Евразийская симфония - Дело победившей обезьяны

      - Но какого Яньло они гроб на улице валяться отставили? - тихо, с нескрываемым раздражением проговорил он. - Будто нарочно всем сообщили: это не имущественное хищение, это иное! Ведь ясно ж было, что гроб тут же найдут и раззвонят во всех новостях!
      - Может, нести было уж очень тяжело... Их же только трое, опиявленных-то. Сами-то баку, верно, ручек своих марать не захотели, на рабов все взвалили. Для них же это норма, идеал общественного устройства - частные-то рабы... А опиявленные - чем не рабы, Баг? - Минфа запнулся. - А может, для форсу человеконарушительского...
      - Что же, - задумчиво пробормотал Баг, - баку эти - они разве человеконарушители?
      Ечи опять помолчали.
      Вдруг Богдан резко попытался встать - и его повело в сторону. Едва не падая, он ухватился обеими руками за подлокотник кресла. Устоял. В висках били чугунные колокола. А уж в затылке...
      - Как ты, еч? - порывисто вскакивая, спросил Баг; лицо его, казалось совсем уж закаменевшее, отразило неподдельную тревогу.
      Богдан перевел дух и выпрямился.
      - Лучше на перинку лечь... - пробормотал он. Вдругорядь глубоко вздохнул. - Баг, нам туда ехать надо. Понимаешь, если все это и впрямь так, то... Мы, люди сторонние, и то догадались. А хемунису, у которых идея баку похоронить Мину давно на зубах навязла, догадаются еще скорее. Как только они услышали по новостям, что фараона схитили да что гроб выброшен за ненадобностью, а сама мумия невесть где... там, на кладбище, сейчас такое может...
      - Тридцать три Яньло... - пробормотал Баг и, ладонью хлопнув по столешнице, размашисто тиснул кнопку вызова дежурного вэйбина. - Повозку нам немедля! - рявкнул он в едва распахнувшуюся дверь кабинета.
      Огоньковское кладбище,
      7-й день двенадцатого месяца, четверица,
      ближе к вечеру
      Они опоздали.
      Оставив повозку у самых кладбищенских врат, рядом с пустыми повозками внешней охраны, на коих, видно, прибыли сюда скрытно блюсти порядок вэйбины, человекоохранители припустили по узким тропам, проторенным на заснеженных аллеях, поспешили мимо упокоенно присыпанных инеем обелисков и склепов, крестов и памятников, жертвенников и могильных плит - туда, откуда доносился смутный, но отчетливый в тиши мосыковской окраины гул голосов. Баг с трудом смирял бег; Богдан, в съехавшей набок шапке-гуань, путаясь в длинных полах дохи, выбивался из сил. Редкие посетители кладбища смотрели на них кто с изумлением, кто сочувственно - видать, принимали за опоздавших на похороны баку.
      Вот уже меж дерев видна небольшая, но явственно расколотая на два враждебных лагеря толпа. Вот уж отчетливы стали выкрики: "Не позволим!" "Вскройте!" - "Вам никто не мешал прийти на панихиду и убедиться в злокозненности ваших выдумок, пока гроб был открыт!" - "Откройте немедленно! Мы знаем, что он там!"
      И разумеется, время от времени разносился бьющий по нервам, словно визг электрической пилы, торжествующий фальцет Кова-Леви.
      Первым повстречался человекоохранителям стоявший поодаль от центра событий, еще на аллее, длинный молодой человек в щегольском теплом халате и с вдохновенно бледным лицом; он откровенно, но негромко посмеивался и в то же время успевал грызть карандаш и строчить что-то в большом блокноте. Глаза его блистали. Оглянувшись на приближающийся топот, он радостно заулыбался и, чуть иронично поклонившись Багу, тоже негромко, однако же вполне отчетливо произнес: "Я же говорил! Хотели жабу пить - удрала, тогда впились друг другу в хвост!"
      - Кто это? - с хриплыми всхлипами дыша, пробормотал Богдан.
      - Случайный знакомец... Мастер изящного слова, - ответил Баг. Кажется, не любит ни хемунису, ни баку... Теперь я его понимаю.
      Ланчжуну при виде азартно черкающего в блокноте поэта на какое-то мгновение показалось, будто он встретил гостя из предыдущей жизни. С того момента, когда они со Стасей приехали в Мосыкэ и зашли перекусить в "Ого-го!" прошла, не иначе, вечность. А то и две.
      Аллея кончилась.
      Картина была близка к святотатственной.
      Посреди небольшой прогалины, еще не занятой местами последних упокоении, по обе стороны отрытой, видно, еще с вечера просторной могилы громоздились две кучи вынутого грунта; большой цветистый гроб, уж накрытый массивною резною крышкою, стоял с южной стороны ямы, в изголовье.
      И, точь-в-точь как две кучи, по обе стороны распахнутого в ожидании зева земли стояли, отчетливо разделенные им, две небольшие группы людей со стиснутыми кулаками, и глаза их равно сверкали безумием.
      А поодаль, по другую сторону могилы, оторопело, но хищно, со знанием дела глядели на происходящее выпученные глаза телекамер, и сниматели, кусая губы то ли чтобы не смеяться, то ли от ужаса или стыда, увековечивали сей раздор, словно бы он был очень, очень важен для страны и для ее будущего.
      Пожилой низенький преждерожденный, одетый нарочито просто, ровно только что, накинувши душегреечку, от токарного станка отошел, взгромоздился, оскальзываясь и осыпаясь на худо смерзшемся за не слишком-то морозную ночь песке, на одну из куч и, разбрасывая отчетливо видимые облачка пара то вправо, то влево, начал кричать, стуча кулаком в пустоту:
      - Это вопиющее святотатство! Нарушены все границы сообразного поведения! Эти алчные пиявицы в образе человеческом готовы посягнуть на самое дорогое для простых людей! Мы требуем, чтобы гроб был открыт! Мы уверены, что в нем спрятана наша святыня!
      Богдан узнал по фотографиям Тутанхамона Несторовича Анпичментова; в иерархии хемунису он носил высший титул - Тень Гора на Земле.
      - Повторяю! - зычно крикнул стоявший напротив него вальяжный красавец в роскошном европейском платье; то был Великий Кормчий Небесной Ладьи баку Егорий Тутанхамонович Подкопштейн. Собственно, Тени Гора на земле он приходился родным сыном - но еще полтора десятка лет назад, начавши восхождение из рядового баку в вожди, сменил фамилию, чтоб не иметь с отцом ничего общего; сыновняя непочтительность тут открывалась вопиющая. Богдану помнилось, что Егорий принял фамилию супруги; одно время злые языки поговаривали, будто Великий Кормчий и сошелся-то с нею исключительно из желания фамилию сменить ибо развелся, не прожив вместе и полугода. Если так, то сей хитрый маневр вполне удался.
      Прямо за спиною Подкопштейна стоял, пылая праведным гневом, Кова-Леви и шустро шевелящий губами переводчик, как то и надлежало, неслышно бубня, склонялся к его плечу.
      - Повторяю! - и впрямь повторил Великий Кормчий. - Гроб с телом безвременно почившего Худойназара Назаровича был открыт для прощания начиная с одиннадцати часов! Почему бы вам было не прийти туда своевременно? Зачем этот скандал? Это, как говорят в подобных случаях наши заморские друзья, провокация! Несомненно!
      Язык у него явственно был подвешен не в пример лучше батькиного.
      "Однако ж,- отпыхиваясь после бега, вспомнил Богдан то, что поведал по радио чтец новостей, - согласно завещанию, на панихиду допускались лишь ближайшие друзья и ечи... так что, похоже, врет Кормчий..."
      - Да откуда нам было знать? - захлебываясь от ярости, усугубляемой непробиваемым самомнением родного сыночка, закричал Тень Гора. - Да такое в голове не умещается! А о том, что гроб нашли на дороге, в новостях передали только три часа назад!
      - Что делать будем, еч? - спросил Баг тихонько.
      Богдан натужно переводил дух.
      - Повременим, - выговорил он сипло. - Все одно уж... Пусть идет, как идет, - вдохнул, выдохнул и добавил: - Покамест.
      - Открывай!! - крикнул кто-то из хемунису.
      Потом еще:
      - Сами откроем!!
      Покатился глухой, неразборчивый рокот. От глаз Богдана не укрылось, как Великий Кормчий украдкой торжествующе переглянулся со стоявшими рядом единочаятелями. Похоже, тут готовился какой-то нежданный поворот.
      - Однако ж, - перекрывая ропот, продолжил Великий Кормчий, - мы, стремясь продемонстрировать свое терпимое к хемунису отношение всем, а в первую очередь - международной общественности, коей мы столь многим обязаны, - и он сделал вежливый, почтительный кивок в сторону Кова-Леви (обычно ордусяне этак лишь прямым предкам по мужской линии кланяются), - мы склонны выполнить вашу просьбу. Цените это! Помните это! Убедитесь, несчастные маниаки, что ваши подозрения беспочвенны. Более того - они аморальны и глупы!! На ваш террор мы отвечаем примирительно и цивилизованно, как то и подобает людям истинной веры!
      Он повернулся назад и повел бровями. Двое рядовых баку споро выскочили из задних рядов и подбежали к гробу.
      Лицо Кова-Леви страдальчески замерло.
      "Стало быть, открывать гроб прилюдно этот красавец отнюдь не опасается",- подумал Богдан.
      "Ну, в гробу не фараон", - подумал Баг.
      Великий Кормчий был невозмутим, но глаза его горели от плохо скрываемого предвкушения торжества.
      Великое небо смотрело на все это с высоты. С веток лип смотрели вороны... Они привыкли, что после прощального поминания вокруг свежих могил остается много крошек.
      Все напряженно замерло.
      Тишина воцарилась такая, что, казалось, если прислушаться повнимательней - можно услышать, как неторопливо оплывает к горизонту едва просвечивающее сквозь облака и морозное марево рыжеватое пятно солнца.
      Повинуясь усилиям двух пар слаженно сработавших рук, крышка поднялась, завалилась набок, стряхнув с себя вороха роскошных цветов, и боком опустилась на снег. Просторное "ах" пронеслось над поляной.
      В гробу лежал Худойназар Нафигов.
      "Сейчас начнется..." - с ужасом подумал Богдан.
      "Ну, теперь они разойдутся вовсю", - с каким-то непонятным злорадством, вызванным, вероятно, неприязнью и к баку, и к хемунису, подумал Баг.
      Баку взорвались возмущенным ором; птиц смело, и они, множа шум и сумятицу, с хриплым граем заметались над кладбищем.
      - Позор!
      - Эти хемунису совсем потеряли совесть!
      - Нарушить покой усопшего!
      - Друа де л'омм!
      - Все мировое сообщество с гневом и презрением!
      - Окаянные! Как вы теперь будете людям в глаза глядеть?
      Совершенно обескураженный Тень Гора, едва не потеряв равновесия, съехал с кучи и как-то стушевался, пропал за спинами единочаятелей. Зато Великий Кормчий раздулся от торжества едва ли не вдвое.
      - Можно закрывать гроб? - издевательски осведомился он в сторону хемунису, ни кому конкретно не обращаясь. Естественно, ему никто и не ответил. Он сделал знак, и рядовые баку сызнова взялись за крышку; крышка опять взмыла над снегом и, чуть поворочавшись на весу для вящей точности, улеглась на подобающее место.- А теперь вон отсюда! - громовержцем возгласил Великий Кормчий, простирая руку в сторону далекого выхода с кладбища.- Вон, презренные! Это насилие, это вопиющее нарушение прав человека не забудется вам никогда! Вон!! Мы приступаем к последнему прощанию!
      Задние хемунису и впрямь потянулись в глубину аллеи - нерешительно, робко, пору
      ганно... Вслед им летело слаженное, возмущенное: "По-зор! По-зор! По-зор!"
      Великий Кормчий сиял так, словно удался некий самый сокровенный его замысел.
      Баг наклонился к уху Богдана.
      - Еч... - прошептал он. - А ведь они еще в начале ночи торопились... Зачем, ежели панихида была только с одиннадцати утра?
      - То-то и я думаю... - тоже шепотом ответил Богдан. - Могила-то еще с вечера была отрыта...
      Эта же самая жуткая мысль - не иначе как от полного отчаяния - пришла в голову и Тени Гора. Покинуть поле боя, не сделав какого-то последнего усилия, он не мог; Ан-пичментов понимал, что его секта только что потерпела здесь сокрушительное, вполне вероятно - фатальное, непоправимое поражение.
      Маленький, в куцей своей душегреечке он подскочил к великолепному Великому Кормчему и вцепился ему в рукав. Казалось, сейчас начнется драка - и Баг шестым чувством опытного человекоохранителя ощутил, как, верно, где-то поблизости, среди деревьев напряглись старшие нарядов, коим вменялось в обязанности не допустить при стычке двух сект явного безобразия. Пустые повозки Управления у врат кладбища недвусмысленно свидетельствовали, что городская управа не исключала и такого развития событий.
      - Нет! Не все так просто! - срываясь на взвизги, крикнул Тень Гора. Вы хитры, да и я не промах! - Он, ровно упругая и неутомимая обезьяна ("Победит обезьяна!" - разом
      вспомнили Богдан и Баг), отпрыгнул от остолбеневшего под таким напором Кормчего и, едва не свалившись вниз, заплясал, пытаясь удержаться, на самом краю могилы. Принялся тыкать в нее пальцем.
      - Могилка-то мелковата для такого гроба! - словно злорадствуя, воскликнул он.
      В наплывающих мало-помалу синих сумерках лица сектантов начали терять отчетливость - и все же Богдану показалось, что по лицу доселе неизменно уверенного в себе Великого Кормчего пробежала легкая тень растерянности. Впрочем, он тут же взял себя в руки и затрубил с прежним апломбом:
      - Ну, хватит! Мы долго терпели, но это переходит все границы! Ваша секта должна быть запрещена! Мы войдем с соответствующей законопросительной инициативой в мосыковский гласный собор! Немедленно покиньте приют скорби!! Не оскверняйте юдоль сию мерзкими инсинуациями!
      - Ладно, ладно! - весь трясясь от возбуждения, ответствовал Тень Гора. Он понимал, что идет, как говорится, ва-банк и рискует сейчас, в эти мгновения, всем. Самим существованием своей секты, быть может. Но кровь уже ударила ему в голову; Анпичментов не мог остановиться. - Уйдем! Но сперва могилку-то разроем!!
      "Господи, что сейчас будет..." - подумал Богдан.
      "Ну, сейчас такое будет!" - подумал Баг.
      - Не сметь!!! - заорал уже из сердца, без всякой театральности Великий Кормчий.
      - Разроем!!
      - Не гневите Pa!
      - Тут ле монд!
      - Где лопаты? Лопаты!!
      - Здесь лопаты!
      - Не сметь, презренные!
      - Лё тоталитаризм ордусьен!
      - Мы не позволим надругаться!
      - За Мину глотки вам всем порвем, варвароиды!
      - Ну ройте же быстрей, свет уходит!
      Эта простая и, в отличие от предыдущих, довольно спокойная реплика одного из снимателей, казалось, парализовала волю баку к сопротивлению. Вдруг снова стало тихо. Великий Кормчий в отчаянии озирался, но уже не ведал, что предпринять. Действительно, если уж позволил открыть гроб, то почему бы не позволить немного углубить могилу? Если бы невозбранный ор продолжался, он и его сторонники, да еще с Кова-Леви заодно, наверняка переорали бы хемунису и не подпустили их к могиле; но простая честная просьба едва ли не единственного человека, который здесь не кричал, не буйствовал, а работал, в одно мгновение повернула дело.
      Драка не состоялась.
      Богдан вытянул шею, чтоб лучше видеть, и, сам этого не замечая, что было сил вцепился в руку еча.
      Не прошло и минуты, как лопаты ударили во что-то твердое.
      - Ага!!! - нечеловеческим голосом победно закричал Тень Гора; от его смятения мигом не осталось и следа. - Ага!!! Что там, ребятушки?
      - Сейчас... - глуховато раздалось из могилы. - Сейчас, соскребем маленько... Тряпка какая-то... заледенела... Ой!
      - Это провокация! - едва слышно во вновь поднявшемся безумном гвалте закричал Великий Кормчий; даже его прекрасно поставленного голоса уже не хватало. - Это провокация наших недругов!
      И тут не выдержал Баг.
      - Вот сейчас мы и разберемся, чья это, тридцать три Яньло, провокация, - сказал он, выходя вперед и показывая пайцзу.
      Следом за ним, приволакивая очень некстати и очень больно защелкнувшуюся в колене ногу, путаясь в полах дохи, вышел Богдан.
      Сперва утихли главные действующие лица. Ропоток второпях передаваемого известия пробежал от центра на края - и стало тихо. Молчал даже Кова-Леви. В могилу спрыгнули еще двое хемунису, им кинули веревки.
      А где-то, в общем, совсем неподалеку отдыхала после утренней схватки раненая Чунь-лянь... и, наверное, ждала. И Стася ждала... наверное. А в Александрии ждала Фирузе. И где-то уже не ждала Жанна - а если и ждала, то уж не Богдана. И многие ждали многих.
      Где-то совсем неподалеку все люди кого-нибудь да любили.
      Некоторые расставались, разлюбив. Некоторые плакали, потому что расставались, не разлюбив. Некоторые смеялись, встречаясь. Некоторые целовались. Некоторые рожали детей.
      Там была жизнь.
      А здесь было кладбище.
      Через каких-то пять минут покрытое вполне современной простыней каменное тельце легло рядом с гробом Худойназара Назаровича. Все молчали. Все понимали, что сотворилось нечто невообразимое.
      - Это провокация, - нервически облизывая губы, искательно заглядывая в глаза нежданно-негаданно объявившимся человекоохранителям, все повторял да повторял Великий Кормчий. - Это они... - И его дрожащий палец с холеным ногтем беспомощно торкался в сторону ошеломленно торжествующих хемунису. - Они... Откуда бы они иначе знали... - И вдруг отчаянно закричал, понимая, что это единственное объяснение, которое может его и его сподвижников спасти: - Это они сами закопали! Хемунису сами зарыли свою святыню!
      - Ля провокасьон хемунист! - с готовностью подхватил верный Кова-Леви, как только переводчик донес до него смысл последнего заявления Великого Кормчего.
      - Снимите простыню, - тихо сказал Богдан. - Надо уж окончательно убедиться. Вдруг это не он. Вдруг бревно завернуто...
      И вот тогда произошло самое странное.
      Простыня спорхнула в сторону. Блеснуло золото маски; Богдан узнал Мину. Все, кто стоял в первом ряду, сгрудились вокруг святыни.
      Неизвестно, кто заметил перемену первым.
      Наверное, сразу все.
      Почерневшие, иссохшие пальчики фараона, запеленатого в отвердевшие от лета веков покровы, по-прежнему покойно лежали на папирусе, но на желтоватой его глади, вместо древних птичьих и лапчатых письмен, темнели выведенные словно бы очень старательным, но едва освоившим русскую грамоту ребенком разлапистые, начертанием схожие с иероглифами печатные буквы.
      "Как вы все мне осточертели. И те и другие".
      - А-а-а-а!!
      Тоненький крик Тени Гора пронзил заснеженную тишину зимнего вечера. Зашатавшись, щуплый Анпичментов, ровно подкошенный, повалился в снег прямо у мумии и, уткнувшись в нее лбом, обиженно заскулил.
      Победа не пошла обезьяне впрок.
      Трясущийся Великий Кормчий, стараясь не глядеть на искренне изумленного Кова-Леви, прятался от единоверцев за спинами человекоохранителей и беспомощно лепетал побелевшими гумами:
      - Я... я не... оно само... папирус я не менял... само... оно само как-то...
      И это было признанием.
      Мосыковское Управление внешней охраны,
      7-й день двенадцатого месяца,
      четверица, вечер
      - ...С Сахой Николаевичем Штырником... Сахой Рябым, как вы его зовете... я знаком много лет. Не близко, но... начинали вместе на Ненецком. Он шкурками торговал с лотка, я тоже в торговлишке свои силы решил в ту пору попробовать... не задалось, но связи приятельские остались. Я и ведать не ведал, что у него целая шайка, лихоимствующая на рынке! Ведать не ведал! Только от вас вот нынче и узнал... Вы мне верите?
      На Великого Кормчего жалко было смотреть.
      Баг и не смотрел. Выкурив очередную сигару, он сызнова позвонил в гостиницу осведомиться о здоровье Чунь-лянь; на сей раз она сама взяла трубку и поведала ему, что с нею все в порядке, она чувствует себя отлично, отчеты и она, и оба студента написали по правилам, во всех подробностях и теперь они ждут дальнейших распоряжений - каковые Баг так вот с ходу в сложившейся ситуации придумать не сумел и просто велел всем ждать его прибытия. Теперь, пока Богдан мягко и задушевно беседовал под магнитофон со сразу признавшим себя заблуждением Великим Кормчим и получал от того признательные показания, Баг присел в уголку перед "Керуленом" и блуждал в сети; история дома, в котором так легко оказалось устроить хацзу посреди Мосыкэ, не давала ему покоя. Странная нерадивость местной управы уязвила честного человекоохранителя в самое сердце.
      - Верю, - честно ответил Богдан. - Отчего же мне не поверить вам, подданный Подкопштейн, если у меня нет ни малейших фактов, свидетельствующих о том, что вы кривите душою?
      - Не кривлю... ни в коем случае не кривлю. Все как на духу. Разве же я не понимаю? Вот... А идея фараона похоронить по-человечески... Ну как вы не можете понять, что это человеколюбиво!
      - Не могу, - сказал Богдан. - Мне кажется, что это вправе делать лишь те, кто в него верит. Если бы это показалось им самим сообразным. Только они.
      - Но вдруг они просто решиться не могут? Надо им помочь!
      - Ежели бы вы вдруг, спаси и сохрани нас от такого случая Пресвятая Богородица, увидели человека, который хочет подпалить Храм Конфуция или, скажем, Александро-Невскую лавру - вы бы ему тоже помогли?
      Великий Кормчий опустил голову и ничего не сказал в ответ.
      - Вам просто самому хотелось, ведь правда? Именно Мину. Хотелось самому.
      - Конечно, хотелось. Конфуций или там Христос - они же... сообразные. Мы в них не верим, но вреда от них нет. А этот помрун окаянный...
      - Что ж он вам сделал?
      Великий Кормчий долго думал, потом облизнул губы и сказал от души:
      - Не люблю. Злой он.
      - А вы добрый?
      - А я добрый.
      - Понятно.
      - Я очень добрый. Спросите кого хотите! Да вот хоть Кова-Леви, ему со стороны виднее. Знаете же, наверное: лицом к лицу лица не увидать...
      - Понятно-понятно. Продолжайте.
      - Я и говорю. Эта идея не давала мне покоя. Покончить с помруном - это значило покончить с хемунису вовсе. С их жестокой, нечеловеколюбивой, тоталитарной верой... Но, с другой стороны, я ведь понимал, что не могу этого сделать. Ни сам, ни перепоручить кому-то из единочаятелей. Это же все-таки преступление...
      - Ах, вы это понимали?
      Великий Кормчий понурился и спрятал взгляд.
      - Конечно, понимал... - глухо пробормотал он.
      Потом его вдруг осенила некая мысль; он воодушевленно распрямился и ожег Богдана огнем засверкавших глаз.
      - Но ведь всякий крупный, значительный поступок - это преступление! Переступание через нечто обычное, общепринятое, постылое... Без преступления нельзя совершить ничего серьезного!
      - А как же столь любезные сердцу вашего иноземного единочаятеля права человека?
      - Ну, так смотря какого человека...
      - А, ну да. Понимаю. Продолжайте, пожалуйста.
      - Нет-нет, это очень важно. Те, кто живет обычной жизнью, по обычаю, для семьи да для государства - им и не нужны их права. Они и так в безопасности... тянут свою жизненную лямку безбедно - как листья неживые по течению плывут. Нужно защищать права тех, кто переступает! Иначе их опозорят, затравят, лишат возможности совершать поступки!
      - То есть преступления?
      - Ну... если вам угодно это называть именно так...
      - А вам угодно называть именно иначе, я понял. Продолжайте, пожалуйста.
      - Да, так о чем я... А! Я считал себя должным, обязанным совершить поступок. Помочь хемунису избавиться от их страшного морока хотя бы и против их воли, но... как бы это сказать... Самому совершать уголовно наказуемое человеконарушение мне совершенно не хотелось.
      - Это я прекрасно понимаю.
      - И своих единоверцев так подставлять я тоже был не вправе, я прекрасно отдавал себе в этом отчет.
      - Это делает вам честь.
      - И тут... Мы были с Сахой в сауне... знаете, это вроде русских парных, только не русские... и он рассказал, что у него появилось недавно несколько замечательных новых помощников. Один из них, как он сказал, прежде был связным между ним и каким-то из его деловых партнеров в Александрии, но там дела то ли разладились, то ли сам этот связник с сотоварищем не ужился... в общем, он переехал в Мосыкэ.
      - Очень интересно. Ваши отношения с Сахой, я смотрю, все же довольно близки.
      - Чисто приятельские, уверяю вас! Никаких общих дел, просто по старой памяти раз в месяц-полтора мы потели вместе... ну, разве что пару раз он мне по льготным ценам песцов подбрасывал...
      - Ах вот как. При ваших-то доходах... Баг у "Ксрулсна" на миг оторвался от дисплея и с неприязнью покосился на Великого Кормчего.
      - Денег много бывает именно и только у тех, кто умеет их беречь и тратить один лян там, где неделовой человек потратит два! И ведь я же не знал, что эти песцы человеконарушительные!
      - Само собой.
      Баг вновь уткнулся в экран.
      - Вот он и говорит: исполнительные такие, без предрассудков... Главным у них тот бывший связной, а двое других - они тоже александрийцы, но сюда переехали...
      Богдан внутренне подобрался.
      - Без связей местных, без родни, без тайных мыслей... Чудо, а не помощники. Никто их тут не знает, и нет у них в здешних сплетениях ни малейшей своей корысти - все для дела, все для начальника... И познакомил меня. Связник-то этот как раз подошел, тоже с нами парился.
      - А кто еще с вами тогда парился?
      - Втроем. Клянусь, втроем.
      - Продолжайте, пожалуйста.
      - А дальше... Как вы, православные, в таких случаях говорите: лукавый попутал...
      - А вы, баку, как в таких случаях говорите?
      Великий Кормчий запнулся, пытаясь найти равновесный оборот. На лице его отразилась растерянность.
      - А, верно, нету такого... Наверно, надо так сказать: воспользовался случаем. Подвернулся случай... Поймал судьбу за хвост... Нет... погодите. Наоборот. Неудачно вложился... Залетел...
      Некоторое время Великий Кормчий с отсутствующим видом беззвучно шевелил губами.
      - Нету, - с искренним изумлением подал он голос вновь. - Надо же... Никак не сказать.
      - Ладно. Простите, что сбил вас с мысли.
      - Да-да. Я все помню... Этот человек, бывший связник, в какой-то момент остался со мной наедине. И вдруг сказал: он давно в глубине души исповедует идеалы баку и рад случаю узреть так вот запросто Великого Кормчего Небесной Ладьи Ра... И заявляет, что готов передать себя в мое полное распоряжение. Причем и за друзей своих из Александрии поручился.
      - Ага.
      - Это был такой соблазн. Понимаете? Страшный соблазн. Поручить священное дело изъятия помруна из его дурацкой пирамиды и захоронение его пришлым, никому тут не известным людям, да еще и связанным, скорее, не со мной, не с баку, а с Сахой...
      - Очень человеколюбиво. То есть ежели дело бы как-то всплыло, виноват оказался бы Саха... торговец, как вы думали. Не слишком-то чистоплотный торговец, который польстился на ценности гробницы... А вы - в стороне.
      - Н-ну... примерно так. Но ведь цель-то какова была!
      Баг, не поднимая глаз, шумно вздохнул и закурил. Богдан понимал, что друг краем уха прислушивается к этой исповеди и у него явно кулаки чешутся накостылять Кормчему по шее. Это по меньшей мере - по шее...
      Богдан показал Кормчему фотопортрет Кулябова.
      - Этот?
      - Да, он...
      - А вот этих вы встречали? - И на стол перед подданным Подкопштейном легли фото двух других опиявленных. Великий Кормчий внимательно, чуть щурясь, всмотрелся и отрицательно покачал головой.
      - Нет, с этими я никогда не встречался.
      - Хорошо. И что было дальше?
      - Дальше... Я седмицы две колебался. Как-то на душе кошки скребли... Но не устоял. Не устоял. Такой случай! А когда я узнал, что Кулябов снял квартиру рядом с пирамидой - я понял, что это указующий перст Ра. Ладья поплыла...
      - Давно вы это поняли?
      - На прошлой седмице... во вторницу. Я намекнул этому... - Кормчий шевельнул пальцами в сторону лежащей на столе фотографии Кулябова. - Он был в восторге. Он полностью меня поддержал. Он словно бы ждал этого разговора, словно был готов к нему, и я подумал, что мысль украсть и похоронить Мину и ему в голову приходила... а значит, и не только ему, значит, многим ордусянам это по душе, только они не решаются или возможностей не имеют... Мне выпала счастливая и великая судьба сразить дракона!
      - О!
      - И когда скончался Худойназар Назарович, я понял,что час пробил.
      - Понятно. Но вот что скажите мне, Егорий Тутанхамонович... Я все, что вы рассказали, понимаю. Принять или одобрить - вы уж простите, никак не могу... но понимаю. Одного я не понимаю. Зачем было бросать гроб на улице? Ведь если бы не это, хемунису нипочем не догадались бы так быстро, что похороны Нафигова это еще и похороны Мины...
      Красивое лицо Великого Кормчего страдальчески перекосилось.
      - Понятия не имею! - с болью сообщил он. - Понятия не имею! Помощничек... такую глупость сделать! У меня просто душа в пятки ушла, когда я услышал по радио... И я его, помощничка этого, ведь не видел больше, так что и спросить не мог, с какой такой радости он, по сути, дал хемунису знак... Кормчий запнулся, а потом наклонился через стол к Богдану и доверительно сообщил: - А ведь поначалу я, My Да, еще и обрадовался. Когда хемунису заявились... Я сразу сообразил, что они потребуют открыть гроб. Мне бы сразу это сделать - они бы ушли... А я решил их опозорить вконец. Чтоб они скандал перед камерами устроили из-за гроба, чтобы вдоволь накричались, чтобы на нерв все изошли... Я-то знал, что в конце им уступлю - и в гробу не будет их проклятого помруна! Что мне стоило им сразу уступить...
      Он подпер щеку кулаком и умолк. Богдан несколько мгновений поразмышлял, что бы еще спросить, - но все казалось предельно ясным. То есть с Кормчим все казалось предельно ясным. Дело же в целом по-прежнему пребывало в полном мраке. Одно было ясно, пожалуй - Кова-Леви тут ни при чем. Не он обезьяна.
      И не Анпичментов. В этом Богдан тоже рискнул бы поручиться.
      - Хорошо, подданный, - сказал Богдан, из последних сил превозмогая головную боль. - Сейчас вас уведут, и... отбывать вам пожизненно с бритыми подмышками, помяните мое слово.
      Красавец Кормчий искренне изумился.
      - Почему это? - с вызовом возгласил он. - Я законы знаю! Хищение стоимостью с убранство Мины наказывается не более чем двумя годами!
      - Хищение? - уже не скрывая раздражения, повторил Богдан. - Нет так все просто. Согласно статье двести семьдесят шестой Танского уголовного уложения, посвященной хищению изображений Будды или даоских небесных достопочтенных, хищение священных предметов наказывается согласно их стоимости только для людей, кои не исповедуют ту религию, к каковой принадлежит данное божество или данный святой. Если же на священный предмет посягнул человек, исповедующий именно ту религию, в понятиях каковой сей предмет и является священным, наказание возвышается до пожизненной ссылки с принудительными работами, каковая в нынешние времена уж не применяется, а взамен исполняется бритье подмышек с последующим пожизненным.