Евразийская симфония - Дело победившей обезьяны

      - Простите... - пробормотал он, буквально вырывая доху из рук пожилого члена Собора. - Как можно... Так нельзя...
      Худой и седой боярин внимательно посмотрел на Богдана, и в уголках его глаз собрались смешливые морщинки.
      - Боюсь, преждерожденный Богдан Рухович, - негромко проговорил он, что у вас создалось несколько превратное впечатление. Катарина действительно чудесно заботится обо мне. Действительно. Не представляю, что бы со мной было, если б она не бросила на время работу и не переехала сюда. А то, что она меня гоняет в хвост и в гриву... молодец. Все поняла, умница моя. Если бы я лежал, а она вокруг меня носилась, я бы, наверное, так и не встал. А вот когда я ухаживаю за ней... я чувствую себя здоровым, сильным, полноценным... мужчиной чувствую. Хозяином. Я даже домработнице приходить не велел... Когда сам ухаживаешь за любимым человеком, сил прибывает не в пример более, чем когда любимый человек ухаживает за тобой. Я даже думать боюсь, каких усилий ей стоит вот так лежать, как ей надоело притворяться... Она страшно деятельная женщина, страшно самостоятельная, вихрь просто, смерч... в какие только не попадала переделки со своей камерой... обвал в шахте, пожар на танкере...
      - Господи, - потрясение пробормотал Богдан. - Как просто!
      - Очень просто, - сказал соборный боярин Гийас ад-Дин и протянул ему руку на прощание. - При случае будьте добры передать мою благодарность вашему другу. Тому, что снял меня с карниза.
      - Передам, - от души пообещал Богдан, берясь за меховую, зимнюю шапку-гуань. - Непременно передам, прер еч Гийас.
      "Люди разные, - думал он, прогревая мотор "хиуса". - Разные... Но плохих - нет. Есть лишь непохожие на меня. А если вдуматься... не очень-то и непохожие. Все хотят примерно одного, хорошего хотят. Доброго, правильного, только добиваются этого поразному, потому что сами разные, так что не вдруг поймешь..."
      Отчего-то ему было радостно.
      Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
      5-й день двенадцатого месяца, вторница,
      глубокий вечер
      - ...Тебе это кажется странным?
      - Более чем странным, Фира! Невозможным! И ладно бы еще я, я в этих делах профан... Я же заехал в Управление, проконсультировался... специалисты в один голос говорят: это невозможно! И тут же оговариваются: раз это все-таки произошло, стало быть, это возможно, но о-очень редко... А на самом деле это же прямой повод для внутреннего расследования. Мой звонок Катарине спровоцировал ее интерес к этому делу. И к ней же, в ее же "Керулен" загадочным образом попадает текст предписания, которое мы - и я в том числе, между прочим, опять я! - разослали по всем подразделениям буквально через несколько часов после ареста Сусанина и исчезновения Козюлькина. Если бы предписание попало к кому-то иному, он бы даже не понял, о чем речь. Но нет - именно Катарине, которую я своими вопросами навел на тему! Причем Шипигусева получила этот текст не сразу, а на двое суток позже. Словно сеть двое суток думала, вывалить его на Катарину или не стоит. И обратного адреса никак не проследить, пробовали сейчас... Будто из нашего же Управления и отправили. Я в этом деле по шею. Может, именно поэтому Раби и поручил его мне?
      - Значит, ты вне подозрений...
      - Да это-то ясно! И все же утечка беспрецедентная, и косвенным образом, совершенно необъяснимо, я с нею явно связан. Ты понимаешь?
      - Иншалла...
      - Иншалла-то иншалла, я согласен, но расхлебывать мне самому. Еще слава Богу, там самая-то существенная часть текста запорчена... Но я все думаю - может, и не только к Катарине наше предписание прилетело? Потому мы этих троих и найти по сию пору не можем? Кто-то получил...
      - Что?
      - Прости, родная... даже тебе не могу сказать. Порядок.
      - Не можешь - не говори.
      - А есть другая возможность, еще страшней... Ладно. Завтра мне придется сорваться в Мосыкэ, но это ненадолго, на денек... Ты тут справишься?
      - Попробовала бы я не справиться.
      - Спасибо. Ты такая славная...
      - А Жанну ты как называл?
      - Фиронька...
      - Все, молчу, молчу. Не сердись, любимый, Обними меня.
      - Фира...
      - Да. Вот так. Вот. Да.
      - Девочка моя...
      - Я так соскучилась, Богдан. Так соскучилась... О!!
      - Господи, какая ты нежная...
      - Потому что это ты...
      Комната, как шхуна, плыла в полуночном океане; широкая зыбь качала стены, потолок мотало, словно палубу в шторм, и далекий ночник огнистой тропической медузой летал на волнах, то взмывая, то рушась...
      ...Снаружи, словно артель вкрадчивых кровельщиков, по железным подоконникам вразнобой подстукивала капель.
      - Опять тает...
      - Пусть тает. Мне так хорошо с тобой, жена...
      - А я... я просто счастлива. Так счастлива, что даже страшно. Ты очень изменился.
      - Не бойся.
      - Не буду. Сейчас еще полежу минутку, а то ноги не слушаются... и пойду посмотрю, как там Ангелина. В горле пересохло... а у тебя? Принести соку?
      "Все-таки приятно и когда о тебе заботятся, хотя бы по пустякам, подумал раскинувшийся едва ли не поперек ложа Богдан и на мгновение ощутил себя чем-то вроде вальяжной Катарины. - Конечно, в меру... То Фира, то я. Ведь мы, слава Богу, оба здоровы; стало быть, пока - это только вроде ласковой игры, радующей обоих".
      - Я сейчас принесу, - сказал он и поспешно вскочил. И чуть не повалился обратно, на миг его повело; голова еще немного кружилась после шторма.
      Багатур Лобо
      Мосыкэ, Тохтамышев стан,
      5-й день двенадцатого месяца, вторница,
      ближе к вечеру
      - Проходите! Проходите, гости дорогие! - Матвея Онисимовна Крюк, уютная старушка с улыбчивыми ямочками на круглых розовых щеках, встретила гостей у порога, хотела помочь им скинуть теплые халаты и шапки, да Баг решительно воспротивился, и повела за собой - по широкому длинному коридору, уставленному старыми резными шкалами, мимо величественного размерами, совсем уж древнего, но содержащегося в любовном порядке огромного дубового сундука с внушительным, ярко блестевшим медным замком - к двери в гостиную, которую называла горницей.
      Баг уж бывал здесь, а Стасе жилище Крюков стало в новинку: она со сдержанным любопытством оглядывалась по сторонам, а при виде сундука даже замедлила шаг. Да и немудрено - Баг и сам по первости разглядывал сундук во все глаза, как некое чудо чудное, и, если б то было уместно, с удовольствием отодвинул бы его от стены, дабы осмотреть со всех сторон. Ибо сундук стоял так просто и в то же время так величаво, как может стоять лишь древле угнездившаяся в доме вещь с долгой и непростой судьбой, вещь, осознающая свою ценность, но нисколько ею не кичащаяся и в вековом спокойствии своем источающая неуловимый, но непостижимо ощущаемый аромат длинной вереницы прошедших годов. Мимо такой вещи человеку понимающему трудно пройти, не заметив ее. А Баг был из таких. "Благородный муж сведущ в языке древних вещей", - наставлял еще Конфуций в двадцать второй главе.
      - Энтот сундучок, - Матвея Онисимовна, заметив Стасино замешательство про виде дубового гостя из глубины веков, вернулась к сундуку, аккуратно откинула покрывавшую его скатерку с вышитыми козаками - те летели на горячих конях, грозно воздымая востры шашки и развевая усы да чубы по ветру,- и любовно провела сухой ладошкой по темной и буквально отполированной временем крышке, энтот сундучок самого Тохтамыша видал. - Внимательно посмотрела на Стасю, кивнула укрытой простым белым платком головою. - Как предок дальний Леопольдушкин, Епифаний Крюк с другими-протчими был послан оборонять почетно хана Тохтамыша в пути его на Москву, так, почитай, уж с тех самых пор отец сыну, чи старший брат брату младшему и передает энтот сундучок. Реликвия наша родовая.- Снова погладила сундук Матвея Онисимовна. - Многоценная.
      Крюки обитали в отдаленном районе Мосы-кэ спокон веку прозываемом Тохтамышев стан. Название это было не менее древним, чем фамильный сундук Крюков, и связывала их одна и та же история.
      После смены правителей на ордынском троне новоизбранный хан Тохтамыш лично возглавил посольство, двинувшееся к русским соотечественникам для участия в торжествах, посвященных полувековой годовщине открытия в подмосыковном сельце Коломенском, на красивом холме над рекою, первой на Москве мечети (несколько лет назад хан уверовал в Аллаха или, как на Руси тогда выражались, "обесерменился" - но немногие его подданные ему последовали), а заодно, как бы между делом - подтвердить нерушимый союз улусов в изменившихся условиях. Ибо из раздираемой кровавыми противумонгольскими усобицами ханьской империи уже хлынули в Казанский улус десятки тысяч беженцев, а до Руси, до улуса Александрийского, сия волна, в общем, еще не докатилась, и хану, который первым столкнулся с новыми вызовами времени, насущно стало согласовать с князем отношение к оным. Результатом прошедших тогда переговоров явилось предоставление беженцам одинаковых на территории обоих улусов прав, причем равных с коренными жителями вне зависимости от национальности и вероисповедания - и сие мудрое решение было, хоть князь и хан на ту пору и не ведали того, первым шагом на пути соединения Ордуси с Цветущей Срединой.
      В одна тыща триста восемьдесят втором году от рождества Христова внушительный ханский поезд, сопровождаемый от границ улуса отборными отрядами козаков - одним из атаманов почетного козачьего охранения и был тот самый Епифаннй Крюк, молодой и статный козак, которого тогда звали не иначе как Епишкой, - вышел в пределы видимости мосыковских стен, на расстояние трех полетов стрелы из тяжелого лука. Русичи и ордынцы остановились на приятной равнине, одну сторону коей венчал непроходимый лес, и в два дня возвели здесь хорошо обустроенный для предстоящего праздничного пира стан, после чего стали поджидать выехавшего им навстречу из Александрии Невской князя Владимира Михайловича. Князь вскоре прибыл, и торжества по случаю встречи двух улусных владык продолжались целых две седмицы. Было выпито немалое количество ласковой медовухи и свежесваренной архи1, съедено несметное количество дичины, спето множество песен, и не один, и не два, и даже не три десятка струн лопнули на гуслях и хурах2. А сколько побраталось за те вечера Козаков и нукеров - не счесть. Ей-ей, не счесть, в летописях так и сказано. По утрам, куда ни глянь семо и овамо бродят пробудившиеся, мучительно облизывают пересохшие губы и, всматриваясь в лежащих вповалку, молодецки храпящих богатырей да батыров, неуверенно бормочут вполголоса, загибая пальцы: брат один, брат два...
      1 Монгольская некрепкая водка (градусов в пятнадцать), получаемая из молока коров и кобылиц. Мутно-белесая на цвет и кислая на вкус.
      2 Монгольский смычковый инструмент о двух струнах.
      Мастеровитые мосыковичи показали Тохтамышу новинку: пушки, в просторечии именуемые "тюфяками", и очарованный хан полдня провел в неустанном поднесении зажженного фитиля к запалу, с восторгом замирая от грохота, кашляя от порохового дыма и наблюдая неровный, но мощный полет каменных ядер. Изумление хана было столь велико и непосредственно, что князь Владимир тут же и подарил ему пяток "тюфяков", чему Тохтамыш обрадовался преизрядно.
      В свою очередь, Тохтамышевы люди потешили князя Владимира, его свитских и козаков прицельной стрельбой из больших луков: нукеры хана с непостижимой скоростью посылали стрелу в стрелу в старый дуб, одиноко торчавший на расстоянии ста локтей; а потом затеяли молодецкие конные игрища, победитель в коих должен был в течение четверти часа продержать при седле своем молодого козленка, отнюдь не позволяя соперникам отобрать оного. Забава нашла широкий отклик в сердцах мосыковичей, которые, повскакав на коней, приняли в ней самое живое участие. Было изорвано в клочья пять козлят, и обе стороны, утомившись, в очередной раз воздали должное еде и напиткам.
      Старшего муэдзина Коломенской мечети удостоили высших наград: нагрудной бляхи Андрея Первозванного из рук князя и поясной блямбы курултай-бакшиш из рук хана.
      Договор был подписан.
      Праздник удался.
      Посольство Тохтамыша убыло на родину, нагруженное щедрыми и тяжелыми дарами алсксандрийцев, и козаки сопровождали его до самых улусных пределов скорее для порядка. Ибо лихие люди, еще в начале века нет-нет да и выскакивавшие нечсловсколюбиво из придорожных буреломов, малинников и боковых пней, ко временам сего посольства сделались вовсе редки: да и что было бы пользы, славы и поживы грабить на улусных дорогах да трактах, коли кругом царил прочный, умиротворяющий мир и руки сами просились до дел несуетных, созидательных!
      Однако обычай есть обычай. Опять же, Литва недалече - а мало ль что литвинам в головы взбредет... Передав на границе посольство хана встречавшим его ордынцам, козаки повернули обратно: за две седмицы привольная равнина, изобиловавшая студеными чистыми ключами, до того расположила к себе их сердца, да и выстроенный лагерь за эти дни стал настолько родным, что большая часть воинства - и в том числе неженатый еще Епифаний Крюк - порешила заложить у Москвы новый козачий стан и поселиться там навечно, тем более что и князь Владимир, с проницательностью истинного правителя, коему Небо не зря вручило властный мандат, обронил однажды вечером: "А коли кто из вас похотит домы себе на сем месте поставить, так и благослови его Господь".
      Похотели.
      Поставили дома, распахали землю, посадили сады.
      И зажили спокойной, размеренной жизнью, временами прерываемой на государеву службу.
      А место то получило имя - Тохтамышев стан.
      С тех пор мипули века и Мосыкэ разрослась, сменяя окрестные леса и пашни твердью улиц и площадей; и Тохтамышев стаи незаметно приблизился к городу - или, вернее, город мягко наполз на стан, втянул его в себя, поглотил, не разрушая и не уродуя, и сделал своей неотъемлемой частью. Рядом встали разные-прочие городские районы, ближайший к стану - Ярилово. Но если там, в Ярилово, к небу тянулись однотипные коробки новых многоэтажных зданий - Ярилово застраивалось сравнительно недавно и по единому плану, плотными квадратными кварталами, каковые рассекались улицами и проспектами, идущими строго с севера на юг и с востока на запад, как, скажем, в Ханбалыке,- то Тохтамышев стан был ближе к земле и к исстари населяющему ее народу: двух- и трехэтажные аккуратные домики, которые местные козаки называли мазанками, соседствовали с садами и огородами, где тохтамышевцы самозабвенно трудились в погожие дни, выращивая главным образом многообразные цветы и фрукты; вечерами же большей частью сообразно увеселялись вместе. А конторам частного предпринимательства и деловой суете большого города места в стане не было.
      Впервые приехав сюда, Баг был очарован той простой, размеренной и разумной жизнью, которую, словно бы не замечая большой Мосыкэ, вели местные жители, все, как один, именовавшие родной город по старинке Москвою; Баг даже представил на мгновение, как было бы неплохо купить в Тохтамышевом стане небольшой домик и, выйдя на заслуженный отдых, сидеть в своем саду, обустроенном так, как душа просит, под грушевым деревом, смотреть в бездонное небо, - а вокруг цветут и цветут бесконечные яблони да наливается сластью крыжовник... Теперь же, вспоминая сию пригрезившуюся ему идиллию, Баг с удивлением понял, что в чаемой картине жизни на покое под яблонями, кроме него самого, почему-то никого не было видно - ни жены, ни детей... Один, совсем один.
      Стася протянула руку и тоже погладила блестящую крышку сундука осторожно, с благоговением. Подняла глаза на супругу Крюка-старшего. Та радушно улыбалась.
      - Позвольте вас познакомить, преждерожденная Матвея Онисимовна, кашлянул Баг, - Это - Анастасия Гуан, моя невеста.
      Стася легко вздрогнула и обернулась к нему. Порозовела.
      "Невеста?" - спрашивали ее огромные глаза.
      Баг утвердительно опустил веки.
      Похоже, что так. Или нет?
      - Вот же ж как! - всплеснула руками Матвея Онисимовна.- Леопольд, Леопольд, иди зараз сюда!
      Высокий, сухой и жилистый Леопольд Степанович Крюк возник на пороге гостиной, степенно шагнул в коридор и, блестя голенищами начищенных сапог, направился к гостям.
      - Очень рад. - Голос старого козака был все еще глубок и басовит, хотя где-то на самом дне и слышалось уже легкое дребезжание возраста; прямой как палка Крюк-старший механическим, отработанным за многие годы жестом оправил огромные, совершенно седые усы и сдержанно, с достоинством поклонился. Милости просим до хаты, то нам любо. Драгоценноприбывавшая преждерожденная Гуан. Драгоценноприбывший преждерожденныи ланчжун Лобо.- Кивнул. И простер руку в сторону гостиной-горницы.
      Сдержанность козака, и обычно-то не слишком щедрого на проявления чувств, показалась Багу преувеличенной: словно Крюк-старший, буквально минуту назад огорошенный каким-то неприятным известием, не до конца овладел собой и старательно скрывает свое состояние от окружающих.
      "Кажется, не вовремя мы... Но зачем же тогда звала нас Матвея?.." промелькнуло, исчезая.
      - Рада познакомиться... - прошелестела тоже ощутившая некую неловкость Стася и быстро, вопросительно глянула на Бага.
      Лицо Бага хранило привычную непроницаемую маску, хотя в доме Крюков что-то было не так: позвонив на удачу ему на трубку, Матвея Онисимовна очень обрадовалась известию, что он нынче как раз в Мосыкэ, и попросила, коли выдастся свободное время, заехать для важного разговора. Очень-очень важного. Максим Крюк пропал уж давно, и хотя ни одно родительское сердце не может до конца смириться с потерей, даже и временной, ребенка, будь тому хоть за двадцать лет, хоть за сорок, - Багу показалось, что дело не только в этом.
      В просторной и светлой гостиной (три широких, с резными рамами окна, стекла коих легкими узорами украсил по углам морозец, выходили в сад, где торчали зимние голые деревья) царил накрытый стол. Было очень тепло, если не сказать - жарко, от большой изразцовой печи. Фамильная шашка Крюков в богатых вызолоченных ножнах и с внушительными шелковыми кистями красовалась на стенном ковре.
      К приходу гостей готовились: посреди стола, в окружении простых и полезных для желудка закусок громоздились высокой горкой блины, на одном углу сверкал пыхтящий электросамовар; ровными рядами выстроились тарелки, вилки, ложки, палочки - все, что душеньке угодно; на другом углу примостилась длинная бутылка "Козацкой особливо ядреной" - бутылка была выполнена в виде стоящего навытяжку козака, из фуражки коего вынималась стеклянная, плотно пригнанная пробка. И никаких сластей.
      "Так вот отчего хозяин медлил выйти к гостям!" - внутренне улыбнулся Баг, делая следом за Стасей шаг в горницу: пока та любовалась деревянным свидетелем Тохтамыша, Крюк-старший, заметивший ее черно-белый халат, успел убрать со стола все то, что так или иначе не соответствовало трауру, легко превратив угощение в обычную трапезу.
      Леопольд Степанович простучал каблуками по навощенному паркету к столу и отодвинул стул; приглашающе взмахнул рукой Стасе; та, вполголоса пробормотав "спасибо", скользнула на предложенное место, улыбнулась и взялась за лежавшую справа на отдельном блюдце подогретую влажную салфетку.
      - А вот сейчас чайку горяченького...- засуетилась у самовара Матвея Онисимовна. Кипяток, дав пар, поспешил в чашки.- Небось замерзли?
      Крюк-старший между тем неторопливо перекрестился на висящую в красном углу горницы икону и протянул руку к бутылке "Козацкой особливо ядреной". Ногтем поддел пробку, глянул коротко на Бага из-под седых бровей и, получив в ответ утвердительный взгляд, наполнил две чарки - свою и Багову.
      Стася, благодарно приняв из рук Матвеи Онисимовны чашку, поднесла ее к губам.
      - Со свиданьицем. - Леопольд Степанович поднял свою чарку. - Завсегда приятно видеть друзей нашего хлопчика. - Гулко чокнувшись с Багом, поспешившим поднять свою чарку навстречу, оправил усы и, пробормотав вполголоса "Будьмо!", опрокинул "козацкую" в рот. С чувством глубокого удовлетворения крякнул, вытер усы и подцепил вилкой тонкий пластик розоватого сала. - Угощайтесь, стало быть, без стеснения. Сальце домашнее. Прошу, прошу!
      Баг загрузил на тарелку блин и, положив на него тушеных баклажанов с кабачками, принялся сворачивать блин в трубочку. "Козацкая особливо ядреная" приятно, почти как эрготоу, согрела пищевод и легко, радостно проникла в желудок.
      "И впрямь особливая, - промелькнула мысль, - градусов в шестьдесят".
      Блин с овощами оказался удивительно вкусен. Стася вгрызлась в ватрушку - в самую простую, с творогом. Матвея Онисимовна смотрела на нее с умилением, подпершись кулачком и помешивая ложечкой чай: вот ведь какая бледненькая да худенькая, читалось в ее взоре, совсем в трауре истомилась бедная девочка.
      Крюк-старший между тем снова завладел бутылкой и, уж не спрашивая Бага даже глазами, наполнил чарки. В его движениях Баг все больше чувствовал сильное внутреннее напряжение.
      - Спасибо, что навестили нас. - Старый козак сызнова поднял чарку.
      - А что, - спросил Баг, прожевав и берясь за свою, - младший ваш заходит ли? Не надо ли помочь вам чем?
      - Что вы, драгоценноуважаемый Лобо! - махнула рукой Матвея Онисимовна. - Кажную седмицу он у нас цельный отчий день проводит. Наш Валерочка такой хороший, заботливый... Совсем как Максимушка... - Она быстро промокнула передником глаза. - Нам все помогают, добродушествуют. Вот вечор Гнат-то, у его дом по леву руку, так угля нам привез: себе вез, мол, и вам прихватил. Да у нас же и так угля полно! А вот же какой Гнат, заботится, спасибо ему. Да и власти тоже...
      - Сам Возбухай Ковбаса несколько разов наезжал,- степенно закусывая, прогудел Крюк-старший. - Важный такой стал. Градоначальник. Мы-то его вовсе огольцом помним. Трижды он со Сверловска свово к материным родичам на летний роздых приезжал...
      - Четырежды, - мягонько поправила Матвея Онисимовна. Крюк сверкнул очами из-под бровей:
      - Трижды!
      - Как скажешь, отец, - Крюк скупо, но удовлетворенно улыбнулся в усы. - ...а только - четырежды.
      Крюк крякнул, но больше спорить не стал.
      - Приезжал... Найдем, грил, сына всенепременно...
      В уголках глаз Матвеи Онисимовны влажно заблестели слезы.
      - Ну, мать, ну... - неловко и грубовато пробормотал Крюк. - Найдется хлопец, куды ж он денется... - Голос его дрогнул; похоже, старый козак сам с трудом скрывал свое не умягчаемое временем горе. - Так вот, стал быть... Спрашивал градоначальник, не надо ли чего...- Он поглядел на жену.- А чего нам? Хорошо живем. Ладно.- Шевельнул чаркой.- За всех хороших людей.
      - За всех хороших людей, - повторил за ним Баг, поднося водку к губам.
      - Драгоценноуважаемый Лобо... - Повинуясь еле заметному знаку Леопольда Степановича (увлеченный "особливо ядреной" Баг его и вовсе не углядел), Матвея Онисимовна достала откуда-то из-под стола большую, черного лака с красными фениксами на крышке, коробку папирос "Еч", специальных, с удлиненной гильзой, и поставила ее перед мужем. - Раз уж разговор-то зашел... глупо вас допытывать, вы ж и так, верно, ежели что, нам бы первым делом сказали... но... Про Максимку-то про нашего... ничего не слыхать?
      - Увы! - Баг был бы рад сказать что-то другое.
      - А то, понимаете... мы тут в газете читали...
      - Газета правдивая, верная, - веско вставил Крюк, - "Небесной истиной" не зря называется.
      - ...что, дескать, в Александрии-то недав-ноть такое дело было... Когда бояре-то соборные стали самоубиваться. Писали, что дело там темное какое-то, люди пропали, да и несколько человекоохранителей тоже... Вот как наш Максимушка...
      "Вот оно! Писаки газетные, пачкуны... Наверняка эта Шипигусева, любимица Богдана, постаралась... Хорошая, хорошая - ага, как же!"
      - Я вот чего спросить желаю. - Крюк-старший открыл коробку папирос и протянул ее Багу: угощайтесь. - Писали, будто люди эти как-то... закляты, что ль. Будто они сами уже ничего и сделать не могут, а лишь приказу чужому подчиняются. Навроде гипноза.
      Баг мягко покачал головой и вытащил кожаный футлярчик с сигарками; открыл и в свою очередь протянул Леопольду Степановичу.
      - Ишь ты,- качнул головой козак.- Заморские... Спасибо, - вытянул одну сигарку. Чиркнул спичкой. Выпустил дым к потолку. Кивнул одобрительно. - Так вот... Не был ли наш Максим среди тех заклятых? И не потому ль пропал?
      Баг помедлил с ответом, благо для этого был прекрасный повод: ему ведь тоже требовалось достать и раскурить сигару; родители Максима Крюка смотрели на него уже с заметным напряжением. Ничего не понимающая Стася - Баг, разумеется, не посвящал ее в подробности дела Архатова-Козюлькина и розовых пиявок, поддавшись общему настроению, тихонько положила ватрушку на блюдце и замерла в ожидании.
      - Ваш сын - человек замечательный, и пропал он, исполняя свой долг, ответил Баг и взглянул прямо в глаза Леопольду Степановичу. Вроде и не соврал, и всей правды не сказал, а все одно - противно. Но как ее скажешь, правду, коли события тех дней и до сей поры - тайна государственная?! Никак не мог Баг сказать старикам всю правду. - Мы его ищем, поверьте. И рано или поздно найдем. Найдем. - Честный человекоохранитель и мысли не допускал, что может случиться иначе и что есаул Максим Крюк канет в неизвестность навсегда. Просто это дело времени.
      - А что ж это за заклятие было такое?
      - Не знаю. - Баг пожал плечами. Врать все же пришлось. - Мало ли что в газете напишут! Им только бы продажи увеличить, только бы все о них говорили. И каким путем - неважно...
      "Н-да... Если б Богдан слова мои услышал, так тут же за газетчиков вступился: однобоко, мол, и предвзято судишь! - мельком подумал Баг. - Да, наверное, так - однобоко, вроде и не прав я, но что делать, когда назавтра "Керулен" откроешь, новости загрузишь и ясно видно: какое там! Прав, прав".
      Он вздохнул и спросил:
      - Отчего ж вас эта статья пустая так взволновала?
      - Да ведь... - начала было матушка Крюка, но Леопольд Степанович бросил на нее строгий взгляд и даже слегка повысил голос:
      - Матвея!
      Баг с интересом взглянул на козака: а старик, оказывается, с характером, с крутым характером! Крюк-старший мрачно курил, уставясь в стол. Потом схватил бутылку и в третий раз наполнил чарки. Взяв свою, с видимым усилием поднялся на ноги. Тихо произнес:
      - За тех, кого нет с нами, - подождал, пока и Баг поднимется для традиционного третьего тоста, провозглашаемого за всех, кто в пути, неизвестно где, кого давно не видели, а также и тех, кто покинул нас навсегда и отправился в очередное путешествие по бесконечному кругу перерождений, вырваться из коего и упокоиться в безмятежной неге нирваны суждено лишь единицам. Помолчал несколько мгновений, взглянул на Стасю - та низко наклонила голову, лица видно не было, и - выпил.
      Баг немедля последовал его примеру: тост был непременный, важный тост. Еще Конфуций в двадцать второй главе "Бесед и суждений" наставлял: "Сыновняя почтительность лежит в основе почитания предков. Почитание предков лежит в основе уважения. Умеющий почитать своих умеет уважать чужих. Умеющий уважать тех, кто близко, умеет терпимо относиться к тем, кто далеко". Поколение поколением держится и укрепляется, и память о единокровниках, ушедших в мир иной, - память обязательная, самая, быть может, главная. Тем более когда за столом сидит человек, носящий траур. Стало быть, и за неведомого ему ушедшего родича Стаей выпил старый козак, и за своего сына, который сгинул неведомо где; то ли жив - стало быть, траур невместен, то ли уж нет - стало быть, и наставлений сыну отец никак не в силах дать...
      - Ну а все же? - вновь спросил Баг, когда они вновь уселись, и Леопольд Степанович припал к сигарке,- Отчего вы, достоуважаемая Матвея Онисимовна, так эти газетные измышления близко к сердцу принимаете? - Стася глянула на него с осуждением, но Баг чувствовал, что, настаивая на ответе, поступает вовсе не бестактно, а, напротив, правильно, - приближает тот самый "важный-важный" разговор, о котором просила престарелая матушка есаула Крюка и который никто из его родителей так и не решался начать.
      Матвея Онисимовна вопросительно, с легкой опаской взглянула на мужа.
      - Да бабьи сказки! - буркнул Леопольд Степанович, упершись взглядом в тарелку с салатом из свежих помидоров и огурцов со сметаною. И Багу подумалось, что, верно, перед их приходом именно о том, заводить "важный" разговор или нет, спорили старики; оттого и был Леопольд Степанович так расстроен, что не сумел убедить супругу хранить молчание.
      Крюк-старший глянул на жену и мотнул головой: давай, чего уж там...
      - Так ведь, драгоценноуважаемый ланчжун Лобо... - начала было она неуверенно и замолчала.
      - Так что же, достоуважаемая Матвея Онисимовна?
      - Так ведь он, Максимушка-то наш, третьего дня к нашему дому приходил! - выпалила она.
      - То есть? Как это было?
      - А вот так! Я стряпала маленько, глядь в окошко - он стоит! Стоит на той стороне улицы и на хату смотрит. Я попервости-то аж сомлела вся - да неужто, думаю, нашелся, фортку-то распахнула, кричу: Максимушка! Максимушка! А тут и Леопольд прибежал: что такое? что? А я ему: да Максимушка вернулся! Он на улицу бегом-бегом - а там уже и нету никого.
      - Показалось тебе, мать, - сокрушенно покачал головой Крюк-старший. Почудилось. Думаешь о нем денно-нощно, вот и привиделось, что пришел.
      - Дак а как не думать? Как не думать? - всплеснула руками Матвея Онисимовна. -Сынок же он нам, старшенький, любимый!.. - Стася незаметно придвинула свой стул ближе к Матвее Онисимовне и взяла ее за руку. - А только не привиделось мне, - убежденно сказала матушка Крюка.- Не привиделось. Стоял такой неприкаянный, что твой памятник застыл... Усы уж в таком-то беспорядке а он же аккуратный всегда был, мой мальчик, меня и то сомнение взяло: а ну и вправду не он? А потом пригляделась - да он, точно. Максимушка. И следы на снегу - его!
      - Ну, мать, ты и следопытка...
      - Материно сердце,- в голосе Матвеи Онисимовны опять заплескались близкие слезы, - и по следу кровиночку признает... А осенью-то? - вдруг вскинулась она, словно бы осененная новою мыслью. - Осенью-то, старый?
      - Чего? Когда?
      - Да на Воздвиженье! Аккурат накануне градоначальник-то заезжал к нам... А? Кто за клуней ночевал? Чужака бы кобель-то наш Мазюпка вмиг окоротил - а тут даже не тявкнул! А поутру выхожу - сено примято, окурки... лежал ктой-то.