Эхо Непрядвы

      - Ай да Адамушка, бес водяной!
      - Купца по хватке видать: он и тонуть будет, а на берег со шшукой в руках вылезет.
      - Кто мешает - ныряй да хватай, - смеясь, сказал подошедший с оружейниками Вавила Чех.
      - Опустил хвостушу-то, слышу - ка-ак жахнет! Вода-то - слеза, вижу, мотается в верше - ей голову прутьями защемило, не то бы враз вывернулась. Я прямо головой в хвостушу и унырнул, потому как за хвост ее, сатану, в воде нипочем не удержать, - нащупал жабры да и выволок. Токо жабры у сатаны - што пасть с зубами, искровенился. Но - шалишь, не таких шшук имали.
      - Не укусишь небось, щука, она молодая хороша, жареная.
      - Да и эта не стара, вишь, голова плоская - донная это, из крупной породы.
      - А вот мы спробуем.
      Суконник всыпал в раскрытый щучий зев горсть соли, влил конопляного масла, обложил рыбину листами смородины и веточками укропа, завернул в холстину, уложил в разрытый костер и забросал горячим песком.
      - Теперь наваливай - штоб жаром ее проняло. К закату спечется.
      - Искусник ты, Адамушка, - подольстил сухонький мужик.
      - Какое там! Вот Каримка - тот искусник. Трехпудовую шшуку так сготовит - язык проглотишь.
      - Вечор, говорят, отпросился он да пошел со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.
      - От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?
      - Он тя искал, дядя Адам, - сказал тихий мальчишка из бронной слободки. - Ему сказали - ты в ополчении.
      - Ну, коли так… Да зря он туда пошел. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же - густера одна.
      Мужики начали разоблачаться - пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:
      - Не студно в лаптишках-то, Андрейка?
      - Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил - не студит.
      - Што братка?
      - Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.
      - Слава господу, теперь ниче, заживете.
      - Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он тож из бронников.
      Адам смущенно крякнул, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:
      - Ты забеги завтра ко мне. Непременно. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдем.
      - Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.
      - Сочтемся, Андрюха, ты о том не думай. Соседу моему, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдешь?
      - Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.
      Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублев погиб на Куликовской сече, взрослый сын его вернулся домой с тяжелой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сестрами. Как мог забыть? В прежние зимы в кулачных боях на льду зимней реки Москвы и неглинских прудов суконники и кожевники обыкновенно становились в один ряд с бронниками, чтобы уравнять сокрушительную мощь кузнецкой слободы. Адам-суконник, Данила-бронник, Карим-кожевник неизменно оказывались воеводами своих ватаг, часто встречались, дружили домами. Минувшей зимой кулачных потасовок не было, и вот на тебе - забыл, покинул друга в несчастье. В сытости чужого голода не понять. А Вавила, человек пришлый, значит, понял?
      Рыбаки уже начали выволакивать на берег хвостуши. Мощная струя забивала рыбу в узкую часть прутяной снасти, и хотя горловина была широка, у мелкой и средней рыбы не хватало силы выброситься из ловушки. Почти каждая хвостуша была набита до середины, в иных, попавших в удачную струю, рыба торчала хвостами наружу, билась и выскакивала, когда горловину приподнимали над водой. Мужики весело опорожняли верши прямо на лужайку и спешили поставить снова.
      Адам наконец скинул кафтан, пошел в воду. Рыбаки притихли, следя за ним. Адам скрылся с головой, вынырнул, стоя боком к струе, обеими руками приподнял снасть. Громадный косой хвост стегнул по воде, подняв брызги, несколько рыбин выскочило из горловины, Адам приподнял хвостушу повыше, пошел к берегу, держа наискось течения, а хвост молотил его по лицу и плечам.
      - Никак, осетришша!
      - Хоть бы за веревку держался, бес!
      Вавила вошел в воду, встретил Адама, помог. Улов вытряхнули подальше от воды. Мужики ошиблись: не осетр попал в снасть, а пудовая стерлядь, раздувшаяся от икры. Было в хвостуше еще несколько стерлядок и две белорыбицы.
      - Купцу и тут - счастье.
      - Андрюха, отбери стерлядок да белорыбиц, - попросил Адам, - пошлю князю, небось пруд-то ево. А эту, большую, порубить и - в котел. Икру - в горшок, присолим - твому брату на поправку.
      На плотине стояло несколько женщин, издали следя за рыбаками.
      - Вдовушки из Напрудского, - сказал кто-то.
      - Андрейка, сбегай, позови, - велел Адам. - Вы, мужики, наденьте портки, а то не спустятся.
      - Всю Москву не одаришь, - ворчливо сказал тот же сухонький мужичок.
      - Тебя дарить не заставляют, - отрезал Вавила.
      Женщины несмело сошли с плотины, стыдливо пряча под телогреями холщовые сумки. Адам указал им груду своей рыбы.
      - Мелочи оставьте фунта два - для навару, остальное - поровну.
      Отдал свой улов и другой ополченец. Торопливо разобрав рыбу, женщины заспешили в деревню, словно боялись, что рыбаки передумают. А на плотине появились другие. Адам с досадой крякнул, поглядев на оставшуюся мелочь. И тогда мужики стали призывно махать: "Спускайтесь!"
      Скоро у костра снова бились, распрыгиваясь, груды серебристых и медно-бронзовых слитков, разевали пасти пятнистые щуки, покорно засыпали на воздухе бугорчатые стерлядки и зеркальные белорыбицы, полосато-зеленые большеротые окуни, буйно трепеща, норовили доскочить до спасительной воды, равнодушно смотрели в ясное небо два горбоватых судака. Адам самолично колдовал над котлом, закладывая в отвар коренья и куски порубленной стерляди За ухой, наслышанный о мытарствах Вавилы - слободки оружейников и суконников соседствовали, - он спросил: нашел ли тот кого-нибудь из своих родичей?
      - Мать с отцом уж померли, старший брат с сестрой живы, там же, в Коломне, семьи у них, дети растут. А младший в княжеской дружине был, еще на Воже погиб. Порадовались мы друг на дружку да об усопших поплакали. Вдову убитого брата с двумя мальцами я и взял за себя, прошлым летом привез сюда.
      - Ты бы порассказал нам чего, Вавила, о краях заморских.
      - Лучше мы вон странников послушаем. - Вавила указал на двух путников, спускающихся к берегу. Те сняли шапки.
      - С уловом вас, рыбари, - заговорил старший, подслеповатый дедок с сединой в бороденке, одетый в потертую овчину и войлочную шапку. Спутник его был моложе, крепче телом, круглолицый, с беспокойно бегающими темными глазами.
      - Откуда идете, странники? - спросил Адам.
      - От Белоозера, родимый, идем - господа славим.
      - Эко, таскает вас нелегкая в самое распутье. Ладно, садитесь к котлу, щербы похлебайте с нами, да не обессудьте - хлеба не припасли.
      - Хвала господу, хлебушко свой едим. - Странники перекрестились, старший достал из котомки ложки и два сухаря. Присели на свободное место, стали хлебать из котла. Старший мочил сухарь в ложке, мелко жевал деснами, с хлипом запивал густым наваром, похваливал уху. Младший ел размеренно и отрешенно, насыщаясь. Взгляд, уставленный в котел, перестал бегать.
      - Слыхали, православные, чего учинилось в Новогороде Великом? - спросил вдруг старик.
      - А што такое? - мужики, терпеливо ожидавшие, когда пришлецы утолят голод и начнут рассказывать, насторожились.
      - В прошлом годе новгородцы начали ставить церкву каменну, во славу святого Димитрия.
      - Знаем, - сказал Адам. - В честь победы Куликовской та церковь, Москве и государю нашему во славу.
      - Ох, грехи человеческие, ох, гордыня людская! Во славу господа и святых от века ставились храмы. Побили Орду божьим промыслом, и стали иные государи заноситься, господа забыли, чинят утеснения соседям, волю свою им навязывают, царей поносят. А бог-то, он все видит, и кара его всюду настигнет. Согрешили мы ныне - грозное остережение не замедлило. Храм-то в Новогороде скоро поставили, сам архиепископ освятил его. А едва удалился владыко - рухнул тот храм, рассыпавшись на малые кирпичики, и народу подавлено - страсть!
      В глазах слушателей явился ужас.
      - Врешь! - выдохнул Адам.
      - Вот те крест, родимый!
      - Истинно, истинно так! - молодой тоже начал креститься.
      - Эгей, ратнички! Так-то вы, окаянные, подсобляете мельнику? - Мужики повскакали. На плотине стояли верхами Олекса, Тупик и дворский боярин великого князя с дружинниками.
      - Да уж пособили! - крикнул Адам. - Вода сама вешняк отворила, а мы дно укрепили - устоит плотина.
      Дворский поговорил с прибежавшим мельником, всадники съехали к реке по откосу.
      - Дух-то от щербы! - дворский потянул носом.
      Афонька бросился ополаскивать деревянные чашки, начерпал из непочатого котла, стал угощать начальников. Алешка с Микулой, достав ложки, пристроились к самому котлу. Поглядывая на склонившееся к закату солнце, Варяг попросил:
      - Василь Ондреич, дозволь нам с Микулой остаться - рыбы привезем хозяйкам.
      - Эге, - удивился дворский, - вы, никак, и красной рыбки схватили? Ай ты с собой привез, купец?
      - Вона, боярин, мешок со стерлядкой да белорыбицей, для государя отложен.
      - Ишь ты, значитца, жилая стерлядь в прудах держится.
      - Может, и не жилая. Запруды каждый год спускают. Вот вода приспадет, ослабнет - она и проскочит вверх.
      - Чего за рыбу-то просишь?
      - Да ничего, боярин. Кланяюсь государю этим мешочком.
      - Знаю вас, бесов. - Боярин погрозил пальцем, отхлебывая уху прямо из чашки. - При случае ведь напомнишь.
      - Да коли случай выпадет, как без того, Микита Петрович?
      Запив жирный кусок стерляди остатками ухи, боярин встал с бревна, велел навьючить рыбу на одну из лошадей.
      - А ты, купец-молодец, коли улов останется, приноси поутру на княжеский двор. Меня назовешь - чай, пропустят. Всю возьму, какая будет, и цену дам хорошую.
      - Не мерз, не мок, а поймал мешок, - бросил вслед отъехавшим кто-то из рыбаков.
      - На то боярин. Да не бойсь, купец внакладе не останется.
      Адам отыскал глазами Алешку с Микулой.
      - Што, витязи, не боитесь холодной водички? Хвостуши, поди, уж полнехоньки, мне одному не управиться. Рыбу - пополам. Андрейка, ступай к мельнику, пусть отдаст все верши, какие есть. В обиде не оставим - потемну самый улов.
      Могучий Микула начал молча стягивать кафтан. Раздевался и Алешка. Адам вдруг спохватился:
      - Постойте, а где же странники-то?
      - Какие странники? - спросил Алешка.
      - Да подходили тут к нам на ушицу двое, с Белоозера. Недобрую весть принесли, а выспросить мы не успели.
      - Што за весть? - насторожился Микула, но Адам уже вступил в воду, и расспросы пришлось отложить.
      …Москва была взбудоражена новым грозным слухом. Теперь недавнее явление хвостатой звезды прямо связывали с саморазрушением церкви, воздвигнутой в память победы на Дону, - значит, небесное знамение все же обращено к Москве? А церкви к добру не разваливаются. У рябой бабы в Загорье корова отелилась трехногим телком, и людей охватил новый ужас. Теленка утопили, но в тот же день у соседки рябая курица запела петухом, а рыжий петух снес яичко, и слухи стали плодиться, как мухи в летнюю жару. Сначала многие видели - ночью на печных трубах плясал огненный бес, а потом беса обнаружили в амбаре купца Брюханова. Всю ночь сидельники, вооружась дубьем, стерегли запертую дверь, дрожа от холода и жутких звуков, сотрясающих кондовые стены амбара. Когда же утром со всей опаской отперли дверь, к великому изумлению нашли там похмельного водовоза Гришку Бычару. Он помнил лишь, что намедни был у кума на крестинах, но каким образом бес похитил его и подбросил в амбар заместо себя, сказать не мог. Кто-то видел, как над кремлевской стеной извивался летучий огненный змей, кто-то слышал, как в полночь на реке рыдали водяные девки, лесорубы поймали в подмосковном бору дикого мужика, били его и повели топить, уверясь, что это он сосет и портит коров, да, по счастью, встречные опознали в нем немого парня из Митина Починка, промышляющего липовым лыком. Много было в ту весну всякого. По приказу окольничего московские стражники хватали в корчмах и на церковных папертях подозрительных говорунов, но те двое странников, принесших весть о разрушении церкви, как в воду канули.
      Димитрий Иванович наконец призвал митрополита - посоветоваться, как прекратить зловредные слухи и порожденную ими смуту. Выслушав князя, Киприан сдержанно сказал:
      - Народ темен, государь, он склонен видеть во всяком знамении угрозу его благополучию. Кометы нередко являются взорам людей, но не всегда им сопутствуют беды.
      - Речь теперь не о кометах, отче. Этот упорный слух о рухнувшей в Новгороде церкви…
      - То не слух, государь мой, то правда.
      - От кого сие ведомо?
      - Из Троицы вестник был. Архиепископ новгородский сообщил Сергию, как все случилось. Уж с неделю мне известно.
      Димитрий молчал, глядя в окно, на скулах медленно ходили желваки. Киприан ждал - вот сейчас князь взорвется криком, грохнет по столу кулаком, а то и… Митрополит даже втиснулся в кресло, но Донской лишь провел рукой по лицу. Зная о легкой отходчивости князя, владыка, поглаживая крест, мягко заговорил:
      - Велики грехи наши, государь, но господь, наказывая гордыню, остается милостивым, готов принять всякое покаяние и награждать смирение…
      Что-то словно бы дрогнуло в лице князя, Киприан, замерев, смолк. Вот сейчас… сейчас - припадет к святейшей руке владыки: "Прости, отче, неправду, мной учиненную, - пусть на мою голову падет любутский позор. Это нечистый Митяй подтолкнул тогда меня, государя, учинить насилие над законным святителем - каюсь в том до глубины сердечной". Что же тогда Киприан? А он поцелует упрямый лоб, перерезанный ранними морщинами, обмочит его слезой - все зло против князя сожжет в душе, и отныне пойдут они рука об руку, два великих пастыря русской земли, привлекая к себе друзей, смиряя недругов. Что знамения и слухи! - они разом смолкнут перед церковным хоралом.
      Донской поднялся с кресла, подошел к застекленному окну, дернул раму, посаженную на шарниры.
      - Экая духотища в апреле-то! - Повернулся, ожег гостя темным взглядом. - Вот што, отче. Давно уж в Новгороде Великом наших пастырей не было с судом церковным. То непорядок, и пора их туда послать.
      - Благое дело, государь, - смиренно ответил митрополит. - Казна моя не так богата.
      - Вот-вот, и казну пополнишь. Да пусть святые отцы еще повыведают о церкви. Я же в их дружину поставлю своих бояр.
      Проводив владыку, Димитрий постоял на крылечке терема, потом, сопровождаемый дворским, обошел конюшни, отдыхая душой при виде отборных скакунов, заглянул к сокольникам - близилась пора весенней охоты. На соседнем подворье князя Серпуховского шла суета - Владимир готовился к отъезду в Серпухов, где затеял строительство новой крепости. Увидев брата, тот подошел к оградке, разделяющей усадьбы.
      - Княгиню с собой берешь? - спросил Димитрий.
      - В Полоцк сбирается - по матери и братьям соскучилась. Да и в тереме работы начинаются. Я ж вызвал из Новгорода Феофана. Он мне распишет наново терем и церковку.
      - Слыхал о том. Глянется - и к себе позову… Ты вот што, Володимер, устроишь работы - не засиживайся там. Тревожно.
      - И тебя, государь, слухи одолели? - Глаза Серпуховского похолодели. - Я бы этих шептунов…
      - Не безгрешны и мы, Володимер. Лили ведь и христианскую кровь. У великих князей и грехи великие.
      - Крамольничью кровь лили мы в Твери и на Рязани. То дело святое. И ныне вороги подкупают смутьянов, штоб всякое знамение против нас оборачивали. Те-то, первые страннички, небось от владений князя Юрия приползли. Да сей латинский доброхот за штаны заморские продаст и тебя, и удел свой, и всю русскую землю.
      - Што ты привязался к его заморскому кафтану? Пусть хоть магометанином наряжается - дела б по-нашему правил.
      - Дела! Небось уж с Ягайлой и Михаилом Тверским стакнулся, и клепают против тебя, льют воду на ордынскую мельницу.
      - Будет о сем! Домни, чего я тебя прошу - не засиживайся. Наш стол - здесь, а там и умного боярина довольно.
      Глядя в спину удаляющегося брата, Димитрий усмехнулся: и затылок-то у него сердитый. Все еще злится, что Белозерский удел великий князь передал Юрию, а в Тарусский выморочный удел посадил особого наместника, отдав Серпуховскому лишь несколько порубежных деревенек, из-за которых издавна спорили с Рязанью. Но и с Олегом считаться надо, а владения Серпуховского и без того обширны, да треть самой Москвы за ним… С Еленой потолковать бы - есть у Димитрия что передать Андрею Полоцкому. Смутно в Литве. Брат Ольгерда Кейстут, славный победами над крестоносным войском тевтонов, согнал было с виленского стола Ягайлу, но из-за вспыхнувшей войны с черниговским князем потерпел поражение от своих противников, позвавших на помощь крестоносцев, был захвачен и умерщвлен в темнице по приказу Ягайлы. Тот снова воцарился в Литве. У Ягайлы с Димитрием не было дружбы. И Михаил Тверской, похоже, что-то затевает. В Москву за целый год не прислал даже единой вести, зато помирился с новгородцами, с которыми прежде враждовал из-за Торжка, завел шашни с сыновьями суздальско-нижегородского князя. Неужто и впрямь Юрий Белозерский заодно с ними? Владимир перегибает, но у него нюх на такие дела. Иной раз бывает ощущение, словно невидимая рука упорно развинчивает на Руси налаженное, подбирается к московскому горлу. Не ханская ли? Но Тохтамыш смирен, слышно, затевает большую охоту. Осенью надо непременно вновь собрать князей…
      Раннее тепло и обильные воды сулили урожайное лето. Даже и это тревожило князя: урожайные годы родят и беды - то половодье потопит, то ураган снесет деревни, то пожары начнут гулять по княжеству, то враг набежит. Как воды сойдут и подсохнет в степи, надо послать сторожи на порубежья. Жаль, нет Хасана в Городце-Мещерском: ушел с отрядом прошлым летом - будто в воду канул. Тупика бы в Дикое Поле отправить, да в Новгороде потребуется. Придется - Олексу. Вчера говорил великий князь с Иваном Копыто. Вот тоже готовый воинский начальник, лучший из сакмагонов, но старые раны одолели. Уезжает Иван в Звонцы, чтобы занять место погибшего Таршилы. Когда уходят из полка старики - ладно, а тут - сорокалетний мужик. Может, поправится - деревенский воздух да тишина исцеляют лучше бальзамов. Тесно строятся города, душно в них от многолюдья, от навоза и гнили - летом, от печного дыма - зимой. Оттого болезни в городах прилипчивее к людям.
      На крылечке терема появился митрополит в сопровождении игумена Федора и незнакомого монаха. Опять у княгини был, подумал Димитрий с ревнивой досадой. Ваську с Юркой небось обихаживал. Так и лезет в души к наследникам, а не окоротишь: семья церковью освящается и волен священник вникать в дела жены и мужа.
      На охоту бы, да самое распутье. Однако охоте есть замена.
      - Дворский!.. Тот купец, што стерлядок прислал, он небось изрядный рыбалка?
      - Адам-то? Лучше и не надо, государь.
      - Ты, дворский, отряди два десятка дружинников да за тем купцом пошли, пущай он свою ватагу собьет. Пойдем по разливам, надо пополнить рыбный запас. Сей же час и посылай.
      На другой день от устья Неглинки отошли три большие ладьи. Молодые гребцы с песней дружно ударили веслами, и легкие суда понеслись вниз по вздувшейся от паводка реке. В носу первой ладьи, закутанный в серый плащ из плотной, отталкивающей воду ткани, недвижно стоял рослый темнобородый человек. Рядом - такой же рослый, чуть посуше, с косым шрамом на щеке колюче топорщил подстриженные усы, с откровенным удовольствием оглядывая речной простор; синие глаза его, отражая блеск солнечных струй, казались бирюзовыми, как речная вода. Кормчим у рулевого весла на груде сетей восседал Адам-сукониик. Рядом к борту прислонены легкий самострел и пятизубая острога. Знаток нерестовых путей вел рыбацкий караван к речке Серебрянке, бегущей из прозрачных и диких Медвежьих озер, куда по весне заходит лучшая рыба. С замыкающего струга расширенными глазами озирал открывающиеся дали Андрейка Рублев. Впервые в жизни покидал он Москву в пору вешнего разлива, и теперь преобразившаяся земля поражала его своим видом. Москва, затопившая пойменные луга, казалась ему широкой Волгой, о которой мальчишка был лишь наслышан. Вековечную тайну хранили молчаливые леса по ее берегам, и каждая деревушка на взгорке, окруженном водой, стала царством на чудесном острове Буяне. От восторга томилась Андрейкина душа, все вокруг было волшебным: и сверкающая зеленоватая гладь с шапками пены, похожими на кочаны капусты, и вывернутые с корнями деревья, словно водяные драконы, плывущие к далеким морям, даже вороны, путешествующие на их ветвях, стаи гусей и уток, взрывающие плесы брызгами и шумом крыл, гоготом, кряканьем и свистом, станицы журавлей в голубом небе, красивые гребцы, в лад ударяющие веслами под раздольную песню, и две статные фигуры в сером и коричневом плащах на переднем струге, изумительно четкие на зеркальном полотне реки и побережных золотисто-зеленых сосняков да сизых вербников. Плыть бы так бесконечно - пусть не кончается свобода, полуденный простор воды, полей и лесов, песня молодых, добрых людей, отправляющихся на веселое мирное дело. Сердце Андрейки готово было разорваться от желания остановить, удержать счастливое мгновение жизни, чтобы оно повторялось снова и снова. Не заметил, как в руке оказался уголек - он собирал мягкие плотные угольки и завел для них кошель, который носил на поясе. Андрейка стал торопливо рисовать на окрашенной палубе носового отсека, куда дружинники прятали оружие. Очнулся, когда старший на струге тронул его за плечо:
      - Ты почто это пачкаешь ладью?
      Андрейка в испуге попытался рукавом смазать рисунок, но дружинник остановил его:
      - Неча зипунишко марать - тряпицу возьми.
      Дальнозорко отстранясь, он ахнул:
      - Мать честна! Да ты… Да ты… - От изумления старый дружинник лишился речи. Андрейка, совсем перепуганный, схватил тряпку для мытья палубы.
      - Я счас, счас сотру.
      - Я те сотру! Эй, Иван! - кликнул он старшину княжеских рыбаков. - Ты глянь-ко, Иван, чего отрок изобразил!
      От кормы подошел белобородый десятский из слуг дворских.
      - Баловство это и грех - мирское рисовать. Коли тебе, отроче, дар от бога - богу и вернуть надобно: святое пиши, славь господа и ангелов его.
      - Рази тут не мир божий? - возразил дружинник. - Ты глянь: как живое - и река будто бежит, и лес стоит, и струги наши плывут, и гребцы поют. Государь-то до чего похож! И Дмитрий Михалыч - вот он, рядом. А тут кто на последнем-то струге? Ах, язви тя в душу - да то ж, никак, мы с тобой, дед Иван!
      - Вот я и говорю: грех это нас, недостойных, изображать. Божеское надобно.
      - А я счас, я не успел…
      С той стороны, где на рисунке должно быть солнце, под быстрым угольком отрока вдруг проглянул ангельский лик. Еще несколько линий, и над караваном воспарил ангел с оливковой ветвью в руке.
      Старый десятский перекрестился.
      - Стал быть, шлет господь благословение государю нашему в делах его благих? Да и нам грешным?
      - Истинно, дядя Иван.
      - Ну, ин ладно. - Старый рыбак поцеловал мальчишку в светлый вихор. - Храни, отроче, дар свой, послужи господу нашему Спасителю. Рисунок не стирай, государю покажу.
      Андрейка потупился и покраснел, чувствуя себя грешником. Когда рисовал, ни разу не вспомнил о всевышнем и, если бы не старый рыбак, намалевал, наверное, вместо ангела лучистое солнышко или стаю пролетных журавушек.
      Под вечер вошли в устье Серебрянки, двинулись против течения, и гребцы скоро устали. Князь велел приваливать к берегу. Открылся залив, образованный половодьем на месте низины, осторожно двигались между березками, осинами и дубками, стоящими по пояс в воде, приткнулись к косогору, покрытому соснами; их бронзовые стволы уносили кроны под самое небо. Рядом, в распадке, еще прели сугробы в грязных коростах. Струги привязали прямо к деревьям, одни дружинники пошли точить березовый сок, другие собирали сушняк и ставили шатры, резали лапник для ночных подстилок, рыбацкая ватага Адама разбирала сети и нероты. Сам Адам взял наметку и пригласил князя с воеводой к недалекому ручью, куда должна уже войти рыба. Димитрий и Боброк с закинутыми на плечи самострелами пошли вдоль берега за Адамом. У крайнего струга, привязанного к вербе, осыпанной пушистыми почками, Димитрий вдруг остановился.
      - Это што такое?
      Андрейка, разбиравший сети на берегу, замер. Подошел десятский, объяснил:
      - Отрок изобразил наш караван.
      В тени деревьев при вечереющем свете рисунок словно бы обрел глубину, фигуры стали отчетливее. Димитрий запустил пятерню в бороду, долго молчал, потом глянул на Боброка.
      - Ну-ка, поди сюда, - позвал тот отрока. - Давно рисуешь?
      - Батяня выучил сызмальства. Для броней рисунки ему помогал делать. Теперь брату пособляю.
      Димитрий улыбнулся:
      - Сызмальства. Чей ты будешь?
      - Рублева, бронника сын, - едва дыша, ответил отрок.
      - Помню мастера. Вам с братом его славу беречь.
      - Учить бы надо мальца, - сказал Боброк. - В Чудов монастырь определить, што ли.
      Донской оглядел парнишку.
      - Сколь тебе лет?
      - Тринадцатый.
      - Куды ему в монастырь? А учить бы надо. Сам-то как?
      - Я бы в дружину отроком…
      - Отроком. - Донской снова вгляделся в рисунок, вздохнул: - У нас отроков довольно, да ни один вот этого не может. Вот што, Андрейка. Воротимся - пошлю тебя на двор ко князю Володимеру Андреичу. Должен к нему приехать живописец именитый Феофан Грек. Покажешь ему свое уменье. Коли приглянешься, в учение отдадим, определим и кормление. В дружину тебе незачем, да и хиловат. Не захочешь в богомазы - бронником станешь. А картину эту сотри, кроме ангела. Неча бога гневить, и без того уж прогневали. Айда с нами, поохотимся, пока трапезу готовят.
      От радости Андрейка чуть не подпрыгнул.
      Димитрий первым двинулся вдоль берега Серебрянки к овражным ручьям. Адам приобнял мальчишку, потом снял с плеча самострел:
      - Поноси уж, так и быть…
      Мощно пылала погожая золотая заря, словно не желала расставаться с этими лесами и водами. В темнеющем бору застрекотал потревоженный зверек, призывно крякнула утка на речном разливе, водяной бык подал свой древний угрюмый голос, с бранчливым гоготом пролетела гусиная стая, грезой из поднебесья пришел журавлиный клик, и снова в тишине - только звон лесного ручья, песни лягушек да воркование тетеревов в березовых, набухающих почками рощах.
      Теплая, мирная весна текла талыми водами по свободной Руси, суля буйные травы, ранние всходы, обильные хлеба и приплоды в стадах. Выходил на заре землепашец за ворота бедного подворья, вглядывался в сияние зари, слушал буйство воды и радость вернувшихся птиц, молил небо о мире и, зажимая в корявой ладони последнюю денежку, шел ко всенощной, чтобы подкрепить молитву.
      За разливом весенней реки сквозь деревья просвечивал огонь рыбацкого костра. Два человека, глядя в жаркое пламя, думали о том же, о чем молился пахарь.
      За рекой Мстой дебри все чаще расступались полями и кулигами, лесные дороги и тропы сбегались к тракту, связывающему Вышний Волочек с Новгородом, словно ручьи к большой реке. При подходе к Мсте тракт наконец стал оправдывать свое название - даже мосты появились, и на гатях кони уже не брели по брюхо в воде и грязи. На полях мужики дожигали костру и солому, возвращая истощившейся земле частицу плодородной силы. Дружинники, поругивавшие пастырей за тяжелый путь посуху, приободрились, оглядывая пажити, вслушиваясь в покрикивание оратая.
      - Гляди-ко! - дивился длинный, нескладный Додон. - И тут пашут по-нашенски - сохой да ралом. Што бы им чего свово не удумать?
      Молодые дружинники прыснули за спиной Додона, Мишка Дыбок, мигнув, подхватил в тон:
      - И земля у их, бесов, земляная, и сосняк сосновый, а про ельник не скажу - весь осиновый.
      - Ты не шуткуй про землицу-то. Вот под Нижним аль Костромой репа по полупуду родится, зернину брось - куст колосьев. У нас же не то. Пошто так?
      - Эка! - отозвался Микула. - В нижегородском краю день едешь - едва деревню найдешь, у нас же кинь камень - в мужика попадешь. Тощает землица. У бабы и то вон первый здоровее всех родится.
      - Здесь, говорят, хлеба почти не сеют. Зато льна берут богато и в неметчину с выгодой продают.
      - Новгород свово не упустит, - заметил пожилой дружинник. - Но земля-матушка, чего не родит она? Не зря ж говорят про нее - всех жирней она на свете.
      - Не скажи, - возразил Додон. - Небось пузо купца Брюханова пожирнее здешней землицы.
      Кметы залились смехом.
      От возка святых отцов подали сигнал привала. Спешились, развели костры на краю леска. В котлах забулькала ключевая вода. Дружинники-монахи обедали отдельно, вместе со своими пастырями. Скоро от их костра потянуло соблазнительным запахом варева, Мишка заворчал:
      - От боровья! Небось горох жрут, нам же снова - кавардак да осетрину с белужьей икрой. Воротит уж!
      - Сходи да попроси, небось вырешат, - предложил Алешка.
      - Я те схожу! - пригрозил Тупик. - Ты, Мишка, не дразни мне людей. Надоела осетрина с кавардаком - ступай в посадские торгаши, там каждый день горох лопают.
      Мишка исподлобья глянул на сотского, ничего не сказал. Когда же сытые дружинники прилегли на потниках и Тупик отошел поглядеть коней, Мишка нагнал его:
      - Пошто злишься, боярин? Аль я твоей женке ребенка сделал?
      - Што говоришь?! - Тупик схватил Мишку за грудь.
      - То и говорю, Василь Андреич. Настя-то вот-вот разрешится. От меня она не могла. Бил я ее, сказала - от тебя. Не обманывает - не та баба.
      - Ты бил ее? С ребенком в животе?!
      - Ее бил, по заднему месту, - усмехнулся Мишка. - Ребенка не трогал - чужих не бью.