Улица Райских Дев

Он проходил мимо лотков, с которых юноши в белых галабеях и девушки в длинных платьях и покрывалах продавали по символическим ценам религиозные брошюры, вручая их каждому, кто останавливался у лотка. Приобщая покупателей к делу Бога и ислама, молодые фанатики пылко объясняли своим сверстникам пагубность западных влияний и необходимость восстановления старых устоев. Но не всегда они мирно проповедовали: нередко юноши в белых галабеях останавливали на улице молодые парочки, требуя представить супружескую лицензию, избивали палками девушек, подол платья которых не достигал щиколотки, заставляли лавочников прекращать торговлю в часы молитвы, закрывая двери перед покупателями. Они требовали возвращения арабам Иерусалима. Они объявляли кощунственной западную музыку. Они даже требовали сегрегации полов, особенно настаивая на раздельном обучении в школе. Студенты-фундаменталисты настаивали на том, чтобы в аудиториях женщины сидели отдельно от мужчин, а студенты-медики не желали изучать анатомию другого пола.
      Главным доводом фундаменталистов была победа в войне Рамадана 1973 года: Бог даровал ее Египту за праведность, и потому египтяне обязаны и впредь следовать праведными путями.
      «Да, да, – думал Мухаммед, – они правы», – и ему казалось, что его душа пылает любовью к Богу.
      Во второй половине дня он вернулся в дом на улице Райских Дев и сидел в большой гостиной среди теток и двоюродных сестер, ожидая, пока ему подадут чай. Он чувствовал, что его по-прежнему обуревает лихорадка, сжигает смутное желание, и, вспоминая свои утренние мысли, уверял себя, что это религиозная лихорадка, желание обратиться к Богу. На самом деле это было желание, разбуженное блестящими, темными, как чернильные лужицы, глазами девушки-однокурсницы.
      Если у молодых женщин такие глаза, такие каскады темных волос, спадающих на спину над соблазнительными ягодицами, – как удержать свои мысли на пути праведности и благочестия? – думал Мухаммед. Наверное, женщин действительно надо изолировать, чтобы их вызывающая сексуальность не вводила в соблазн мужчин. А от красивых женщин исходит особая опасность. Его ослепительно прекрасная мать – разве она не предала его, не бросила своего сына? Он не знал, почему Омар развелся с женой, и предпочитал об этом не думать. Но судя по зловещему молчанию, которым было окружено в семье Рашидов имя Ясмины, это могло быть что-то ужасное… Мухаммед никогда не писал матери, но письма из Калифорнии, втайне от всех, много раз перечитывал и потом плакал ночами, держа в руке ее фотографию, мечтая дотронуться до ее золотых волос и в то же время проклиная ее.
      Мухаммед сидел на диване в ожидании чая и глядел на свою мачеху Налу, сидящую рядом на диване. Она родила его отцу Омару семеро детей, и один раз у нее был выкидыш. Один ребенок умер от сердечной недостаточности. Нала безропотно вынашивала, рожала и кормила детей, ублажала мужа.
      «Вот такой и должна быть женщина», – подумал Мухаммед. Кузина Зейнаб принесла ему чай. Бедняжка, мать которой бесстыдно танцует перед мужчинами. Мухаммед испытывал в присутствии Зейнаб какое-то стеснение, – уж очень она походила на его мать Ясмину, которую он знал по фотографии в изголовье своей кровати. Откуда такое сходство? Правды Мухаммед не знал. И никогда не узнает, что Зейнаб – его сводная сестра.
      Он пил горячий сладкий чай с ароматом мяты и с досадой чувствовал, что продолжает думать о девушке с темными глазами и пышными ягодицами. Вдруг пришло решение: завтра он сменит джинсы на белую галабею «Мусульманского братства». Это оградит его от соблазна.
      Амира была в своем саду; взглянув на солнце, она решила, что все уже вернулись домой и начинают собираться в гостиной на вечернюю молитву. Она собрала срезанные травы в корзинку и направилась к дому.
      Когда она проходила через бывший сад Элис, на лицо ее набежала тень печали. Здесь не осталось и следа маленького английского рая, устроенного Элис: там, где некогда чудом прижились бегонии и красные гвоздики, росли египетские белые лилии, маки и папирус. Амира семь лет неустанно горевала об Элис и Захарии, утешая себя мыслью, что судьбы обоих были предрешены еще тогда, когда родилась Ясмина, и Амира послала Ибрахима в город, чтобы он совершил акт милосердия.
      Амира вышла в кухню, залитую золотым вечерним солнцем и полную вкуснейших запахов, – в очаге томилась муссака – блюдо из ягнятины, на плите брызгала маслом сковорода с жарящейся рыбой. Амира разложила свои травы, прислушиваясь к болтовне и смеху девушек и женщин, готовящихся к ужину. На сердце у нее было легко и отрадно – ей семьдесят шесть лет, она крепка и здорова, у нее восемнадцать правнуков, двое на подходе. Дети Омара – восемь человек – живут в ее доме с матерью, Налой, которая не ездит с мужем в заграничные командировки. Овдовевшая Тахья тоже теперь живет в доме бабушки – у нее шестеро детей. И правнучки от первых жен Али Рашида. Дом полон детей, и это такая радость. Они подрастают, и появляются счастливые заботы – удачно выдать замуж внучек, женить внуков. Вообще-то заботиться о замужестве дочерей должны матери, но в доме Рашидов и эта важная забота – на умме, главе рода, прародительнице.
      Первая на очереди невеста – четырнадцатилетняя Асмахан, старшая дочь Тахьи. Асмахан – девушка строгих правил, она носит хаджеб, исламскую одежду, закрывая волосы, шею и плечи покрывалом. Она своенравна и безудержна, как ее бабушка Нефисса. Хорошо, что ее пылкий нрав направлен в другое русло, – Амира помнит, сколько волнений доставляли ей любовные порывы дочери. Но у Асмахан и на пути религии проявляется подчас буйная неукротимость. Однажды Амира слышала, как Асмахан кричала Зейнаб, что ее мать, танцовщицу, надо сжечь на костре.
      И остальные девушки из дома Рашидов носят хаджеб и называют себя «мохаджибаат» – «женщины, носящие покрывало». В школе они отказываются сидеть рядом с мальчиками. «Таких благочестивых девушек нетрудно будет выдать замуж», – думала Амира. А вот с некоторыми из их двоюродных сестер дело обстоит не так просто. С этими эмансипированными девицами возникают проблемы. Сакинна, дочь Абделя Рахмана, в двадцать три года не замужем. Басима разведена, живет одна, а лучше бы ее с двумя детьми пристроить за хорошего человека. А Самья, дочь покойного мужа Тахьи от первой жены, такая щупленькая, что будет трудно найти ей жениха.
      Хорошо бы выдать замуж Тахью, которая вдовеет уже семь лет. В тридцать пять лет она все еще красавица, жениха найти нетрудно, но сколько раз к ней ни подступалась Амира, Тахья спокойно и решительно отвечала, что будет ждать Закки. Сколько лет о нем ни слуху ни духу – а она стоит на своем. Твердит, что он вернется, – Амира в этом совсем не уверена.
      Она прошла в гостиную, где члены семьи, собравшись вокруг телевизора, слушали вечерние новости. Продолжались столкновения мусульман и христиан-коптов. В Верхнем Египте в деревне, где сначала пострадали мусульмане – коптами был убит деревенский шейх, – была взорвана коптская церковь, десять человек убиты. Амира, не слушая диктора, обеспокоенно глядела на хмурого Мухаммеда, своего старшего правнука. Он повелительным жестом протянул Зейнаб пустую чашку. Молодые люди, не знавшие, что они – родные брат и сестра, были очень похожи внешне, но совершенно несходны по характеру: словно уксус и мед. Неспокойный нрав Мухаммеда внушал Амире тревогу. Она видела, какими алчными глазами он смотрит на двоюродных сестер. У мальчика на уме секс – как у отца в его годы. Амира помнит, как Омар требовал немедленно женить его. У Мухаммеда такая же горячая кровь. После того как его разлучили с матерью, мальчик рос очень нервным, – Ибрахим даже давал ему транквиллизаторы.
      Надо его рано женить, чтобы половой голод не подтолкнул его к какому-нибудь неистовому поступку.
      «А вот красивую, тихую и ласковую Зейнаб выдать замуж не удастся», – вздохнула про себя Амира.
      Да, столько неотступных домашних забот, а зов из Аравии становится все более внятен ее душе. Она все время видит сны – воспоминания о прошлом. Она перестала видеть во сне прекрасного юношу, который кивал ей и манил к себе, – может быть, он снился ей, когда был жив, а теперь он умер? Юноша исчез, но появились новые фрагменты снов. Голос из прошлого рассказывал Амире: «Мы шли дорогой, которой пророк Мусса вывел израильтян из Египта. Мы останавливались у колодца, где он встретил свою жену…» На этом пути на караван ее матери напали работорговцы. Где же была та стоянка – может быть, возле колодца Муссы?
      Новые фрагменты снова дополняли мозаику прошлого, но в ней оставались пустоты. Амира не могла вспомнить, как она очутилась в гареме на улице Жемчужного Дерева и что там с нею было. Прошлое этих лет, как и лет раннего детства, было словно заперто в комнате, ключ от которой потерян. Как его найти?
      Она собиралась в Мекку семь лет назад – и не поехала, потому что умерла Элис. Потом Амира ждала известий о Захарии, которого семья усиленно разыскивала; потом в Каире случилась летняя эпидемия лихорадки, особенно опасной для детей… Следующий год сочла неблагоприятным для путешествия Кетта, астролог.
      Но теперь-то она соберется в путь, думала Амира, вот только уладит еще кое-какие семейные дела. Посетит святую Мекку, а на обратном пути проследует дорогой, которой шел караван ее детства. Может быть, она узнает квадратный минарет на месте стоянки каравана и найдет там могилу своей матери…
      К дому подъехал мрачный и усталый Ибрахим. Он не вышел из машины и, не снимая рук с руля, в который раз думал о своей жизни. Почему в шестьдесят три года он чувствует себя таким старым и обессиленным? Наверное, потому, что он потерпел поражение в жизни. У него нет сына. Жена покончила с собой, и Ибрахим чувствует свою вину, хотя самоубийства ее матери и брата показывают, что в роду была наследственная депрессия. И все-таки он виновен. Причиной ее смерти была женитьба Ибрахима на Худе. Но вторая жена тоже не родила ему сына, у них четыре дочери. Как он виноват! Ибрахим уронил голову на руки.
      Он вспомнил лицо Элис в морге – бледное как полотно, и золотистые волосы с комьями нильского ила…
      Какие-то туристы выловили с фелуки ее труп. Ибрахим один был в морге для опознания, поэтому он мог сказать семье, что Элис погибла в автомобильной катастрофе.
      «О Элис, дорогая моя, я тебя погубил…»
      А Ясмина, дочь Элис… И в ее судьбе он виноват. Он изгнал ее за то, что она обратилась к Хассану, усомнившись, что отец сам справится с бедой. Теперь он простил ее и хотел бы написать ей в Калифорнию, но никак не мог решиться.
      Но больше всего он виноват перед Али Рашидом, своим отцом. Отец глядит с Неба и видит, что у него только один внук – от дочери, и один правнук. А через сына он не обрел внуков. Вина перед отцом давит душу Ибрахима, как тяжелый камень.
      Не только угрызения совести мучили его, но и земные проблемы. Хлопок Египта, «белое золото», обесценивался на мировом рынке. Состояние Рашидов, нажитое на хлопке, уменьшилось, а расходы возросли. Ибрахим вздохнул, вышел из машины и открыл входную дверь.
      Двойная дверь из драгоценного дерева, тяжелая, резная, была привезена из Индии сотни лет назад. Огромный вестибюль с мраморным полом и старинными медными светильниками, лестница, ведущая наверх и потом разделяющаяся на две ветви – к мужской и женской половинам дома. Собственный дом вдруг поразил Ибрахима красотой и величественностью архитектуры и убранства.
      – Ты здесь, сын моего сердца!
      Он увидел Амиру, которая подошла к нему и ласково сжала его руку. Как молода еще его мать и как прекрасна! Сколько в ней доброй молодой силы! Волосы уложены узлом по французской моде, сколоты бриллиантовыми шпильками, красивые подкрашенные губы улыбаются.
      – Мать, окажи мне милость!
      – Какие могут быть милости между матерью и сыном? – засмеялась она. – Я сделаю все, что ты попросишь.
      – Найди мне такую жену, которая даст мне сына. Амира посмотрела на него огорченно:
      – Разве ты забыл, какую беду ты навлек на наши головы, пытаясь сделать своим сыном Захарию?
      О Захарии Ибрахим не желал и слышать. Он изгнал его из своей памяти, не интересовался результатами розыска, который организовала Амира.
      – Я хочу законного сына! Мать, ведь ты мудрая женщина, ты шейха. Ты знаешь средства!
      – Надо надеяться на Бога, других средств нет. Бог награждает терпеливых. Может быть, у Худы на этот раз родится мальчик.
      Ибрахим взял Амиру за руку и сказал:
      – При всем уважении и почтении к вам, мать, я не последую вашему совету. Я возьму еще одну жену. Ваше суждение не всегда оказывалось верным.
      – О чем ты говоришь?
      – Я думаю о Камилии. Вы решили тогда сделать ей операцию, без которой ее жизнь сложилась бы по-иному.
      – Да, ты прав. Она могла бы иметь мужа и детей – я виновата в ее судьбе.
      – Мать, ее надо выдать замуж. Женщина не может провести всю жизнь в ночных клубах и на киностудиях. И Зейнаб нужен отец. Помоги мне найти мужа для Камилии!
      – Сейчас наступит время молитвы, – спокойно сказала Амира. – Помолись вместе со всеми в гостиной, а я хочу сегодня молиться одна.
      Амира поднялась на крышу. Купола и минареты Каира стали оранжевыми в свете заходящего солнца. Амира почувствовала, что это, может быть, не пламя солнечных лучей, а нежная женская ладонь, окрашенная хной, нежно накрывает пролетевший над городом день.
      Когда прозвучал призыв муэдзина, Амира расстелила молитвенный коврик и произнесла: «Аллах акбар. Аллах велик».
      Но сердце ее еще не обратилось к Богу. Она распростерлась на коврике, но думала о том, что упрек Ибрахима справедлив и она должна исправить зло, причиненное ею Камилии. Она должна позаботиться о счастье и благополучии внучки.
      «Ах хаду, Аннах Мухаммед расуль Аллах – И Мухаммед Пророк Его».
      Амира думала об Ибрахиме. Он твердит только о сыне. Она вдруг почувствовала досаду и раздражение. Ибрахим должен продолжить линию Али Рашида, дочь – Нефисса – не может быть продолжательницей рода. Но есть ведь и линия Амиры Рашид, ее дочери, ее красавиц внучек и правнучек. Почему же все женщины не в счет – постановлено, что род продолжается по мужской линии?
      Справедливо ли это? Ведь на самом-то деле несомненно только материнство. Амира припомнила случаи, когда отцовство было ложным: Сафея Рагеб, выдавшая мужу ребенка своей дочери за своего собственного, дети Марьям Мисрахи, отцом которых был брат ее мужа, не подозревавшего об этом до самой смерти… А дочь Ясмины от Хассана аль-Сабира считали бы законным ребенком Омара, если бы не разоблачение Нефиссы… И сколько таких случаев было в прошлом, начиная, может быть, и с праматери Евы! Почему же род ведется не от матери, а от отца, когда материнство – несомненно, а отцовство далеко не всегда бесспорно.
      «Хи Аллах ахс Аллах…»
      Если бы род велся от женщин, тогда не придавали бы такого значения отцовству. Рождение ребенка Ясмины было бы не позором, а праздником и Зейнаб росла бы с матерью…
      Изумленная ходом собственных мыслей, Амира попыталась снова обратить их к Богу. «Ла иллаха илла Аллах, – твердила она, прижимаясь любом к коврику. Муэдзины уже кончили свои призывы, и Амира спустилась с крыши, твердя про себя: – Жену Ибрахиму, мужа Камилии».
      Дахиба не захотела отправлять мужа в больницу, даже в частную, и Хакима перевезли в квартиру Камилии в аристократическом квартале Замалек, недоступном для фанатиков. Двенадцатикомнатная роскошная квартира помещалась в надстройке на крыше на высоте восемнадцати этажей над Каиром, с замечательным видом на город, на Нил и, в отдалении, на пирамиды. Камилия подкатила к окну кресло, в котором полулежал Хаким.
      – Как вы напугали нас, дорогой дядя! – сказала она со слезами на глазах.
      Он улыбнулся ей – говорить ему еще было трудно.
      – Какие жестокие эти христиане, – гневно воскликнула Камилия. – Как могли они наброситься на вас, вы такой добрый, такой чудесный! Недаром они поклоняются человеку, которого гвоздями прибили к кресту, – видно, наслаждаются зрелищем страданий! Я их ненавижу!
      Слуга принес чай и печенье. Камилия включила для Хакима и Дахибы программу «Даллес», которую смотрели вечером по четвергам все каирцы. Правительство обычно передавало в этот же вечер важные сообщения, поскольку аудитория была обеспечена – все телевизоры города включены. Дахиба и Хаким прослушали призыв министра здравоохранения к молодым женщинам пользоваться советами врачей для сокращения рождаемости; приводилась цитата из Корана: «небольшая семья – счастливая семья».
      В ожидании начала программы «Даллес» Дахиба просматривала вечерние газеты, которые принес на подносе слуга.
      – Вот оно, – воскликнула она, – нападение коптских студентов-христиан на кинорежиссера. Мотивы не выяснены.
      – Дядя ничего не сделал плохого коптам, – возмущенно отозвалась Камилия. – Какие могут быть «мотивы»?
      Но Дахиба уже читала другую заметку.
      – О, какая неожиданность! – удивилась она. – Прочитай, Камилия, эти строчки нам с тобой знакомы. Это напечатано в небольшой газете, кажется, ее издают интеллектуалы радикального толка.
      – «Мужчины господствуют над нами, потому что им удалось запугать нас, – прочитала Камилия. – Они ненавидят нас, потому что желают нас». – Она посмотрела на Дахибу: – Это же из моего эссе-послесловия к вашей книге!
      Камилия узнала слова, написанные ею десять лет назад: «Наша сексуальность бросает вызов их мужскому превосходству, – читала она, – и они подавляют нас, оставляя женщинам только три, по их мнению, достойных ипостаси: юная девственница, покорная и плодоносная супруга и пожилая матрона, миновавшая возраст деторождения. Они перекрыли нам все другие пути. Незамужняя женщина, имеющая возлюбленного, для них – шлюха. Одинокая женщина без любовника – лесбиянка. Они оскорбляют женщину, пытающуюся жить независимо, восстающую против мужского превосходства. Ибо в натуре мужчины подавлять то, что им угрожает или внушает страх».
      – Боже, – хрипло простонал Хаким, – за что ты послал мне двух чересчур умных женщин!
      – Это твое эссе, слово в слово, – заметила Дахиба Камилии. – А твое имя упомянуто?
      – Нет. Подписано: Якуб Мансур.
      – А, Мансур, – прошептал Хаким, поглаживая рукой саднящую шею. – Знаю. Он был арестован недавно за публикацию рассказа, в котором выражалось сочувствие Израилю.
      – Должно быть, еврей, – решила Дахиба. – Евреям в наши дни в Египте трудновато.
      Камилия вдруг вспомнила, почему имя показалось ей таким знакомым. Она вышла в соседнюю комнату и вернулась с одним из своих досье газетных и журнальных вырезок. Найдя пожелтевшую страничку с датой: 1966, она увидела слова «газель», «бабочка» и подпись «Якуб Мансур». Это была заметка о первом концерте Камилии.
      – Он самый! – воскликнула Камилия. – Почему он напечатал мое эссе?
      – Смелый поступок, – возразила Дахиба. Камилия посмотрела на часы:
      – Где находится редакция этой газеты? Хаким отпил глоток чаю и хрипло сообщил:
      – Аллея идет от улицы Эль-Бустан, это недалеко от Торговой палаты…
      – Стоит ли тебе ехать туда? – забеспокоилась Дахиба.
      – Не беспокойтесь, я возьму с собой Радвана.
      Скромный офис небольшой газеты размещался в двух смежных комнатках. Одно из окон, выходящее на аллею, было разбито и заставлено фанерой. За письменными столами сидели двое мужчин, у дверей смежной комнаты стояла молодая женщина. Все трое обернулись к Камилии.
      – Аль хамду лиллах! – приветливо сказала женщина, придвигая Камилии стул: – Мир и благополучие вам, саида! Мы рады вас видеть. Она позвала: – Азиз! – Из смежной комнаты вышел конторский мальчик. – Принеси чаю из лавки мистера Шафика.
      – Да пребудут с вами мир, благополучие и благословение Бога! – вежливо ответила Камилия. – Могу я видеть мистера Мансура?
      Из-за письменного стола встал мужчина лет сорока, полный, в мятой рубашке, лысеющий, в очках с металлической оправой. Он напомнил Камилии Сулеймана Мисрахи, и она подумала – как мало евреев осталось в Каире.
      – Вы оказали нам большую честь, мисс Рашид, – сказал он с улыбкой.
      Камилия не удивилась, что он назвал ее по имени – она привыкла к тому, что ее узнают незнакомые люди.
      – Вы слишком добры, мистер Мансур, – возразила она.
      – А вы знаете, что я писал рецензию о вашем первом концерте, четырнадцать лет назад? Мне тогда было тридцать, и я был убежден, что вы самая очаровательная танцовщица из всех, кто украшал наш мир. – Он бросил взгляд на стоящего в дверях Радвана и добавил: – Я и сейчас так думаю.
      Камилия тоже обернулась к Радвану, надеясь, что он не счел пылкий комплимент нарушением пристойности: сириец считал своей обязанностью ограждать свою хозяйку от всяких проявлений фамильярности со стороны поклонников.
      Появился мальчик с двумя стаканами мятного чая на подносе. Соблюдая этикет, собеседники обменялись фразами о погоде, о футбольных матчах, об экономических выгодах, которые принесла Египту Ассуанская плотина. Наконец, Камилия могла перейти к интересующему ее вопросу; достав из сумочки вырезку, она спросила Мансура:
      – Откуда вы это перепечатали?
      – Из книги вашей тети, – ответил он. – Я знал, что автор этого эссе – вы. Я решил, что сейчас это нужно напечатать, чтобы взбудоражить умы.
      – Но ведь книга запрещена в Египте!
      Мансур молча достал из ящика письменного стола книгу «Приговор: ты – Женщина».
      – Вас могут арестовать, если книгу найдут у вас или догадаются, что вы сделали из нее перепечатку!
      Он улыбнулся:
      – Президент Саадат твердит о демократии, о свободе слова в Египте. Я предоставляю ему возможность доказать, что это не пустые слова.
      Камилии импонировала мягкая ироничная манера Мансура, его непринужденное и вместе с тем уважительное обращение к собеседнице. Услышав о радикальной газете, она ожидала встретить громкоголосого агитатора и была приятно разочарована.
      – Но вы подвергаете себя опасности этой перепечаткой, – заметила она.
      – Однажды я слышал речь Индиры Ганди. Она признала, что женщина может иногда зайти слишком далеко, но это оправдано, если в результате ее выслушают.
      – Вы не упомянули моего имени…
      – Умышленно… Вас я не хотел подвергать опасности. Экстремисты, – он показал на разбитое окно, – эти юноши из «Мусульманского братства», фанатики в белых галабеях, взбесились бы, узнав, что это написано женщиной, к тому же мусульманкой. Я другого вероисповедания, мне это может сойти с рук. Главное – что ваши слова дойдут до читателей. Это написано великолепно!
      Он улыбнулся, и под взглядом его темно-карих глаз Камилия почувствовала давно не испытанное волнение. В семнадцать лет она встретила у Дахибы человека, который ей понравился, но роман даже не начался, и с тех пор Камилия была равнодушна к мужчинам. Но в Мансуре есть обаяние… Интересно, женат ли он?

ГЛАВА 2

      Джесмайн вышла из автобуса и остановилась у своего доме передохнуть. Сердце ее билось неровно – она не знала, как сообщить Грегу свою новость. Да, это известие выбьет его из колеи.
      Она вошла в квартиру, в которой жила с Грегом уже семь с половиной лет, и увидела его в гостиной – он курил и разговаривал с друзьями. Как всегда, Джесмайн обрадовалась, что гости – мужчины. Когда они приходили с женами, Джесмайн должна была следить за собой – по каирской привычке ей хотелось увести женщин на кухню, оставив мужчин в гостиной. В Америке, хотя иногда приятельницы пили кофе с Джесмайн на кухне, обычно женщины сидели в гостиной вместе с мужчинами, но сама Джесмайн чувствовала себя в смешанной компании неуютно.
      Однажды она призналась в этом Рашель Мисрахи, и та стала поучать ее:
      – Ты же современная женщина, Джесмайн, врач. Ты должна забыть о египетских патриархальных нравах, вытравить их из своей памяти.
      Но сегодня у Грега были только коллеги из отдела антропологии, и они увлеченно обсуждали какие-то профессиональные темы. Грег только сказал свое обычное «Хай», когда Джесмайн прошла мимо него на кухню, где швырнула в угол докторский халат и, заварив себе крепкого кофе, присела у кухонного столика. Она грустно улыбнулась, увидев десяток гвоздик в вазе, – Грег никогда не забывал купить цветы к годовщине смерти Элис. И каждый раз Джесмайн испытывала досаду и раздражение – ей не хотелось быть признательной. Бедный Грег, если бы она хоть чуточку любила его!
      Она просмотрела почту – счета, приглашения на медицинские семинары, предложения из двух больниц занять вакансию, открытка от Рашель из Флориды и ничего из Египта.
      Семь лет назад она получила обратной почтой свое письмо матери с припиской Амиры: «Дорогая, Элис умерла, Бог взял ее душу в рай. Она погибла в автомобильной катастрофе». Еще Амира сообщила об уходе из дома Захарии, который «отправился искать Захру, кухарку». Этой приписки Джесмайн не могла понять. После этого писем не было, только через шесть лет Амира прислала фотографию Мухаммеда, который уже поступил в университет. Очень красивый юноша, похожий на изображения христианских святых на иконах, мрачно глядел в объектив огромными светлыми глазами. «Он не кажется счастливым», – думала Джесмайн, и у нее щемило сердце. Еще была бандероль от Деклина Коннора, – вскрыв ее, Джесмайн обнаружила новое издание совместно переведенной ими на арабский язык книги «Вы решили стать врачом». Было и письмо, в которое Коннор вложил фотографии – он сам, Сибил и их сынишка. В письме он рассказывал, как они работают в Малайзии, пытаясь справиться с царящей там малярией. Тон письма был теплый, дружеский, без намека на влюбленность, которая вспыхнула между ними накануне разлуки и свелась к нежному объятию при последней встрече.
      Грег вошел на кухню, и Джесмайн увидела через открытую им дверь на экране телевизора в гостиной хронику – американских заложников вывозили из Ирана.
      – Хай, – сказал Грег. – Как дела?
      Джесмайн очень устала. Работая врачом в детской клинике в районе бедняков, она проводила там долгие часы, отдавая другим детям заботу, которую не могла дарить Мухаммеду и бедной, погибшей при родах, крошке. Часто вспоминать о них она себе запретила, – это причиняло слишком сильную боль.
      Он обняла Грега за пояс и сказала:
      – Спасибо за цветы. Такие красивые.
      Грег тоже обнял ее и сказал извиняющимся тоном:
      – Ничего, что парни посидели, а? Мы тут строили планы.
      Она только кивнула. Грег вечно строил планы, и вечно ничего из этого не выходило. Диссертацию свою он никак не мог закончить, и Джесмайн давно уже перестала задавать ему вопросы на эту тему.
      – У меня все в порядке, – сказала она. – Надо вернуться в больницу к вечернему обходу. Я зашла принять душ и взять машину.
      Грег достал из холодильника банку пива, открыл ее и посмотрел на Джесмайн.
      – Хорошо, что ты зашла. Мне надо кое-что тебе сказать.
      Она взглянула на него:
      – Какое совпадение. Мне тоже.
      Глядя на Грега, который, откинув голову назад, крупными глотками пил пиво, Джесмайн думала об иронии судьбы. Она полюбила одного, а вышла замуж за другого. И семь лет спустя она замужем за одним и по-прежнему любит другого. Между нею и Грегом возникли узы привычки, нежность, иногда секс. Но это была не любовь, а, скорее, потребность в человеческом общении. Никогда она не испытывала в объятиях Грега такого волнения, которое однажды испытала в объятиях Коннора. Страсти в ее браке не было места. Рашель, которой она призналась в ущербности своего брака, заявила ей, что романтическим мечтаниям в современном браке не место, но Джесмайн по-прежнему смутно тосковала и иногда испытывала зависть к Сибил Коннор.
      – Я беременна, – сказала она.
      Грег дернулся и расплескал остаток пива.
      – Иисус! – воскликнул он. – Хоть бы подготовила бедного парня!
      – Извиняюсь. А как я должна была это сказать? – Она посмотрела в лицо Грега. – Ты доволен?
      – Доволен! Обожди немного, у меня в голове все закружилось. Как это могло случиться?
      – Я перестала принимать таблетки, у меня от них болела голова.
      – В таком случае нужно было по-другому предохраняться. Когда же это случилось?
      – В сентябре, на вечеринке в День труда.
      Грег тогда накачался пивом, и пока другие жарили лангеты и бифштексы, он уволок Джесмайн в спальню «уединиться на минуточку».
      – Но это же здорово. Нет, очень здорово. Я же знаю, что ты любишь ребятишек. Просто мы как-то об этом не думали. – Он откинулся на спинку стула. – Но как же ты бросишь работу? Ведь мы должны платить за квартиру.
      Джесмайн продала дом в Англии, чтобы оплатить обучение на медицинском факультете; пришлось затронуть и денежный капитал. Сейчас они жили на деньги, которые Джесмайн получала за работу в больнице, и беременность могла нарушить равновесие неустойчивого семейного бюджета. Когда Грег задал этот вопрос, Джесмайн вдруг почувствовала, что узы «свободного товарищества» могут сковывать, пожалуй, покрепче, чем патриархальный брак Востока. Но она тотчас же возмутилась и, пытаясь сохранить легкий тон, заметила:
      – Думаю, что теперь тебе пора взяться за работу. У тебя семья, будешь кормильцем.
      Грег отвернулся и сделал глоток пива.
      – Боже мой, Джесмайн, это не для меня. Прежде чем взять на себя заботу о детишках, я должен самоопределиться. Я еще толком и не знаю, кто я и что мне нужно.
      – Пора бы и знать – в тридцать семь лет.
      – Да, как раз в этом возрасте мой папочка меня заделал маме, – засмеялся он. – Джесмайн, я буду говорить честно. Не хочу плодить ребятишек, которые будут тосковать без родительского присмотра и ласки в частных школах, как это было со мной.
      Джесмайн закрыла глаза. Она вдруг почувствовала страшную усталость.
      – Так что же ты предлагаешь?
      Он отцепил от двери холодильника игрушку на магните и стал вертеть ее в пальцах – это был пластиковый помидорчик с улыбающейся рожицей.
      Джесмайн поняла, что не получит ответа.
      – Ну, а что у тебя за новости?
      Грег прилепил помидорчик обратно, но он отвалился и упал на пол.
      – Я хочу с нашими парнями поехать в экспедицию в Кению. Роджер как раз занимается народом масаи…
      – Понятно, – кивнула Джесмайн. В прошлом году это была Новая Гвинея, в позапрошлом – Тьерра-дель-Фуэго. Оба раза он так и не поехал, на этот раз, может быть, поедет. Джесмайн поняла, что ей, пожалуй, все равно.
      – Мне надо вернуться в клинику, – сказала она. – Где ключи от машины?