Ковбаса оттопырил нижнюю губу.
      - Эва! - сказал он. - О делах твоих, как и всякий честный слуга князя и подданный императора, наслышан преизрядно. Крест Сысоя, Асланiв... Ныне дело из подобных?
      - Как сказать. То есть нет, конечно нет. Мелкое вроде бы дело...
      - Что же, Александрия нам уж самим даже мелкие дела вести не доверяет? - В голосе Ковбасы прозвучала легкая и, что говорить, вполне обоснованная обида.
      - Вот потому и зашел сказать сразу, - решительно ответствовал Богдан и сам вдруг поймал себя на мысли: впрямь повзрослел. Еще полгода назад он в ответ на вот так вот ребром поставленный вопрос начал бы из одной лишь вежливости и неловкости крутить, юлить и мемекать.
      Вот и почувствуй себя юнцом! Даже и в Мосыкэ, даже и на двадцать минут каких-то - а не получается...
      Дела не дозволяют.
      Богдан опять поправил очки и сцепил пальцы. Подался в кресле вперед, к Ковбасе.
      - Слушай, еч Возбухай. Без обид. Разобраться мне поручено в деле о плагиате...
      Он не успел продолжить. Широкое, как Таймыр, лицо Ковбасы скукожилось, ровно от лимона.
      - А, эти!.. - горестно вымолвил он.
      - Что такое? - несколько нарочито поднял брови Богдан, как бы совсем ничего не понимая.
      - Ну как же, еч Богдан... Хемунису да баку. Баку да, прости Господи, хемунису... - Ковбаса постарался сдержаться, а потом не выдержал и резко хлопнул себя ладонью по мощному, будто у моржа, загривку: - Вот они у меня где! - потом чиркнул себя ребром ладони по горлу: - Вот они мне как!
      - Да отчего же?
      - Оттого же! - в сердцах передразнил сановника градоначальник. - Все живут как живут - а этим неймется. Ровно кошка с собакой, каждый Божий день, каждый... Да нет, что говорить! - Он безнадежно махнул узловатой лопастью ладони. - Вам в столице не уразуметь этого... Погоди, еч Богдан, - спохватился он. - Так почему на этакую морковину, прости Господи, столичного минфа прислали? Не пойму я что-то...
      - Потому что, прер еч Возбухай Недавидович, - тщательно подбирая слова и для пущей убедительности и предупредительности назвав градоначальника по имени-отчеству, - как раз мы с напарником занимались в восьмом месяце этим самым делом о пиявках и боярах. Про коих романы эти спорные. И могу с полной ответственностью сказать: авторы обеих книг знают о том деле куда больше, чем все остальные добрые подданные. Столько, сколько знаем мы, следователи, или столько, сколько могут знать люди, с другой стороны в то дело вовлеченные. Человеконарушители, коротко говоря.
      Лицо Ковбасы вытянулось.
      - Сатана на барабане... - затейливо выругался он. - Вот оно что... То-то мы тут смотрим... Писатели вот уж почитай седмицу друг на друга бочки катят, а в суд не идут ни тот ни другой.
      - Ну, это как раз не удивительно, - пожал плечами Богдан. - Сколько я понимаю этих преждерожденных, им не скучный процесс нужен, а яростная нескончаемая схватка.
      - Вот это в точку, еч Богдан. Это в точку! - Ковбаса оживился, поняв, что собеседник ему и в этом щекотливом вопросе, похоже, вполне еч. - Яростная и нескончаемая. Хлебом их не корми, бумаги им не давай - только бы друг с другом поцапаться. Ведь, прости Господи, до хулиганских выходок доходит!
      - Неужто? - всплеснул руками Богдан.
      - А то! Уж пару раз прутняки отвешивали. Я мог бы много порассказать... да не о том речь, как я понимаю. Одно хорошо: чем больше они друг с другом лаются, тем хуже к ним народ относится. Мы тут с ечами уповаем потихоньку, что мало-помалу секты эти зловредные сами по себе вовсе на нет сойдут. Уже сейчас, после того, как ругань из-за романов поднялась, народишко-то от них потек, потек...
      - И ты думаешь, кто сбежал, сразу стали лучше?
      - Да уж всяко не хуже! Хуже-то - некуда!
      - Эк же ты их не любишь, прер еч...
      - Да при чем тут я? Их никто не любит! Самодовольные, недобрые, напыщенные... до труда ленивые... и боги-то у них какие-то вроде них самих... по образу, понимаешь, и подобию. То крокодилы, то клювастые твари безымянные...
      - Так уж и безымянные?
      - Да кто ж их имена упомнит? А то ладья Ра с деньгами...
      - Так уж и с деньгами?
      - Ну с обменом. Да это ж все равно что с деньгами...
      Богдан не совладал с собой - рассмеялся. Ковбаса мгновение растерянно смотрел на него, потом рассмеялся тоже - гулко и из нутра, от всей души.
      - Ладно, - успокоившись, сказал Богдан. - Полно нам злословить. Вера есть вера. Попустил Господь им в этакое уверовать - не нам спрашивать с него... А вот наши дела, человечьи, - это... он с нас спросит. Словом, чтобы закончить, драг прер еч... Дело бояр и пиявок я вел, потому, как я понимаю, и тут мне разбираться. В Управлении, видать, из этого и исходили.
      - Понял... Ничего не имею против, готов оказаться всяческое содействие.
      - Содействие мне нужно вот какое. Надобно мне, чтобы, пока я попробую с прерами писателями побеседовать, твой вэй1 мне как можно быстрее подготовил списочек всех, до кого доведено было чрезвычайное предписание Управления внешней охраны от двадцать третьего восьмого. Кто лично занимался поиском пропавших, по этому предписанию объявленных в розыск. До кого мог дойти пароль на исчезнувших, в сем предписании приведенный. Вот такое мне нужно содействие. Помнится, предписание было двухуровневое: рядовым вэйбинам2 вменялось в обязанность лишь искать пропавших и, в случае обнаружения, скрытно устанавливать наблюдение и срочно вызывать начальство, до коего уж подлинное слово власти довести надлежало... Мне нужны имена и тех и других.
      1 Вэй, или, более точно, сяньвэй, - так еще в средневековом Китае называлась должность уездного начальника стражи, приблизительно соответствующая современной должности начальника областного отделения МВД.
      2 Букв.: "охранники". Низшие исполнительные чины Управления внешней охраны (Вайвэйюань, что-то вроде полицейскнх.
      Ковбаса помолчал. Лицо его стало мрачным и настороженным.
      - А ты что ж, еч, - покусав губу, неохотно выговорил он, - думаешь, тут утечка у меня?
      - Вариантов два, - пожал плечами Богдан. - Те факты, что оба писателя в своих романах как творческую выдумку преподносят, они могли узнать либо от кого-то из должностных, предписание читавших, либо от лиц, по сему предписанию разыскиваемых. Вроде бы просто. Но дело-то осложнено тем, что лица эти - не простые преступники, а несчастные люди, на подчинение заклятые. Стало быть, возможен смешанный вариант: некто, из предписания узнавший слова власти, или некто, узнавший их от того, кто предписание читывал, так или иначе соприкоснулся с находящимся в розыске заклятым, случайно или преднамеренно взял власть над ним и допросил, из допроса выяснил обстоятельства дела... а потом уж эти сведения к писателям попали. Или к одному из них, а другой и впрямь у него как-то списал... Ты же понимаешь. То, что сведения, таким образом полученные, очутились в книжках, - это полбеды, четверть... осьмушка. Беда, если кто-то из корысти власть над заклятыми взял. Что тогда от него ждать?
      - Уверен, что именно так утечка произошла?
      - Не уверен, - признался Богдан. - Тут с самого начала еще одно чудо случилось, с ним Социалисты сейчас в Александрии разбираются... только чует мое сердце - ежели за вчерашний вечер не разобрались, так и не разберутся.
      - Голова кругом,- угрюмо проговорил Ков-баса. - Хорошо. Список мы сделаем... но не вдруг. Мой вэй сейчас как савраска носится, обеспечивает безопасность назавтра...
      - А что такое?
      - Ты не знаешь? Да завтра ж похороны!
      Богдан опешил.
      - Какие похороны?
      - Мать честная, Богородица лесная! Не знаешь? И суешься еще в Мосыкэ... Один из столпов у баку помер позавчера, владыка причальной сваи у него титул в их иерархии. Старик почтенный, миллионщик, две верфи собственные но лет пятнадцать назад как свихнулся вдруг. Уверовал в ладью обмена... Худойназар Назарович Нафигов, сам таджик по крови, мосыковский уроженец. Хемунису ненавидел люто и позорил всячески. Завтра похороны. Все баку горевать выйдут... так вот очень я опасаюсь, что хемунису выйдут тоже. Радоваться выйдут, прости Господи, - и начнется...
      - Да неужто такое возможно?
      - От этих всего можно ждать. На той седмице вот опять Анубиса своего на синагоге нарисовали. Ютаи1 обижаются... А что? И я бы обиделся! А баку тоже на храмы поплевывают - мол, кто преуспел, того и любят боги, а почему? А потому что и Христос, и Аллах, и кого ни возьми - все боги на одной чудесной ладье сидят!
      1 Ютаями в Китае спокон веку называли евреев. Ютаи, или, полностью, ютайжэнь, - это, несомненно, в первую очередь транскрипционное обозначение. Однако оно может одновременно читаться и по смыслу. Первый иероглиф значит "все еще", "несмотря ни на что", "вопреки", "по-прежнему". Второй употребляется в китайском языке крайне часто и входит, например, составной частью в такие известные слова, как "тайфэн" (о японском чтении "тайфун") - "великий ветер". Третий же иероглиф - это "человек", "люди". Таким образом, в целом "ютайжэнь" значит: "как ни крути - великий народ" или, если выразиться несколько по-ютайски - "таки великий народ".
      - В той, где мешок с деньгами? - уточнил Богдан.
      - Ну! - подтвердил Ковбаса.
      - Да это же прямо аспиды какие-то!
      - А я что говорю! Ну молись ты хоть на крокодила, хоть на печатный станок, где ляны шлепают, - но другим не мешай молиться на то, что им любо...
      - Так почему делам о святотатствах ходу не даешь?
      - А нету святотатств! Внутрь храмов чужих они вообще не заходят. А так - хулиганство разве что, или словесные оскорбления - пустяки! Ну, пяток прутняков от силы... Да и то - кому? Кто рисовал Анубиса? Кто на асфальте подле мечети в Коломенском нацарапал "Аллах - мудах"? Наверняка же не православный и не иудей... Только у хемунису да у баку свербит - все это знают, но за руку-то не поймать! И всех целокупно за шкирку взять нельзя - не за что, прости Господи, нет у нас понятия святотатственных конфессий, и быть не может. Под непристойные культы - не подпадает... Тоталитарную секту тоже не пришьешь нету состава такого преступления ни у тех, ни у других... Мы тут маемся, а сказать-то толком - нечего!
      - А увещевать их пробовали?
      - А как же! Я еще в первый свой срок и сам, и через помощников вразумить их пытался... да тогда же и понял, что они поперешные. Что ты их ни попроси - то они для-ради свободы своей наоборот сотворят...
      - Тяжело, - качнул головою Богдан. Задумался. - Правовой тупик, что ли?
      - Я же говорю - вот они у меня где! - И Ковбаса опять, словно убивая больно куснувшего комара, оглушительно треснул себя ладонью по загривку. Помолчал. - Вот мы стараемся, меры безопасности назавтра продумываем... А хорошо бы они друг друга, прости Господи, хоть разок как следует отметелили. И самим больно, и перед людьми позор. Все от них отвернутся окончательно, они и разбегутся.
      - А если не разбегутся? - спросил Богдан. - Если, распри позабыв, придут сюда во главе народа, искренне возмущенного безобразием, да возьмут тебя за шкирку: почему допустил такое? И все их поддержат?
      Ковбаса поглядел ему в лицо.
      - То-то и оно... - тихо сказал он.
      Цэдэлэ-гун,
      6-й день двенадцатого месяца, средница,
      вечер
      Дворец Цэдэлэ1, или Цэдэлэ-гун, был выстроен в Мосыкэ в середине века специально для нужд деятелей изящной словесности - чтоб тем всегда было где вкусно откушать и по душам побеседовать, а то и собраться всем миром и обсудить какие-либо наболевшие эстетические вопросы. Он как нельзя лучше был приспособлен для этих целей, представляя собою огромное, тоже в стиле "Кааба в тундре", угловатое здание, внутри все, точно величавый древний пень, источенное коридорами, лестницами, маленькими и совсем маленькими помещениями с мягкими креслами вдоль стен, большим залом для фильмопоказов и собраний, несколькими буфетами и рестораном; дворец был даже соединен романтическим подземным ходом с расположенным на соседней улице мосыковским отделением Общества попечителей изящной словесности.
      Здесь было где побыть и попить-покушать одному, здесь было где уединиться с другом для серьезной беседы или того либо иного сообразного увеселения, здесь было где собраться компанией, здесь было где повстречаться с читателями или попечителями...
      Смолоду Богдану довелось однажды побывать в Цэдэлэ, и ему навсегда запомнилось то ощущение праздника и прикосновения к чему-то смутному, но великому и сверкающему, каковое наполнило его еще в дворцовых сенях. Стены сеней были сплошь залеплены афишами, возвещавшими о грядущих в близком будущем так называемых "мероприятиях" - торжественных заседаниях по случаю тех или иных кому-нибудь памятных дат, встречах со знаменитыми актерами, океанологами или, скажем, конструкторами пылесосов; такие встречи всегда начинались в зале собраний, а завершались неизменно в ресторане и буфетах; кто-то из великих литераторов блистательной плеяды первой половины века, славных не столько своими произведениями, сколько безграничным добродушно-язвительным остроумием (те, кто создавал взаправду великие произведения, здесь появлялись нечасто), в свое время даже пошутил: мероприятия оттого-то так и называются, что на них все участвующие в меру принимают... Тут был особый мир.
      1 Первый иероглиф в его глагольном значении переводится как "входить", "вводить", второй означает "добродетель", третий - "веселье", "радость"; четвертый означает "дворец", "дворцовый комплекс".. Таким образом, название это можно перевести как "Дворец, где вводят (входят) в добродетельное веселье". Небезынтересным нюансом является, однако, то, что первый иероглиф в значении существительного значит "отхожее место", "свинарник", и, следовательно, то же самое сочетание иероглифов может быть понято как "Дворец свинских (сортирных) добродетелей и радостей". Переводчики далеки от мысли, что X. ван Зайчик имел в виду именно такую трактовку - но, стараясь быть максимально добросовестными, не могут не упомянуть об этом. В текстах ван Зайчика не бывает случайностей - во всяком случае, в иероглифике. Надо полагать, великий еврокитайский гуманист хотел подчеркнуть, что и тот, и иной перевод равно возможны - и конкретный выбор между вариантами зависит не от филологии, а исключительно от того, что реально происходит в Цэдэлэ.
      Особенно Богдану запомнился один из буфетов, куда повалившие из верхнего зала после окончания первой части мероприятия преждерожденные буквально вынесли благоговейно затаившего дыхание одинокого юнца. Буфет был невелик; даже воздух его, казалось, был пропитан высокой духовностью и творческой свободой, и пожилая уже, но по-молодому миниатюрная поэтесса, каких-то пять минут назад голосом прозрачным и звонким, ровно бьющиеся одна о другую льдинки, вещавшая со сцены что-то главное, теперь хрипло и басисто кричала своим мужчинам: "Водки мне, водки!" - и мужчины наперегонки бежали к ней с полными стаканами... Это было упоительно. То, что именно в Мосыкэ, прославленной своими заводами по производству эрготоу, эта удивительная женщина хотела освежиться после выступления как раз довольно редким, исконно русским напитком, заставило поначалу обескураженного Богдана вновь сомлеть от благоговения и какого-то глубинного, невыразимого словами единения со светочами. Стены буфета были сплошь изрисованы - Богдану врезался в память шутливый автопортрет одного очень модного на ту пору карикатуриста-гокэ1; тот изобразил себя утрированно пухлым и полным, вместе со столь же полною супругою сидящим за столом, уставленным и заваленным пустыми бутылками из-под мосыковского, а кругом тянулась затейливо завитая надпись: "Как прекрасен отсюда вид на Мосыкэ!"
      Юный сюцай Оуянцев-Сю восхищенно взял себе, чтоб не выглядеть совсем уж белой вороною, "стольничек портвешка" (так в конце концов для самого себя вслух перевел робкую просьбу Богдана расторопный, с умным лицом буфетчик - а пока не перевел, не понимал, чего юнец хочет), забился в угол и в течение часа, молча озираясь, внимал и впитывал...
      1 На протяжении многих веков всех иностранцев и Ордуси, следуя древней китайской традиции, называли варварами, не вкладывая, однако, в это слово оттенков превосходства, презрения или высокомерия. "Варвар" значит просто "человек иной культуры". Однако в последние десятилетия, избегая употребить этот все же не вполне уважительно звучащий термин, людей, по тем или иным причинам приезжающих в Ордусь из-за границы, именуют гокэ, т.е. "гостями страны".
      Как наяву стояла перед его мысленным взором еще одна картинка со стены буфета, исполненная в распространенной пару десятилетий назад угловато-схематичной, поэтической манере: упруго выпрямившаяся, с заломленными за голову руками тоненькая девушка на ветру; ветер едва не сдирал с нее длинный, огромный поток черных волос и черное платьице, заставляя их отчаянно лететь прочь... Под конец своего паломничества в эту цитадель культуры Богдан, уставший от малопонятного непосвященному слитного гомона кругом и слегка захмелевший, уставился в огромные черные очи ветреницы, глядевшие прямо ему в душу, и пробормотал про себя: "Вот такую бы мне... вот такую..."
      И все сбылось, кстати. Именно эта тяжкая грива черных волос и эти глазища были у его Фирузе. И именно эта хрупкая фигурка - у Жанны. У его Жанны.
      Такая мысль пришла в голову повзрослевшему минфа, когда он, все же ухитрившись наконец почувствовать себя робким, никому не важным юнцом, спустился в тот самый буфет, чуть дрожащим от волнения голосом заказал себе, чтобы все было как тогда, "стольничек портвешку", и уселся за тот же самый столик - так, чтобы быть с не поблекшей, не постаревшей ни на час ветреницей лицом к лицу.
      Ничто здесь не изменилось. Ничто. Время было не властно над Цэдэлэ-гуном.
      Наверное, уступкой собственным потаенным желаниям явилось то, что поиски двух нужных ему литераторов Богдан, не желая беспокоить их дома телефонными звонками, начал именно отсюда, справедливо полагая, что ввечеру писателей, особенно с такой активной жизненной позицией, как у Кацумахи и Хаджипавлова, вероятнее всего найти именно здесь. Довод сей был логически безупречен; но он вряд ли пришел бы в голову Богдану, если б не подспудное желание вновь оказаться там, где много лет назад минфа впервые остро предощутил простор грядущей жизни, куда он уже тогда безоговорочно падал, словно прыгнув без парашюта, с ужасающей скоростью целого часа за какой-то час, целого месяца всего лишь в месяц...
      Наверное, именно из-за того, что все кругом как сговорились (повзрослел, заматерел), именно из-за того, что он и сам после сурового целительства Соловками и болезненного ожога несбывшимся въяве, но никуда не девшимся из души двоелюбием чувствовал, будто некий промежуточный слой между юностью и настоящей зрелостью кончился, выгорел, отработал свое, ровно промежуточная ступень выхлестывающей на дальнюю орбиту ракеты, и теперь оторвался и падает, кувыркаясь, отставая, стремительно уменьшаясь, еще видимый, но уже далекий, - именно из-за этого ощущения Богдан бродил нынче по Мосыкэ, будто с чем-то прощаясь... не понять с чем. Впрочем, понять. Только не выразить.
      И тут он вздрогнул, услышав французскую речь. Чуть было даже не пролил портвешок. Воздух в буфете был густ и тягуч от сигаретного дыма, запаха снеди и разговоров. То сnpaвa, то слева долетали, вываливаясь из общего возбужденного гула, отдельные голоса - и снова проваливались в роевое жужжание. Фраза, произнесенная на языке Жанны, огненной стрелою пролетела мимо ушей Богдана от столика слева.
      Там, сгрудившись в тесноте, да, похоже, не в обиде, совсем по-ордусски (и откуда такая поговорка могла взяться в Ордуси, с ее-то просторами? Кому и когда тут могла угрожать теснота?), сидело человек шесть-семь. Стараясь не глядеть в ту сторону, Богдан попытался, прислушавшись, выдернуть из шумного варева одну-единственную нить.
      Нет. Английский. Вандерфул...
      Показалось.
      Парфе!
      О Господи, не показалось! А голос...
      Спиною к нему сидел и что-то дружелюбно, очень благожелательно лопотал на своем удивительно красивом языке памятный Кова-Леви1.
      - ...Профессор говорит, что он крайне признателен судьбе и благодарен вам, Эдуард Романович, за своевременное извещение о безвременной кончине выдающегося демократа и борца с тоталитаризмом мсье Нафигова.
      Богдан сызнова, пряча лицо в бокал с "портвешком", скосил глаза, стараясь разглядеть того, к кому обращался спасенный им в Асланiве ученый.
      1 Философ и общественный деятель из Франции, научный руководитель Жанны.
      Да. Одетый в западное платье, с изящно повязанным галстухом, вполоборота к Богдану сидел искомый Хаджипавлов, автор "Злой мумии" и "Гена Ра". Как интересно.
      - Йеп, зыс из грэт страгл...
      И тут минфа понял, что не он один прислушивается к этому многоязычному разговору.
      За столиком напротив бурно веселились четверо преждерожденных в возрасте; звенели чарки, слышался басовитый смех. Но один из четверки, упитанный преждерожденный в неброском плотном халате, сидящий спиною к многонациональной компании Кова-Леви,- буквально уши вытягивал в его сторону.
      Еще интереснее.
      А переводчик продолжал бубнить:
      - ...Благодаря вам профессор сможет лично проводить этого выдающегося демократа завтра в последний путь. Благодаря вашей книге о Медовом профессор стал еще лучше понимать ордусскую действительность и отдает себе отчет в том, что вы, вероятно, сильно рисковали собой. Вы с поразительной честностью и непредвзятостью, кои можно уподобить разве лишь вашему мужеству, показали всему свету стремление Ордуси к разработке принципиально новых смертоносных вооружений и смелое нежелание ордусских интеллектуалов идти на поводу у этого параноидального стремления властей.
      - Ну что вы, - небрежно отозвался Хаджи-Павлов.
      Грузный пожилой преждерожденный, подсушивавший из-за столика у противуположной стены, всем корпусом развернулся и из-под низкого лба метнул на честную компанию грозный взгляд.
      - Что это он там показал? - басисто и несколько невнятно рявкнул он. И чем? Он не Медовой, а Неродной, и это у меня про него книга!!
      "Ага! - подумал Богдан. - Кацумаха! Это я удачно зашел!"
      Хаджипавлов гадливо, интеллигентно поморщился.
      - Наши нравы... - пробормотал он.
      - Нотре мер...
      - И я-то как раз писал о том, что против голубчиков вроде вас очень даже пригодилось бы что-нибудь вроде пиявок!
      - Лё бу-бу-бу...
      - Лайк личиз...
      - Охо-хо-хо! - вдруг захохотал английский голос, когда перевод иссяк.
      - Вы пьяны, Ленхотеп, - сказал Хаджипавлов.- Как, впрочем, всегда пьяны все хемунису.
      - ...Олл хемыонистс...
      - Охо-хо-хо-хо! Уот э вандэрфул скэндал!
      - Эдик, ты про пьянство лучше бы уж помалкивал в тряпочку. Я-то помню, я ж преподавал вам в литучилище! От тебя каждый день прям с утра несло эрготоу!
      - Уйдемте, господа. У нас траур, а эти животные только веселятся.
      - Лез анималь...
      - Энималз...
      - Мои дье!
      - Охо-хо-хо-хо!!
      - Нет, постой! Постой, Эдик! - Грузный Кацумаха, поднявшись, загородил проход. - Пусть-ка твои гокэ объяснят, почему это им оружие нужно, а нам не нужно!
      - Лё бу-бу-бу...
      - Э-э... профессор говорит, это совершенно естественно. Западной цивилизации оружие необходимо для защиты, а Ордуси не от кого защищаться, и потому ей совершенно незачем иметь современные вооружения.
      - Интересный поворот мозгов! Нам не от кого, а им есть от кого?
      - Профессор говорит, что от Ордуси, разумеется.
      - Почему?
      - Профессор говорит, потому, что у Ордуси есть оружие.
      - Но у них ведь тоже есть оружие, так, стало быть, нам тоже надо от них защищаться?
      - Профессор говорит, что оружие в его стране предназначено только для защиты, и поэтому от него совсем не надо защищаться.
      - А ему не приходит в голову, что и у нас оружие предназначено тоже только для защиты?
      - Профессор говорит, чтобы принять такую точку зрения, нужна гораздо большая степень доверия между нашими странами.
      - А чтобы нам верить им, стало быть, доверие не нужно?
      - Профессор говорит, что только слепой может не верить очевидности.
      - А с головкой у твоего профессора все в порядке?
      - А литл бит оф ку-ку ин хиз хэд...
      - 0-хо-хо-хо!
      - Так вот слушай, Эдик...
      - Я вам не Эдик!
      - ...и пусть твой толмач это все растолкует как следует твоему профессору. Ордуси нужно всякое оружие, потому что нельзя, чтоб у одних было, а у других не было. И я об этом написал! Я! И я тебя еще выведу на чистую воду!
      - Вы отвратительно и подло украли у меня идею, Ленхотеп, и бездарно испортили ее осуществление. Всей культурной Ордуси это совершенно очевидно. Взяться за подобную тему и свести все к вульгарному воспеванию первобытного, пещерного милитаризма - на это способны только хемунису!
      - Ах, подумайте-ка! Сейчас со стыда скрозь землю провалюсь! А воспевать предательство - на это годятся только баку, сами-то ничего придумать не могут, знай себе лишь воруют да оплевывают то, что придумано другими!
      "Пресвятая Богородица, как им не стыдно, - подумал Богдан. - Позорище, честное слово. Варварее варваров..." Он покосился на чернокудрую предвестницу обеих своих любимых и невольно передернулся: все это происходило у нее на глазах. Какой ерундой, мелкой и никчемной, мелочной и нечеловеколюбивой, занимаются люди порой на глазах у вечного... у любви, грусти, взросления и старения... На глазах у жизни.
      На ссорящихся смотрели из-за дальних столиков. Кто весело, ровно на бесплатное скоморошье представление; кто удивленно, кто - гадливо. А были такие, кто старательно не смотрел, углубившись в тарелки, чашки с кофеем или бокалы; мелькали и постукивали старательные ножи, вилки и палочки, отгораживая от разворачивающегося действа тех, кто не желал иметь со склокой хемунису и баку ничего общего.
      Богдан единым глотком допил "портвешок", поглядел в черные очи ветреницы на стене и мысленно сказал ей: "Прощай. Таким, как сегодня, я сюда уже никогда не смогу прийти". Потом поправил очки, пригладил волосы и, поднявшись, решительно шагнул к уже готовящимся взять друг друга за грудки литераторам.
      - Преждерожденный Кацумаха, преждерожденный Хаджипавлов! Преждерожденные гокэ! Прошу простить.
      Честная компания несколько ошалело воззрилась на него.
      - Я зашел сюда сегодня немножко выпить, потому что у меня с Цэдэлэ связаны очень приятные воспоминания юности, - постаравшись улыбнуться как можно более дружелюбно, начал Богдан и на миг покосился в сторону Кова-Леви; но тот, в упор глядя на Богдана, не узнавал его. "Ну надо же..." - обескураженно подумал минфа. Ему очень хотелось спросить профессора, не знает ли тот чего-либо о Жанне, вернулась ли она во Францию, приступила ли к занятиям, написала ли свою работу... да вообще - как она чувствует себя, как живет...
      Но профессор не узнавал Богдана.
      - Так и чего? - растерянно, но уже без неприязни во взгляде прогудел Кацумаха. - Естественное дело - выпить, а мы-то при чем? Аль угостить хочешь?
      - Что вам, собственно, угодно? - холодно осведомился Хаджипавлов.
      - Очень удачно, что я вас обоих тут и встретил. Я, видите ли, уполномоченный Управления этического надзора, - он мимоходом предъявил пайцзу, - и мне поручено разобраться, кто прав в вашем споре о плагиате. Я несказанно благодарен счастливому случаю, который свел меня нынче вечером с вами и который, я надеюсь, позволит без проволочек побеседовать о столь волнующем нас всех предмете.
      Честная компания окаменела. Да и остальные разговоры в буфете, казалось, приглохли. Даже буфетчик отвлекся от обслуживания очередного посетителя и косил одним глазком в их сторону.
      Только переводчики не утратили самообладания.
      - Лё сервис секрет ордусьен...
      - Нэшнл секыорити...
      - Мон дье!
      - Охо-хо-хо-хо! Вандерфул!
      - Вы не будете иметь ничего против того, чтобы подарить мне хотя бы по получасу вашего яшмового времени, драгоценные преждерожденные?
      - Это произвол, - неуверенно проговорил Хаджппавлов.
      - Где? - с приятной улыбкою поинтересовался Богдан.
      - Арестасьон иллегаль... тут ле монд...
      - Профессор говорит, - забубнил вдогон переводчик, - что вопиющий противузаконный арест происходит прямо на глазах у двух представителей Европарламепта и обо всем произошедшем по возвращении в Европу непременно будет доложено всему мировому сообществу. Ордусь будет опозорена навеки.
      Богдан покосился на Кова-Леви. Тот стоял, гордо и нелепо задрав подбородок, точно ждал, что ему сейчас начнут заламывать руки за спину. Слишком увлеченный своими идеями и принципами, он явно не узнавал своего не так уж давнего спасителя.
      И Богдан с горечью в сердце решил тоже не узнавать Кова-Леви.
      - Передайте уважаемому профессору,- сказал он, - что Ордусь будет за это навеки благодарна.
      - Лё бу-бу-бу...
      Худенькие бровки Кова-Леви изумленно вздернулись из-под очков и провалились обратно.
      Кацумаха повернулся к Хаджипавлову и потряс корявым лохматым пальцем у него прямо перед носом.
      - Ну иди, иди, разговаривай, - с какой-то непонятной угрозой произнес он.
      - А вы? Вы что же, надеетесь здесь подождать?
      - А хотя бы!
      - Не выйдет, Ленхотеп Феофилактович, не выйдет. Попробуйте-ка доказать свою правоту! А то вы только криком да бранью берете!
      - Что, Эдик, сказать нечего?
      - А вам?
      "Оба не хотят идти, - понял Богдан. - Оба стараются спрятаться один за другого. Если бы я не застал их тут обоих разом, да в разгаре ссоры, да прилюдно - нипочем они не согласнлись бы говорить со мной... Слава тебе, Господи, за все вовеки. Удачно зашел".
      - Выскажись, Эдик, облегчи душу! Как это я у тебя украл чего?
      - Я в суд не подавал... - пробормотал Хаджипавлов.
      - Между прочим, и я не подавал, - спохватился Кацумаха.
      - Я представляю Управление этического надзора, - повторил Богдан, ненавязчиво выделив голосом слово "этический". - А отнюдь не сервис секрет.
      В таких-то пределах благодаря Жанне он давно уже знал французский.