Евразийская симфония - Дело победившей обезьяны

      Эх, Жанна, Жанна...
      Писатели сверлили друг друга взглядами. Ни один не позволил бы другому отвертеться.
      - Мы просто побеседуем в одной из пустующих гостиных, - сказал Богдан. - А ваши иноземные гости и их переводчики продолжат ужин, и через некоторое время вы к ним вновь присоединитесь. Окажите мне, пожалуйста, такую любезность. Ведь существующий конфликт должен быть как-то урегулирован. Нет?
      Хаджипавлов покусал губу, искательно обернулся на Кова-Леви, потом на так и оставшегося Богдану неизвестным гокэ, говорившего по-английски, и с достоинством произнес:
      - Вынужден подчиниться грубой силе.
      - Айда разбираться, - широко махнул рукой Кацумаха.
      Пока они гуськом поднимались по лестнице из нижнего буфета, Богдан несколько впопыхах продумывал план беседы. Все произошло слишком внезапно. Приходилось отчаянно импровизировать.
      То, что оба тяжущихся разгорячены спором, обстановкой и горячительными напитками, было пожалуй, на руку Богдану. В таком состоянии люди нередко выпаливают то, что при более спокойных условиях ухитрились бы утаить и даже виду не подали бы, что им хочется азартно гаркнуть нечто, в сущности не предназначенное для посторонних ушей. С другой стороны, - мастера художественного слова уж закусили удила, а закусивший удила человек может быть равно склонен как к необдуманной откровенности, так и к бессмысленно упрямому, ослиному, лишенному всякого разумного основания молчанию. Тут Богдан ничего не мог бы сделать - ни малейших формальных оснований настаивать на беседе у него не было. Оба литератора могли в любой момент послать его к Яньло-вану или еще подальше; правда, в этом случае они косвенно продемонстрировали бы отказ от своих претензий.
      В общем, все было в руках Божиих.
      Как всегда.
      Пустующую гостиную они нашли без труда. Открыв дверь, Богдан остановился:
      - Драгоценные преждерожденные, - сказал он, - прошу понять меня правильно. Ни мне, ни, я полагаю, вам самим не хотелось бы, чтобы наша беседа проходила, как наверняка выразился бы наш уважаемый гость из прекрасной Франции, - он широко улыбнулся, - а-труа. Таким образом, одному из вас придется подождать в холле. Я никоим образом не хотел бы проявить к кому-либо из вас неуважение, в принудительном порядке заставив одного идти первым, а другого дожидаться своей очереди. Может быть, вы разберетесь сами или кинете, например, жребий?
      - А вы не боитесь, драгоценный преждерожденный, - издевательски оскалившись на миг, передразнил вежливость Богдана Хаджипавлов, - что тот, кого вы оставите дежурить у дверей, попросту уйдет?
      - А чего мне бояться? - удивился Богдан. - Бояться надо тому, кто уйдет. Его просто засмеют. Уход однозначно докажет, что плагиатор - именно он.
      Наступило молчание. В полном замешательстве литераторы стояли на пороге гостиной и старались не глядеть друг на друга. Кацумаха, с деланной незаинтересованностью озираясь по сторонам, шумно и мрачно дышал ноздрями. Хаджипавлов, уставясь в потолок, посвистывал сквозь зубы.
      Богдан опять улыбнулся.
      - Вышел месяц из тумана, - начал он размеренно читать детскую считалочку, тыча пальцем в грудь то Кацумахе, то Хаджипавлову, - вынул булку из кармана. Лучше сразу покормить - все равно... тебе... водить. Прошу вас, Эдуард Романович. Ленхотеп Феофилактович, окажите нам любезность поскучать в холле.
      Кацумаха невесело рассмеялся и, раздвинув полы халата и засунув руки в карманы теплых зимних порток, неторопливо пошел вдоль стен холла, с деланной внимательностью разглядывая унизавшие их фотографии из писательской жизни.
      - Это оскорбление, - холодно проговорил Хаджипавлов.
      - Я приношу вам свои самые искренние извинения, - ответил Богдан. Прошу вас, идемте внутрь.
      Они уселись друг против друга, заняв два из шести стоявших вдоль стен небольшой гостиной мягких кресел; Хаджипавлов независимо, с истинно варварской элегантностью закинул ногу на ногу. Богдан специально не стал садиться за стол, чтобы придать обстановке максимум неофициальности. Впрочем, не в коня корм Хаджипавлов глядел волком.
      - Считаю своим долгом предупредить вас, преждерожденный Хаджипавлов, мягко проговорил Богдан, - что, согласившись побеседовать со мню, вы оказываете мне очень большую любезность. Я вам действительно благодарен. Если разговор наш вдруг покажется вам неприятным, вы вольны в любой момент встать и уйти.
      - Провоцируете? - прищурился Хаджипавлов.- Чтобы уже через пять минут по всему Цэдэлэ все в один голос твердили, что я - вор? Вернее, что вор - я? Нет уж, не пройдет. Спрашивайте.
      "Люди разные, - напомнил себе Богдан. - Разные... Но плохих - нет. Все хотят примерно одного и того же, хорошего хотят, только добиваются этого по-разному..."
      - Еще раз спасибо, - ответил Богдан. - я всего лишь хотел подчеркнуть, что у меня нет ни малейших оснований и ни малейших полномочий настаивать на том, чтобы вы отвечали на мои вопросы. Мне бы хотелось, чтобы мы просто побеседовали, как два верных подданных, равно обеспокоенных возникшей моральной проблемой н стремящихся ее разрешить.
      Хаджипавлов смолчал.
      Впрочем, Богдан и не надеялся на установление единочаятельских отношений.
      - Расскажите мне, пожалуйста, как вам пришла в голову идея вашего романа?
      - Странно было бы, если б она не пришла,- немедленно, как по писаному, начал Хаджипавлов, и Богдан понял, что не он один во время подъема по лестнице продумывал ход беседы. - Должен же кто-то сказать слово правды. Великого ученого и подданного-героя, с неслыханным мужеством поставившего общечеловеческие интересы выше грязных интересов государства, могли бы совсем затравить. Долг порядочного человека - защитить его во что бы то ни стало.
      - А у государства бывают негрязные интересы? - с неподдельным любопытством спросил Богдан.
      - Нет, - отрезал Хаджипавлов. - Государство есть орудие господства меньшинства над большинством, и, чтобы оправдать свое господство, оно старается убедить людей, будто осуществляет свое господство в интересах всех. Но "все" это мерзкая абстракция, на самом деле никаких "всех" нет, есть только "каждый". Интересы личности должны быть превыше интересов какой угодно группы лиц. В том числе и такой большой, как население страны. Даже именно - чем больше группа, тем более низменны и оттого менее достойны уважения и удовлетворения ее интересы.
      - Но тогда,- искренне удивился Богдан, - поскольку человечество является самой большой из всех возможных групп, его интересы должиы быть наименее уважаемы, я правильно понял? Почему же тогда у вас вызывает такой энтузиазм то, что кто-то поставил интересы государства, то есть меньшей группы, ниже интересов общечеловеческих, то есть большей группы? По-моему, вы сами себе протнвуречите.
      - Общечеловеческие интересы - это не только интересы человечества, но и интересы каждого отдельного человека. В этом их ценность.
      - Но ведь "каждый" - это тоже абстракция. Именно на уровне "каждых" различия в интересах особенно бьют в глаза. Вам не кажется, что одних "каждых" вы группируете в человечество, а других "каждых" выводите из него? Как если бы они, в силу своих отличий от тех "каждых", которые вам нравятся и с которыми вы единодушны, вовсе к человечеству не принадлежат и даже как бы не существуют? Грубо говоря, например, те, кто разделяет подчас действительно грязные интересы одного государства, для вас - не человечество, а те, кто разделяет интересы другого государства, подчас столь же грязные, - уже человечество, причем - все человечество?
      - Вы для этой болтовни, извините, оторвали меня от друзей? - помедлив, спросил Хаджипавлов.
      - Но у нас же, извините, не допрос, а вольная беседа. Мне действительно интересно.
      - Я не буду отвечать на вопросы не по существу. Я слишком ценю свое время.
      - Ну хорошо. - Богдан поправил очки.- На встрече с ведущими писателями мосыковских конфессий градоначальник Ковбаса прямо просил не касаться Крякутного. Насколько я помню его слова, он призвал писателей не участвовать в раздувании идейной шумихи вокруг судьбы ученого, и без того не сладкой, и не осложнять ему жизнь.
      - Это было лицемерно замаскированное под доброту и человеколюбие беспрецедентное вторжение властей в свободу творчества.
      - Но ведь речь действительно шла об интересах отдельного человека, Крякутного. О его дальнейшей судьбе, о его здоровье, о моральном климате вокруг...
      - Интересы личности выше интересов общества, но творческая свобода и стремление к справедливости выше интересов личности.
      - Иными словами, ваши личные интересы выше личных интересов кого бы то ни было еще?
      - Прекратите демагогию!
      - Хорошо. Простите. Я просто стараюсь понять.
      - Вы чиновник, наймит режима, и вам никогда этого не понять.
      Богдан вздохнул. "Плохих людей нет",- старательно напомнил он себе.
      - Теперь вот какой вопрос: обращение Ковбасы как-то способствовало тому, что вы взялись за роман о Крякутном?
      - Думаю, оно послужило одной из побудительных причин.
      - То есть вы задумали роман сразу после встречи в управе?
      - Н-не помню. Возможно. Или через несколько дней.
      Впервые в голосе Хаджипавлова появилась нотка неуверенности. Недосказанности какой-то.
      - Но это же очень важно! В сущности, выяснить точно, когда первая мысль произведения осенила каждого из вас, значило бы выяснить, кто прав в вашем споре!
      - Да, вероятно. Но я не помню. Скорее всего, через несколько дней. А может, сразу... Не помню.
      - Скажите, Эдуард Романович... Обращение Ковбасы действительно сыграло такую роль?
      - Да,- решительно ответил Хаджипавлов. - Стерпеть подобный диктат невозможно.
      - То есть вам сразу захотелось об этом написать, но вы в тот момент еще не знали как?
      Хаджипавлов с отчетливым удивлением посмотрел Богдану в глаза.
      - Вы довольно точно сформулировали мое тогдашнее состояние, - нехотя признал он.
      - Когда же вы поняли, придумали, узнали, как именно вы его будете писать?
      Хаджипавлов облизнул губы. Нервно сцепил и расцепил пальцы.
      - Наверное, через несколько дней, - сказал он, но в речи его появилась некая торопливая невнятность. - Я очень напряженно думал... и сюжет сложился быстро.
      - Вы не отметили, когда были написаны первые строки?
      - Нет.
      - А вы, часом, не на компьютере пишете?
      - Писать на компьютере - удел графоманов, - гордо отчеканил Хаджипавлов.
      - Жаль... Тогда речь могла бы идти просто о компьютерном преступлении, о проникновении через сеть... Как вы думаете, каким образом преждерожденный Кацумаха ухитрился украсть у вас сюжет, да еще с такой точностью? К вам кто-либо вламывался в дом? Или вы кому-то рассказывали о своем замысле?
      - Представления не имею. Не вламывался и не рассказывал. Это ваше дело - разбираться, каким образом Кацумаха это сделал.
      - Но ведь пока вы не обратились в суд - мы лишены всякой возможности начать действительно в этом разбираться.
      - Я ни за что не обращусь в суд, потому что уверен: суд возьмет сторону Кацумахи,
      - Почему?
      - Потому что Кацумаха изобразил Крякутного так, как надо властям. Я же взял сторону человечества.
      - Ага. Понял... Теперь вот давайте о чем поговорим. Творческая кухня литератора - это, конечно, темный лес. Откуда мысли и образы берутся - для меня это, честно говоря, всегда было божественной тайной. Но постарайтесь мне по возможности объяснить, как приходили вам в голову детали, которых не было и не могло быть в прессе? То есть именно то, что и является, по сути, вашей духовной собственностью и над чем так надругался Кацумаха, взяв, по вашим же словам, все придуманные вами ходы и перевернув все с ног на голову?
      - Это... - Хаджипавлов запнулся и потом завершил очень гордо: - Это невозможно объяснить.
      - Ну, понятно... Может быть, какой-то случайно услышанный разговор вас натолкнул или нежданная встреча...
      Хаджипавлов несколько мгновений молчал, собираясь с мыслями, потом напряженно спросил:
      - К чему вы клоните?
      - Упаси Бог. Я просто спрашиваю.
      - Все, что художник в период творческих раздумий видит, слышит, чувствует, - все претворяется в дело.
      - Это-то понятно... Меня крайне интересует, что именно вы видели, слышали и чувствовали в ту пору... Главным образом - слышали.
      Хаджипавлов опять помедлил.
      - Я закурю,- чуть просительно произнес он.
      - А как хотите,- простодушно ответил Богдан. - Вы тут хозяин. Я, правда, думал, у вас в гостиных не курят, только в специально отведенных местах...
      - В исключительных случаях можно, - пробормотал Хаджипавлов, погрузив кончик прыгающей сигареты в огненный выплеск зажигалки; руки у него отчетливо дрожали. Он нервно затянулся несколько раз, потом спросил: - У нас ведь беседа, не так ли?
      - Истинно так.
      - В таком случае я позволю себе спросить: почему вас это интересует?
      - Да в том-то и дело! - широко улыбнулся Богдан. - Несколько мелких преступников, доходивших по делу о пиявках, до сих пор в розыске. И вы в своем романе упоминаете такие детали, которые могли узнать только с их слов. Вот я и интересуюсь: не общались ли вы с ними, и если да, то где и как?
      - Ч-черт, - с чувством проговорил Хаджипавлов после долгой, напряженной паузы. Сигарета трепетала в его пальцах, рассыпая в воздухе мелкие, частые дымные петельки. - Жена как в воду глядела... умоляла со всем этим не связываться...
      - Очень интересно, - ободряюще кивнул Богдан. - Продолжайте, пожалуйста.
      - Хорошо,- сказал Хаджипавлов. - В конце концов... Да. Дело было так. Я действительно по-всякому уже прикидывал возможности написать в пику Ковбасе роман о Крякутном, но не ведал, как к этому подступиться. А через пару дней после встречи в управе я ехал домой довольно поздно... отсюда, из Цэдэлэ. Мы тут слегка... выпивали, поэтому я был не на повозке, а так... подземкой... До дома от станции у меня рукой подать, минут семь. И вот на пути к дому мне показалось, будто за мной кто-то идет. Потом я понял, что не показалось. Не скажу, что мне это понравилось, но я не подал виду... наша улица в этот час совершенно пустынна. У самого входа в дом этот человек догнал меня и попросил пять минут беседы. Сказал, что знает меня как ведущего писателя конфессии баку, человека кристальной честности и твердых убеждений, и что только я способен донести до народа правду... это меня, как вы сами понимаете, сразу к нему расположило...
      - Очень даже понимаю, - кивнул Богдан. - Это совершенно естественно.
      - Правду, которую он не решается пытаться обнародовать сам, потому что его могут искалечить или даже убить, но мне сейчас ее расскажет... только мне одному... Больше ему рассчитывать не на кого... И затем, прямо на улице, на осеннем ветру, рассказал всю эту историю, которую я потом претворил в роман. Я ничего не выдумал. Немного неловко в этом признаваться, но я только создал текст, всю историю мне рассказал тот человек.
      - Он назвался?
      - Нет.
      - Почему вы ему поверили?
      - Потому что... знаете, потому что, честно говоря, именно что-то подобное и я рассчитывал услышать... и написать... Его рассказ был таким... сообразным!
      - После этого разговора он сразу ушел?
      - Да.
      - Потом вы его не видели?
      - Ни разу.
      Богдан залез во внутренний карман своей неизменной ветровки и достал фотографии троих находящихся в розыске заклятых. Аккуратно выложил на подлокотник кресла перед Хаджипавловым.
      - Среди этих подданных вы своего рассказчика не узнаете?
      Хаджипавлов внимательно оглядел фотографии; взгляд его задержался на одной дольше, чем на предыдущих, потом все же пошел дальше. Потом вернулся.
      - Вот этот человек, - проговорил он и показал на бесследно исчезнувшего летом милбрата лечебницы "Тысяча лет здоровья" Тимофея Кулябова, по совместительству - Игоревича заклятого на полное подчинение. И настойчиво, как-то просительно добавил, хотя Богдан это уже слышал: - Я видел его единожды в жизни.
      Богдан тут же собрал фото и спрятал их обратно.
      - Спасибо, драгоценный преждерожденный Хаджипавлов, вы оказали неоценимую помощь следствию.
      - Теперь вы понимаете, почему я уверен, что Кацумаха каким-то образом украл у меня мой сюжет? Ведь знал все это лишь я один!
      - Понимаю... Ну, вот и все. - Богдан улыбнулся и встал. - Совсем не больно, правда? Не сочтите за труд передать профессору Кова-Леви, что я вас не пытал... Идемте. Преждерожденный Кацумаха, верно, уж заждался.
      Ленхотеп Феофилактович, пыхтя, уселся в угретое молодым коллегою кресло, свесил на колени обширный живот и усмехнулся, глядя на Богдана:
      - Ну что? Поведал вам чего толкового этот варварский прихвостень?
      - Представьте, да. Потом я вам, если захотите, расскажу.
      - Да на Сета мне? Я наперед знаю, что соврал.
      Богдан неопределенно повел рукой в воздухе и спросил:
      - Расскажите мне, пожалуйста, как вам пришла в голову идея вашего романа?
      - А вот так вот взяла да и пришла! - отрубил Кацумаха.
      - Но какие чувства вами руководили?
      - А что, неясно, что ли? Всем объяснить подлую сущность Крякутного, разумеется. Должен же хоть кто-то сказать слово правды! А то носятся с ним, как с писаной торбой, с подлецом!
      - Чем же он подл?
      - Да всем! Не о стране думал, не о людях - а о себе, ненаглядном. Как бы ручки свои не замарать, как бы совестью не помучиться... Тля! Вот такие были мои чувства!
      - Но человеку, по-моему, естественно думать прежде всего о себе. И в этом нет ничего дурного. Нельзя же всю жизнь противупоставлять интересы отдельного человека и интересы государства в ущерб первым и в угоду последним.
      - Можно и должно, - возразил Кацумаха. - Людишкам только волю дай все к себе в дом снесут. А чего не снести - в щепы разломают. Грязные у них интересы-то, у людишек. Грязные!
      - А у государства бывают грязные интересы?
      - Нет! - отрезал Кацумаха. - Государство всегда право.
      - Так уж?
      - А то нет!
      - Ага. По-онял... Теперь вот у меня какой будет вопрос, Ленхотеп Феофилактович. На встрече с ведущими писателями мосыковских конфессий градоначальник Ковбаса прямо просил не касаться темы Крякутного. Насколько я помню его слова, он призвал писателей не участвовать в раздувании шумихи вокруг ученого и не осложнять ему жизнь.
      - Ой-ой-ой! Какие мы человеколюбивые за чужой счет! Изменник жирует себе - а мы его обидеть боимся!
      - Вмешательство Ковбасы способствовало вашему решению взяться за роман на эту тему?
      - Да наверное... не знаю. С каких это пор нам чиновники будут указывать, про что писать?
      - Но ведь они - государство, которое всегда право, нет?
      - Только когда во главе государства будут хемунису, оно станет всегда правым. Трудно сообразить, что ли?
      Богдан уже устал; грех сказать, но эти люди были ему несколько неприятны, а от неприятного общения устаешь очень быстро. Хотелось на улицу, в морозный вечер с просверками снежной пыли...
      "Ну, посмотрим..." - подумал Богдан, внутренне собираясь. Риск, конечно, существовал, но минфа был уверен, что прав и попадет в точку.
      - Поправьте меня, драгоценный преждерожденный, если я в чем-то ошибусь, - сказал Богдан. - Насколько мне видится, дело было так. Через два дня после встречи с Ковбасой к вам, когда вы были один, вероятнее всего - поздним вечером на улице, обратился некий незнакомый человек и сказал, что знает вас как ведущего писателя хемунису и самого честного человека в стране, которому только и можно доверить страшную правду. Уж вы-то, мол, донесете ее до народа хотя бы в виде художественного произведения.
      Живот Кацумахи отчетливо втянулся и мелко затрепетал.
      - Маат тебе в душу...- потрясенно пробормотал Ленхотеп Феофилактович.
      "Это у египтян богиня правды, кажется..." - механически отметил Богдан, в то же время безжалостно продолжая:
      - Затем он поведал вам о событиях, которые впоследствии составили сюжет вашей книги, заявив, что это чистая правда, что именно это случилось на самом деле, но он лишен возможности заявить об этом обществу, опасаясь за свою жизнь. Вы сразу и безоговорочно поверили в его рассказ, ибо он как нельзя лучше отвечал вашим собственным настроениям и представлениям. В романе вы ничего не придумали, только художественно обработали историю незнакомца. Именно потому вы так и уверены, что Хаджипавлов как-то ухитрился украсть ее у вас.
      - Откуда вы знаете? - немного хрипло спросил Кацумаха.
      - Мы много чего знаем, - брюзгливо дернул щекой Богдан. Поправил очки. - Я прав? Так было дело?
      Кацумаха помолчал. На лбу его проступил пот.
      - В точности так, - проговорил он с усилием.
      - Больше вы его не встречали?
      Кацумаха достал платок и вытер лицо. Отрицательно помотал головою.
      Богдан вынул фотографии и разложил их на подлокотнике кресла.
      - Этот человек здесь есть?
      Шумно дыша носом, Кацумаха несколько раз обвел фотографии взглядом и молча указал корявым лохматым пальцем на бесследно пропавшего есаула Крюка.
      Богдан нашел в себе силы произнести:
      - Спасибо, вы оказали огромную помощь следствию...
      - А кто это был? - осведомился Кацумаха.
      Богдан взял себя в руки и поднялся.
      - Человеконарушитель.
      - Итить Сета в душу Pa... - оторопело вымолвил несчастный.
      Богдан подождал несколько мгновений, давая пожилому писателю время прийти в себя, и сказал мягко:
      - Идемте.
      Он вместе с косолапящим более обычного, растерянным Кацумахой вышел в холл. Лощеный Хаджипавлов напряженно курил в ожидании; на звук открывшейся двери он вскочил с кресла и замер.
      - Преждерожденные... драгоценные преждерожденные, - сказал Богдан, одной рукой взяв за локоть Кацумаху, другой - Хаджипавлова и слегка потянув их друг к другу. - Помиритесь, пожалуйста, насколько это возможно при ваших различиях в вере. Никто ни у кого ничего не крал. В один и тот же день, с разницей, наверное, в каких-то полчаса к вам подошли два разных человека и, мастерски сыграв на вашем тщеславии, поведали две совершенно различные, но равно ложные истории, выдав их за ужасную, горькую правду. Вас разыграли втемную с пока еще неизвестными мне целями. Но, во всяком случае, вы можете теперь смотреть друг другу в глаза совершенно спокойно. А мне надо работать дальше.
      И пока оба писателя еще не очнулись от изумления, он повернулся и торопливо зашагал прочь.
      "Ох, и крепко же оба посидят нынче в Цэдэлэ", - думал Богдан, нахлобучивая поглубже меховую шапку-гуань.
      Гробница Мины,
      6-й день двенадцатого месяца, средница,
      очень поздний вечер
      Бог весть зачем Богдана занесло сюда на ночь глядя.
      Улицы уже обезлюдели. Морозные просверки хороводились в чернильном безветрии, ослепительный, переливчатый снег стыл под деревьями, рос на ветвях; горели слева и справа ряды разноцветных окон, заставляя чуть светиться улетающий дым дыхания, а минфа медленно шел знакомыми с юности переулками, никуда не торопясь и вообще никуда не направляясь, - и сам не заметил, как пришел к гробнице Мины.
      И понял, что это - неспроста.
      Потому что в душе его крутилась и царапалась одна-единственная фраза, сказанная сегодня градоначальником Ковбасой: нет у нас понятия святотатственных конфессий и быть не может...
      Возможна ли вера, преступная сама по себе?
      Только вера, какая б она ни была, дает человеку спокойствие, устойчивость, будущность. Без нее - нет человека, есть животное, знающее лишь "здесь" и "сейчас", "хочу" и "не хочу", "выгодно" и "не выгодно"... Никакая вера не преступна. И с другой стороны, любая вера раньше или позже докатывается до преступлений, коль начинает себя навязывать. Может ли быть такая вера, в которую навязывание входит неотъемлемо, которая без навязывания не существует?
      Весь опыт Богдана говорил, что - нет. Навязывает себя не вера; навязывают веру люди.
      Встретившиеся Богдану хемунису и баку были, в общем, вполне обычными людьми - при всех их странностях и кажущихся неприятными чертах. Но вот Катарина вчера тоже поначалу неприятной показалось, а на самом деле... К тому же творческая братия - это всегда, как порой выражается Мокий Нилович, чего-то особенного, да и поставлены эти творцы в поистине нелепую и очень болезненную ситуацию. Их яростная чудаковатость объяснима и по-человечески понятна. Да, Богдан вряд ли смог бы сдружиться с Кацумахой или с Хаджипавловым, а безоговорочность и самоуверенность обоих и то, что они говорили о догматах своих верований ровно об очевидностях, могло довести и ангела до белого каления; но от нелепого апломба до реального насилия - не один шаг, и даже не два. Если же вспомнить, что обе секты, сколько мог уже понять Богдан, живут в обстановке общего недоброжелательства и недоверия... отчасти заслуженного, да, отчасти ими самими вскормленного и вспоенного, да, - но не о том сейчас речь!.. тогда становится ясно, что некая их истеричность и агрессивность совершенно естественны...
      Вырви вдруг, как гнилые зубы рвут, у этих писателей их богов из душ что останется? Оба станут хуже. Пропадет смысл жизни, пропадет все, кроме "пора поесть"... А терпимости и человеколюбия все равно уж не прибавится. Нет, не прибавится.
      Но если вдруг обычной, неагрессивной вере из-за чужого апломба покажется, что другая вера агрессивна, то... то неагрессивная вера начнет защищаться. То есть проявлять агрессию...
      Вот в чем ужас безоговорочности.
      Ох, как всем и каждому нужно быть осторожными со своей верой!!
      Сам не ведая зачем, Богдан, уважительно сняв шапку, медленно пошел вверх по заиндевелым ступеням темной пирамиды.
      Он никогда не бывал внутри.
      Тусклый, по временам приседающий факельный свет озарял изломанный резкими углами коридор, ведший в придавленную тяжким каменным сводом теснину гробницы; сумеречные стены были испещрены рядами загадочных иероглифов и мрачных фресок. Никого. Ни души.
      Тишина.
      И пар от дыхания - мороз, Мосыкэ...
      Не Египет, нет.
      Богдан остановился, подойдя вплотную к саркофагу. Верхняя, гранитная крышка была снята и стояла у стены, крышка внутренняя - поднята; слежавшаяся древняя ткань облегала длинный, утлый холмик иссохшего пять тысячелетий назад тела, прикрывая его до половины груди. Мрачно, с какой-то невнятной угрозой плавали багровые блики по золотой маске прикрывавшей лицо. Черные кисти рук мирно покоились на развернутом папирусе с короткой строкой птичьих, лапчатых письмен. Богдан помнил, что значит надпись, но не хотел сейчас думать о ней; он уставился в глазные прорези жуткой маски, словно пытаясь встретить глаза того, умершего в незапамятные, допотопные времена.
      Чего ты сам хотел тогда, Гор Хват? Или - хотят одни мечтатели, одни писатели да философы, а государственные мужи знай себе хватают, что могут, до чего в силах дотянуться, и ничего связного, осмысленного не создают, лишь реагируют, как амебы, на добрые и худые изменения среды, - и в этом смысле ты не лучше и не хуже прочих, просто в тогдашнем Египте среда эта самая сделалась уж больно худа? Но какой же тогда окажется вера, во главе которой ты? Вера, в коей хватательный рефлекс возведен в ранг Нагорной Проповеди или заветных сур Корана?
      Ладно. В конце концов, твои собственные желания и порывы ничего не значат теперь. Люди живут впечатлениями и чувствами, а не сведениями; наоборот, они пользуются сведениями лишь для подтверждения своих чувств. Вера в тебя зависит уж не от тебя, но от того, что видят в тебе живущие теперь. И если вера твоя и впрямь стремится к насильственному навязыванию себя, допустим такую мысль, - это значит всего лишь то, что такие-то и такие-то нынешние люди, возглашающие себя твоими последователями, сами, по своим личным свойствам, склонны к насилию; а ты оправдываешь его для них же самих...
      Но тогда получается, что, не будь тебя - или стань вдруг созданная тобою вера неоспоримо благостной и мирной, - для привлечения в свое лоно тех, кто по врожденным задаткам склонен к нетерпимости да насилию и в ком воспитание не сумело эти склонности в сообразной мере смягчить, сгодится, смотря по обстоятельствам, и любая иная вера, в священных текстах коей можно найти хоть единый намек на переустройство посюстороннего мира к лучшему? Например, ислам милый сердцу уж хотя бы из-за милой Фирузе? Или, как у Кова-Леви, слепого и нетерпимого, ровно заправский хемунису, - вера в демократию, в пресловутые его друа де л'омм, права человека?
      Ведь он весь мир готов перекроить под свой идеал, не слушая ни увещеваний тех, кто мыслит иначе, ни стонов тех, кого калечит... не видя последствий...
      Ну да. А уж потом, когда в такой привлекательной для насильников вере накопится изрядное число жестокосердных, они либо всю веру сдвинут за собою, либо образуют внутри нее отдельное течение, от коего, не понимая, что отнюдь не сама вера тут виновата, застонет мир...
      У каждой веры свой рай. Валгалла - ад для того, кто алчет нирваны; небесный град Христа - кошмар для правоверных. Выбирая себе веру, мы в первую голову выбираем то, что она сулит как воздаяние. Но любая вера грозит стать сатанинской, ежели потщится строить здешний мир по образу и подобию своего рая - ибо свой рай она силком творит тогда как всеобщий.
      В основании этаких потуг - подспудное неверие в догматы собственной же религии. Или ощущение личной греховности - настолько неискупимой, что свет за гробом уж не светит. Истинно верующий спокоен, его рай от него не уйдет. Но кто сомневается в жизни вечной или кто сомневается в себе - в том, что он после краткой земной круговерти окажется достоин горнего блаженства, - готов на все, лишь бы перетащить рай сюда, вкусить его плодов уже здесь, внизу. Пусть на совести черно, это не важно, рай земной внеморален, демократичен, как мягкая подушка, как теплый халат, как туалетная бумага.
      Сзади раздались мягкие, быстрые шаги. Богдан хотел обернуться, но не успел. Глухой удар рухнул ему на затылок, легко положив конец несколько затянувшимся доброумным размышлениям; папирус под птичьими пальцами Мины, на который Богдан как раз смотрел, давяще полыхнул и погас, как перегоревшая лампа. Все погасло - мир перегорел. Богдан равнодушно выронил шапку и без звука повалился на руки одного из появившихся у него за спиною людей.