Легенды Элайты (№4) - Клетка для мятежника

Олер по-прежнему хмурился.

— Надеюсь, вы серьезнее отнесетесь к делу, когда толпы народа начнут ломиться в дверь базилики, требуя ответов.

— Несомненно, — кивнул Годфри. — Я ведь буду там с ними.

Осберт разломал последний кусочек хлеба и обмакнул его в жидкую молочную кашу. Кусочки яблок и других фруктов придавали каше сладость и аромат. Хотя многие считали такую еду подходящей только для немощных, Осберт в душе предпочитал ее любой другой.

Когда слуга снова наполнил его кубок, Осберт отправил в рот последний кусочек и откинулся в кресле, вытирая пальцы куском грубого полотна. Перед ним стоял один из его самых доверенных агентов. Таких у него осталось совсем мало, и тех пятерых, что еще оставались, можно было считать подарком судьбы. Человек ждал, усталый, в грязной дорожной одежде, которая так странно выглядела на фоне роскоши кабинета Осберта.

Проглотив пищу, Осберт спросил:

— Так с тех пор Нэш ни разу и не покидал замок Рансем?

— Нет, господин.

Осберт кивнул и помахал рукой слуге, чтобы тот принес агенту чего-нибудь горячего. Поднявшись из-за стола, проктор подошел к окну, из которого открывался вид на королевский замок. Ветер, сотрясавший рамы и гулявший по комнате ледяными сквозняками, весело развевал флаги на стенах. Между флагами виднелись насаженные на пики головы людей, казненных на протяжении года за предательство, — вернее, обвиненных в предательстве, что было совсем не одно и то же.

Было время, когда такая казнь ждала любого, обвиненного в колдовстве, несмотря на то, что тогда способа доказать вину не существовало. Теперь же человек мог быть назван предателем без всякого намека на доказательства, несмотря на свидетельства как друзей, так и врагов; сколько бы он ни уверял в своей невиновности, его голова оказывалась на пике после того, как несчастного заставляли присутствовать при других казнях, — в назидание тем, кто еще верил королю.

Горькие уроки людям, и без того страдающим от горечи жизни.

— Скажи мне, — заговорил Осберт, отворачиваясь от унылого вида за окном и наслаждаясь теплом своего кабинета, — что, по-твоему, затевает Нэш?

— Не могу утверждать с уверенностью, господин, — ответил Лайл, — ведь мы не видим очень многого из того, что он делает, а то, что видим, часто кажется бессмысленным.

— Это так, но не достаточно ли того, что удалось увидеть, чтобы надеяться: между Нэшем и Кенриком возникли разногласия?

Задумчиво выпятив губы, Лайл покачал головой.

— Одного этого недостаточно. По крайней мере, пока. Осберт кивнул. Он не имел желания затевать что-то против Нэша — во всяком случае, напрямую. И все же, чтобы выжить, нужно было как можно больше знать о человеке, который держал в своих руках его жизнь.

— Господин, вы же не можете не понимать, что изменение наших законов грозит неприятностями.

— Ты слышал о чем-нибудь, что требует моего вмешательства?

— Не то чтобы... Но всякие шепотки до меня долетали. Кое-что о вас, кое-что о короле. Многие из наших братьев не радуются нововведениям.

— Как и все мы, Лайл. Сообщи мне, если услышишь еще что-нибудь.

— Слушаюсь, господин.

— Прекрасно. — Осберт махнул рукой, отпуская агента. — Пойди и хорошенько подкрепись. Да и отдохнуть тебе нужно как следует, прежде чем отправляться в обратный путь. И еще: раздобудь себе теплую одежду. Мне от тебя будет мало проку, если мой наблюдатель превратится в ледышку. Возвращайся завтра. Есть кое-что, о чем я хотел бы знать твое мнение.

— Как пожелаете, господин. — Лайл поклонился и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Осберт снова рассеянно взглянул в окно на лишенные тел головы.

Эти люди ведь тоже все стремились остаться в живых... Все верили в свою способность на шаг-два опередить короля, все не сомневались, что уж им-то не выпадет злая судьба...

Может быть, именно поэтому все они мертвы. Осберт же полагал как раз противоположное. Какая-то часть его сознания точно знала, что его ждет, какие бы усилия он ни прилагал, чтобы избежать рока. Лучшее, на что он мог рассчитывать, — это слушаться своей трусости и как можно дольше оттягивать конец.

Он уже так долго жил, полный страха, что не был уверен, сможет ли без него существовать.

Годфри опустился на колени, сложил ладони перед грудью и поднял глаза к триуму высоко на стене часовни. Резное черное дерево выделялось на светлом камне; изогнутая треугольная рама навеки соединяла богов — Серинлета, Минею и злобного Бролеха.

Чтобы даже мысленно произнести последнее имя, Годфри должен был преодолеть внутреннюю дрожь. Распространенное суеверие утверждало, что вслух назвать Бролеха по имени значило навлечь его влияние на свою жизнь. Годфри был достаточно похож на своих предков, чтобы не поддаться искушению опробовать это на практике.

Пламя толстых свечей на алтаре дрожало и колебалась, триум отбрасывал странную тень... нетрудно было поверить, что вырезанные из дерева боги, если их призвать от всего сердца, оживут. В воздухе плыл дым курений, позади Годфри слышался тихий рокот голосов гильдийцев, возносивших свои личные молитвы перед тем, как вновь вернуться к своим делам.

Годфри отметил, что в последнее время все больше членов Гильдии посещает службы в часовне. Хотя от гильдийцев ожидалось, что они будут благочестивы и станут проявлять уважение к церкви, особых правил, определяющих выполнение ими религиозных обрядов, не существовало. Как капеллан Гильдии, Годфри каждое утро служил мессу, а вечером читал молитвы и один день в неделю отводил на то, чтобы исповедовать желающих. Его обязанности всегда были необременительны — до самого последнего времени. Теперь же все пять или шесть десятков гильдийцев, расквартированных в Марсэе — вдвое больше обычного, — являлись на каждую службу.

На их лицах Годфри читал озабоченность, страх, растерянность. Он мог лишь проявлять сочувствие... Их доверие к проктору, вера в Гильдию были поколеблены до основания, и очень многие растерялись, не зная, к кому обратиться.

Впрочем, у Годфри не было ответов на их вопросы. Более пятисот лет назад древняя Империя, Гильдия и колдуны Каббалы были союзниками. Однако времена изменились, и бывшие единомышленники вступили в великую битву на равнине Алузии. Победившая Империя вручила Гильдии святое право и долг: уничтожить колдовство, истреблять всех, у кого обнаружится запретная сила. Колдунам нельзя было доверять, их сила была объявлена греховной, а те, кто ею владел, — олицетворением зла. С самой победы в достопамятной битве Гильдия ничем не нарушала суровых установлений, не задумываясь о том, правильно это или нет.

И вот теперь долг перестал существовать, уничтоженный росчерком пера на пергаменте, отброшенный рукой проктора Осберта, направляемой королем.

Годфри очень хорошо понимал смятение этих людей. Он и сам его испытывал. Впрочем, пока он подчинялся прежним правилам, поскольку архиепископ Бром тянул с отменой церковного проклятия колдовству, что само по себе было удивительно, если вспомнить, как рабски во всем остальном он выполнял волю Кенрика, а до него — Селара.

В конце концов, в этом и была причина того, что Маккоули заточили в темницу, а Брома поставили на его место.

Опыт многих лет позволял Годфри находить слова и давать им беззвучно падать с губ, моля Минею и Серинлета об умиротворении, спокойствии, мудрости. Он молился о тех, кто был далеко, выполняя дело своей жизни, вроде Эйдена Маккоули.

Молился об избавлении...

Должно же оно когда-то прийти!

Прошептав последнюю молитву — о здравии и безопасности Роберта, — Годфри осенил лоб и плечи знаком триума и поднялся на ноги. Скрестив руки на груди, он позволил своему облачению расправиться и упасть положенными складками и только тогда повернулся ко входу в ризницу. Годфри было слышно, как у него за спиной молящиеся встают и начинают переговариваться, направляясь к западной двери.

Ему было легко предположить, о чем они шепчутся.

— Архидьякон!

Годфри остановился, ощутив что-то вроде внутренней дрожи. Глубоко вздохнув, чтобы взять себя в руки, он повернулся к темному алькову, откуда донесся голос. Из темноты появилась фигура, на которую высокий витраж бросил цветные отблески. Человек, мрачно улыбаясь, двинулся вперед; сам его вид говорил о еле скрытой угрозе. Годфри узнал его и почувствовал, как сердце стиснул страх.

— Доброе утро, милорд. — Он ощутил смешную гордость за то, как ровно прозвучал его голос. Годфри приготовился достойно встретить новый вызов.

Перед ним стоял малахи.

Барон Люк де Массе был примерно одного возраста и одного роста с Годфри, но на этом сходство и кончалось. Если Годфри всю жизнь служил богам и церкви, то у де Массе был один господин: Нэш.

— Могу я чем-нибудь вам помочь? — спросил Годфри, решив ни за что не показать, какой страх внушает ему этот человек. Ни богатая одежда, ни природная красота барона не производили на него впечатления, однако не заметить особого выражения синих глаз и того, что падавший через витраж свет превращал его золотые волосы в кроваво-красные, было невозможно.

Или это просто игра воображения?

— Надеюсь, вы и в самом деле сможете мне помочь, святой отец. — Де Массе говорил спокойно и по-деловому. Сделав шаг вперед, он продолжал: — Я хотел бы исповедаться.

Годфри побледнел и судорожно сглотнул. Де Массе, должно быть, правильно истолковал его колебание; он решительно поднял руку.

— Святой отец, я нуждаюсь в духовном утешении и рассчитываю на вас.

— Не хотите ли вы сказать, что если я откажусь, вы не будете настаивать?

Де Массе удивленно поднял брови, потом медленно покачал головой.

— Я думал, что просить об этом... Я полагал, что таковы ваши обязанности. Конечно, решать вам. — Поскольку малахи не сделал попытки принудить Годфри, у того не оказалось предлога отказаться. — Только я хотел бы исповедаться не здесь, а в базилике, если такое позволительно.

Не особенно понимая, чего от него хочет де Массе, Годфри снова кивнул и двинулся к двери. Де Массе последовал за ним.

Годфри зажег свечи на алтаре и начертил в воздухе знак триума, прежде чем повернуться к де Массе; он ни на минуту не поверил, что тот собирается искренне и с раскаянием исповедаться. И раньше бывало, что люди использовали исповедь в совсем не благочестивых целях, а уж малахи вовсе не отличались набожностью.

Конечно, они могли найти собственные способы поклонения богам, неизвестные Годфри. Роберт слишком мало рассказывал ему об этих людях, — только то, что нужно было знать Годфри для выживания. Да и могли Роберт знать такие вещи о своих смертельных врагах?

Годфри поспешил прогнать посторонние мысли. Взяв пурпурную столу, лежавшую на алтаре — символ тайны исповеди, — он благоговейно коснулся ее губами и накинул на плечи. Де Массе наблюдал за ним, сложив руки на груди; может быть, обычное высокомерие и покинуло его, однако кающимся грешником он по-прежнему не выглядел.

— Хорошо, милорд. Вы предпочитаете сесть или преклонить колени?

Де Массе задумчиво посмотрел на Годфри, потом слегка покачал головой. Повернувшись к двери, он взмахнул рукой, и Годфри узнал жест: так Роберт когда-то накладывал заклятие. Де Массе получит предупреждение, если к двери кто-нибудь приблизится.

Малахи сунул руку за пазуху и достал тонкий кожаный мешочек, зашитый по краям и запечатанный темно-зеленым воском, который выглядел так, словно служил уже много лет. То, что находилось внутри, должно было сохраниться при любых обстоятельствах. Де Массе торжественно положил мешочек на алтарь перед Годфри, не отрывая от него пальцев до последнего момента. Взглянув на Годфри, барон еле заметно улыбнулся.

— Как вы, несомненно, уже поняли, я пришел не для того, чтобы исповедаться в своих бесчисленных грехах. Я намерен просить вас об услуге, на которую не имею никакого права. Пожалуйста, поверьте: я не обратился бы к вам с такой просьбой, если бы имел иной выход.

Это странное признание разбудило любопытство Годфри. Бросив взгляд на мешочек, он спросил:

— Что за услугу вы имеете в виду?

— Если вы узнаете о том, что я мертв, я хочу, чтобы вы вскрыли этот мешочек, извлекли находящееся в нем письмо и немедленно выполнили то, о чем в нем говорится. И вы не должны никогда, ни при каких обстоятельствах никому сообщать о том, что мешочек у вас и что вы разговаривали со мной.

— Вы скажете мне, что там внутри?

— Не думаю, что это было бы разумно.

— Тогда, — Годфри заставил свой голос звучать ровно, хотя ситуация ему совсем не нравилась, — как я могу быть уверен, что я буду готов выполнить ваши инструкции?

Де Массе отошел на несколько шагов в сторону и повернулся к окну, сквозь которое лился свет, но откуда нельзя было увидеть монастырский двор.

— Я знаю, что вы хотели бы иметь доказательство того, что это не пойдет в разрез с вашим обетом, но ведь вы — человек чести, не так ли?

— Я не дам вам слова, не зная, что обещаю. Разве на моем месте вы поступили бы иначе?

— Однажды я именно так и поступил, — тихо ответил де Массе. — Я не в силах предложить вам никакого надежного доказательства, но одно могу вам открыть: человек... на которого я работаю, одержим осуществлением пророчества. Содержимое мешочка может помочь вам... достичь своей собственной цели.

Годфри зажмурился, надеясь, что отвернувшийся к окну малахи не заметит его внутренней борьбы. Неужели де Массе и в самом деле предлагает Годфри шанс разрушить планы Нэша? Не слишком ли это просто? Но нет, не просто, конечно: чтобы такая возможность у него появилась, человек, стоящий перед ним, должен был бы умереть.

— Мне нужно ваше обещание, — проговорил де Массе.

— Но почему вы обратились ко мне? Вы меня не знаете, но вам должно быть известно, что я воспротивился бы вам и таким, как вы, если бы смог.

Де Массе повернулся к Годфри лицом, хмуро улыбаясь.

— Все так, но мне известно также, что вы, святой отец, хороший человек. А для того, чтобы выполнить мою просьбу, требуется именно хороший человек. Я не мог бы доверить это дело никому другому. Будь вы равнодушны или себялюбивы, мы с вами сейчас не разговаривали бы. — Де Массе протянул к Годфри руки. — Я так... обработал мешочек, что написанное в письме исчезнет, если его попытается вскрыть кто-нибудь, кроме вас. Мне нелегко просить вас об услуге, святой отец. Поверьте, если бы во всех этих предосторожностях не было необходимости, я был бы глубоко счастлив. Мне очень нужно, чтобы вы дали обещание, о котором я прошу. Я не смею уйти, не получив его от вас.

Годфри не мог не уловить мольбы в голосе де Массе; он также видел, каким открытым и искренним стало на мгновение его лицо. Насколько он мог судить, малахи честно сообщил ему все, что только мог. Однако и как священник, и как честный человек Годфри был не в праве дать обещание, которое не собирался выполнять.

— Обещаю выполнить вашу просьбу при условии...

— Никаких условий, святой отец, — поднял руку де Массе. Его жест, сама его поза ясно говорили, что ради достижения цели он нарушит любое условие. — Могу заверить вас в одном: если я умру, вы очень захотите исполнить то, о чем говорится в письме.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен, — ответил барон.

В этом коротком ответе было что-то такое, что делало отказ невозможным. Годфри понимал, что может пожалеть о своем согласии, но с другой стороны, точно так же, как он сумел извлечь пользу из разрыва Осберта с Нэшем, вдруг ему удастся оказаться полезным правому делу и здесь? Не нужно было быть великим человеком, чтобы находить союзников; достаточно было проявлять честность.

— Хорошо, — сказал Годфри, благословляющим жестом кладя руку на мешочек, — даю вам слово. Я выполню вашу просьбу.

Де Массе на мгновение затаил дыхание, потом глубоко вздохнул и пристально посмотрел на Годфри.

— Надеюсь, такого все-таки не случится, но я позабочусь о том, чтобы в случае моей смерти вам сразу же о ней сообщили. Благодарю вас, святой отец. Ваше обещание подарило... мир моей душе. Позвольте мне вас покинуть.

В глухой ночной час, когда темнота давно уже сгустилась, де Массе, повернувшись в постели, крепко обнял Валену. Гнев все еще делал ее тело неподатливым, однако де Массе постарался ласками заглушить ее страх и смятение, как и свои собственные.

— Ох, Люк, почему ты выбрал именно его? — прошипела женщина; слова, как де Массе того и хотел, дали выход ее ярости. — Ты же знаешь, кто он такой! Знаешь, как близок он и к Осберту, и к Брому!

— Именно поэтому я его и выбрал. Он уже почти десятилетие не дает Осберту пойти ко дну и делает это вовсе не из любви к Нэшу. Годфри честный человек.

— Он знает, кто такие малахи, Люк! Как может он стать нашим союзником? Ты должен забрать у Годфри письмо и убить его!

Де Массе повернул Валену к себе и взял в ладони се прелестное лицо.

— Годфри священник. И честный человек. Он не сможет выдать наш секрет, даже если бы от этого зависела его жизнь.

— Но ведь от этого зависят наши жизни! — Валена задохнулась и не сразу смогла продолжать. — Честный он или нет, если Кенрик или Нэш начнут его пытать, он все расскажет, и ты прекрасно это знаешь.

— И что он сможет рассказать Нэшу? Что я попросил его об услуге на случай своей смерти?

Глаза Валены расширились, пальцы поспешно зажали ему рот.

— Не смей, — прошептала она, прижимаясь теснее, пользуясь своим телом, как делала это всегда, чтобы уверить его в своей любви, — не говори таких вещей, умоляю тебя, Люк.

Де Массе коснулся губами виска женщины, ощущая на горле ее теплое дыхание.

— Ты хочешь сказать, что передумала?

— Нет. — Голос Валены прозвучал тонко и жалобно. Де Массе хотелось заслонить ее, спрятать, защитить, чтобы никто и никогда больше не смог ей угрожать. Однако Валена была той, кем была, и его защита очень мало значила бы. Да и беззащитной, какой она любила притворяться, она тоже вовсе не была.

Но только не в том, ради чего он принимал такие предосторожности... Именно поэтому они так подробно все обсуждали, именно поэтому де Массе решился на самые отчаянные меры.

— Я знаю, что ты не хочешь, чтобы Годфри пришлось сдержать свое обещание, — прошептал он в темноту, — а ты знаешь, что и я этого не хочу.

— Знаю.

Де Массе снова прижал ее к себе, понимая, что спор их закончился тем, чем и начался.

— Я люблю тебя, — прошептала Валена, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Я тоже люблю тебя. — Де Массе поцеловал Валену в лоб и закрыл глаза.

Глава 8

К тому времени, когда Годфри добрался до епископского дворца, снега выпало столько, что на каждой горизонтальной поверхности он лежал белой подушкой. Серое небо нависло так низко, что казалось обрушившейся на людей крышей. Годфри осторожно, боясь поскользнуться, поднялся по лестнице на второй этаж и беспрепятственно двинулся по галерее. В переполненной приемной его встретил Френсис, тут же увлекший его к выходящему во двор окну, подальше от суетящихся слуг и встревоженных церковников.

— Что случилось? — спросил Годфри. — Он при смерти?

— Доктора такого не говорят, — устало ответил Френсис. — Все-таки нужно, чтобы вы вправили ему мозги. Вас Бром послушает. Он... он думает, что его отравили.

— В самом деле? — Трудно было представить себе, чтобы кто-нибудь стал возиться с ядом. Здоровье Брома и так уже несколько лет ухудшалось, хотя никто, конечно, не мог бы сказать, сколько он еще протянет.

— Ну, ему и в самом деле никак не становится лучше... только я ведь не врач. Он убедил себя, что кто-то пытается его убить.

Годфри посмотрел на закрытую дверь спальни.

— Виновник — кто-нибудь, кого мы знаем?

Френсис нетерпеливо потряс головой, так что капюшон сутаны чуть не соскользнул.

— Послушайте меня, Годфри. Он решил, что умирает, и пытается позаботиться о преемнике. Поэтому-то он и хочет вас видеть.

Годфри посмотрел в лицо стоящему перед ним священнику.

— Чего вы от меня хотите?

— Вы должны решать сами, в зависимости от того, что вам диктует совесть, брат мой, — зловещим тоном процедил Френсис. — Но что бы вы ни делали, позаботьтесь об одном: чтобы он согласился на изменение церковных законов.

Пораженный, Годфри сделал шаг назад.

— Что? Но я думал, что вы решительно против...

— Не имеет никакого значения, против я или не против. Важно только то, выживет ли церковь. В первый раз в жизни я согласен с этой жабой Осбертом. Он был прав, когда без колебаний подчинился. Как вы думаете, много ли внимания Кенрик сейчас обращает на Брома? Не удивился бы, если бы оказалось, что он и в самом деле его отравил, — чтобы припугнуть.

Годфри медленно втянул воздух, стараясь уменьшить охватившее его напряжение. Бывали дни, когда он просто мечтал оказаться где-нибудь в другом месте. Где угодно, только не здесь.

— Он вас ждет.

— Не сомневаюсь, — сухо ответил Годфри, не слушал того, что мог еще сказать ему Френсис. Брат архидьякон может сколько угодно давать ему благие советы, но в конце концов убеждать Брома предстоит ему, Годфри.

Едва ли не первым из дел, которое собственными руками совершил Осберт, вернувшись в Марсэй после битвы при Шан Моссе, было опустошение прежнего кабинета Вогна. Часть мебели и бумаги по его приказу перенесли в более просторную комнату дальше по коридору. Окна нового кабинета выходили на королевский замок и на площадь перед базиликой.

Осберт испытывал потребность в каком-то видимом символе того, что он как проктор не собирается идти по стопам Вогна, определяя политику Гильдии.

Теперь кабинет производил впечатление порядка и покоя, не говоря уже об удобстве, чего не ценил любивший показуху Вогн. Осберт сам объяснил мастерам, каким должен быть стоящий посреди комнаты овальный стол, — ему хотелось, чтобы стол как можно меньше напоминал тот, за которым собирался королевский совет.

Нет, Осберт ни в чем не собирался подражать Вогну. Он не повторит его ошибок, не наделает таких же глупостей.

Только не наделает ли он множества других, своих собственных...

С приближением вечера Осберт приказал разжечь огонь в обоих каминах в разных концах комнаты, а увидев, что начинается снегопад, плотно задернул занавеси на окнах. Слишком уж угнетали его мысли о том, сколько еще месяцев ненастья ожидает его, прежде чем он рискнет высунуть нос наружу без пятнадцати шерстяных одежек, защищающих его от внешнего мира.

Была и еще одна причина для того, чтобы разобрать бумаги Вогна собственными руками... Некоторые обнаруженные документы шокировали Осберта, другие вовсе не удивили. И все-таки ему не удалось найти того, что он искал, — что ж, находясь в одиночестве, Осберт мог не стараться скрыть облегчение от любопытных глаз.

Вогн признался под влиянием средства, которое Осберт подмешал к его вину, что тайная библиотека Гильдии, содержащая книги, написанные еще во времена Империи, спрятана там, где никто не станет искать и где никто никогда ее не найдет. Осберт был чрезвычайно рад уверенности, что эти книги наверняка не хранятся в каком-нибудь тайнике в здании его резиденции, а значит, Нэш никогда не сможет заполучить их и воспользоваться мерзкими колдовскими знаниями для своих темных делишек.

Осберт рассеянно прислушивался к шелесту бумаг. Лайл вернулся, и проктор немедленно засадил его за работу. Теперь оставалось только ждать, пока агент дочитает все до конца и сообщит ему свое мнение. Никому другому Осберт доверять не мог.

— Управишься за час?

Лайл поднял глаза на Осберта.

— Нет, господин. Тут есть некоторые бумаги, которые мне хотелось бы перечитать еще раз, чтобы удостовериться: я все понял правильно. Всего, наверное, уйдет часа два.

Осберт кивнул. Скоро ему предстояло отправиться на королевскую аудиенцию.

— Попалось тебе уже что-нибудь интересное?

Лайл взглянул на кипу писем, полученных проктором от гильдийцев со всей страны за последние две недели.

— Насколько я могу судить, письма пришли от трех разных групп гильдийцев. Первые выражают огорчение тем, что вы произвели такие важные перемены в обычаях Гильдии без соблюдения принятых процедур и не посоветовавшись с братьями. Хотя они уважают ваше мнение, они все-таки полагают, что с ними обошлись без достаточного почтения и ожидают извинений.

— Насколько я могу судить, именно таково содержание большинства писем, которые я получаю.

— Вторая группа, — продолжал Лайл, — в ужасе от того, что вы совершили. Они не только оскорблены тем, что вы с ними не посоветовались, но и сделали бы все, что в их силах, чтобы вас остановить, будь у них такая возможность. Они больше не доверяют вам как проктору и намекают, что если вы попробуете предпринять еще какие-то решительные шаги, то встретитесь с сильнейшим противодействием. Я назвал бы авторов этих писем источником неприятностей.

— Согласен. — Осберт решил, что поступил правильно, поинтересовавшись мнением Лайла. Тот был солдатом, не понаслышке знакомым с разведкой, обманными маневрами, сбором информации. Если кто-нибудь и мог заметить серьезную угрозу, то это был именно Лайл.

— Последнюю группу я назвал бы фанатиками. Это те, кто участвовал в битве, видел колдовство собственными глазами и полагает, что наказание за него не только не должно быть отменено, а еще и в десять раз усилено. Все они торопятся, должен я заметить, уверить вас, что не верят, будто король — колдун...

— Хотя сам он открыто это признает, — сухо перебил его Осберт.

— Они пытаются отвести от себя обвинения в измене. Тем не менее на вас они обрушивают проклятия и требуют, чтобы вы или восстановили прежние законы, или подали в отставку. Многие из таких писем не подписаны. Человек, который не желает нести ответственность за собственные слова, вдвойне опасен. Вы были правы, что забеспокоились.

Еще бы не забеспокоиться! И так уже за последние пять-шесть лет все время возникали волнения, по большей части в далеких городах и селениях. Каждый раз за ними так или иначе стоял Дуглас, а солдатам Гильдии приходилось наводить порядок. А теперь эти раскольники в самой Гильдии... Многим кажется, что Гильдия сдалась, что силы тьмы и зла — колдовство — наконец торжествуют полную победу.

Главные неприятности еще впереди, в этом нет сомнения. Придется послать приказ во все гарнизоны гильдийцев, чтобы выставлялась дополнительная охрана — ведь новости пока еще в полной мере не оказали воздействия, а тогда...

Осберт поджал губы, накидывая на плечи плащ, лежавший на кресле. Снова повернувшись к Лайлу, он спросил:

— Как ты думаешь, эти люди стали бы писать такие письма, если бы проктором все еще оставался Вогн?

— Сомневаюсь, чтобы Вогн пошел на изменение законов.

— Хорошо, согласен. А все-таки?

Лайл оперся локтями о стол и переплел пальцы.

— Вогн управлял братьями в основном при помощи страха. Мало кто не дрожал перед ним. В отношении вас такого же страха они не испытывают.

— Держи все, что узнал, в секрете. Мне совсем ни к чему, чтобы все в Гильдии узнали о расколе. Я вернусь через два часа.

* * *

Стоило Годфри перешагнуть порог спальни Брома, и на него, как всегда, обрушилось зловоние. Большую часть комнаты занимала огромная кровать. Четыре резных столбика поддерживали полог из великолепного алого бархата, пол был скрыт под зелеными, синими, золотистыми коврами. В огромном камине жарко пылали дрова, занавеси на окнах, отгораживая унылый сумеречный свет, были плотно задернуты. Над столом, заваленным баночками мазей, бинтами, склянками с разнообразными снадобьями склонились двое докторов. Неподвижное тело Брома казалось еще более громоздким из-за многочисленных одеял.

Годфри постарался взять себя в руки.

— Вы посылали за мной, ваше преосвященство? Маленькие красные глазки взглянули на него, рука слабым жестом велела докторам отойти подальше.

— Годфри? Подойдите...

Стараясь дышать только ртом, Годфри приблизился к кровати. Годы невоздержанности лишили Брома природного здоровья. Уже почти два года он не покидал дворца и шесть месяцев не поднимался с постели. Дыхание со свистом вырывалось из груди Брома, пока тот с трудом поворачивался к Годфри; тот заметил черные раны, покрывавшие ноги епископа.

Только вот был ли он отравлен? Отравлен чем-то, кроме собственной прожорливости? А может быть, болезнь уже достигла мозга, затуманив сознание призрачными образами?

— Годфри, вы должны поговорить с этими лекарями. — Несмотря на болезнь, голос Брома сохранил властность. Этот человек добился высокого положения не благодаря благочестию или талантам, а только угождая королю Селару, и вот уже четырнадцать лет наслаждался роскошью, управляя церковью, которая никогда не хотела видеть его своим главой. И все эти годы Эйден Маккоули, законно избранный епископ, считался бунтовщиком и изгнанником и должен был опасаться за свою жизнь.

Маккоули никогда так не посрамил бы своего сана. С другой стороны, если бы ему оказалось позволено сохранить его, он теперь наверняка был бы уже мертв — казнен за вызов, брошенный королю.

Как, впрочем, может случиться и с Бромом. Кто мог бы подумать, что у толстяка вдруг появится мужество?

— Ваше преосвященство, ваши врачи весьма искусны, они — самые лучшие в столице. Я уверен, что они делают все, что могут, чтобы облегчить ваши страдания.

— Отошлите их, Годфри!

Подавив вздох, Годфри кивнул врачам. Он дождался, пока дверь за ними закрылась, и только тогда снова повернулся к Брому.

— Умоляю вас, ваше преосвященство, не волнуйтесь. Вам нужен отдых.

— Годфри, вы единственный, кому я могу доверять.

— Ваше преосвященство...

— Сядьте. Да сядьте же!

Годфри придвинул кресло к постели и сел. Как получалось, что подобные обязанности всегда выпадали ему? Может быть, на нем лежит проклятие? Или таково наказание, посланное богами, за ту двойную жизнь, которую он вел?

— Годфри, — выдохнул Бром, пытаясь повернуться; его болезненно-серая плоть всколыхнулась вокруг подбородка, как недопеченное тесто. — Кенрик требует, чтобы я подписал бумаги не позже конца месяца. Я оттягивал сколько мог, но, боюсь, дольше ждать он не станет. Я...