамани, ее везде встречали с уважением, даже с почтением. Кристофер был просто придатком к воплощению Тары. По общему мнению, оболочка богини из-за полного незнания того мира, который находился за пределами Дорже-Ла, не могла вести себя как обычная женщина. С Кристофером же она могла быть самой собой — точнее, открывать ту часть себя, которую она скрывала от других, — но для всех остальных она была лишь воплощением богини.

Они шли на север, немного отклоняясь на восток, направляясь к Великой стене и границе с внутренней Монголией. Они обошли с запада Шигаце, идя по течению реки Цангпо. Справа у подножья в горы Дромари они увидели красные стены и золотые крыши монастыря Ташилхунпо, штаб-квартиры Панчен Ламы. По настоянию Чиндамани, они поспешно прошли мимо, с облегчением вздохнув, когда монастырь остался позади.

Шесть дней спустя они прошли через город Янбанчен, откуда уходила дорога на восток, ведущая к Лхасе и горе Потала. Едва они вышли из города, как их остановил чиновник, начавший допрашивать Кристофера. Но Чиндамани резко оборвала его. Она извлекла письмо настоятеля, и чиновник сразу сник. Они не останавливались до тех пор, пока не заметили, что Пип и Сквик вот-вот свалятся от усталости, но к тому времени Янбанчен был уже далеко позади.

После Шигаце дорога изменилась к худшему: крутые подъемы, мрачные пропасти и яростные горные реки постоянно преграждали им путь. Они видели несколько деревень и монастырей, но горы, через которые они пробирались, были безлюдными и мрачными, изрезанными узкими ущельями, со всех сторон окруженными закрывающими свет скалами.

Для Чиндамани окружающий мир словно каждый день рождался заново. Самые простые вещи привлекали ее внимание, будто на самом деле были чудесными. И в каком-то смысле они ими были, по крайней мере для нее. Она пришла из мира вечного снега и льда в мир перемен, где солнце и тени играли в какие-то сложные игры с травой, камнями и мерцающими озерами, где между скал внезапно появлялись открытые пространства, простирающиеся на много километров. Она и не подозревала, что можно рассмотреть что-нибудь на большом расстоянии безо всяких помех.

Она смотрела на мужчин и женщин так, словно никогда не видела людей. Так много лиц, так много стилей одежды, так много занятий: она никогда не подозревала, что существует такое многообразие.

— Весь мир тоже такой, Ка-рис? — спросила она.

Он покачал головой.

— Во всех частях его живут по-разному. Ведь это лишь небольшая часть мира.

Глаза ее расширились.

— А там, откуда ты пришел... там все по-другому?

Он снова покачал головой. Как он мог объяснить это ей? Он подумал о лондонском метро, об автомобилях, поездах и высоких заводских трубах. О толпах людей на улицах и в омнибусах, о людях, беспорядочно ползающих, как пчелы в улье, каждая из которых ищет свой мед, но ни один из тысячи видов этого меда не имеет ни вкуса, ни привкуса. О церквях, увешанных военными флагами и облепленных памятниками погибшим солдатам. О загрязненных реках, изуродованных холмах и клубах черного дыма, удушающих небо. Она сочтет это мрачным безумием. Но самое главное заключалось в том, что в глубине всего этого скрывалось более сильное недомогание, которое, как он думал, ей не понять. Но затем он решил, что, напротив, — она слишком хорошо поймет все это.