Эхо Непрядвы

      - Куда уж хуже-то, Олекса Дмитрич? - Широкие плечи Адама устало сутулились.
      В полдень Кремль снова взбудоражило сильное движение в стане врага. Во Фроловскую башню пришел Остей в сопровождении бояр и святых отцов. Архимандриты Симеон и Яков благословляли ополченцев, Морозов, распушив бороду, сердито оглядывался, выискивая непорядок; с его лица сошла одутловатость, беспокойные глаза смотрели как болотца в пасмурный день. Брони он по-прежнему не носил, одет в бархатный кафтан, на голове - низкая шапка из щипаного бобра. Однако мечом опоясан и на сафьяновые сапоги надеты золоченые шпоры, словно собрался на выезд.
      - И как вы тут дышите, сатаны? - бросил на ходу пушкарям, вслед за Остеем поднимаясь на верхний ярус.
      - Эт што! - дерзко ответил Беско. - Ты заходь, Иван Семеныч, как палить станем - то-то нюхнешь адского духу. Татарин и тот шарахается от нево, как черт от ладана.
      - Не дерзи, смерд. - Боярин остановился на лестнице, обернулся, строго глядя на Беско, состроившего дураковатую рожу. - Придет час, и бояре за меч возьмутся.
      - Дан вон жа боярин-то. - Беско глянул на Олексу, тот показал ему свой кулачище, парень осекся.
      - Вавила где? - спросил сверху Остей. Ему объяснили.
      - Сколько тюфяков порвано?
      - Семь тюфяков и одна великая пушка, государь.
      - Слышь-ка, Иван Семеныч, ты пошли свово сотского с людьми - пусть снимут тюфяки с москворецкой стороны и перевезут на место порченых. Там оставить два, где Устин-гончар укажет, чтоб сигнал подать. Не мешкай, Иван Семеныч.
      Морозов, ворча, стал спускаться. С площадки пушкарей через внутреннюю бойницу отдал сердитые распоряжения оставленному внизу сотскому своей дружины.
      - Слава богу, однако, - негромко сказал Адам, - што самолично сложил с себя воеводство Иван Семеныч.
      - Не греши, сыне, - строго ответил архимандрит Яков. - Отец Симеон тоже вон корил Морозова, а не по вине его: вправду был он болен, а можно ли в таком виде воеводствовать? Строг Иван Семеныч, да у строгого пастыря и телушки бычков приносят.
      Адам промолчал. Он тоже понимал, что великий князь доверил Морозову воеводство не случайно. Если боярин брался за дело ретиво, оно в его руках горело. Только Морозов ретив бывал лишь в тех делах, которые сулили ему выгоду.
      Серое небо над Кремлем будто посветлело. Ночью шел мелкий водяной бус, он прибил пепел на сгоревшем посаде, и с верхней площадки башни виделось далеко. Кольца ордынских юрт сливались в громадный полумесяц, охватывающий Кремль; за Неглинкой теснились телеги, шатры, табуны. От площади, прилегающей к сгоревшей Фроловской церкви, в обе стороны строились тысячные конные отряды - как будто Орда готовилась к военному смотру. Желто-кровавое знамя исчезло, теперь над большой белой вежей - китайковое, в зеленых разводах полотнище с большим золотым полумесяцем на пике древка и золотыми кистями. Рядом со знаменем развевался громадный рыжий бунчук на золотом древке. Разведчику Олексе больше, чем кому-либо из находящихся в стрельне, было понятно значение перемены знамен. В ней угадывалась связь с тем, что он прочел в подметном письме. Тревога Олексы росла. Желто-кровавое знамя означало войну без милости и пощады, такая война уже шла, и тут все ясно: врага надо бить. Но если сменилось знамя, значит, хана под стеной и в самом деле могло не быть, выходит, что осаду Кремля вели его мурзы? Громадный рыжий бунчук - личный знак хана, значит, он только что появился? Страшно не увеличение степного войска под стенами крепости, страшно то, что как бы подтверждалась весть о разгроме княжеского войска. Для Остея и Морозова ордынские стяги - это письмена для неграмотного, и Олекса решил молчать, потому что не верил в гибель Донского и Храброго. Там, где Васька Тупик, Иван Уда, Андрей Семенов, Тимофей и Василий Вельяминовы, Михаил Морозов, Захар Тетюшков, Федор Кошка, где Василий Ярославский и Федор Моложский, чудом уцелевшие в Куликовской сече, где Дмитрий Ольгердович и многие другие, не менее славные, где, наконец, брат Пересвета Ослябя, там не мог погибнуть князь Донской.
      Остей и вернувшийся Морозов о чем-то негромко разговаривали, не отрывая глаз от вражеских сонмов. Войско Орды наконец сомкнулось в сплошную стену, от большой кучки мурз в нарядных одеждах и жарко блистающих бронях отделились трое и направились к воротам крепости. Скоро стала различаться длинная посольская мантия на переднем всаднике. Олекса ожидал снова увидеть ханского шурина Шихомата, но ко рву приблизился незнакомый мурза с угрюмым тяжелым лицом. Один из сопровождающих бирючей поднял широкогорлую серебряную трубу и трижды громко протрубил.
      - Дозволь, княже, поговорить с послом? - попросил Морозов.
      - Стой тут, Иван Семеныч! Олекса! Тебе не впервой поди спроси: чего он хочет?
      Олекса сбежал по лестнице с верхнего яруса, вышел на прясло башни, приказал стрелкам убрать забороло, встал открыто между зубцами.
      - Кто вы и чего вам надо? - крикнул вниз.
      Толмач наклонился к мурзе, быстро заговорил. Тяжелолицый поднял глаза, произнес несколько слов.
      - Перед вами посол великого хана Тохтамыша - его личный тысячник Карача! - закричал бирюч. - Именем повелителя Великой Орды он требует открыть ворота города для посольства.
      - Одному вашему мурзе мы уже говорили: запоры московских ворот заржавели и не поддаются. А теперь мы заложили их камнем - дня не хватит разобрать.
      - Я - личный посол великого хана, который только что сам пришел к Москве с главным войском, - повторил мурза. - Со мной грамота повелителя к вашему князю Остею и его боярам. Ваш отказ отворить ворота послу будет принят как оскорбление.
      - Я же сказал вам: заложены ворота. А грамоту можем принять: сейчас принесут веревку.
      Выражение злобы прошло по лицу мурзы, но, будто спохватясь, он снова принял равнодушный вид.
      - Я волен передать грамоту в собственные руки князя Остея. Мой бирюч должен так же объявить слово повелителя к вашему воеводе и всем московитам. Может ли князь взойти на стену?
      - Ждите! Я спрошу его.
      Олекса вернулся в башню встревоженный. Что за слово к москвитянам приготовил ордынский хан?
      Остей уже сошел в пушечный ярус, разговаривал с Морозовым и святыми отцами.
      - Может, впустить их, государь? - спросил Симеон. - Убудет ли от нас, коли один мурза по Кремлю прогуляется?
      - Чтобы наряд наш высмотрели?
      - Оне ево и так знают - на своей шкуре спытали, - пробурчал Морозов. - Оскорбится ведь хан, коли не пустим.
      - Какие теперь оскорбления после трех приступов? Тысячи побитых во рву лежат.
      - Што хану тысячи, государь! Ему б свою честь соблюсти.
      - Ступайте все за мной: большому воеводе прилична свита.
      Мурза недоверчиво, долго всматривался снизу в молодого князя, не решаясь поверить, что юноша командует осажденной столицей великого Московского княжества.
      - Если ты князь Остей, вели отворить ворота мне, послу великого хана.
      Остей, напуская на себя суровость, ответил:
      - Разве тебе мой боярин не сказал? Ворота заложены камнем, придется нам так говорить.
      - Хорошо. Твои слова я передам великому хану и попробую смягчить его. Но советую вам побыстрее разобрать камень: хан Тохтамыш, наверное, сам захочет посмотреть Москву.
      Стоя надо рвом, Остей в полной мере ощущал тяжелый смрад гари и мертвечины, смешанный с духом болота.
      - Не мы виноваты в том, что ворота пришлось заложить.
      - Да, - кивнул мурза. - Советую вам послать людей расчистить дорогу к воротам, когда вы их откроете,
      - Ишь, нечестивец! - ругнулся Симеон. - Самих бы заставить убирать поганство.
      - Я привез тебе грамоту великого хана, - после недолгого молчания продолжал посол. - Но прежде ты со своими боярами послушай слово повелителя, какое объявляют теперь во всем войске.
      Посол дал знак бирючу, тот выдвинулся вперед, протяжно заревела труба, бирюч развернул пергамент с привешенной к нему красной печатью, стал протяжно, громко читать:
      - "Волею единого всемогущего бога мы, великий хан Золотой и Синей Орды, владыка Хорезма, Кавказа и Крыма, всех царств и народов улуса Джучиева, единственный законный наследник Солнцеликого, непобедимого кагана…
      Улусник мой и раб Димитрий Московский многими неправдами навлек гнев и кару небесную на голову свою и землю свою и всех подданных своих. Не слушая старых бояр, кои учили его, Димитрия, жить в правде со мной, великим ханом Тохтамышем, блюдя покорность и смирение, как подобает примерному слуге, он, улусник мой Димитрий, слушал лишь гордыню свою и людей неразумных, самовластно овладел великим княжением Владимирским, не получив от меня, великого хана, ярлыка на то княжение, неволил князей великих и удельных, понуждал их к сговору против меня, великого хана, брал выходы для своей корысти, не посылая даней законных ни мне, великому хану, ни поминок ближним моим. Послов же моих царских оскорблял неприлично и гнал, даже не пустив к столу своему, ко мне же своего боярина присылал лишь единожды с речами увертливыми…"
      Долго читал глашатай с ханского пергамента провинности московского князя перед владыкой Орды, помянул двойную неявку Димитрия к ярлыку при бывших ханах, насилие над Михаилом Тверским, Олегом Рязанским и Дмитрием Суздальским в междоусобицах, разорение Свиблом буртасской земли в отместку за набег Арапши, насильственное выдворение законного митрополита Киприана из Любутска, военный поход на Казань Владимира Серпуховского и Боброка-Волынского. Всяким московским делам вели счет в Орде.
      - "…Ныне же, когда справедливый бог моей рукой покарал ослушников за их неправды… - у Олексы сжалось сердце, но глашатай не заикнулся о разгроме княжеского войска, -…мы смиряем наш гнев, скорбим о запустении земель, нам подвластных, под грозой возмездия и объявляем всем нашим подданным: пусть селяне возвращаются к своим пашням, горожане - к своим трудам, их покорство и преданность мне, великому хану, послужат щитом всякому. Мы готовы жаловать московских людей наравне с другими подданными, оставляя их жить в своей вере и обычаях. Непокорных же гнев наш настигнет повсюду, не спасут их ни хитрые злокозни, ни родовитость, ни серебро. С гневом узнали мы, что иные наши мурзы и наяны самовольно приступали к Москве и многие сотни людей побиты в напрасном побоище, а городские посады сожжены и жители потерпели многие убытки. Мы повелеваем: начальников, виновных в бессмысленном пролитии крови, казнить позорной смертью, повесив их на собственных арканах перед московским детинцем. Мы сами желаем расследовать, не подал ли кто из московских бояр со своей стороны повода к бою по злобе, недомыслию, от трусости или по какой другой причине. За пролитую кровь мы наложим на московских людей особую дань, величину которой назовем завтра. Со своей стороны, московские бояре могут потребовать возмещения причиненных убытков от виновных мурз, а мы своей властью будем содействовать справедливости.
      Завтра, в час полудня, мы, великий хан Тохтамыш, соизволим осмотреть Кремль, дома и храмы, а также монастыри, коим пожалуем тарханы на владения землей и всяким имуществом. Для нашей безопасности мы возьмем ближних людей и стражу числом до пятидесяти. Князю Остею повелеваем с боярами и духовенством прибыть к нам в ставку до полудня, чтобы сопровождать наше величество при осмотре Кремля. Для чести князя и его бояр нами будет выслана почетная стража к городским воротам. Волей единого справедливого бога великий хан Тохтамыш".
      Глашатай умолк, мурза поднял голову, заговорил:
      - Я сам тебя встречу, князь, и ты увидишь - я сделаю это лучше твоего. - Мурза усмехнулся. - А теперь спускайте вашу веревку, я должен передать тебе обе грамоты.
      По останкам сгоревшего тарана и ограждений Карача добрался до ворот, постучал пальцем в глухое железо. Потом своей рукой привязал пергаменты к спущенному шнуру. Отъезжая, крикнул:
      - Великий хан приглашает вас посмотреть на казнь его ослушников и ваших обидчиков. Советую тебе, князь, поступить со своими ослушниками так же!
      Ордынцы быстро поскакали к своему войску. Остей сломал красную печать, быстро прочел, отдал грамоту Морозову.
      - Пусть все прочтут. Через два часа у меня - дума. Я на казни смотреть не охотник, вы же - как хотите.
      Олекса прочел грамоту последним. На клочке пергамента с золотой печатью в виде оскаленного тигра всего две строчки: "Приди ко мне завтра со всеми боярами - будешь жив и славен. Великий хан Тохтамыш".
      Архимандриты тихо вскрикнули разом: от недвижных линий ордынского войска отделилось шесть длинных телег, запряженных верблюдами. На всех арбах среди вооруженных стражников стояли люди в длинных белых саванах, похожие на спеленатых кукол. Телеги разделились, каждая направилась к одной из метательных машин. Длинные рычаги катапульт с овальными ложками были спущены и упирались в ограничительные балки, наклонно уходя вверх, - казалось, громадные серые гадюки подняли свои плоские головы над деревянными пряслами, высматривая щели в московской стене. Ополченцы поснимали заборола и в безмолвии следили, как арбы одна за другой останавливались под этими "змеиными головами". Стало видно: люди в саванах крепко обвиты тонкой бечевкой.
      - Строгонек хан-то со своими мурзами, - негромко заметил Морозов. - Похоже, их и вправду повесят.
      - Мурзы ли то, Иван Семеныч? - сдержанно отозвался Олекса.
      - Приими, господи, души их грешные. - Яков перекрестился.
      - Не услышит, отче, господь твоей молитвы - нехристи оне.
      - Э, боярин, то божье дело - слушать аль не слушать молитвы человеческие. Наше дело - о всякой душе молить его, прощая и врагов в час их смертный.
      - Кого прощать? - спросил Олекса. - Этих насильников и детоубийц? Иное слово слышали мы от Сергия, когда шли на Мамая.
      - Ты воин, Олекса, я же - монах. И почем тебе знать все молитвы святого Сергия?
      Рослый Симеон молча хмурился, сжимая в руке серебряный крест с крупным яхонтом. Он ходил по осажденному Кремлю в парчовой ризе и белом клобуке, сам отпевал усопших и целил раненых, глаза его запали от бессонных ночей, но взор был ясен и пронзителен. Даже крепко обиженный им Морозов посматривал на монастырского владыку с почтением и робостью. Сейчас, наблюдая, как стражники с ближней арбы захлестывают аркан за дышло катапульты, Симеон не вытерпел, ругнулся:
      - От нечистые! Мало им смертоубийства - позорище устроили. Будто хан не мог своих ослушников втихую сказнить.
      - Для нас устроили, святой отец. Нам показывают, как расправляется хан с неугодными. Не знаю, чем эти провинились, но только не тем, што полезли на стену первыми.
      Стражники, набросив петлю на шею связанного, стегнули верблюдов, арба дернулась, и казненный повис, раскачиваясь над самой землей. Скоро на дышлах шести катапульт висело по белой фигуре; один повешенный оборвался, его ударили по голове палицей и вздернули снова. Повозки, стуча по неровной земле большими колесами, потянулись обратно.
 
      В то время, когда Карача вел переговоры с Кремлем, к Тохтамышу доставили нижегородских княжичей. Хан долго молчал, глядя на голые затылки склоненных - оба были обриты по ордынскому обычаю, да и одеты под степняков: епанчи, похожие на халаты, просторные шаровары, цветные кушаки. Полнотелому Кирдяпе нелегко давалось согнутое положение - голова в поту, руки, упертые в войлок, подрагивают. Хан наконец повел глазом, Шихомат, сидящий справа от него, сказал:
      - Повелитель приветствует вас в своей веже.
      Кирдяпа первым разогнулся, сопя и утираясь, за ним - худощавый, широколицый Семен. Устраивались, неловко подогнув ноги, потом, как барсучата из норы, уставились на хана с боязливым любопытством. Кроме Шихомата, в ханской ставке находился Адаш, неприметно сидящий в углу. Темников не было, Зелени-Салтан обшаривал с отрядом окрестности города. Тохтамыш заговорил тихо, едва раздвигая губы:
      - Я доволен великим князем нижегородским. Таких верных улусников я берегу. Мы жалуем вашего отца ярлыком на его удел.
      Княжичи стали кланяться, Кирдяпа торопливо забубнил:
      - Великой царь, велел бы ты отписать на наше имя и Городец со всеми вотчинами. Наш дядя Борис Константиныч владеет той землей не по правде. Воровал он против отца не единожды, то Митрей Московской посадил ево в Городце, вот ей-бо! - Кирдяпа перекрестился.
      Жадность этого княжонка была известна Тохтамышу. Сейчас он видел то ли глупца, то ли человека, совершенно одуревшего от алчности. Разве не московский князь помог их отцу усидеть на нижегородском столе, спровадив в Городец князя Бориса?
      - Мне известно, - ответил равнодушно, - что Борис держит удел по уговору с вашим отцом. Однако мы подумаем.
      Семен глянул на брата, тот отер потный лоб.
      - Великой хан, право князей суздальских на великое княжение Владимирское стариннее московского. Кабы жили мы по старине, дак тебе бы и горюшка не знать. От Митрея Московского все смутьянство. И отец наш звал ево к ханскому ярлыку, он же с войском явился, силой взял владимирской стол.
      Хан щурился, молчал.
      - Царь наш пресветлай, - гудел Кирдяпа, - доколе ж терпеть нам утеснения и обиды от князя московского? Отдал бы Володимир отцу нашему, а мне хотя бы наместником в Москве - да я бы!.. - Кирдяпа задохнулся от чувства, отер лицо, глаза на толстом лице замаслились, стали как алтыны. - Я рубаху с себя сыму, штоб тебе, великой хан, убытку не знать. А уж народишко-т беспутный во как зажму! - Он потряс стиснутым кулаком.
      Хан с интересом смотрел на расходившегося княжонка. Не преувеличивал ли издалека силы Донского? Вот он, русский удельник, ничуть не изменился: брату глотку порвет, чтоб только не покоряться ему или выхватить у него кусок. Но в Орде не то ли самое? Кто теперь пресмыкается перед Тимуром, клянча золото и войско для свержения поднявшегося Тохтамыша? Не приведи аллах потерпеть поражение на московской земле!
      Но на Руси таких болванов, как этот, надо беречь. Ведь он искренне верит, что хан в силах посадить его князем в Москве.
      - Да, - кивнул Тохтамыш. Ты можешь сесть на московский стол, но сначала надо взять Кремль. Готов ли ты помогать?
      Кирдяпа ошалело вытаращился на хана. Ему Тохтамыш представлялся всемогущим, как бог, и этот бог просит помощи у Кирдяпы?
      - Буду служить верой и правдой, - выпалил, опомнясь.
      - Почему брат твой молчит?
      - Он станет твоим рабом, великой хан. Дал бы ты ему в удел Городец али Суздаль. Кланяйся, дурак! - Кирдяпа пригнул голову брата к войлоку.
      - Слушайте и запоминайте. Сегодня вы оба пойдете в Кремль. Я думаю, вас пустят. С вами будет один поп, тоже русский. Он научит вас, о чем говорить. Вы сами видели - я и пальцем не тронул рязанских городов, дал пощаду вашей земле и в Тверь послал охранную грамоту. И московитам я хочу добра. Возьму дань и уйду, оставив здесь своего наместника.
      Княжата стали бить кошму лбами.
      - Ты уж, великой хан, не обидь Семена-то. - Кирдяпа, видно, счел, что его собственные домогания уже исполняются.
      За линией стражи их поджидал человек в черной рясе и потертой скуфейке с бегающими темными глазами. Поклонясь в пояс, он повел княжичей в отдельно стоящую юрту, возле которой ходили воины с копьями на плечах. Знай Василий и Семен, куда приведет их этот путь, оба, наверное, предпочли бы смерть. Между тем смерть им не грозила - рано или поздно Тохтамыш отпустил бы обоих, получив затребованную дань с нижегородцев. Но один из них уже мнил себя крепким удельником, другой заносился в мечтаниях до владимирского стола, повелевал землями и государями, творил на Руси свои законы. Распаленные алчностью, оба, не задумываясь, шли путем измены русскому делу и не ведали, как близки позор и проклятья соплеменников, а потом - изгойство, нищета, унижения и преследования - бесконечная цепь несчастий, сваливающихся на их головы, на детей и жен. Один погибнет на чужбине, лишенный всего, окруженный холодным презрением, другой лишь последние дни проведет среди близких, в своей вотчине, - по милости великого московского князя Василия Димитриевича. отца которого он так легко предал в грозные дни.
 
      Остей не ждал от своих думцев согласия, но не предвидел и враждебности, вспыхнувшей, едва открылся совет.
      - Покориться хану - измена! - кипел Олекса. - Нам приказано боронить Кремль. Тебе, князь Остей, и тебе, боярин Морозов, лучше других тот приказ известен. Хану надо послать меч, лучше того - намыленную веревку!
      - Ты обезумел, Олекса! - кричал Морозов, багровея. - Мало тебе крови? Треть наших побита и поранена, надолго ли хватит остатних? А в Орде прибыло сил.
      - Орда теряет больше. Хан понял: ему не взять Москвы силой, он хочет отворить Кремль хитростью.
      - А повешенные мурзы? - спросил немолодой боярин с розовым сытым лицом, исполнявший при Остее роль мечника.
      - Мурзы ли они? Скорее, то ордынские преступники.
      - Но ведь хан желает посмотреть Кремль с полусотней лишь.
      - Ты, Иван Семеныч, знаешь ли, што такое полусотня отборных нукеров? Ты с ними встречался когда-нибудь в сече? Ежели они займут ворота, их тремя сотнями не вышибешь. А за ними - тысячи, они пойдут живым тараном.
      - Хан - не разбойник, он прислал грамоты за своей печатью, с настоящим послом, - упирался Морозов. - У нас довольно серебра и тряпок, штобы откупиться. Головы дороже. Станем упираться - тогда уж точно конец: не силой - измором возьмут. Им теперь спешить некуда.
      - Врешь, боярин! - Олекса вскочил, стукнул в пол ножнами меча. - Рано хоронишь Донского! Подметное письмо лживо. Хан в своих грамотах и не заикнулся, што побил наши рати.
      - Может, он нарошно пытает наше покорство, - вступил тот же холеный боярин. - Намек-то подал: ослушники-де наказаны.
      - Похоже, так, Олекса Дмитрии, - отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно бы отрешенным от земных страстей, седым как лунь игуменом Акинфием Крыловым.
      - Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная. Врагу недешево станет его набег. Князья собирают полки, наши силы теперь множатся, ханские тают. Я верю - мы сокрушим Тохтамыша, как сокрушили Мамая. Надо верить, без веры мы - прах!
      Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Громко сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убежденности в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед грозной бедой, его готовности перестоять самые жестокие лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке ясного голоса. Волею судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него действительная польза, она в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города - оглядчивая осторожность Морозова или жесткая непримиримость Олексы? Кого поддержать?
      - Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.
      Сотский поднялся с лавки, огладил широкий серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.
      - Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются - как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с веревкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори - сила за Тохтамышем великая, и распалять его лютость нам ни к чему.
      - Ты уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдет восвояси, а не устроит нам засаду под городом?
      Адам развел руками, сел. Поднялся Клещ, коротко отрубил:
      - Правда - за Олексой Дмитричем.
      - И я так думаю, государь, - подал голос степенный Устин-гончар. - Распоясать людей легко, да беды б не нажить. Теперь народ настороже, крепко за оружье держится, облегчения скорого не ждет. Не дай бог, коли хан возьмет откуп, отойдет для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.
      Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса душевно скорбел о Даниле Рублеве. Бронник наверняка стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жесткие - не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:
      - Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жег, ясак не брал, он мой дом жгет, ясак берет. Гони вора!
      Остей улыбнулся, вспомнив, как этот плечистый кожевник утром швырял со стены ордынцев. Итак, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, - считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожженные ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи - осенью как раз начинаются самые прибыльные сделки.
      Бояре и дети боярские склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошел одетый в железо могучий дружинник из стражи:
      - Государь! К тебе люди из ордынского стана.
      - Послы? - удивился Остей. Дума замерла.
      - Нет, русские. Двое говорят: они князья. С ними поп. Их впустили в город по лестнице.
      Лицо князя побледнело. У многих сперло дыхание, лоб Морозова покрыла испарина. Одна и та же мысль явилась каждому: хан прислал пленных князей, захваченных в злосчастной битве.
      - Они к тебе просятся, государь.
      - Впусти, - бесцветным голосом сказал князь.
      Вошли двое в опушенных соболем круглых шапках, в помятых епанчах, подпоясанных кушаками, сапоги в черной пыли. Третий - в поношенной рясе и скуфейке, еще не старый, круглолицый, с редкой бороденкой и словно бы испуганными, бегающими глазами.
      - Кирдяпа? Семен? Вы откуда свалились? - Морозов вскочил.
      - Истинно, Иван Семеныч, свалились. - Кирдяпа быстрым взглядом обежал думу. - Со стены мы только што свалились - вы ж ворота свои крепко бережете.
      Лица ожили, Остей нахмурился:
      - Кто вы и зачем явились?
      - Так то ж сыны великого князя суздальского, - торопливо ответил Морозов. Остей ожег его взглядом.
      - Правда сие, княже, - выпячивая грудь, заговорил Кирдяпа. - Посланы мы отцом к великому хану Тохтамышу, вот уж кой день при ставке ево. Ратники ваши на стене спознали нас да и впустили на крестном целовании, ибо дело неотложное.
      - Вы от хана или сами собой? - Остей сохранял суровость.
      - Не посылал нас великой хан. Сказал лишь: можете-де в Кремле побывать, ежели пустят. Я-де в разумие воеводы ихнево верю, кровь больше не стоит лить. Расскажите, мол, тамо, чево повидали.
      - И чего вы повидали?
      - Ты, княже, не понужай меня, - осердился Кирдяпа, уставив на Остея глаза-оловяшки. - Я сам князь, сын великого государя и наследник ево. А видали мы силу несметную.
      - О том и спешили донести нам?
      - Не токмо. Землей рязанской шла Орда - никого не тронула, города обегала, не стоптала колоска. И нас по чести жаловал хан. На Оке он стоял, при нем князь Ольг гостевал. За одним столом оне пировали, нас посадили рядом. - Семен гукнул, громко засопел, но Кирдяпа не обратил на брата внимания. - Хан сказывал нам: он-де пришел наказать князя Митрея за неправды многие и обиды царскому величеству. Хто, мол, не противится ему, хочет по старине жить, тому он, великой хан, послужит защитой. При нас Ольгу ярлык своеручно выдал. И Михаиле Тверскому тож послал. Сказал: и нам-де выпишет.
      - Выписал? - негромко спросил Олекса.
      - А как жа! - Кирдяпа не понял насмешки. - Уж показывал. Все наши права старинные в той грамотке помянуты. И выходы он требует не по давней старине, а как платили при Джанибеке. Мне, говорит, людишек ваших не надобно, нашей-де царской казне токо разор: меньше людишек ясачных - меньше и приход. Мне, говорит, довольно мягкой рухляди, хлеба, воску и серебра.
      - А золото годится?
      - Господа думцы! - Остей свел брови.
      - Про золото не сказывал, - слегка растерялся Кирдяпа, но тут же обнадежил: - Небось не откажется и от жемчугов.
      - Вам-то он чего посулил от прибытков? - спросил Олекса. - Тридцать сребреников? Али побольше?
      Кирдяпа набычился, тяжело засопел:
      - Ты, боярин, пошто злобствуешь? Нам нынешний царь ордынской зла не творил, и мы старинного обычая не рушили. Митрей порушил ево и тем беду на вас навел.
      - А ты забыл, княжонок, как ваши нижегородцы в чумной год перебили полторы тысячи нукеров хана вместе с послом? Какому обычаю следовали они, восставая на насильников? Ты забыл, как Нижний и все ваши волости пеплом по ветру развеивали? Как брата твово Ивана лютой смерти предали на Пьяне и сколько ратников ваших там было порезано? Забыл, что женками вашими и детишками торгуют ныне на всех невольничьих рынках за морем? Коротка же ваша память, княжата. Вы небось и то забыли, што за пьянский позор московский воевода Федор Андреевич Свибл с врагом посчитался?
      - Да Бегича с Мамаем на нас же тогда навел! - крикнул вдруг Семен резким петушиным голосом.
      - Бегичу с Мамаем мы свернули поганые шеи. И Тохтамышу давно свернули бы, не отойди вы от русского дела. Вот слушаю вас и дивлюсь: будто не княжичи вы, а бродячие побирушки. Знаете ли вы старинный-то наш обычай - мечом гнать ворога с родной земли, пока не прошиб его кровавый пот! Да коли теперь Москва не устоит, хан передавит вас, как тараканов. Он вам покажет права, олухи царя небесного!
      - Не богохульствуй, Олекса Дмитрич, - строго сказал седой игумен. - И гневливое слово придержи. В несчастье господь милует смиренных и терпеливых.
      - Какому смирению учишь, отче, перед кем?
      - Погоди, Олекса, - прервал Остей. - Вы, княжичи, зачем пришли к нам? Уговаривать нас отворить хану ворота?