Хан дал знак всем следовать за ним, направился к полону, поехал вдоль пешего оцепления. Одни женщины молились на коленях, другие закаменели, прижав к себе детей, третьи затравленно, как пойманные зверушки, следили за своими угрюмыми насильниками. Законы в Орде жестоки. Пока полонянки не поделены, никто под страхом смерти не смел прикоснуться к ним - разве только убить за неповиновение. Женщины знали это и со страхом ждали дележа добычи. Может, он наступит еще не скоро, может, раздадут их по рукам не здесь, на родных пепелищах, а в неведомом краю, куда погонят вместе, но час этот неизбежен. Одних степняки возьмут в жены и наложницы, другие пойдут на невольничий рынок, а судьба одна: рабство, чужая сторона, власть немилого человека, чужие постылые обычаи, медленное угасание в тоске и тяжелой работе. Самое страшное - вырвут детей из рук, чтобы тоже продать, как ягнят, в руки работорговцев.
Хан услышал позади женский крик, обернулся. Дородная молодайка в малиновом убрусе и синей облегающей телогрее, перегнувшись через скрещенные копья стражи, плевала в сторону княжат.
- Смотрите, православные! Близок конец света - два июды родилось на земле. Эй вы, проклятые, покажите сребреники, какими одарил вас ирод ордынский!
- Штоб вам приснилась веревка, христопродавцы!
- Штоб земля не приняла вас, змеи ползучие!
- Пусть перевернется в гробу ваша мать, породившая клятвопреступников!
Кирдяпа рванулся к толпе, судорожно дергая меч из ножен, но копья стражников скрестились перед мордой его коня, и плевки женщин доставались невинному животному. Нукеры лишь усмехались: полонянки оскорбляли "своих", и стражи это не касалось. Семен хотел укрыться за ханской свитой, однако бока ордынских коней смыкались перед его лошадью, а Тохтамыш, как нарочно, ехал неторопливым шагом - так и следовали за ним вдоль всей толпы оба княжича, осыпаемые проклятиями женщин. Тохтамышу наконец, надоела потеха, он обернулся к Кирдяпе:
- Видал, князь, какой отборный полон! Может, отца разоришь? Я знаю, ему нужны люди.
Кирдяпа наконец понял, что над ним издеваются, угрюмо ответил: у отца, мол, нет денег для выкупа чужого полона.
- Жалко. Придется, видно, торговаться с Димитрием Московским.
Отправив гонцов с приказаниями темникам, Тохтамыш оставил казначея описывать добычу, которую уже считали младшие юртджи, и, не дожидаясь Шихомата, направился из дымного и жаркого детинца за ворота, в свою ставку. Полуденное солнце с трудом пробивалось сквозь тучи копоти, пепел и хлопья сажи оседали на одежде и лицах свиты. Если каменные храмы и монастырские строения сами не загорятся, их можно специально выжечь, и разрушителем станет огонь. Но как ему срыть белокаменные стены проклятой крепости? Войско нельзя отвлекать - надо воспользоваться разгромом столицы, опустошить все княжество, а удастся - и соседей Москвы. Да и по силам ли эти укрепления его степнякам? Не только строить, но и разрушать нужны мастера, на худой конец - простые ремесленники и мужики, а их нет: народ из окрестностей разбежался, защитники Кремля перебиты. Пороха у него лишь два мешка, русы свой сожгли. Рассчитывать можно только на большие полоны, которые еще надо взять.
Надо взять! Весть о разгроме Москвы теперь полетит по земле, повергая ближние народы в ужас, уничтожая их мужество. Уныло ехал за ханской свитой Кирдяпа. Что, если Тохтамыш действительно оставит его наместничать на московском пепелище и уведет свое войско?
Семен ни на что уже не рассчитывал после ханских издевательств. Ему хотелось только поскорее оказаться подальше от московского пожарища. Но станет ли бегство спасением? Княжичу начинало казаться: проклятия полонянок слышала вся Русь.
Каждый приходит к предательству своим путем, но еще ни один предатель не добился желаемого, ибо новых хозяев мало занимают его собственные интересы, им нужно только одно: чтобы он продолжал вредить тем, кого предал.
Мрачно возвышалась над воротами полуразрушенная Фроловская башня. На стене - тишина, ни стона, ни вздоха: там дрались с врагом беспощадно. В городе разрастался, гудел пожар, раздуваемый потоками прихлынувшего ветра. Сухие постройки жадно охватывались летучим пламенем, Кремль стал превращаться в бушующее огненное озеро, и скоро грабежники с дикими воплями побежали из стен вслед за ханскими нукерами. Многие из тех, кто дорвался до винных погребов, плутали в огне и сгорали живьем. К вечеру среди закопченных стен лежало седое пепелище.
"Какими словами, - горько спросит летописец, - изобразить тогдашний вид Москвы? Сия многолюдная столица кипела прежде богатством и славою; в один день погибла ее красота: остались только дым, пепел, земля окровавленная, трупы и пустые, обгорелые церкви. Ужасное безмолвие смерти прерывалось одним глухим стоном некоторых страдальцев, иссеченных саблями татар, но еще не лишенных жизни и чувства".
После пожара грабить в Кремле стало нечего, и через день Тохтамыш назначил общий смотр. Он был не то что напуган, но до потрясения изумлен, когда обнаружил, что численность его всадников едва превышает двадцать пять тысяч. Отряды казанского эмира, посланные Батарбеком на Суздаль и Юрьев, еще не пришли к Москве, но и без них у Тохтамыша было под сорок тысяч. Куда же они подевались? Дорого обошелся хану погребальный костер для сына! Опасный поход со всем войском в глубину Руси, на Ярославль и Кострому, теперь отпадал. Оставалось одно: побыстрее опустошить Московское княжество и убираться восвояси. Тохтамыш объявил наянам: его тумен останется под Москвой, тумен Батарбека двинется на Дмитров и Переславль, тумен Кутлабуги, усиленный остатками горского тумена и тысячами ханских родичей, пойдет на Звенигород, Можайск и Волок-Ламский, до Ржевы. Это крыло в войске сильнейшее, ибо доставшиеся ему земли гуще всего населены. Хан приказал темникам не переступать пределы Твери и Нижнего Новгорода, при появлении крупных русских сил - отходить, стягиваясь к его ставке.
У середины реки стрелы перестали сечь воду, и это спасло Олексу с женой - щит со стальным клинком оказался страшно тяжелым в воде, он мог утопить беглецов. Но, едва бросив его, Олекса тут же кинулся на помощь кричащей женщине, за шею которой цеплялся малыш. К счастью, Анюта держалась на воде, она взяла на себя ребенка, когда Олекса ухватил за волосы тонущую и, не давая ей вцепиться в свои руки, потащил к отмели. На берег ее пришлось нести на руках, и Олекса увидел, что это девочка лет четырнадцати. Люди, едва добираясь до берега, убегали через луг в густую урему. Дружинники и ополченцы ждали начальника, девочку приняли из его рук, стали приводить в чувство. Анюта выжимала рубашонку мальчишки, он хныкал и тянулся к сестре. Каримка сидел на траве поодаль, тихим голосом тянул что-то жалостливое - то ли пел, то ли плакал, - качая малышку, что отнял на другом берегу у Анюты.
- Што с ним? - спросил Олекса.
- Жена утонула с двумя.
- Он сам видал?
- Люди видали. Совсем малые были у нево. Она положила обоих на горбыль, ей соседка помогала. Водой отнесло их под Москворецкую башню, и оттоль - стрелами…
Олекса подошел к татарину, тронул за плечо:
- Пора уходить, Каримка. Отдай мне девочку.
Кожевник враждебно посмотрел на него:
- Зачем отдай?
- Я понесу, ты устал небось с нею на реке-то.
- Каримка устал? Кто говорил? - Он вскочил на ноги, не отдавая ребенка. - Я им дам устал! Они устанут, собаки! Все спать будут без башка! - Из его глаз лились слезы.
Олекса взял у Анюты мальчишку, пошел к лесу, не оглядываясь на горящий город. В воздухе висела копоть, и казалось, даже от воды, пропитавшей сорочку, пахнет гарью. В глазах одна картина приступа сменялась другой: фигуры пушкарей с камнями в руках на дымной стене под изуродованной стрельной, конники, врубающиеся в ордынские толпы, Тимофей с кровавым лицом, нелепо сидящий на каменном полу, бородатый воротник, удушающий предателя, рослый Клещ, лицом вперед падающий в кучу ревущих врагов, сын его, поднятый на копьях, бегущие через подол люди, а над всем - высокая белокаменная стена и падающие с нее женщины - в красном, синем, желтом, сиреневом… И мертвое тельце ребенка, скатывающееся по земляному откосу рядом с мертвой матерью. За начальником молча шли ополченцы, каждый со своим горем, общим горем всех. Анюта поддерживала спасенную им девчонку. Утром она впервые чувствовала себя счастливой оттого, что родилась женщиной. Сейчас ей хотелось стать мужчиной, сильным, как ее муж.
Из приречных кустов к ополченцам выходили спасшиеся, матери с детьми и потерявшие детей, девушки, мальчишки-подростки. В лесу Олекса велел вырезать ослопы - оружие сейчас было первой необходимостью. Итак - четыре десятка дубин, столько же кинжалов, четырнадцать луков с сотней стрел. От женщин и детей лучше бы поскорее избавиться, но тогда многие из них сгинут. Первая ночь в лесу будет самой трудной - одежда на всех легкая, сырая, люди измучены и голодны, многие босы. На детей может напасть простудная лихорадка. Придется разводить огонь, хотя это опасно. Надежда на то, что вся Орда теперь за рекой, грабит город. Олекса проверил огниво, трут в железной коробочке, залитой смолой, сохранился сухим. Впрочем, годился бы и древесный мох. Прежде чем снова двинуться в путь, он послал вперед стрелков - разведывать дорогу и бить дичь.
До темноты не останавливались, петляя звериными тропами, сторонясь наезженных дорог и сожженных селений. Люди всецело доверились молодому начальнику. И воины, и женщины знали, что Олекса Дмитрич единственный из бояр не хотел идти ни на какие переговоры с ханом. Вчера его не понимали, сегодня каждый спасшийся смотрел на него как на святого. По молодости Олекса еще не представлял силы своей власти над этими людьми, только удивлялся тому, как поспешно исполняется всякое его пожелание, как люди затихают при звуке его речи, стараясь не пропустить слова. Эта вера в прозорливость начальника становилась общим спасением: выжить в окружении врагов, в диких лесах и болотах мог только отряд, где царил суровый порядок. Безоговорочная власть Олексы сразу внесла такой порядок в жизнь беглецов.
Уже в сумерках посреди густого ельника развели костры. Часть воинов Олекса отправил в караул. Женщины оживились, стали досушиваться у огней. Дети жались к теплу, терпеливо поджидая, когда испекутся на угольях тетерева и рябчики. Двое дружинников крутили на деревянном вертеле целую косулю, другие рубили кинжалами лапник, чтобы постлать потом на горячую землю - в легких рубашках иначе не переночевать на земле, под открытым небом. Олекса принес охапку к костерку, специально разведенному для прогрева будущего ложа, присел, поправляя огонь, и сразу подошла Анюта. Голова ее была повязана по-женски клочком синей материи. Он видел синий повойник на одной из беглянок, - значит, поделилась с Анютой. Олекса встретил взгляд присевшей рядом жены, и его обняло жаркой волной. Стоило жить, чтобы на тебя хоть однажды так посмотрела женщина.
- Хотела взять девочку, а он не отдает, говорит: его дочка.
- Кто не отдает?
- Да Каримка. И мальчишку того девчонка не отдает, говорит: брат. А он ей никакой не брат.
Олекса привлек к себе жену, быстро поцеловал в щеку:
- Сейчас мы все тут братья и сестры. И ты мне только сестра. Пока не дойдем до своих.
Тусклые августовские звезды тревожно и холодно помигивали над черным бором. В коряжнике гукнул филин, старая волчица коротким воем подзывала волчат, медведь рявкнул на овсяном поле, сладко промурлыкала рысь в развалистой кроне старой сосны, поужинав словленным зайцем или тетеревом. В ночных лесах и полях войны смело хозяевали хищники, люди в них таились.
XII
Владимир Храбрый не мог назначить лучшего места для сбора ратников, чем Волок-Ламский, несмотря на его опасную близость к осажденной Москве. Здесь сбегались дороги из глубинной Руси к старинному торговому пути в Новгород, а сам городок был хорошо укреплен. Двенадцать лет назад многотысячное войско Ольгерда накатывало на его валы, гремели тараны в железные ворота, летели в крепость камни и горшки горящей смолы, воинственные лесные язычники и смоленские воины упорно лезли на крутые раскаты и дубовые стены, облитые твердой, как камень, ламской глиной, но защитники города во главе с воеводой Василием Березуйским отбили все приступы, смелой вылазкой пожгли осадные машины литовцев. В великой досаде Ольгерд темной ночью метнулся от Волока к Москве, надеясь застать ее врасплох, но и там был отражен. Чтобы спасти свою армию, могущественный литвин запросил у Димитрия мира, обещал отдать в жены его брату свою дочь Елену. Владимир питал к волочанам особые чувства - они первые сватали ему женку.
С женой и сыном на сей раз обошлось: встретила их конная застава под Можайском, проводила в Волок. Владимир проявил твердость и тут же отправил жену с семьями всех бояр в Торжок: в городе и войску тесно, а бояре должны устраивать рати.
Через девять дней после прихода в Волок полк его достиг восьми тысяч конных и пеших. Не все, разумеется, в строю - кто-то охраняет дороги, кто-то служит в товарах, но шесть тысяч - под рукой, и это уже сила. Из Твери и Новгорода послы вернулись ни с чем, Владимир не ждал иного и покидать Волок не собирался. Если подступит враг, пешцы - в осаду, конник - в леса, чтобы в подходящий момент ударить Орду с тыла. Привезенная Тупиком весть об отходе Донского в Кострому вызвала ярость Владимира. Громко корил брата, северных князей обзывал трусливыми улитами - они-де нарочно медлят со сборами, надеясь, что хан, ограбив южные волости, сам уйдет в степь.
Под властью Храброго оказались обширные земли - от Можайска и Ржевы до Дмитрова и Москвы, не считая уделов, захваченных Ордой, откуда к нему продолжали тянуться люди. Он повсюду установил законы военного времени, объявив сельских тиунов десятскими и сотскими начальниками со всеми правами и ответственностью перед воеводами. На дорогах действовали конные эстафеты, дозоры и легкие сторожи непрерывно следили за врагом. Лишь строжайший порядок мог оберечь от внезапного набега Орды, поэтому Владимир был беспощаден. Неисполнительность каралась смертью. Узнав, что под городом начались разбои, что ватажники грабят и даже убивают людей, тянущихся к Волоку, Храбрый приказал конным отрядам разведчиков-сакмагонов ловить татей и вешать на месте, а схваченных главарей доставлять в крепость. Отовсюду свозились корма для многих тысяч людей и запасы фуража. Начальникам велено было самим смотреть поставки, не жалея казны за доброе зерно, муку, солонину и сено: надвигалась зима, голод в разоренном краю стал бы страшнее чумы.
Было время, когда на Руси крали только от голода, по глупости или из озорства, а если убивали кого - то лишь нечаянно или в крайнем ослеплении гнева. Тогда и наказывали виновных штрафами, церковной епитимьей и редко - батогами. Иго научило людей изворотливой рабской подлости, корыстному обману, рассчитанной жестокости и воровству ради наживы. Жизнь под властью разбойной Орды была гибелью опасна не только из-за разорительных нашествий и поборов. Хищное кочевое государство, построенное на насилиях, военных грабежах, обирательстве целых народов, с самого рождения несло на своем теле оспину смертельной болезни, которая со временем поразила весь организм гиганта. Поощряя хищнические наклонности, алчность, злобу к иноплеменникам, чванство и высокомерие начальствующих, уверенность каждого в своем неоспоримом праве жить и благоденствовать за счет чужого труда, грабить, обворовывать, брать подношения со всякого встречного, Орда обрекала на разложение не только себя. Царя в окрестном мире, уже вся покрытая смертельными язвами и струпьями, она, как бродячий мертвец-вампир, заражала гибельным тленом свои жертвы. Лучшие из вождей, стоявшие у колыбели Московского государства, чуя эту угрозу своему детищу, изо всех сил боролись за его здоровье, беспощадно уничтожая проявления страшной заразы. Именно Донской ввел смертные казни за разбои, предательство, воровство - и головы слетали даже с великих бояр. Именно в ту пору служилым людям князя, обладавшим хоть какой-то государственной властью, строжайше запрещается заниматься делами, связанными с наживой - торговать, содержать корчмы, продавать хмельное. Именно тогда появляются люди, подобные Сергию Радонежскому и Александру Пересвету, отвергающие богатство и знатность, надевающие суровые схимы ради подвигов, мало похожих на подвиги затворников-аскетов. Именно в ту пору монахи-просветители, подобные Стефану Пермскому, уходят в языческие леса, рискуя быть убитыми или разорванными зверями, одним лишь словом, примером бескорыстия, терпения, сердечностью и участием приобщают полудикие племена к христианской культуре.
Владимир следовал старшему брату, но поступки его определял характер. Даже приезд княгини и весть о провале второго приступа врагов к Москве не заставили его отменить суд над привезенными в город татями. На маленькой городской площади, запруженной народом, стояли на лобном месте пятеро связанных мрачноватых молодцов. Одного в толпе опознали:
- Гляди-ко, Бирюк!
- Попался, волчина! С Москвы-то ушел, а тут словили
- Народ осердился, а рази от народа скроешься? Стоя на коне впереди своих дружинников, Владимир прислушивался к разговорам. Отношение толпы к происходящему было важно. На лобное место вывели еще двух колодников, народ ахнул:
- Батюшки, неужто купец Брюханов?
- Похож, да не он - брюхо не то!
Вид у купца действительно был жалкий: толстое брюхо - краса и гордость лабазника - обвисло то ли от переживаний, то ли от скудных арестантских харчей. Обвисли и тугие прежде щеки, покрылись серостью, спина сутулилась, будто на купце с неделю возили воду. За Брюхановым ковылял с колодкой на ноге широкоплечий человек в добротном кафтане, низко наклонял голову - боялся смотреть на людей. Еще вчера был сотским начальником, и вот - в одном ряду с колодниками.
Кто-то из княжеских тиунов обнаружил в погребе детинца четыре бочки воняющей рыбы: поставщик экономил вздорожавшую соль. Без труда установили, что рыба поставлена людьми купца Брюханова, который осел в Волоке, почуяв здесь возможность крупной поживы, поспешно скупал у крестьян хлеб, фураж, скот и солонину. Он первым начал поставки в войско, и Владимир даже похвалил расторопного лабазника. Бочки тухлой рыбы насторожили воеводу Новосильца, он велел тиунам проверить все брюхановские поставки. Тогда-то нашлись и мешки прошлогоднего гнилого овса, рассованные среди добротных припасов. За купцом, отъехавшим в Торжок, снарядили погоню, и открылось главное воровство: Брюханов угонял целый обоз пшеницы, ржи и ячменя нового урожая, рассчитывая сорвать куш с новгородских гостей в Торжке - из-за войны поток хлеба в северные волости иссяк, а своего новгородцам никогда не хватало. Обоз повернули, купца доставили в Волок и доложили князю. Разгневанный Владимир потребовал от воеводы отчета: каким образом два десятка подвод с драгоценным хлебом, который к будущей весне станет в Москве дороже золота и серебра, беспрепятственно миновал воинские заставы? Вышли на сотского, сына боярского, который велел пропустить Брюханова. За недосмотр ему грозили смещение и штраф, но у сотского нашли серебряные деньги, отчеканенные в Москве месяц назад. Этими деньгами пока платили немногим купцам, войску их Владимир не выдавал. Брюханова пристращали, и он признался, что сын боярский пропустил его за мзду. Обнаружилась взятка - самое отвратительное, что может позволить себе человек на службе, и самое опасное для авторитета и силы государственной власти. Человек, берущий взятку, равен предателю - он способен на любое преступление. Димитрий говорил, что взяточникам надо рубить руки, Владимир считал: безруких воров кормить накладно…
Над затихшей площадью звонко разносился голос молодого бирюча, объявляющего великокняжеский указ о том, как следует воеводам поступать с государевыми ворами. Указ этот освобождал Владимира от судейских забот, ибо воры схвачены за руку, но теперь указ нелишне напомнить. Когда смолк бирюч, толпа устремила взоры на князя, колодники опустили головы. Он поднял руку.
- Слушай меня, народ! Те, которые в час беды грабят соплеменников, не заслуживают милости. Только ради славной вести о новом побитии ханских войск на стенах Москвы я милую этих воров.
По толпе покатился ропот. Колодники подняли головы, у купца подламывались ноги.
- Я милую их! Все они будут повешены. Но пусть ни один затаившийся вор не надеется, што и он отделается так же легко. - Князь повернулся к начальнику стражи, приказал: - Исполняй!
…За три минувших после того дня в городе и окрестностях - ни одного разбоя, в войске - ни единой жалобы. Волочане говорили: "Коли у князя Храброго виселица - милость, что же тогда у него немилость?"
В тот день Владимир затемно возвращался из воинского лагеря, стоящего на поле, у слиянии Ламы и Городенки. Похожая на початый калач луна светила довольно ярко, и в ее свете городская стена над раскатом, облитая глиной, угловатая воротная башня казались побеленными желто-синей известкой. На полотне стены четко, страшно чернели тени повешенных перед воротами купца Брюханова и бывшего сотского. Разбойники висели в городе - от московских до ржевских ворот. Всякие люди теперь набиваются в Волок - пусть смотрят и думают. Из-за этих негодяев и жену с сыном не приласкал - страшно, невозможно касаться женщин и детей, когда отдаешь приказы о казнях. В Торжке им будет спокойно. Там помнят, что именно Москва семь лет назад вернула этому городу вольности, отнятые тверским князем, заставила Михаила Александровича освободить захваченных в Торжке людей, возвратить имущество горожан, церковные колокола, книги и сосуды, вывезенные в Тверь.
Миновали ворота. Город уже спал. Неожиданно позади раздались громкие крики - кто-то требовал от воротников впустить в крепость, к самому князю.
- Узнай, што там, - приказал Владимир своему сотскому, останавливая коня. Голоса за стеной не утихали.
От ворот лунной улицей мчался сотский.
- Государь!.. Москва!.. Москва пала - Орда в Кремле!
Казалось, весть о разгроме московской столицы разносят птицы и ветер - в два-три дня она облетела великое княжество, переметнулась в смоленские, тверские, новгородские, нижегородские и рязанские земли, везде с одинаковой силой потрясая людей. До той поры шли разговоры, будто Тохтамыш воюет лишь с Донским, иных земель не зорит и, усмирив Димитрия, уйдет восвояси. Кое-кто со злорадством следил за метаниями Донского, врасплох застигнутого ордынским нашествием, прикидывал, как бы чего выгадать от падения высоко взлетевшего москвитянина. В легкую победу Тохтамыша, однако, мало кто верил - на памяти свежа была Непрядва, и сам воровской набег хана показывал, что он боится Донского. Москва, притянувшая к себе ордынские тумены, казалась зачарованной твердыней, которая хотя и опасна ближним соседям, зато связывает разбойную Орду по рукам. В землях, лежащих к северу от Москвы, многие, попрятав да сложив на телеги что поценнее, выжидали, сидя дома. Под стяги Донского и Храброго, не очень спеша, стекались люди служилые, кому и положено было, да еще лихие охотники, ищущие себе чести и княжеских наград. И вдруг - оглушающая весть: Москвы нет, на ее месте - закоптелые руины да мертвые тела. Защитная твердыня рухнула, растаяла волшебная сила, сковавшая железными цепями лапы Орды, и эти цепкие, безжалостные лапы теперь свободны. Те, кто сочувствовал Москве, пережили то, что переживает воин, видя, как падает подрубленное знамя. Великородные враги Донского еще могли рассчитывать на свои тайные договоры с ханом, но их подданные, наученные долгим опытом, знали: пощады не будет. Города и селения уйдут в золу, кровавое иго с новой силой стянет шею и смерда, и посадского, и боярина, и удельного князя. Русские люди лишь теперь, кажется, поняли, что такое Москва для них и для всей Руси после Куликовской победы. И вышло так, что не в час своей славы, а в час тягчайшей беды Москва в народном сознании окончательно стала тем, чем издревле стремились стать многие русские города - единственной столицей Руси. Народившаяся великая Русь ощутила свое сердце, когда враг ударил в него мечом. И народ не поверил, что Москвы нет. Она жила и сзывала русских людей знаменами Донского и Храброго - на правую битву за спасение единой родины. Камни сгоревшего Кремля, обагренные кровью его защитников, накалили тысячи живых сердец. По городам и селам Руси загремел набат, и, как в дни Мамаева нашествия, каждый, способный держать топор и копье, становился в строй охотников. Люди не теряли часа. Там, где отряды ополченцев проходили через селения, мужики и парни, едва обняв близких: "Вы уж как-нибудь перебедуйте, родные!" - накидывали на плечи зипуны, хватали оружие, вливались в неудержимые человеческие потоки к местам сбора. Поднялась не только московская земля - поднимались смоляне, брянцы, новгородцы, люди окраинных земель Твери, Нижнего Новгорода и Рязани. Ордынские тумены, выступившие на север и запад, шли по пустой земле. Разграбив покинутый жителями Дмитров, отряды Батарбека и Шихомата устремились к Переславлю-Залесскому. Невысокие валы и деревянные стены городка не могли остановить многочисленных врагов, а в городе оставалась лишь небольшая стража из стариков и отроков, и все же конные дозоры переславцев обнаружили движение степняков вовремя. Сотни горожан устремились к берегу Плещеева озера. Когда ордынские сотни ворвались в Переславль, в нем не было ни одного человека, а посреди синей зыби озера маячил плавучий город. Обозленный темник велел выжечь городок дотла и повел войско на Юрьев, рассчитывая затем поживиться в Суздале и Владимире. Ему стало известно: казанцы этих городов не тронули. В последнее время они всячески избегали военных столкновений с русскими княжествами.
Больше недели Владимир почти не смыкал глаз - высылал дозоры и сторожи, расспрашивал прибывающих охотников, выезжал в лесные лагеря, проверял работы по расширению крепостного рва и ремонт навесов над стенами, смотрел новые тысячи ратников, вливающиеся в полк. Уже пятнадцать тысяч конных и пеших было в строю, а люди шли валом. Иссякали запасы оружия, пришлось собирать кузнецов, бронников, кричников, обеспечивать их снастью. "Лишних" людей старались выпроваживать на Ржеву и Торжок, но это было непросто - вокруг Волока возникали целые поселения.
Владимир узнал главное: врагу удалось ворваться в Кремль не силой, но лишь коварством, через ханское клятвопреступление и предательство нижегородских княжат. Мертвых не корят, и все же как-то по-особому стало горько и обидно за москвитян, попавшихся на ханскую подлость
Теперь у него пятнадцать тысяч воинов, через три дня будет двадцать. Спасибо Новосильцу. Этот коренастый, русобородый, с ясными глазами окольничий почти не покидал своего шатра, не бегал по лагерю, не громыхал голосом, но каждый десятский, не говоря уж о тысяцких и полковых воеводах, чувствовал его хваткую руку. Окружив себя расторопными помощниками, он в своем шатре был связан тысячей нитей с войском, помнил каждый свой приказ, в определенный срок проверял исполнение, решительно смещая неслухов и нерадивых начальников, не считая при этом ни заслуг, ни рода. Его малое одобрение принималось как награда, самая легкая хула приводила в трепет. Как паук, раскинувший незримую сеть, он чувствовал вокруг всякое движение, его воля собирала разношерстные толпы прибывающих, разделяла их на десятки, сотни и тысячи, каждому определяя место, накрепко связывая всех ратным порядком, общим строем и общим котлом. Не обманул княжеских надежд и молодой дьяк Мещерин, ученик мудрейшего Внука. С его помощью Новосилец навел, учет в распределении оружия, коней и кормов, после чего прекратились жалобы и споры. Это Мещерин догадался вывезти из Москвы запасы сукна, холстов и овчины, собрал портных и шубников, засадил за работу. Владимир не представлял, как бы он теперь обходился без смекалки Мещерина - ведь тысячи людей приходили к нему в лохмотьях!
Разведку Владимир поручил Тупику. Его сакмагоны проследили движение сильного ордынского тумена на Звенигород, затем на Рузу и, наконец, привезли пленного десятника из-под Можайска. От "языка" узнали, что хан с частью войска остался близ Москвы, эмир Кутлабуга с десятью тысячами всадников идет через Можайск на Ржеву или Вязьму "Язык" уверял: Кутлабуга ищет князя Серпуховского, рассчитывая застать его в Можайске. Владимир принял вызов. В сторону Можайска ушла крепкая сторожа, вел ее лихой боярин Ванька Бодец. Князь назначил войску общий смотр.
Прохладным сентябрьским утром полки заняли указанные места. Владимир отменил всякие церемонии, сразу начал смотр отрядов. На правом крыле стала его броненосная дружина - московские, боровские, серпуховские и можайские служилые люди. Эти три тысячи - опора всей собранной рати, и князь по обычаю свел их в ударный полк. Пятитысячную пешую рать смотрел Новосилец с боярами, и Владимир, уважая своего воеводу, сразу проехал к легкой ополченческой коннице, сведенной в два трехтысячных полка на левом крыле. Светло-серые тигиляи, набитые пенькой шапки, редкие кольчуги и железные шлемы, рогатины, сулицы, топоры на длинных рукоятках, притороченные к седлам, саадаки за спиной, и у всех - мечи на поясах, выданные по приказу Новосильца, нелепо нацепленные: у кого на животе, у кого на спине, у кого справа, у кого слева. Перед ним стояла русская деревня, мужик, севший на коня, чтобы защищать свою землю. Но мужик этот на земле только и силен. Владимир теперь главный ответчик за каждого здесь, он должен быть уверен, что его воинство не превратится в мясо для ордынских мечей. Со степняками в конном бою шутки плохи - один выбьет стрелами и вырубит десяток, а то и два.
Но Владимир чересчур плохо думал о конных мужиках. Взятые наугад сотни вырубали почти подчистую расставленные на поле лозины с первого захода. И все же он приказал своим воеводам разделить полки пополам, оставив в конном строю самые сильные сотни, а остальные свести в отдельный отряд. Когда закончилась сумятица и крыло рати выстроилось по-новому, князь подъехал к обескураженным ополченцам "особого" полка.
- Мужики! Витязи русские! Плюньте в глаза тому, кто скажет, будто я недоволен вами. Князь Храбрый не обучен льстивым речам. Но сегодня князь Храбрый вам говорит: не было на Руси воинов лучших, чем вы! Не принуждением, но своей охотой вы, свободные русские люди, пришли в мое войско в самый трудный для родины час. Говорят, на войне дешева жизнь человека - не верьте. Чем тяжелее война, тем дороже ратник. Я, ваш главный воевода, совершил бы худшее дело, когда бы бездумно бросил вас в битву. Вы плохо подготовлены к конному бою, но мне теперь нужны не конные, а пешие воины. Пешие, которые умеют ездить на лошадях, не хуже конных. Я уверен - лучших тысяч в моем войске не будет!
