Евразийская симфония - Дело победившей обезьяны

      На душе было пусто. Мысли в голове сбились в какой-то невообразимый комок, и, быть может, впервые в жизни Багу совершенно не хотелось наводить в них порядок: пусть лежат как есть. Подумаю об этом завтра. А сегодня... А сегодня в бутылке осталось еще на четыре пальца эрготоу, сегодня так покойно мурлычет кот, а "Керулен" светится неживыми красками виртуального мира, куда не решается ступить нога. Сегодня - снег за окном, нелюбимая зима и усталость.
      В дверь позвонили.
      - Ты кого-нибудь ждешь? - спросил Баг устремившегося в коридор кота. Я так никого не жду! - Баг развернулся в кресле. - А если это сюцай, то скажи ему, чтобы приходил завтра...
      Звонок повторился.
      - Однако. - Баг пьяно покрутил головой. - Очень нетерпеливые и настойчивые преждерожденные пожаловали... Прямо подданные какие-то. - Поднялся, слегка пошатнувшись и усмехнувшись этой неловкости. - Иду-иду.
      Перед входной дверью обнаружился краснощекий юноша в толстом халате и в меховой шапке со значком службы срочной доставки; в меху блестели снежинки; руки в кожаных варежках бережно держали длинный сверток.
      - Драгоценный преждерожденный Лобо? - осведомился юноша после подобающего случаю поклона. Баг, не желая смущать юношу ароматом эрготоу, ограничился молчаливым утвердительным кивком. Судья Ди внимательно оглядел валенки пришедшего и удалился обратно в квартиру. - Вам срочная посылка из Ханбалыка. Прошу вас. - И юноша подал Багу сверток, потом, скинув варежку, извлек из-за пазухи бланк квитанции. - Распишитесь.
      Баг машинально приложил к протянутой бумаге личную печать, выслушал пожелания всего наилучшего, проследил, как юноша исчезает в кабине лифта, захлопнул дверь и, недоуменно держа на весу легкий сверток, вернулся к столу. Потеснил "Керулен" и поставил посылку на край. Судья Ди осторожно обнюхал бумагу и воззрился на Бага.
      - И что бы это было? - Баг в задумчивости рванул край, и упаковка шурша распалась, как кокон, оставив на столе длинный узкий футляр, обтянутый расшитым драконами синим шелком. Справа на футляре имелась маленькая бумажная наклейка: "Разящий дракон" - гласили два иероглифа, выписанные старинным почерком "чжуань".
      Руки Бага непроизвольно задрожали; невероятная догадка вспыхнула в отуманенной алкоголем голове; не может быть...
      Торопливо он отстегнул застежки и откинул крышку - перед ним в углублении лежал меч. В простых, но дорогих ножнах. С простой, но удобной рукоятью. Ничего особенного - для досужего наблюдателя.
      Но не для Бага.
      Меч, которому без малого пять сотен лет... Меч, изображение коего Баг еще в далекой юности с восторгом рассматривал, листая толстенный том собрания диковинок и древностей, покоящихся в сокровищницах Ханбалыка...
      - Милостивая Гуаньинь... - только и сумел пробормотать ланчжун, отступая.
      Не испытывающий благоговения к древнему оружию из императорских хранилищ Судья Ди тут же сунулся в футляр и стал обнюхивать нежданный дар. Баг не обратил на него внимания, хотя в иное время точно изгнал бы прочь от меча в голове окончательно все смешалось, лишь стучало вместе с кровью одно слово: "Принцесса..."
      Не глядя честный человекоохранитель протянул руку и нашарил бутылку с эрготоу, хлебнул прямо из горлышка и отер рукавом губы: он не сводил глаз с меча. Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.
      Невозможный, сказочный дар.
      Нет, нет и еще тысячу раз нет! Так не должно продолжаться.
      Пусть я всего лишь винтик, пусть ничтожный ланчжун, каких много, пусть так. И что же - жить дальше, каждый день думая о том, что хоть и поступил правильно, а - не правильно?! Чему быть, того не миновать. Карма. Карма!
      И Баг, склонившись к "Керулену", решительно нажал на кнопку "Вход".
      Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
      8-й день двенадцатого месяца, пятница,
      вечер
      - Ты так и не спросил о ней у француза? - тихонько спросила Фирузе. Богдан поставил на блюдце пустую чашку.
      - Нет, - ответил он.
      - Почему?
      Богдан помедлил немножко, а потом застенчиво улыбнулся и пожал плечами. Ему неловко было объяснять, что Кова-Леви ему неприятен, и заговаривать с ним было поперек души.
      Жена пристально глядела ему несколько мгновений в лицо, словно в душу заглянуть пыталась, - а потом тоже не смогла сдержать облегченной улыбки.
      - Ну и ничего, - сказала она, - ну и ин-шалла. Жили ведь как-то до нее... Правда?
      - Конечно, - согласился Богдан. - Еще как. Она потянулась через стол и ласково, бережно погладила его руку.
      - Весь день от телевизора не отлипала, - сказала она, поспешно пытаясь сменить тему. - По дому суечусь, а нет-нет да и загляну. Это ж надо, что в Мосыкэ творится. И градоначальник-то их, Ковбаса, ты слышал...
      - Слышал, - сказал Богдан. - Не надо об этом, Фира. Я ведь только что сам оттуда.
      Она помолчала; ее лицо погасло. Она прислушалась и вдруг встала из-за стола:
      - По-моему, Ангелиночка проснулась. Пойду посмотрю.
      Она вышла из кухни, и Богдан, у которого горло перехватывало от нежности и сострадания, не пошевелился и даже не поглядел ей вслед. Прошло уж пять часов, как он вернулся в Александрию - первым делом проехав для отчета в Управление, правда, - но погребальный настрой не отпускал души.
      Так он и сидел, неподвижный и опустошенный, над пустой чашкою, пока из детской не донесся до него едва слышный, мирный голосок жены.
      Баю-баюшки баю,
      Не ложися на краю.
      Варвар с денежкой придет
      Мою крошку украдет...
      Сердце Богдана будто пронзили ледяной иглой.
      "Варвары-то ладно, - подумал он. - У них своя вера, свой рай... Но вот мы-то с чего такие кренделя творим сами с собою, это ж уму непостижимо..."
      Увезет к себе в Париж,
      Скажет: "Тут уж не поспишь!"
      Колыбельная струилась напевно, медлительно и неизбывно печально, как отчего-то печально все русское; впрочем, как слышал когда-то Богдан, некоторые народознатцы утверждают, будто она была отголосоком неких реальных трений, возникших на исходе средневековья между Ордусью и Францией со всеми ее друа де л'омм.
      Богдан тяжело поднялся из-за стола.
      Увезет к себе в Бордо
      Твоя мама там никто.
      Увезет к себе в Марсель
      Маму выгонют оттель...
      Богдан вошел в детскую. Первая красавица Ургенча сидела к нему вполоборота, ритмично покачивая кроватку; на звук открывшейся двери она порывисто обернулась. В огромных темных глазах ее мешались преданность и тревога.
      - Почему так грустно, Фира? - тихо спросил Богдан.
      - Потому что ты грустный, - не задумываясь ответила жена. - Я же твое зеркало, я люблю тебя...
      Богдан подошел к ней сзади и благодарно положил руки ей на плечи; Фирузе, запрокинув голову, прижалась к нему тяжелой грудой черных волос и закрыла глаза.
      - Я не грустный, - сказал Богдан. - Я просто немножко устал.
      - Отдохни, - сказала Фирузе. - Ты дома. А я спою что-нибудь другое...