Евразийская симфония - Дело победившей обезьяны

      Раньше Баг, будучи в Мосыкэ, как-то не задумывался над тем, где бы вкусить пищи,- обычно время поджимало; а во время кратких прогулок низменные мысли о еде отступали перед прелестью города. Между тем оказалось, что поесть здесь не так уж и просто: харчевен, буфетов и закусочных в Мосыкэ было не в пример меньше, нежели в Александрии. Или, может, они прятались за такими вывесками, которые опознать могли лишь местные жители.
      Дверь из некрашеных струганых досок бесшумно отворилась, и Баг со Стасей оказались у полутемной деревянной лестницы.
      - Теперь куда? - в легком недоумении спросила Стася.
      Баг пожал плечами:
      - Наверх, наверное...
      Миновав промежуточную площадку с какой-то неприметной дверью, Баг и Стася поднялись по скрипучим ступеням до самого верха; потянув за бронзовую ручку, открыли другую, более внушительную дверь и оказались в Довольно странном помещении.
      Здесь пахло свежей выпечкой и... книгами. Узкие и неглубокие - на один ряд книг - шкапы перегородили помещение так и сяк, и около них стояли в изобилии маленькие столики, стулья и скамьи, на которых устроилось большое количество преждерожденных самого разного вида: собравшиеся в верхнем зале "О-го-го!", никуда не торопясь, смотрели книги, листали книги, читали книги и одновременно с этим закусывали, пили чай и кофей, а кое-кто - и напитки покрепче, курили и негромко беседовали. Над этим всем царил искусно выполненный на шелке призыв: "Выбрал книгу - заплати в кассу!"
      Оторопело застыв на пороге книжной лавки-буфета, Баг и Стася некоторое время с любопытством оглядывались по сторонам - внимания на них никто не обращал - а затем, пройдя мимо ближайшего столика, где, по соседству с сиротливой чашкой кофею, коротко стриженный молодой преждерожденный в теплом халате на лисьем меху и с серьгой в ухе сосредоточенно листал толстую, с обильными цветными картинками книгу некоего Е Воаня "Сообразное использование двенадцатиструнной балалайки в сладкозвучных отрядах. Том первый", углубились в книжный лабиринт.
      Даже бегло взглянув на полки, Баг убедился, что в "0-го-го!" есть буквально все. Любые книги. Все эти книги можно сколь угодно долго смотреть, а если понравится - и купить. А можно и не покупать, а просто так посидеть, неторопливо беседуя, со знакомыми у книжных шкапов. И Баг уже было нацелился подцепить с полки первый том последнего, незнакомого ему издания "Уголовных установлении династии Тан с комментариями Юя", как Стася дернула его за рукав.
      - Ой... Ужас какой...
      Проследив ее испуганный взгляд, честный человекоохранитель увидел в простенке между шкалами большой красочный плакат: из-под надписи "Она возвращается!!!" прямо на смотрящего шел некий до крайности изможденный преждерожденный, умотанный несвежими бинтами по самый кончик носа. Тощие и, что уж там, кривые ноги преждерожденного вязли в куче неясно прорисованного хлама, костлявые, длиннее тулова руки с невыносимо отросшими ногтями сей страхолюд алчно тянул к зрителям, и по левой, украшенной замысловатым браслетом, текла неправдоподобно темная кровь. Снизу плакат украшала подпись: "Эдуард Хаджипавлов. Злая мумия-2".
      "Совсем совесть потеряли, - подумал Баг. - Здесь же дети бывают. А ежели, скажем, беременная женщина заглянет книжечку о материнстве приискать? Возьмет да прям тут же и родит с перепугу!"
      - Пойдем, Стасенька.
      По дороге вниз Багу пришло в голову открыть другую дверь - ту, что они миновали, когда поднимались. Оказалось - не зря, ибо они очутились в обширном трапезном зале вполне привычного вида.
      По всей вероятности, кухня "0-го-го!" была настолько замечательна, что никто не мог пройти мимо, не отведав, - трапезный зал оказался полон так же, как и книжно-буфетный, и некоторое время Баг и Стася растерянно топтались в дверях, ожидая появления какого-нибудь служителя в привычном глазу александрийца белом хрустящем халате.
      Так всегда в небольших городах. В Александрии Багу и в голову не пришло бы разыскивать себе и подруге место самостоятельно: уже у входа они бы оказались на попечении вежливого, расторопного прислужника, который устроил бы их возможно удобнее, даже если пришлось бы разделить столик с кем-то еще; убедился бы, что гостям и правда хорошо, принял бы заказ и бесшумно улетучился на кухню, дабы через несколько мгновений порадовать их горячим чаем и небольшими влажными полотенцами для рук и лица. Но то в Александрии...
      В "0-го-го!" дела велись иначе: служители в зале были, но, крайне занятые другими посетителями, сновали между кухней и залом как белые молнии, и тогда Баг, махнув рукой на приличествующие случаю церемонии, направился к столику - который углядел в неясном свете стенных светильников, - где одиноко сидел в глубокой задумчивости немного нескладный, высокий молодой человек с длинным бледным лицом и с чашкой в отставленной в сторону руке.
      - Вы позволите? - вежливо спросил его Баг, окинув внимательным взглядом отороченный мехом теплый халат, шелк коего был расшит вызывающей роскоши аистами, стремящимися в горние выси, к обителям бессмертных. Преждерожденный, держа тонкими, длинными пальцами чашку рисового цзиндэчжэньского фарфора, соперничающего в толщине со скорлупой куриного яйца, оторвался от дум, в которые был погружен полностью и без остатка, стремительным движением другой руки накрыл беззвучно чашку крышкой и перевел взгляд на Бага и Стасю.
      - Прошу прощения?
      - Вы позволите нам присесть рядом с вами, драгоценный преждерожденный? - терпеливо повторил вопрос Баг. - Все прочие столики заняты, лишь за вашим есть свободные места. Конечно, если вас не обременит наше присутствие...
      Обладатель тонких музыкальных пальцев окинул рассеянным взглядом полумрак буфета: зал действительно был полон, и только он со своей чашкой чаю и чаркой сливового вина сидел в одиночестве.
      - Да, конечно, конечно, располагайтесь... - Пальцы выбили на лаковой столешнице короткую нервную дробь и ухватились за чарку. Баг пододвинул Стасе стул, и они уселись. Мимо мелькнула молния белого халата:
      Рады-вас-приветствовать-драгоценные-преждерожденные-мгновеньице-извините-сейчас -я-буду-весь-внимание... - Легкий вихрь встряхнул бумажные салфеточки, торчавшие из пасти бронзовой лягушки, набычившейся посреди стола.
      Вихрь пронесся обратно, оставив перед Стасей и Багом аккуратные папочки, украшенные видом Кэлемули-гуна и надписью "Кушанья нынче".
      Целых два прислужника понесли мимо большое блюдо с крупной уткой в яблоках, аромат донесся нешуточный, и Стася умоляюще взглянула на Бага, да и у того в животе взыграли марши, а сосед - дернулся, широко открытыми глазами проводил блюдо, а потом, чуть не смахнув на пол чарку и чашку, рванул халат на груди и стал что-то искать за пазухой.
      "Бедняжка... Как он голоден..." - подумала сочувственно Стася.
      "Это что же, и мы так же оголодаем, ожидая?!" - с легким испугом подумал Баг.
      Сосед же выхватил из-за пазухи несколько листов бумаги и ручку, бросил листки на стол и, сделав пальцами несколько плавных движений, склонился над бумагой. Начал писать. Задумался, схватился за лоб тонкой рукой. Что-то вычеркнул. Погрыз ручку. Опять поиграл пальцами. Невидящим взглядом впился в Стасю и смотрел так долго, что девушка смущенно заерзала. И снова принялся писать. Писать и черкать.
      "Творческий процесс",- догадался Баг.
      Подлетел учтивый румяный служитель, поставил, почти уронил на столик чайник с жасминовым чаем, смахнул с подноса чашки (ни одна не разбилась и даже лишний раз не звякнула), стремительно налил чаю и, молниеносно приняв заказ Стася пожелала овощной салат без приправ и доуфу под соевым соусом, Баг из солидарности взял себе то же, - снова исчез.
      - Ну что же, - неуверенно промолвил Баг, окидывая взором полутемный зал, полный людей, - тут неплохо...
      - Да, только... - начала было Стася, но тут их худощавый сосед, уже несколько мгновений сидевший без движения, перебил ее самым несообразным образом.
      - Позвольте, - внезапно заговорил он,- позвольте мне, ничтожному, не будучи представленным, прочитать вам убогое стихотворение, пришедшее на ум буквально только что!
      Собиравшийся посмотреть на него строго Баг при такой постановке вопроса примирился с поэтической примесью к обеду - тем более что самим обедом покамест и не пахло - и вопросительно взглянул на Стасю. Литераторы всегда вызывали у него почти детский интерес, как диковинные жуки или бабочки. А что перед ними сидел именно литератор, Баг теперь уже не сомневался. Об этом говорил хотя бы совершенно отсутствующий взгляд; подобные взгляды Баг видел несколько раз у преждерожденного Фелициана Гаврилкина, когда тот в харчевне "Яшмовый феникс", ломая карандаши и роняя телефоны, вдохновенно строчил на салфетках газетные передовицы, да еще разве у научников, хотя бы у Антона Чу, разглядывающего розовую пиявку: вроде смотрит, а - не видит. Думает. Ну-ка, ну-ка...
      - Да, пожалуйста... - Стася была явно заинтересована.
      Сосед решительно воздвигся из-за стола, и стало видно, какой он нескладный и худой - роскошный халат был явно велик поэту, - принял горделивую позу, простер перед собой руку и, закрыв глаза, торжественно и внятно продекламировал:
      Крякает утка надсадно в ночи.
      За ногу тянет ее Епифан.
      Птица мечтает в небо взлететь.
      Не суждено: быть супу! Быть!
      - после чего сел на место, откинулся на спинку стула и окинул Бага и Стасю взглядом человека, честно исполнившего свой нелегкий долг.
      - Ну как?
      "Обалдеть... Эх... Только лучше бы сейчас супчику, да с потрошками..." - отрешенно подумал честный человекоохранитель, но вслух ничего не сказал.
      - Это... интересно, - запнувшись на мгновение, кивнула Стася. - Очень любопытно. Очень.
      - Да уж... - неопределенно протянул Баг, когда долговязый литератор, ожидая реакции, взглянул на него. Впрочем, Баг ничего не понимал в высокой поэзии. И не пытался даже. Стася оживилась - уже славно.
      Тут до их столика донесся звон бьющейся посуды: в середине обеденного зала, роняя на пол блюда и чаши и опрокинув стул, вскочил представительного вида преждерожденный и - со стуком опустив ладони на стол, навис над своим соседом, сухощавым ханьцем средних лет, в массивных очках и с совершенно седыми волосами. Несколько мгновений он сверлил ханьца взглядом, а потом выпрямился, громогласно сказал: "Не выйдет! Нечего вам делать на этих похоронах!" - и покрутил перед его носом толстым пальцем, украшенным перстнем; метнул из рукава на стол связку чохов - жалобно тренькнула чашка, - развернулся и, оттолкнув подбежавшего служителя, большими шагами быстро направился к выходу. В дверях обернулся и на прощание пронзил так и не сделавшего ни единого движения ханьца долгим презрительным взглядом.
      Прислужники принялись собирать осколки.
      "Милое место... И правда "0-го-го"..." - подумал Баг, отворачиваясь.
      Слуга высокой поэзии между тем смотрел на происшедшее во все глаза, прерываясь лишь затем, чтобы что-то черкануть на своих бумажках.
      "Подробное описание поля боя составляет, что ли? Или опять стихи?!."
      Баг оказался прав: обладатель роскошного халата повернулся к ним и, видя на лице Стаси любопытство, кашлянул и прочел следующие потрясающие строки:
      Весной в селе я в грязной луже
      Гирудиц крупных двух узрел:
      Хотели жабу пить - удрала.
      Тогда впились друг другу в хвост!
      "И этот о гирудах... - печально подумал Баг. - Богатое, однако, у него воображение".
      И спросил:
      - Вы их знаете?
      - К сожалению... - с легкой гримасой отвращения отвечал сосед.- Но, право же, толковать о них не имею ни малейшего желания: пусть себе грызутся, пустой болтовней да чашкобитием таланта не докажешь! Лишь зря бумагу переводят. Сочинители на злобу дня... Хаджипавловы с Кацумахами... Талант, - он глубокомысленно приосанился, - дается от природы и развивается упорным трудом. Да-да. Упорнейшим трудом.- Отпил из чарки. - Когда сложишь в день тридцать-сорок стихов, а потом оставишь лишь две строчки или даже вовсе ничего, и так много лет,- тогда поймешь, сколь тяжело изящное слово!
      - Вы поэт, это сразу видно... - кивнула Стася. - А где же в ваших стихах рифма, извините?
      В ответ на это поэтически одаренный молодой человек удивленно вытаращил глаза, потом понимающе усмехнулся, поднял протяжный палец и, пристально глядя на Стасю, продекламировал, сопровождая каждое слово жестом словно заколачивал гвозди:
      Я не люблю рифмичные стихи!
      Они козлу подобны в огороде:
      Капусту жрет, ан молока-то нет!
      - Имеете право, - кивнул Баг.
      Тут появился прислужник и с необычайной быстротой расставил перед Стасей и Багом тарелки.
      - Ну, видите ли, рифма - это такая формальная вещь... - подхватил свою чашку сосед и приподнял крышечку.- В свое время я много и плодотворно, да-да, плодотворно работал с рифмой... - Он помолчал, наморщив лоб. - Но потом разочаровался. Да-да. Совершенно разочаровался. Потому что, как учил великий поэт Ли Бо... - В этот момент в рукаве у Бага запиликала трубка, и Баг, так и не узнав, чему же учил древний мастер изящного слова, приложил руку к груди в знак извинения и достал телефон.
      "Кто бы это? Надеюсь, не из Управления..."
      - Вэй?
      - Драгоценноуважаемый ланчжун Лобо?
      - Да, я.
      - Ой, то Матвея Онисимовна Крюк звонит, мать Максимушки. Слышите меня?.. Вы зараз к нам на Москву не собираетесь?
      Богдан Рухович Оуянцев-Сю
      Александрия Невская,
      Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
      4-й день двенадцатого месяца, первица,
      поздний вечер
      Падал снег.
      Огромные тяжелые хлопья рушились мощно и ровно, вываливаясь из рябого от их летящего изобилия ночного неба - и снова съеживались, и пропадали внизу, лепя город, как дети лепят снеговиков. За сырым снегопадом, за рекой стояли, помаргивая сквозь пелену, разноцветные огни Парковых Островов1; если смотреть долго, казалось, это снег остановился в воздухе, а огни летят и летят вверх, в небеса.
      1 Как уже упоминалось в "Деле о полку Игореве", дом Богдана располагался на улице Савуши, названной именем древнего богатыря-степняка. Из упоминаний в иных произведениях X. вап Зайчика переводчикам известно, что Савуша геройски погиб в Византии в 1345 году. Как и множество других ордусян, выполнявших по зову сердца свой интернациональный долг, он участвовал в гражданской войне па стороне законного православного императора Иоанна Кантакузина и пал в бою против византийских сепаратистов и активно поддерживавших их деньгами и прямой военной силой латинян. Известно, что в нашем мире пана Климент VI в 1343 году призвал всю Европу к крестовому походу в поддержку прокатолических противников Кантакузина; вероятно, нечто в этом роде происходило и в раннсордусскую эпоху.
      Падал, вываливаясь из невидимого неба, снег.
      Падал, вываливаясь из невидимого будущего, новый век.
      Можно сколько угодно твердить себе, что, ежели считать от Хиджры, наш мир окажется не в пример моложе; можно утешительно вспоминать, что нынче подходит к концу лишь девятый год под девизом правления "Человеколюбивое взращивание", и следующий окажется всего-то десятым - если, конечно, Небо не даст императору знак сменить девиз и начать бег времен сначала... Но факт оставался фактом: до две тысячи первого дня рождения Христа оставалось едва ли три седмицы.
      Нежный голосок Фирузе, мурлыкавший в детской вечное "Баю-баюшки", умолк. Почти беззвучно в своих мягких, ярких туфлях с загнутыми вверх носами Фирузе подошла к мужу и молча остановилась рядом.
      Богдан глядел в ночь.
      Его душа, точно сушащаяся шкура только что добытого и освежеванного зверя, была растянута на крайностях. Одна - благостное, умиротворенное счастье. И другая - саднящее чувство того, что он, Богдан, словно отработавший свое трутень, больше, в сущности, жене не нужен.
      На такие мысли мог быть лишь один ответ.
      Богдан обнял жену, и она преданно прижалась щекою к его плечу.
      Плоть наша - от тварей, но души - от Бога.
      Новый век в жизни Богдана и Фирузе начинался, не дожидаясь круглых дат.
      - Красиво, - завороженно шепнул Богдан, по-прежнему глядя в полную мерцающих падучих полос темную пропасть окна.
      - Конечно, красивая, - тоже негромко ответила Фирузе. Грех было говорить громко, когда снег валит так тихо. - И носик твой, и подбородок...
      Он смолчал, и лишь крепче прижал к себе жену.
      "Мое тело тоже пропитано хотениями недушевными", - подумал Богдан, и в памяти его сразу всплыло из Иоанна Лествичника: "Как судить мне плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примеру всех прочих страстей? Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею... Она навеки и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Скажи мне, супруга моя - естество мое, как могу я пребыть неуязвляем тобой?"
      - Ты изменился, - сказала Фирузе после долгой паузы.
      - Как?
      Она опять помолчала.
      - Повзрослел.
      Богдан чуть улыбнулся.
      - Неудивительно, - сказал он. - Из кандидатов в отцы одним махом стать кандидатом в деды!
      Фирузе чуть покачала головой.
      - Нет, не только. Соловки не отпускают...
      Еще вчера вечером Богдан все рассказал Фирузе без утайки. Таить не хотелось, да и возможности не было; вопрос о том, почему младшая супруга не дождалась ее возвращения, Фирузе задала мужу одним из первых.
      - Для нас это плохо или хорошо? - спросил Богдан.
      - И плохо, и хорошо, - ответила Фирузе, - иначе не бывает. Таким ты мне люб больше... теперь. Девчонка вполне может любить мальчишку, но взрослой женщине нужен взрослый мужчина. Я только очень боюсь, что... - Она запнулась.
      Богдан, не выдержав ожидания, спросил:
      - Что?
      - Что ты чувствуешь себя перед ней виноватым.
      - Перед кем? - глупо спросил Богдан.
      - Перед Жанной,- спокойно пояснила Фирузе.
      Богдан помедлил.
      - Почему это тебя пугает?
      - Потому что ты очень хороший человек. Обычные люди ненавидят, а то и презирают тех, перед кем чувствуют вину. А очень хорошие... - у нее дрогнул голос, - начинают их любить всем сердцем. Я боюсь, ты так теперь в нее влюбишься, что я стану тебе... неважной. Две жены - дело житейское... но я не хочу, чтоб ты ее любил крепче, чем меня. Особенно теперь, когда ее нет. Будешь обнимать меня, а вспоминать ее. Этого я не выдержу.
      - Нет, - горячо и сбивчиво начал Богдан. - Фира, нет...
      - Молчи, - ответила она, - не говори ничего. И я не стану говорить ничего, хотя... может, и надо бы сейчас, но... То, что я буду любить тебя всю жизнь, ты и так... веришь. И я. Это вроде веры во Всевышнего. Молчи. Я верю, что лишней боли ты мне не доставишь, ты добрый, а неизбежная - неизбежна. Пусть все идет, как идет. Мы живем, Ангелина спит... снег падает.
      - До лета рукой подать, - в тон жене добавил Богдан. Помолчали.
      - Ты хотел бы с нею снова увидеться? - спросила Фирузе.
      - Не знаю, - ответил Богдан.
      Возвышенное Управление этического надзора,
      5-й день двенадцатого месяца, вторница,
      утро
      Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович крепко, обстоятельно пожал Богдану руку и указал на кресло для посетителей.
      - Ну, с возвращением, - сказал он и сам уселся на свое начальническое место, прямо под висящим на стене портретом Конфуция. С удовольствием, внимательно оглядел Богдана сызнова.
      - На пользу тебе пошло богомолье, Богдан Рухович. Похудел, подтянулся, заматерел...
      Чуть слышно гудела да изредка пощелкивала под потолком немолодая газосветная лампа. За окошком, полускрытым тяжелыми шторами, уже погасли фонари; теперь там безрадостно вытаивали из серой мглы призраки заваленных снегом деревьев и домов, мало-помалу наливались объемом и плотью.
      - С возвращением, - повторил Великий муж. - Еще раз прими мои поздравления. Дочка - красавица! Как увидел ее на воздухолетном вокзале... сомлел, честное слов сомлел! А ты каков теперь? Обрел равновесие душевное?
      Богдан задумался, как ответить, но Раби Нилыч, истолковав его молчание по-своему, замахал на заместителя обеими просторными, как лопухи, ладонями:
      - Впрочем, что это я? Разве такие вопросы задают?
      - Да нет, задают, конечно, - сказал Богдан. - Только вот ответить не просто... В чем-то обрел.
      - Барух хашем, - кивнул Раби Нилыч. - Готов приступить к работе?
      - Всегда готов, - ответил Богдан и улыбнулся. Мокий Нилович удовлетворенно хмыкнул в ответ.
      - А вы-то как? - не утерпел Богдан. - Ваше-то как здоровье?
      Кустистые, черные с проседью брови Великого мужа парой могучих улиток сползлись на переносье.
      - В таких случаях принято отвечать: не дождетесь, - проговорил он мрачновато. Помедлил. - Да нет, я понимаю, что ты имеешь в виду. Дозу я получил не полную, один раз только успели поставить пиявиц, потом-то вы с ланчжуном Лобо, слава Богу, повязали аспидов... И все равно - проверяли меня и так, и этак... да и не только меня, как ты можешь догадаться. Вывод такой: кто был опиявлен избранно на предмет симпатии к челобитной той окаянной, те вне размышлений, хороша она иль плоха, остались людьми вполне нормальными1. А поскольку вопрос о челобитной снят, угрозы нет. Хотя, конечно, так или иначе скоро на отдых пора... От греха подальше.
      Ну, разговор-то о том, что пора ему, старику, на отдых, Мокий Нилович заводил с Богданом не в первый раз. Хорош старик! Да на таких стариках Поднебесная и держится!
      - Знаешь, - понизив голос, доверительно сообщил Великий муж Богдану, успокаивали меня наши ученые не раз и не два, а все ж таки... хожу и словно мину замедленную в себе ощущаю. Взорвется когда-нибудь, или дохожу свой век невозбранно, сам себе господин? Боязно... Умом понимаю, что ученым надо верить, а сам подчас все-таки дергаюсь. - Он вздохнул. - Как вы тогда с другом твоим так споренько все это раскрутить ухитрились... да как бережно... Сколько б людей еще так вот мучились теперь, если бы не вы. - Он на миг сокрушенно поджал губы. - А все ж таки нескольких заклятых на полное подчинение мы упустили, до сих пор найти не можем.
      1 Здесь речь идет о событиях и последствиях событии, описанных в "Деле о полку Игореве".
      - Неужто?
      - А ты не ведаешь? Ну да; ты на островах сидел... На полное подчинение-то заклятым - им куда хуже нас, тех, кого только на челобитную наговаривали... Вот они и разбежались кто куда - то ли последние повеления Игоря-князя своего выполняя, то ли что... Троих так и не нашли по сию пору. Может, сгинули где, а может... Не ровен час, кто-то случайно слово власти при них скажет...
      - Да нет, Мокий Нилович. Там же не слово, там целая фраза Козюлькиным состроена была, нарочито бессмысленная, так, чтоб оные случайности сугубо исключить и только за собою закрепить заклятых и возможность им приказывать. Нешто вы сами не помните?
      Мокий Нилович мрачно втянул воздух волосатыми ноздрями.
      - Откуда ж мне помнить? - пожевал губами и тихо проговорил: - Вот ты ее мне сообщил?
      - Нет...
      - А чего ж так?
      Богдан пожал плечами.
      - Да случая не было...
      Рослые брови Мокия Ниловича снова сползлись.
      - Может, и случая, конечно, но и никому тогда, получается, сей случай не выпал. Я так понимаю, что... Побоялись и посейчас побаиваются ее при мне произносить. Вдруг как-то сработает? Береженого, знаешь ли, Бог бережет.
      Богдан вздохнул. В словах Великого мужа был определенный смысл. Может, и впрямь лучше не дразнить судьбу.
      - Хоть научились заклятых на подчинение из опиявленного состояния выводить, но...
      - Вот и Баг мне давеча сказывал, что соседа его, уж на что он разумение потерял, за истекшие месяцы совершенно образумили! - обрадовавшись поводу сменить тему, подхватил Богдан.
      - Да, кого удалось вовремя в лечебницу управления доставить, те возвращены к полноценной жизни, - кивнул Раби. - А все ж таки долго еще от собственной тени шарахаться будем. Потому как, во-первых, не всех нашли, а во-вторых... сложное это все дело. Курить-то я так и не начал с той поры! Стало быть, какое-то воздействие сохраняется! Поверишь ли - даже запаха табачного до сих пор не переношу! И вот кстати...
      Богдан не раз слыхивал подобные "кстати" и уж догадался, что многоопытный дафу1 не случайно уделил столько внимания этой теме. Не стал бы он углубляться в воспоминания и излишний разговор о собственных подноготных немощах пресек, ежели бы не имел неких сугубо деловых оснований.
      - Твой первый рабочий день нынче, - сказал Мокий Нилович, - после отпуска-то. Вот и входи в дела помаленьку. Хочу тебе поручить одну жмеринку... безобидную, но странную какую-то. Нелепую.
      Богдан подобрался.
      - Слушаю, Мокий Ниловнч, - сказал он.
      - Долго языком молоть не стану. Незачем это, да и не в характере... Материалы посмотришь у себя, не так их много, и поручаю я тебе это скорей для разгона после долгого простоя. Это не Аслашв какой-нибудь, тут все люди утонченные, трепетные, и ни к каким активным действиям не склонные. А может, и неспособные к оным по роду основных занятий своих. И ты человек душевный, тебе с этой публикой как раз будет с руки разбираться. Безопасно. Спокойно. Но...
      1 Великий муж (дафу) - так спокон веку называлась в Китае должность начальника Цензората.
      - Да не томите, Раби Нилыч! - не выдержал Богдан.
      - Газет ты там, на Соловках, естественно, не читывал, в сеть не хаживал...
      - Телевизор не сматривал, - в тон начальнику добавил Богдан.
      - Не так давно, седмицу назад... буквально в один день вышли два романа литературных. Оба на одну тему. Про Крякутного и его отказ от исследований, из-за коего мы в столь беспомощном положении летом-то пред розовыми пиявицами очутились...
      - Так уж и про Крякутного?
      - Ну, произведения-то художественные, там фамилии все заменены, но понять можно. И самое смешное, что по фактам и сюжету все один к одному, только продолжение выдуманное в одном произведении - будто Крякутной герой, мол, святой праведник, а в другом - будто он чуть ли не изменник государственный.
      - Пресвятая Богородица...
      - И теперь писатели, авторы сих произведений, друг дружке в вороты халатов вцепляются и обвиняют один другого в так называемом плагиате. Надо разобраться, Богдан. Тонко так, уважительно... как ты умеешь.
      - Понятно... - с ощутимой толикой уныния протянул Богдан.
      - Однако ж тут еще одна закавыка, - поморщившись, проговорил Раби Нилыч. - Писали-то они, факты не с кустов собирая. Седмицы через две-три после того, как отъехал ты поститься, в некоторых средствах всенародного оповещения крохи сведений о деле Игоревичей проскользнули. Конкретно ничего, и повода начинать разбирательство о разглашении секретов не возникло ни малейшего... но само по себе непонятно: где-то ж утечка все-таки произошла! И тут, разбираясь с плагиатом, не худо бы заодно принюхаться, откуда вообще звон пошел. И, что характерно, Богдан - оба писателя знают, похоже, больше, чем в печати было. Оба. То есть они все это так подают, что, мол, тут творческий их домысел - но домысел-то у обоих одинаковый - и они сызнова ругаться начинают: "Ты у меня украл!" - "Нет, ты у меня украл!"... А сам-то домысел в точку попадает. У обоих равно. Понимаешь?
      - Понимаю, - после некоторой заминки проговорил Богдан уже куда более заинтересованно. Пальцем поправил очки. - Еще как понимаю...
      - И что ты понимаешь? - тоже помедлив, негромко спросил Раби Нилыч.
      - Не исключено, что кто-то из опиявленных на полное подчинение, из тех, что в розыске до сих пор, мог к кому-то постороннему случайно во власть попасть... и уж в полном-то подчинении он ничего скрыть был не в силах. Рассказал всю свою судьбу. А там пошло-поехало. Стало быть, проследив цепочку, мы на несчастных, кои все еще без лекарской помощи маются, выйдем наконец.
      - Правильно мыслишь, Богдан, - сказал Великий муж. - Но... больше тебе ничего не приходит в голову?
      Богдан покусал губу, а потом упавшим голосом ответил:
      - Приходит.
      - Вот то-то, - глухо проговорил Мокий Нилович.
      Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
      5-й день двенадцатого месяца, вторница,
      середина дня
      Работать с материалами новых дел Богдан предпочитал дома. Что в Управлении "Керулен", что дома "Керулен"... линии защищены одинаково... а, с другой стороны, дома кресло - домашнее, обед - домашний, чай-кофей - тоже домашний...
      Богдан постоял у окошка, провожая взглядом Фирузе, неторопливо катящую коляску к буддийскому храму, - именно подле храма перелетал через Невку ближайший к дому Богдана мост на Острова. Снегопад затих еще ночью, но нападало столько, что коляска чертила отчетливо видимый даже с высоты след в рыхлой толще на тротуаре; то и дело от порывов ветра плотные груды неслышно обваливались с ветвей и, рассыпаясь в полете, рушились вниз. От перекрестка на стихию уж наступали двое бодрых усатых дворников с лопатами, оставляя позади себя чистый тротуар. Почувствовав взгляд мужа, Фирузе оглянулась на окна, увидела Богдана и помахала ему рукой. Потом покатила дальше, мимо вереницы огромных комковатых куч, оставленных на обочине Савуши спозаранку прошедшими снегоочистителями.
      Одомашненный сугроб крупитчатого снега, подтаявшего и на краях похожего своей студенистой прозрачностью на медузу, лежал и на подоконнике снаружи - ежели растворить окно, вполне можно поиграть в снежки.
      Богдан встряхнул головой и поправил очки. И пошел работать.
      Почти сразу он с неудовольствием выяснил, что начала всю катавасию памятная ему по делу о полку Игореве тележурналистка Катарина Шипигусева; грех сказать: ее интерес к Крякутному и пиявицам спровоцировал, может статься, сам Богдан своею просьбою позволить ему ознакомиться с ее рабочими записями съемок лечебницы "Тысяча лет здоровья". Сопоставив, вероятно, интерес минфа1 к лечебнице и то, что занимался он расследованием загадочных происшествий с боярами Гласного Собора, журналистка и впрямь имела возможность вычислить верную цепочку причин и следствий; следовало отдать должное ее проницательности.