- На том стоим, Василь Ондреич.
      - Знамо, батюшка, не обидим, - загудели мужики.
      - "Не обидим". Вон Касьян с Гороховки бил мне челом на соседа свово, Плехана. У него, Касьяна, кобыла двумя ожеребилась, так Плехан и пристал с ножом к горлу: с моим, мол, жеребцом кобыла твоя гуляла - отдай одного жеребенка.
      Мужики, ухмыляясь, опускали глаза, чесались.
      - Плехан - тать и вымогатель, то мне понятно. Но в Гороховке-то дураки, што ль, произрастают? Ведь там сторону Плехана приняли - это ж надо удумать! Я, было, решил - это те самые мужики из басни, што корову на крышу затаскивали, штоб траву там объела, ан нет - не дураки они. Плехан - свой, старожил, а Касьян пришлый человек. Но ты где был, староста?
      - Слыхал я о том, Василь Ондреич, да запамятовал - сборы в поход начались.
      - За правду, Фрол, вся Русь на Куликовом поле стояла, и мы с тобой - тоже. Татарин чинит насилие али свой - нет разницы. Коли мы у себя дома правду защитить не хотим - гнать нас надобно с хозяйского места.
      - Грешен я тут, Василь Ондреич, не попущу впредь.
      - Вот што еще, мужики. Коли великий князь объявит черный бор*, в том нет моей воли. И вы уж тогда натужьтесь. Пущай сход решит, как раскинуть бор по тяглу и душам. Вы не подумайте чего - говорю на всякий случай. Выходов в Орду князь Донской решил не платить. Из того, что выручите за хлеб, пеньку, меды и сало, ты, Фрол, свою казну заведи, общинную. Да кормов до будущего урожая попридержите в общем амбаре. Ныне Звонцы еще трудом павших ратников живут, будущий год труднее станет. Весна покажет: сможете ли вы все пахотные земли и ловы прежние удержать. Сил не хватит - поля, што похуже, оставьте в залежь. Лучше меньше вспахать да засеять и собрать до зернышка, чем надорвать народ, а потом потерять половину урожая. (* Черный бор - всенародная дань, собираемая, как правило, с простых, "черных", людей.)
      Слушали мужики, дивились. Молод боярин, с юности только и знал ратное дело, а судит о хозяйстве здраво. Тупик и сам себе дивился. "Хочешь боярствовать - умей хозяйствовать", - слова великого князя крепко сидели в голове его. Прошли времена, когда боярин-дружинник ничего знать не хотел, кроме коня и меча, а подданные для него были вроде покоренного вражеского племени, с которого он собирает дань. Село - его вотчина, сын родится - к сыну перейдет, это стало обычаем - как же не думать ему о благополучии мужиков? Увидят, что боярин о селе радеет, они себя не пожалеют. А не так сказал - староста мимо ушей пропустит…
      - Ты, батюшка, благое дело творишь, обучая детишек чтению и письму, - обратился боярин к попику. - Хорошо ли дело твое?
      - Не моя то затея, Василий Андреич, - ответил священник. - Издревле церковь в меру сил учит грамоте юных прихожан. Ныне же получили мы послание епископа Герасима - всех, мол, до единого надобно приобщать к мудрости книжной, в том видит он путь скорого духовного очищения и единения людей. Да выучишь ли всех?
      - Чего так? Аль дети глупы?
      - Дети всякие есть, Василий Андреич, а родители не видят в грамоте проку, за баловство почитают. Четверо звонцовских ребят приручены мною, каждую пятницу после заутрени приходят на ученье, смышленые ребята. Другие - кое-когда. Родителей бранить - пустое. То, мол, захворало дитя, то ходить не в чем, особливо зимой. Поп - не пристав, плетью не гонят на ученье. Епитимью накладывать вроде не за что.
      Тупик задумался. Не прослыть бы чудаком среди мужиков - он все ж боярин, а не поп. В воинском деле без грамоты даже сотскому трудно: послать весть воеводе, составить чертеж земли, показать на нем, как надо вести войска, указать счет вражеской силе - тут без пергамента или бересты не обойтись. Нечего делать без грамоты купцу, худо без нее ремесленнику. Растет московское государство, ширится, набирает силу - всюду требуются дьяки, писцы, исправники, казначеи, сборщики податей, судьи, сидельцы, начальники работ, умеющие читать, писать и считать. Один пахарь не испытывает нужды в грамоте, оттого и считает ее баловством, боится испортить сына. Ну, какой ты смерд с пергаментом в руках? Сочтут блаженным или лодырем.
      Все так, а ведь и дед Тупика из смердов попал в дети боярские. Вон и Алешка Варяг, и Микула теперь расстаются с крестьянством…
      - Стало быть, четверых лишь учишь? А сколько бы можно, по-твоему?
      - Десятка два наберется в вотчине подходящих ребят.
      - Запиши-ка их всех. Фролу справить ребят по нужде. В день, который ты, отче, назначишь для ученья, из моих припасов варить им большой казан каши пшенной, либо гороховой, либо гречневой, либо толокняной с маслом конопляным, либо с салом. В праздники к каше варить щи с говядиной аль дичиной. Дома небось не все едят досыта, а ученье, оно идет лишь на сытое брюхо.
      Мужики, притихнув, таращились на боярина. Выходит, не такое оно пустое дело, ученье-то, коли за него одежку и корм дают?
      - Прощевайте, мужики, до утра. Сбор по рогу у околицы.
      - Благое дело ты с ученьем затеял, Василий Андреич, - сказал попик, когда ушли мужики. - Великое дело.
      - Дело то - государское. Вон князь Владимир Храбрый ныне со всего света собирает при себе людей ученых да мастеровитых, богомазов искусных да книжников. То Руси, значит, надобно. И Димитрий Иванович с Боброком прямо наказывают нам, служилым боярам, грамотных людей иметь в вотчинах.
      Фрол, покряхтывая, осторожно сказал:
      - Зря ты, боярин, людишек балуешь.
      - Вот те на! Какое же баловство в ученье? То - труд.
      - О другом я, боярин. Зачем ты оклад снял на три года? Убавить оно бы и не худо, а совсем снимать - баловство одно. После выколачивать придется. Особливо как до срока истребуешь. Твое дело расходное. Да и молоды вы с женкой, всего заране угадать нельзя. А с твоего личного именья велик ли доход?
      Тупик нахмурился:
      - Ты, староста, правь свои дела, а мои - мне оставь.
 
      Странно звенит рог поутру на зимней улице. Коровы в теплых хлевах начинают беспокойно мычать и толкаться - им чудятся за воротами зеленое лето, луга в росах, сладкие травы и птичий щебет. Но то не пастуший рог будит село и не бабы с подойниками бегут во дворы, а мужики в зимних армяках и старых овчинах. Иные запрягают лошадей в легкие розвальни, иные седлают. Радостно взлаивая, скачут вокруг хозяев звероватые собаки, послушно дают привязать себя к саням и седельным лукам - знают: эта неволя сулит им буйную, кровавую радость свободной охоты. Мало теперь мужиков в Звонцах, потому велел боярин взять на охоту всех да подростков покрепче. У каждого - рогатина, лук и топор, будто снова в военный поход готовятся. Примолкнувшие жены и вдовы грудятся у плетней, сквозь набегающие слезы смотрят на сборы охотников.
      Вот из своих ворот выехал боярин на темно-гнедом поджаром коне. Он в зеленом стеганом кафтане с лисьим воротом, в лохматой барсучьей шапке, в овчинных рукавицах, в валяных, обшитых кожей сапогах. Тепло одет и просто. Так же просто убран его конь - ремни, медь да железо, ни единой серебряной бляшки.
      Смотрят бабы на охотничий недлинный поезд, вспоминают, как прежний боярин с дедом Таршилой водили охотников. Нынче во главе ватаги, рядом с господином, староста Фрол - в волчьей дохе и волчьей шапке, на тяжелом костистом мерине. Тронулись всадники, заскрипели полозья, прекратили грызню собаки. Последним ехал воскреснувший из мертвых Роман. Его Серый, еще не пришедший в себя от радости встречи с хозяином, прыгнул в сани, и Роман не прогнал его, стал гладить по широкому волчьему загривку, а пес, уткнувшись в колени господина, припал к соломе, поскуливал, неумело вилял хвостом.
      - Ишь ты, - замечали бабы, - волк, а тож хозяина жалеет.
      - Роман-то хлебнул горюшка, жалостным стал. Вчера при гостях плакал, как рассказывал.
      - Да уж не дай бог кому пережить такое.
      - А слыхали? - понизила голос одна. - Будто колдунья, баба-то его, из проруби вызвала. Может, Роман взаправду сгинул в донских водах, а это лишь образ?
      - Перестань, греховодница! - перекрестилась другая. - Што мелешь, окаянная? Со крестом и во плоти мужик пришел, след его везде вон остается.
      - Эх, сударушки милые! - тоскливо отозвалась третья. - Кабы могла я Ванюшку мово с того света хоть на часок вызвать, смертного греха не побоялась бы!
      - Не гневите бога, а то и правда недалеко до греха. Вон Гридиха затосковала - к ней уж кажную ночь повадился.
      - Свят-свят! Кто?
      - Да кто ж? Он…
      Замолкли бабы, стали креститься, поглядывая на избу кузнечихи.
      - Микула-то припозднился в кузне, идет мимо подворья в полночь, а темь - глаз коли, и слышит он разговор ее с кем-то у крылечка. Вслушался - будто бы Гридин голос. Микула-то сам Гридю уложил в могилу, ну, и понял, кто явился заместо покойного. Кинулся к попу, сотворили они молитву, окропились святой водой, пошли, значит, к ней, Гридихе. Пришли - подворье растворено, сени - тож, свет в избе. Вошли… Девчонки на полатях спят, а она сидит за накрытым столом. Чашки с угощеньем, бражка выставлена, ложки и кружки на троих. А в избе никого больше нет, только вроде серой пахнет и как бы тает облако под потолком. "Што ты, матушка Авдотья?" - спрашивают ее. А она: "Сынка вот с мужем привечаю, воротились они с Дона". - "Да где ж сынок твой с мужем?" - "Да вот же, - говорит, - напротив сидят, рази не видите?" Давай они избу святить, ее спать укладывать. Поп-то не велел никому сказывать, да Микула шепнул Марье, просил ее за Авдотьей приглядеть - руки бы на себя не наложила. У нее ж дочери мал мала меньше…
      Задумчивые расходились женщины по избам, и пока были мужики на охотничьей страде, редкая не забежала к кузнечихе. Одна, оказывается, пироги пекла к возвращению своего охотника, да как же с соседкой не поделиться горяченьким? У другой дочка выросла, шубенка осталась, хотя и поношенная, да крепкая и теплая. Третья солонину закладывала да вспомнила, что должна осталась кузнецу с лета - поломанный серп ей сварил, - и теперь принесла шмат сала. У четвертой бабка на днях померла, велела все добро ее соседям раздать, вот кусок холста остался…
      Проглотив слезу, принимала Авдотья соседские дары, и хотя не убывало горе, камень на душе размягчался от человеческого участия, будто светлее становилось в доме.
      В ту ночь никто уж не приходил к вдове, приняв дорогой образ, только явился во сне сын Никола. Но не израненный, не умирающий, каким снился прежде. Суровый мужик с обличьем сына сказал ей детским голосом: "Не тоскуй ты по мне, маманя, - живой я. Иду я к тебе, да путь мне выпал окольный. Но я приду - ты жди"…
      Извечный опыт в дни беды сближал русских людей. Знали: сообща, всем миром, держась друг за друга, легче переломить беду. Ведь переломили самое страшное - силу Мамая. И горькое горе утрат перемелется на общей мельнице. Только нельзя никого оставлять наедине со своим горем. Один человек - пропащий.
 
      По пути к урочищу, где готовили первый загон по зверю, Тупик самолично следил за движением охоты, запретил вести громкие речи, хлопать бичами, самовольно останавливаться или обгонять передних. В ту пору охота на крупного зверя была привилегией князей и бояр вовсе не потому, что служила утехой и развлечением - вроде соколиной. Помогая кормить дружины и двор, большие облавные охоты являлись серьезными военными тренировками. Человека, вооруженного рогатиной и луком, сильный зверь не слишком боялся. Раненый сохатый, случалось, яростно бросался на всадников, грозя сокрушительными копытами и рогами, вепрь шел напролом, не сворачивая перед человеком, зубр мог поднять зеваку на рога вместе с лошадью и отбросить, как ржаной сноп, а остановить разозленного хозяина русской тайги - медведя мог лишь самый бесстрашный удалец. Тут проверялась сила, воспитывались храбрость и ловкость, точный глазомер и быстрая сноровка в опасности, хладнокровие и смекалка. И все же главное, чему учила такая охота, - распорядительности начальников, умению многих действовать по единой команде, следовать указанному порядку и выручать друг друга.
      - Слушай, Фрол, - обратился Тупик к едущему рядом старосте. - Пока ты самый ратный человек в Звонцах. Забот у тебя много, а все же при случае поучай парней в воинском деле. Што оружье сберегли - спасибо. При себе храни его, выдавай лишь на ученье. Пришлем заменщика Таршиле - он тебя ослобонит.
      - Неуж к новой войне готовитесь?
      - Жить рядом с волком да собак не держать? Я - порубежник. Мамай - не вся сила Орды. Будь у тебя курица, што каждый год несет золотые яйца, ты легко ее отдашь?
      Долго ехали молча, наконец Фрол придержал коня.
      - Здесь, пожалуй, начнем, Василь Ондреич…
      Большой лес на взгорье узким перешейком по логу спускался в низину и переходил в коряжистый урман, разросшийся вокруг верхового болотного озерца, откуда выбегал прозрачный ручей. Урман примыкал к пашням - леший как будто нарочно создал это убежище для зверей, совершающих набеги на хлебные и просяные поля. Летом для человека урман был недоступен, в нем хозяевали вепри да рыси, но и зимой звери часто дневали здесь: лесистым логом они легко уходили в большие дебри от всякой опасности. В логу стали с боярином четверо дружинников, с ними и Микула. Фрол поехал в загон. Выставить зверя на охотников - дело непростое, и за него староста взялся сам.
      Тупик стоял первым к урману, широкий прогал перед ним обнажал дно лога и часть противоположного склона. Чистейший снег на поляне мелко прострочен мышиными следами, там и тут - крупные стежки соболя и горностая; кусты малины и волчьего лыка по краям поляны густо опушены инеем, под ними - то ли наброды лесной куропатки, то ли тетеревов; за медно-зелеными соснами весело рябили бородавчатые березы, дымчато плыл и таял среди белизны снега и берез сизый осинник по краю урмана. Поселиться бы навечно в Звонцах, ездить с мужиками в поле, ловить рыбу и бить зверя, не знать иных забот, кроме тех, коими живет хлебопашец, детей вырастить да и упокоить кости в этой благодатной земле!.. Тупик улыбнулся и погрустнел. Так тебе и позволят! Но жизнь смерда и в самом деле чем-то завиднее жизни воина, которого смерд кормит. И смерд на земле больше свободен, чем воин на службе…
      Тупик вздохнул, упер изложье самострела в мерзлую землю, взялся за вороток, натянул тетиву-проволоку стального лука, опробовал спуск. Железному звону его тетивы ответил такой же легкий звон с другой стороны прогала - там опробовал свой самострел Алешка Варяг. Дальше по логу на удобных для стрельбы местах затаились еще трое дружинников, и в самом конце - Микула, вооруженный рогатиной да парой метательных копий.
      Рогатины и сулицы имелись у всех охотников, свои Тупик прислонил к сосне, чтобы поудобнее было схватить, приготовил кованую стрелу, другую воткнул перед собой в снег, уперся спиной в жесткую кору дерева. Далеко за урманом послышался лай собак, подали голоса кричане…
      Мужики охватили урман редкой цепочкой, несколько конных маячили на полях по обе стороны лесистого лога - чтобы звери не ушли в дальние леса открытым пространством. Роман спускал собак с поводков в заросли рогатого тальника. Вожак собачьей стаи Серый смело ринулся в коряжник, свора устремилась за ним, взлаивая и завывая, - пошел гон. Вооруженные рогатинами загонщики начали обтекать заросли, перекликаясь и улюлюкая, голосами направляя зверя в лог. Вот зло, придушенно взвыл Серый, - значит, зверь стронут. Собаки пошли по горячему следу. Кричане усилили голоса, засвистали конные в поле - путь у вепрей теперь один. В кочкарнике, где травы оплели лозняк и коряги, собаки пробирались с трудом, и так же медленно, вслушиваясь в людские голоса, двигались звери…
      Тупик никогда не считал себя хорошим стрелком. Он мог бы попасть из лука в стоящего кабана за полторы сотни шагов, но вряд ли зверь остановится на поляне. Самострел со стальным луком - оружие громоздкое, стрелять из него по бегущему вепрю труднее, чем из лука, и Тупик не был уверен в себе. Сулицей он легко сбивал с седла скачущего всадника, но сулица поражает лишь на пятьдесят шагов, да и вепрь - не всадник. Удар кованой железной стрелы, в которую вложена громадная сила стального лука, намного сильнее удара брошенного копья.
      Он услышал зверей сразу, едва вошли в лог. Выбрав дорогу бегства, кабан становится неосторожным - треск сушняка и хрюканье обозначали движение стада. Тупик собрался, как перед боем. Стрелять надо наверняка - перезаряжание самострела со стальным луком требует немалого времени, метнуть сулицу после выстрела он тоже вряд ли успеет - открытые места зверь старается одолеть единым махом.
      Вблизи поляны вепри убавили ход, затихли, - может быть, мертвая тишина в логу их настораживала? - но вот снова послышался треск, задрожали кусты, и в облаке снежной пыли в двадцати шагах от охотника на поляну вырвался бурый смерч. Мощная голова, торчащие из пасти кривые кинжалы клыков и щетинистый загривок выдавали старого секача, которого надо беречь ради обильного кабаньего потомства. Громадными прыжками зверь понесся через поляну, вслед за ним с глухим хрюканьем кусты проломило стадо. Тупик сразу выхватил взглядом крупную старую свинью, повел самострелом впереди ее головы и спустил тетиву. Полета стрелы он не видел, но свинью вдруг занесло вбок, она сразу отстала, поползла, волоча зад. Отчаянный визг покрыл топот и хрюканье зверей; словно подстегнутые, они прибавили ходу, а визг не умолкал, багровые пятна окрасили снег. Охотник торопливо крутил вороток самострела и вдруг замер от хриплого, утробного рыка, вскинул глаза. С противоположного конца поляны, где в кустарнике скрылось кабанье стадо, к пораненному животному мчался старый секач. Крутнувшись около свиньи, он резко встал, поднял голову, раздутыми ноздрями шумно втянул запах крови, снова яростно рыкнул. Костяной щелк отточенных клыков морозцем прошел по спине Тупика, он потянулся за воткнутой в землю стрелой. Это была его ошибка. Маленькие свирепые глазки зверя уставились на охотника и сразу угадали в нем врага. В следующий миг клыкастый смерч летел прямо на Тупика, и он понял, что выстрелить не успеет, да и мало проку стрелять нападающего вепря в лоб. Бросив самострел, он схватил рогатину, заставил себя удержаться на месте, и когда зверь оказался прямо перед ним, прыгнул в сторону. Секач пропахал снег, взбешенный тем, что на пути вместо человека вдруг выросла сосна, неуловимым ударом клыков вырвал кусок коры, и в этот момент охотник со всего размаха всадил лезвие рогатины в щетинистый бок. Визгливым ревом оглушило лес, Тупик пытался удержать рогатину, но неодолимая сила оторвала его от земли, и он не понял, почему летит через спину вепря. В нос ударил страшный запах зверины, потом - холодный запах снега, сосны опрокинулись, и он увидел над собой раскрытую пасть в розовой пене и слепящие костяные ятаганы. Закрыл глаза: "Дарьюшка, прости…" Удара не было, какие-то хлюпающие звуки заставили его разомкнуть веки. Секач бился рядом на красном снегу, загребал ногами, полз на боку. Значит, удар все-таки оказался смертельным. Тупик вскочил.
      С неистовым лаем на поляну выметнулась собачья свора, Серый трепанул загривок секача, хватил кровавого снега, мельком глянул на охотника, будто проверяя - цел ли? - и кинулся за ушедшим стадом, увлекая других собак.
      - Живой, Василий Ондреич? - Через поляну спешил Алешка с рогатиной в руке, самострел висел на ремне за его спиной.
      - Как будто. - Тупик стал ощупывать себя и тут лишь заметил, что пола его кафтана располосована - достал-таки вепрь клыком.
      Одна из собак, отстав от своры, ухватила раненую свинью за ухо и пыталась повалить, удержать на месте, та хрипела и хукала, мотала гловой, разевая пасть, старалась цапнуть острым зубом, но силы уходили с кровью, а собака была увертлива. Алешка половчее ухватил рогатину, направился к борющимся зверям…
      Секач затих, Тупик наклонился над ним, тронул пальцем острое, как татарский нож, лезвие клыка, и тогда лишь увидел железную стрелу, глубоко ушедшую в кабанью шею. Так вот что остановило зверя в последний момент, когда он с рогатиной в боку, умирая сам, готовился нанести смертельный удар охотнику. Алеша…
      Парень уже подходил к нему, снегом отирая кровь с плоского наконечника рогатины, в потемневших голубых глазах его - тревога и словно бы вина.
      - Он не поранил тебя, Василий Ондреич?
      - Не поранил.
      - Виноват я. Бить надо было, когда он возле свиньи стоял, я же не успел перезарядить. Там рысь первой шла леском, ну, я не стерпел - свалил ее, а вепри - вот они…
      - Не за што тебе виниться, Алеша. Не знал, какой ты стрелок. Кто научил?
      - Дак сызмальства промышляем. Секач-то пудов с двадцать небось потянет.
      - Жалко князя кабаньего. В самой силе он, такой - оборона стаду и от волков, и даже от косолапого.
      - Што было делать? Его ж не трогали - зачем кинулся?
      - С того и кинулся - заступник…
      Загон подтягивался к охотникам, первыми появились конные, стали поздравлять стрелков с добычей. Фрол, увидев следы борьбы и распоротый кафтан боярина, запричитал, напустился на Варяга, которому он не велел отходить от господина. Тупику пришлось вступиться за парня, напомнить старосте, что боярин его - воин, а не девица.
      Солнце утопало в бело-розовом пожаре зимнего поля. На опушке бора гудел и трещал громадный костер, далеко рассылая жар, постреливая веселыми красными угольками. Мужики свежевали зверей, поодаль, на небольшом огне, палили молодого кабана. Усталые собаки кружком облегли становище охотников, щуря зеленоватые глаза, терпеливо ждали наград за труды. Фрол, следя за работой, поругивался при каждом громком треске в костре:
      - Кой дурень в этакой огонь сунул елову сушину? Того и гляди, без глаза останешься! Што вам, сосны да березнику тут мало? Влипнет малый уголек в зипун, не заметишь, как большая дыра выгорит - латай тогда одежонку, а иде их наберешься, ниток да заплат? Опять же от лишней заплаты зипун ветшает, а новый-то небось коровенки стоит. Холсты да овчины небось не растут на ракитах…
      Мужики незаметно переглядывались, поддакивали старосте. Ворчанье его было беззлобным. Да теперь и в самом деле придется считать каждую нитку и каждую заплату. На охоте особенно стало заметно, какой силы лишились Звонцы.
      Пока разделывались туши, боярин со старостой решили проехать полями на ближнюю деревню в один двор*. Таких деревенек, приписанных к Звонцам, было за сорок, иные попадались и в два, и в три двора. Крестьяне этих селений составляли единую общину под властью служилого боярина. Земля считалась княжеской, но владельцем ее был тот, кому князь отдавал Звонцы в кормление, ему-то крестьяне и обязаны были платить оброк либо отрабатывали дни в его личном имении, за которым следил тиун - полновластный представитель боярина. В большинстве своем боярские и княжеские крестьяне были свободными, и тот, кто не имел долгов, по окончании осенних работ мог уйти куда глаза глядят. Но не так-то просто покинуть насиженное место, ухоженное поле и отправляться в неведомый край. А что еще найдешь там? Дотому-то и держались мужики за всякого мало-мальски справедливого господина. (* Первоначально слово "деревня" означало - деревянный дом, изба.)
      Вблизи деревни всадники увидели на дороге подводу и двух мужиков. В светлых снежных сумерках те издалека узнали господ, соскочили с розвальней, сдернув шапки, стали на колени. Фрол с коня заглянул в широкий ивовый пестерь, почти до краев наполненный мороженой рыбой, обратился к старшему:
      - Эге, Стреха, да и ты нынче с уловом.
      - Как же без улова, батюшка, по перволедью-то? - зачастил старичок, морщась круглым дубленым лицом и дрожа белой бородой.
      - Вершами ловил?
      - И вершами, батюшка, и тенетом. Гуляет рыбка по перволедью-то, сама во всяку щелку лезет, особливо как в верши калинки сыпнешь да сухариков для искуса.
      - Знамо, рыбалка ты изрядный. Да не забудь о повершной третине.
      - Што ты, батюшка, когда мы о том забывали? Рыбка не сеяна, она божья, а бог велит на троих делить. Всякий боярин на реке третник, кто ж того не знает?
      - Встаньте, мужики, чего коленки зря морозите? - сдержанно сказал Тупик. Старик снова начал кланяться:
      - Уж не погребуй, батюшка родимый, зайди в избенку погреться - гостем дорогим будешь. Тесно, а чисто живем, по-христиански. Старуха нам запечет карасиков в сметане, и медок сыщется, и пиво уж созрело - добрый нынче ячмень уродился. Не погребуй, батюшка.
      Тупик оборотился, отыскал за полем, на краю бора, манящий огонь костра, глянул на старосту.
      - Василь Ондреич, окажи честь. Стреха - мужик справный. И на Дон ходил, правда в товарах, и сын с ним в охране.
      - Так и быть, заедем.
      Мужики мигом вскочили в сани, молодой стегнул кнутом косматую лошадку, и она пошла ходкой рысью. Удерживая резвого скакуна рядом с санями, Тупик спросил:
      - Звать-то как тебя по-христиански?
      - Еремкой, батюшка, Еремеем, значитца, нарекли во крещении. А кличут кто Стрехой, кто Хижей - потому долго с семейством маялся по лачугам. Да вот благодарение Фролу - помог домишко поставить, а нынче уж и в силу вошел - сын большой, дочь в третьем годе отдал в хорошие руки, потому как не без приданого выходила. Да две уж невесты, тож сундуки готовы. Беда лишь - мало теперь женихов в наших деревнях…
      В растворенных воротах встретила девка в едва накинутой шубе, простоволосая. Рассмотрев вблизи конных, испуганно охнула, бросилась в сени. Мужики выскочили из саней, старший принял повод из рук боярина, повел жеребца к коновязи, крикнул на ходу в открытые сени:
      - Хозяйка, встречай гостей дорогих!
      Вышла дородная старуха, поклонилась, приглашая в избу, но гости не спешили.
      - Вы, хозяева, с угощеньем-то не колготитесь, - сказал Тупик. - У нас тут недалече свое, охотничье, на кострах теперь шкварчит. И коню моему корма не давайте - срок не пришел.
      Тупик с удовольствием оглядел широкий двор с конюшней и хлевом для скота, откуда слышалось блеяние овец и похрюкивание борова, запасы дров и сена. Он ожидал увидеть обычное крестьянское жилище - полуземлянку-полуизбу, но дом весь был рубленый, от основания до крыши, понизу утепленный высокой завалинкой. И что уж совсем умилило Тупика, - из глиняной трубы над двухскатной жердяной крышей вился дымок. Топился дом по-белому, в крестьянском быту такое считалось почти роскошью. По здешним землям уже лет пятьдесят не гуляла Орда, но все же не каждый мужик имел такой дом. Как живут в окраинных уделах, Тупику не с чужих слов известно. Мало ордынских пожогов, так сами себя изводят. Идут новгородцы на тверичан или тверичане на новгородцев - рушат не хуже Орды. То же бывает, когда москвитяне с рязанцами и литовцами счеты сводят. А что ушкуйники творят, набегая на города и деревни! Грабят и жгут подчистую, людей до единого побивают либо сводят на продажу басурманам. Иной раз почище разбойников промышляют над мужиком и сами вотчинники, особенно из бояр и князей чужедальних, пришедших в Москву от опалы своих государей. Получит такой в кормление волости - и ну обирать крестьян в две руки! Пусть хоть все разбегутся, по миру пойдут, а ему лишь бы мошну потуже набить да и смыться восвояси, как только пройдет опала. Зачем государь берет таких на службу, зачем кормит? Раз изменивший и другой раз предаст, раз укравший и другой раз сворует. Но у князей и великих бояр свои счеты, свои отношения. Пришлый боярин-грабитель - ладно, доморощенный - хуже. Приметит иной хозяин или тиун его, что мужик зажил справнее - тут же алчностью распаляется: а как бы с того мужика лишку содрать против прежнего оклада? И дерет, покуда не пригнет к самой земле. Работящий смерд и развернулся бы во всю силушку, да боится поднять голову, показать достаток, червяком копошится в курной избенке, пашет на кляче - лишь бы кое-как себя прокормить да подати исправить.
      Что уж совсем скверно - боязнь мужика надорваться задаром приучает его к лени и злобе против всякого, кто мало-мальски сумел подняться. Если у соседа дом просторнее, конь справнее, поле родит лучше - ведь и спалить могут от злобной зависти. В отроках, когда ездил по волостям с княжескими судьями, случалось Тупику взыскивать и за такие дела. Да взять хоть случай со здешним Плеханом, что отнял у соседа жеребенка…
      Посмотришь вокруг, задумаешься - будто какой-то злобный демон ревниво следит за жизнью русского мужика. Только-только вздохнет он посвободнее, по-человечески начнет устраиваться - так либо войной попалит, либо дураком разорит.
      Ох как нужно единство Руси - закрыть дорогу врагам в свои пределы, приструнить грабежников и крамольников. Да временщиков бы повыкорчевать с русской земли - и пришлых, и доморощенных…
      От мыслей Тупика отвлекла та же девица. Она появилась на крылечке с глиняной корчагой, в новой синей телогрее, завязанной спереди алыми шнурками, по-прежнему простоволосая; длинная коса уложена короной. Быстро глянув на молодого охотника, прошла к погребу, что посреди двора, откинула творило.
      - Не упади, красавица, там зорька не светит.
      - А я - сама себе зорька, - смело отозвалась девушка. - Додал бы корчагу.
      - Чево мелешь, окаянная, с кем говоришь! - вскинулся Стреха. - Прости, батюшка, прямо сладу нет с имя, кобылицами. И куды бы скорее сосватать?
      Тупик засмеялся, взял корчагу, оставленную возле творила, наклонился над зевом погреба, увидел в темноте озорно блеснувшие глаза, потом услышал, как она накладывает в корчагу то ли моченые яблоки, то ли огурцы.
      - Кабы не женился, сам бы посватался к твоей дочке.
      - Шутник ты, батюшка. Где это видано, штобы бояре на деревенских девках женились?
      - Все мы, отец, бояре, кто на коне да с копьем*. Дед мой ратаем был, как ты, отец ходил простым кметом** в княжеском полку, я вот до сотского дослужился. Как бы воеводой не стать. А женку себе подобрал я на дороге, сироту. (* В ту пору слово "боярин" еще сохраняло и свой изначальный смысл: боец, дружинник. ** Кмет - воин княжеского полка.)
      Мужик таращился на господина - не верил.
      - Дак я што? Я говорю: рази нашим-то сравниться с белолицыми боярышнями?
      - На земле, отец, и красота вся от земли. Дай-ка деревенской девке малую холю да наряди получше - она и царевну затмит. Ты небось любишь сказки? Пошто, думаешь, в них все Иваны-дураки на царевнах женятся, а вот разумные добрые молодцы - на обиженных сиротах?