Нефисса вышла из экипажа, поспешно прикрыла покрывалом нижнюю часть лица и влилась в поток пешеходов в старом квартале Каира у ворот Баб Зувейла. Она сразу стала неотличима от крестьянок, обитательниц этого квартала, потому что накинула на свою европейскую одежду черную мелаю – прямоугольный мешок, скрывающий даже руки. Войдя в ворота, где веками совершались кровавые казни, Нефисса как будто попала в средние века. Тенты продавцов овощей и фруктов, темные лавочки искусных ремесленников… и ни одного прохожего в европейской одежде. Направляясь сюда, женщины из европеизированного центра города всегда надевали мелаи, и молоденькие умели использовать этот черный мешок как средство соблазна. Они натягивали нижнюю часть мелаи, прикрывающей голову и падающей с плеч, так что под тканью обрисовывались бедра и ягодицы. Мелая делалась из легкой ткани, которую все время приходилось поправлять и одергивать по фигуре. Столь откровенные жесты увеличивали соблазн.
      Нефисса постучала в дверь в каменной стене; дверь приоткрылась, и она проскользнула в дом. Женщина в длинном платье протянула руку, и Нефисса вложила в нее фунтовую бумажку и пошла следом за ней по тускло освещенному коридору с влажными мраморными стенами. Воздух был наполнен ароматами благовоний, пота и хлорки. Нефиссу провели в комнату, где она сняла свою одежду, и, взяв у служительницы большое и очень толстое купальное полотенце, проследовала в большой зал с мраморными колоннами и круглым бассейном, в центре которого бил фонтан. Вокруг бассейна сидели женщины, завернутые в полотенца или обнаженные, моющие волосы, смеющиеся и болтающие; многие плавали и плескались в воде. Служанки разносили стаканы с охлажденным мятным чаем и вазы с фруктами и чищеными орехами. Некоторые женщины посещали бассейн постоянно, другие – для ритуального омовения перед менструацией или в лечебных целях, были среди посетительниц и невесты, которым разными способами удаляли волосы на теле.
      Эта баня – хаммам – среди сотен бань Египта была, может быть, самой старинной. С ней была связана жуткая история – какой-то американский журналист сумел проникнуть сюда в женском платье. Когда обман раскрылся, женщины набросились на него и оскопили. Но он остался жив, дожил до преклонных лет и так рассказывал об этой истории в своих мемуарах: «Когда обнаженные женщины обнаружили, что я мужчина, все они немедленно закрыли свои лица, нимало не заботясь о прочих прелестях».
      Нефисса вошла в комнату, где массажистки усердно разминали женщин, лежащих на мраморных столах. Нефисса тоже легла ничком, и тело ее с наслаждением расслабилось под сильными пальцами массажистки, но в сознании молодой женщины билась неотвязная мысль. Нефисса надеялась сегодня встретиться со своим незнакомцем.
      Прошло несколько месяцев с того дня, когда она бросила через стену цветок гибискуса. Лейтенант теперь не появлялся иногда по две-три недели. Вчера она вдруг увидела его на прежнем месте под уличным фонарем. Он подозвал девочку-нищенку, дал ей что-то, показав на калитку дома Рашидов; потом поднял глаза на окно, где блестели сквозь решетку глаза Нефиссы, послал ей воздушный поцелуй и, дотронувшись до наручных часов, дал ей понять, что ему пора уходить.
      С замирающим сердцем Нефисса выбежала в сад и открыла калитку, за которой стояла девочка-нищенка с запиской в руке. Нищие редко заходили в богатые кварталы Каира, разве что такая вот девочка-феллаха, только что из деревни, скрывающая под рваной шалью беременность. Нефисса схватила конверт, крикнула нищенке «Подожди!» и взбежала по лестнице на кухню. Там она поспешно завернула в салфетку хлеб, холодную ягнятину, яблоки, сыр, прихватила по пути из платяного шкафа тяжелое шерстяное одеяло и, сунув все это в руки изумленной девочки, добавила пригоршню мелких монет и закрыла калитку.
      Охваченная нетерпением, Нефисса кинулась на террасу, залитую лунным светом, вскрыла конверт и прочитала короткую записку: «Как мы можем встретиться?» Ни обращения, ни подписи – ведь бумажка могла попасть в чужие руки.
      Встретиться было трудно – Нефисса почти никогда не выходила одна из дому. За покупками и в кино она отправлялась с какой-нибудь теткой или двоюродной сестрой – на этом всегда настаивала мать. Внезапно ее осенило. Она вспомнила рассказы прислужниц принцессы Фаизы о целительных каирских банях. Тогда-то у Нефиссы и начались «мучительные головные боли». Претерпев «безрезультатно» домашнее лечение – мази и настои матери, – она выразила надежду, что ей помогут бани. Сначала она ходила с двоюродными сестрами, но им вскоре наскучило, и теперь Нефисса посещала баню одна.
      Тогда она написала записку: «Моя дорогая Фаиза, меня последнее время мучают головные боли. Теперь я лечу их в бане у ворот Баб Зувейла. Я хожу туда каждый день после полуденной молитвы и нахожусь там час. Если вы захотите присоединиться ко мне, я буду рада. Могу вас заверить, что там превосходные лекарки».
      Она подписалась, адресовала конверт «Ее высочеству принцессе Фаизе» и отдала его нищенке, которая теперь часто бродила у калитки. Нефисса велела ей отдать письмо тому же военному, что в прошлый раз, но понятия не имела, как он поступит, получив ее послание. Как можно встретиться респектабельной мусульманской женщине и иностранному офицеру? Он, очевидно, тоже растерялся и не смог придумать никакой хитроумной уловки – проходили недели, а он не появлялся. Может быть, он уехал из Египта и находится уже в Англии. Или – еще хуже, – узнав из записки ее имя и принадлежность к кружку друзей принцессы Фаизы, он не захотел продолжать роман с вдовой, обремененной двумя детьми?
      Между тем массажистка втирала в ее кожу розовое, миндальное и фиалковое масла, – по преданию, рецепт царицы Клеопатры, самой прекрасной и желанной женщины в истории Египта. Потом последовали другие процедуры, которые современные женщины тоже считали необходимыми, чтобы стать прекрасными и желанными. Женщина принесла кувшинчик с красным порошком, на минуту покрыла им лоб Нефиссы и, стерев, аккуратно выщипала брови и потом нарисовала их. Принесли «халава» – лимонный сок, густо сваренный с сахаром, которым покрыли кожу Нефиссы. Через некоторое время эта масса снималась, причем, хотя и несколько болезненно, удалялись все волоски на теле. И наконец, Нефисса окунулась в надушенную воду, чтобы смыть все запахи бани. Когда она вышла из ванны, тело ее было гладким и блестящим, как мрамор.
      Нефисса оделась и вышла на улицу. Она остановилась, высматривая свой экипаж и невольно наслаждаясь нежной лаской солнца. И вдруг… она увидела своего англичанина. Он смотрел на нее, высунувшись из окна, «лендровера», припаркованного в другом конце переулка. Нефисса не сразу его узнала – он был в штатском.
      С неровно бьющимся сердцем она подошла к своему экипажу, села и послала кучера купить в лавочке на соседней улице мешочек жареных тыквенных семечек – это должно было занять у него минут десять. Как только кучер удалился, офицер быстро подошел к карете и остановился, глядя на нее в окошечко, – она подала ему знак войти.
      Двое оказались в микрокосмосе, вокруг которого клубилась городская жизнь – проезжали автомобили, экипажи, проходили пешеходы, раздавался многообразный уличный шум. Они смотрели глаза в глаза, и Нефисса разглядывала каждую черточку лица незнакомца, материализовавшийся фантом любви, созданный ее воображением. Она увидела на радужке одного из его светлых глаз крошечное темное пятнышко; она вдыхала исходящий от него запах лосьона для бритья, который смешивался в тесном пространстве с ее «ароматом Клеопатры»– роз, миндаля и фиалок.
      Наконец он заговорил по-английски – голос показался ей чарующим:
      – Я не могу поверить, что я рядом с вами. Это, наверное, сон…
      Ее сердце тревожно забилось. Нагнувшись, он поднял ее покрывало. Она не протестовала.
      – Мой Бог, какая красавица! – услышала она. Нефисса почувствовала себя обнаженной, словно он полностью раздел ее. Но ей не было стыдно – ее обожгло желание. Она хотела шептать слова любви, но неожиданно проговорила сухо:
      – Я вдова. У меня двое детей.
      Надо было сказать ему это, и если он решит уйти, пусть уходит сразу… Но он улыбнулся и сказал:
      – Я знаю. И слышал, что дети так же красивы, как и вы. Она почувствовала такой восторг, что не могла сказать ни слова.
      – Наша часть была расквартирована недалеко от вашего дома, – продолжал он. – Но недавно нас перевели, и я не мог часто приходить к вашему дому. Я боялся, что вы меня забыли…
      – А я боялась, что с вами что-то случилось, – дрогнувшим голосом отозвалась Нефисса. – Ведь студенты нападали на казармы, были убитые и раненые… Я молилась за вас.
      – Да, ситуация опасная и может ухудшиться. Поэтому я сегодня не в мундире. Но где мы можем встретиться с вами наедине? Только поговорить… Я думаю о вас непрерывно. И сейчас, когда вы рядом со мной…
      – Мой кучер сейчас вернется, – испуганно напомнила она.
      – Но как же нам встретиться? Я не хочу вовлечь вас в беду, но я должен вас видеть…
      – Принцесса Фаиза моя подруга. Она поможет нам.
      – Вы разрешите мне сделать вам подарок? Я знаю ваши обычаи и не буду дарить вам духи или драгоценности– это слишком интимно. Но возьмите этот носовой платок, он принадлежал моей матери. – И он протянул ей тончайший батистовый платочек, вышитый незабудками и обшитый кружевом. – Быть так близко от вас, – прошептал он, – после того, как я видел только ваши глаза в решетчатом окне. Только на мгновение… А я хочу быть с вами, целовать вас.
      – Принцесса поможет нам, наверно, – повторила Нефисса. – Или я сама что-нибудь придумаю. Я пошлю вам записку с девочкой, которая просит милостыню на нашей улице…
      Еще минуту они смотрели глаза в глаза, потом он погладил ее щеку и нежно сказал:
      – До свиданья, прекрасная Нефисса! – Вышел из экипажа и исчез среди прохожих. И вдруг Нефисса поняла, что не узнала даже его имени.
      Марьям Мисрахи рассказывала историю: «Однажды Фарид взял своего маленького сына на базар, где продавали баранов. Жирность барана определяется по хвосту, и Фарид щупал и взвешивал на руке много бараньих хвостов.
      – Зачем ты это делаешь? – спросил его сын.
      – Чтобы решить, которого купить барана, – ответил отец. Через несколько дней сын выбежал навстречу Фариду, вернувшемуся с работы, и закричал:
      – Папа, здесь был шейх Гамал. Я думаю, он хочет купить маму!»
      Все женщины засмеялись, к их смеху присоединились даже музыканты, отделенные занавесом. У Амиры был большой женский прием. Музыканты заиграли бодрую живую мелодию. Прием происходил в большой гостиной; медные лампы освещали великолепно одетых женщин, сидящих на диванах и шелковых подушках и угощающихся с серебряных блюд, расставленных на инкрустированных перламутровых низких столиках.
      Холод декабрьской ночи не чувствовался в комнате благодаря турецким коврам на полу и настенным гобеленам, было тепло, светло и уютно, звенели женский смех и музыка.
      Слуги разносили блюда с шариками из мяса, начиненными душистыми специями, с тушеной бараниной и подносы со свежими фруктами, вареньем из розовых лепестков– приготовлением этого лакомства славилась Амира; все запивалось бесчисленными стаканами ароматного, приторно-сладкого мятного чая, который так любят в Египте.
      Прием был не юбилейным или связанным с каким-нибудь событием – просто прием для развлечения и общения. Гостьи Амиры надели свои лучшие туалеты и дорогие украшения. В воздухе гостиной смешивались ароматы зимних роз и изысканных духов. В связи с неожиданно выросшим спросом Дальнего Востока на хлопок и потребностью в зерне в послевоенной Европе Египет переживал экономический бум; гостьи Амиры, мужья которых преуспевали, демонстрировали свое богатство, и сама Амира надела золотые и бриллиантовые украшения, которые щедро дарил ей Али.
      – Йа, Амира! – воскликнула гостья с другого конца комнаты. – Где твой повар покупает цыплят?
      Марьям ответила прежде Амиры:
      – Только не у горбатого Абу Ахмеда на улице Кадр эль-Айни! Он для привеса напичкивает своих цыплят зерном, а потом режет их!
      – Послушайте меня, ум Ибрахим, – обратилась к Амире пожилая женщина со множеством золотых браслетов на обеих руках. Ее муж владел тысячами акров земли в плодородной дельте Нила и был очень богат. – Я знаю превосходного человека, богатого вдовца, здорового, благочестивого, образованного. Он охотно женился бы на вас.
      Амира только улыбнулась. Подруги часто хотели ее сосватать с кем-нибудь. Они не знали об ее интересе к Андреасу Скаурасу и о его предложении. После того дня, как он приходил с кольцом с изображением листа тутовника в камне, он несколько раз звонил по телефону, присылал букеты цветов и коробки импортного шоколада и приходил в гости. Он уверял Амиру, что будет терпеливо ждать ее решения и не собирается торопить ее. Но Амире каждую ночь снились его объятия и поцелуи, и ее сопротивление слабело.
      – Какие известия от вашего сына? – спросила другая гостья, жена хранителя египетского музея.
      Амира ответила не сразу – ей вспомнился новый страшный сон, который она увидела этой ночью. Ей снилось, что она идет на мужскую половину дома темными пустыми коридорами с масляным светильником в руке. Открывает дверь в комнату Ибрахима и видит множество злых духов-джиннов среди пыльной и затянутой паутиной мебели. Что мог означать этот сон? Видение будущего или только возможного будущего?
      – Мой сын еще в Монако, – ответила она жене хранителя музея. – Но он известил меня недавно, что собирается вернуться домой. Хвала Аллаху…
      Амира была вне себя от радости, получив письмо сына о возвращении в Египет. Он пробыл в Европе семь месяцев, и она надеялась, что его тоска улеглась. Теперь она его женит – у нее уже есть на примете восемнадцатилетняя девушка из знатной семьи, спокойного и кроткого нрава, скромная и чистоплотная, родственница Али – внучка его двоюродного брата.
      Труднее будет выдать замуж Нефиссу. Она вдова, а египтяне предпочитают брать в жены девушек без сексуального опыта. Правда, она красива и богата – это поможет.
      Амира посмотрела на Нефиссу, которая сидела в другом конце гостиной с трехлетним сыном на коленях; у ног ее играли два младенца: ее собственная восьмимесячная дочь, маленькая и хрупкая, и Камилия, дочь Ибрахима, крепкое семимесячное дитя с ярко-оливковой кожей и медово-коричневыми, словно темный янтарь, глазами – очень здоровая на вид, несмотря на печальные обстоятельства ее рождения. Амира чувствовала, что от дочери исходит трепет беспокойства; материнское сердце подсказывало, что Нефисса влюблена.
      Влюблена в кого-то так же, как ее мать– в Андреаса Скаураса. Любить так чудесно, но если выбор Нефиссы опасен, то ее ждет участь старшей дочери, Фатимы.
      Музыканты начали исполнять популярную мелодию «Лунный луч», и одна гостья вдруг вышла на середину комнаты и сбросила туфли. Все начали тихо петь – слова песни были эротические, как и вся египетская лирика. Но все египтянки с детских лет поют эти песни, еще не осознавая их смысла. «Целуй меня, целуй, любимый… Пробудь со мною до зари… Для жарких ласк постель моя и грудь моя тебе открыты…» Как только танцовщица вернулась на свое место, ее сразу же сменила другая. В начале вечера эта молодая женщина выглядела парижанкой– на высочайших каблуках, в изысканном туалете от Кристиана Диора. А теперь она извивалась в сладострастном танце Востока, закрывая глаза и простирая руки, и остальные женщины ликующей песней прославляли наслаждение и неутомимую мужественность. Когда тело танцовщицы изгибалось особенно грациозно, раздавались громкие крики восхищения – «загхарит», – и когда она закончила, на ее место тотчас же встала другая. Этот танец, называемый «беледи», составляет непременную часть собраний женщин-египтянок: танцуя, женщина дает выход своим скрытым чувствам, раскрывает свои тайны, выражает запретные желания. В каждом танце воплощается личность исполнительницы, поэтому беледи– не состязание, танец не подвергается критике и не получает оценки, каждую танцовщицу встречает одобрение и сочувствие зрительниц.
      Особенно горячо гости приветствовали хозяйку дома. Амира сбросила туфли, встала на пальцы; она была одета в узкую черную юбку и черную шелковую блузку. Женщина танцевала искусно и красиво, вибрирующие движения бедер достигли такой быстроты, как ни у одной из молодых танцовщиц, а потом, в замирающей вибрации, изящные ягодицы Амиры медленно изобразили выпуклую цифру восемь. Она поманила к себе Марьям Мисрахи, та вышла на середину комнаты и сбросила туфли, – подруги с юных лет танцевали вместе. Движения их то сливались в гармонии, то создавали великолепный эффект контраста, зрелище было исключительное, и все женщины разразились оглушительными «загхарит». Амира чувствовала необычайную легкость и свободу духа. Беледи – европейцы называют его «танец живота» – дает ощущение раскованности и парения, сходное с эйфорией, вызываемой гашишем.
      Амира посмотрела на подругу – в лице Марьям отражалась та же радостная легкость – а ведь ей было уже сорок три года.
      Амира знала все тайны Марьям, неизвестные ее мужу Сулейману.
      Марьям вышла замуж восемнадцати лет, но ее юный муж и новорожденный ребенок умерли во время эпидемии инфлюэнцы в Каире. После этого она встретила красавца Сулеймана Мисрахи, негоцианта… Это была мгновенная любовь. Наследник богатой еврейской семьи Мисрахи, Сулейман ввел Марьям в прекрасный дом на улице Райских Дев, ожидая от молодой жены много детей.
      Но молитвы красивой четы оставались втуне – детей не было ни на первый, ни на второй, ни на третий год.
      Марьям не рассказала Сулейману о своем погибшем ребенке от первого брака, но она знала, что может иметь детей, и врачи подтверждали это. Значит, причина была в Сулеймане, но Марьям как любящая женщина щадила мужа и не в силах была открыть ему правду. В полном смятении она обратилась к своей подруге Амире Рашид, и та уверенно ответила:
      – Господь нам поможет.
      Удивительная мысль явилась Амире в одном из ее странных снов. Она увидела лицо Муссы, брата Сулеймана, и во сне поняла, что братья похожи словно близнецы, – наяву из-за различия в возрасте столь поразительное сходство исчезало. Амира рассказала подруге о своем видении, и той понадобилось много недель, чтобы собраться с духом и пойти к Муссе со своей просьбой. Тот выслушал ее сочувственно и согласился с тем, что, узнав о своем бесплодии, Сулейман впадет в депрессию.
      Они приняли решение, и Марьям стала тайно посещать Муссу и спать с ним. Она забеременела, родился сын, и Сулейман был уверен, что это его ребенок. Через два года родилась дочь – копия Сулеймана. Дом Сулеймана Мисрахи на улице Райских Дев был благословлен пятью детьми, когда Мусса уехал в Париж. После этого Марьям сказала Сулейману, что врач запретил ей иметь детей. До сих пор никто, кроме самой Марьям, Амиры и Муссы, который был далеко от Египта, не знали тайны семьи Сулеймана Мисрахи.
      Когда Амира, задыхаясь, вернулась на свое место, к ней подошел слуга и сказал, что ее ждет посетитель-мужчина.
      В приемной она увидела Андреаса Скаураса и с замиранием сердца подумала, что, наверное, уступит ему, если он будет настаивать. Мысли о нем одолели Амиру, она хотела, чтобы он пришел, и ждала его.
      – Во имя Бога приветствую вас в моем доме, – сказала она.
      – Я пришел попрощаться, саида, – услышала она неожиданно в ответ.
      – Попрощаться?
      – На днях его величество изменил состав кабинета. Я потерял пост министра. Будут говорить, что я стал жертвой политических интриг, но я считаю, что это знак судьбы и Божьей воли. Недавно умер родственник, которого я едва знал, и оставил мне в наследство в Европе несколько отелей. Европейские страны возрождаются после войны, появятся туристы, гостиничное дело сулит успех. Завтра утром я улетаю в Рим, саида, а оттуда перееду в Афины, на свою родину. Вряд ли я скоро увижу снова Каир.
      Он поднес ее руку к губам и поцеловал.
      – Я не нахожу слов, мистер Скаурас, это так неожиданно. Я огорчена вашим отъездом, но счастлива за вас, восхищена вашей энергией и молю Бога, чтобы вы преуспели. Но скажите мне, пожалуйста, – приняли бы вы такое решение, если бы я согласилась стать вашей женой?
      – Мы не были предназначены друг другу, саида, – улыбнулся он печально. – Моя надежда была ложной, ваше место – в вашем доме, с вашей семьей. Я желал вас как эгоист, но потом понял, что мое предложение внесло в вашу душу больше смятения, чем радости. Но я буду вечно хранить ваш образ в своем сердце, Амира, и никогда не забуду вас.
      – Войдите, пожалуйста, – сказала она, едва сдерживая рыдания. – Будьте еще раз гостем моего дома.
      Он посмотрел на высокие резные двери, ведущие в большую гостиную, откуда доносились звуки музыки.
      – Я боюсь, саида, что, если я войду, я уже не смогу покинуть ваш дом. Да пребудут с вами мир и благословение Бога.
      Он достал коробочку с кольцом и протянул ей.
      – Носите его в память о нашей дружбе, Амира. Оно будет напоминать вам обо мне. – Голос Скаураса был спокоен.
      Она проводила его взглядом, уже не удерживая слез; вынула кольцо с халцедоном, оно скользнуло на палец – но Амира тотчас сняла его. Она подумала, что не вправе носить кольцо Андреаса, если она не может считать его только другом. Когда он вернется и станет ее возлюбленным, она наденет кольцо с листом тутовника.
      Когда она вернулась в большую гостиную с золотой коробочкой в кармане, в вестибюле послышался мужской голос:
      – Йа, Алла! Йа, Алла! – традиционное предупреждение мужчины, входящего на женскую половину дома.
      «Неужели Ибрахим?» – подумала Амира и увидела знакомую мужскую фигуру в дверях. Она закричала и кинулась к сыну. Он крепко обнял ее и горячо прошептал со слезами на глазах:
      – Как мне недоставало тебя, мама!
      В гостиной к брату подбежала Нефисса, потом тетки, дети. Гостьи вокруг повторяли:
      – Доктор Рашид приехал! Счастливое событие! Ибрахим радостно обнял Марьям Мисрахи – хотя она не была его кровной родственницей, а мусульманин не должен касаться женщины чужой семьи. Но он с детства считал «тетю Марьям» второй матерью, рое с ее детьми, праздновал бар мицва ее сыновей и участвовал в субботних трапезах в доме Мисрахи.
      – Мама, – сказал Ибрахим, глядя в лицо Амиры, – я хочу тебе кого-то представить.
      Он отступил в сторону от дверей, и в комнату быстрым шагом вошла стройная, высокая молодая женщина с сияющей улыбкой, одетая в элегантный дорожный костюм, с кожаной сумочкой через плечо, в широкополой шляпе. Из-под шляпы свисали до плеч уложенные в прическу «паж» светлые волосы.
      – Я представляю тебя моей семье, – сказал ей Ибрахим по-английски и потом, по-арабски, матери: – Мама, это Элис, моя жена.
      Когда Элис протянула руку и сказала по-английски: «Как поживаете, миссис Рашид? Я так хотела увидеть вас!» – по гостиной пронесся общий вздох изумления:
      – Англичанка!
      Амира посмотрела на протянутую руку, потом взяла ее в свои ладони и сказала по-английски:
      – Приветствую тебя в нашем доме, моя новая дочь. Хвала Богу за то, что ты входишь в нашу семью.
      Обняв молодую женщину, Амира заметила, что та беременна.
      – Элис твоя ровесница, ей двадцать лет, – сказал Ибрахим, подводя жену к Нефиссе. Молодые женщины обнялись. Гостьи толпились вокруг, раздавался нестройный хор восклицаний:
      – Что за красавица!
      – Как же ты нас не предупредил, Ибрахим! – сказала Нефисса, беря Элис под руку. – Мы бы устроили настоящий праздник!
      Амира снова обняла сына, поглядела в его лицо сквозь слезы радости и тихо спросила:
      – Ты счастлив, сын моего сердца?
      – Как никогда в жизни, мама, – ответил он. Амира раскрыла объятия и сказала:
      – Приди ко мне, доченька! Привет тебе в твоем новом доме! – а про себя подумала: «Хвала Всевышнему, мой сын снова со мной…»
      И она подивилась Божьему милосердию и справедливости: Бог отнял у нее человека, который должен был стать ее мужем, но вернул ей сына.

      Захра просила милостыню на ступенях роскошного отеля «Континенталь-Савой», когда у нее начались схватки. Ей надо было собрать еще немного денег, чтобы не разъярилась мадам Наджиба, – у нее была бы уже нужная сумма, если бы она утром, испытывая нестерпимый голод, не купила бы у уличного продавца лепешку. Может быть, это желудочная колика? Но она поела несколько часов назад. Когда вторая схватка отозвалась в низу живота, она поняла, что это роды.
      – Когда зачат ребенок? – сухо спросила мадам Наджиба, когда принимала Захру в свой отряд побирушек, ежедневно приносивших ей дань, за что она предоставляла им право ночевать в грязных клетушках и едва кормила, чтобы они сохраняли истощенный вид. Захра и ответить не могла – она не знала, сколько ужасных дней провела в Каире, безуспешно разыскивая Абду. Но потом она вспомнила, что в день, когда они с Абду занимались любовью, поле хлопка было покрыто желтыми цветами, а колосья пшеницы уже налились зерном. Мадам Наджиба посчитала на грязных пальцах и сообщила:
      – Ребенок родится в конце февраля, может быть, в марте, когда хамсин задует. Ладно, оставайся здесь. Может быть, ты думаешь, что беременным больше подают? Вовсе нет—думают, что ты дыню привязала под платье. Это старый трюк. Вот если ребенок на руках – подают, особенно при такой хорошенькой мордашке, как у тебя…
      После скитаний по городу Захра была счастлива, найдя пристанище у мадам Наджибы. Некоторые из женщин, которые ютились рядом с ней на грязных циновках, относились к ней дружелюбно. Но ей не нравились здоровые парни, которые добровольно калечили себя, чтобы им больше подавали, и женщины, торгующие своим телом.
      Когда прошла третья схватка, Захра выскользнула из толпы и попыталась определить, высоко ли солнце. В деревне это легко было сделать, но в городе за большими домами, куполами и минаретами солнце не всегда было видно. Наконец, она увидела, как покраснело небо над крышей клуба «Любителей скачек», и поняла, что родит холодной январской ночью.
      Захра уже не успела бы дойти до трущоб старого портового города, где ютились питомцы мадам Наджибы. Она выбралась из толпы и двинулась по направлению к Нилу – надо было покинуть богатые кварталы. Когда она дошла до реки, солнце уже опустилось за линию горизонта. Схватки становились все чаще и чаще. Захра дрожала, ей стало холодно. В деревне она укрылась бы в маленьком хлеву и прижалась к теплому боку буйволицы. А в глиняной мазанке отца в холодные ночи всегда была натоплена печь!