Эхо Непрядвы

      - Князь, не мешкай: вели взять атаманов под стражу.
      - Молча-ать!.. Прокляну псов нечистых, во храме прокляну - с амвона! - Высокий, худой архимандрит Спасского монастыря Симеон, задыхаясь от гнева, стучал в землю посохом, наступая на боярскую толпу. - Ворог лютый на пороге, а вы чего творите, ефиопы окаянные? Свару затеваете, на воевод, народом выбранных, подымаете руку? Чего добиваетесь? Штобы народ отвернулся от князя, со стен ушел али побил нас всех каменьями?
      - Кого защищаешь, отче Симеон? - крикнул Томила. - Смутьянов, воров государевых?
      - Ты вор, Томила, ты - не они. Били тебя за дело - не ты ли обзывал посадских людей дураками, стращал татарами, грозился истреблением, мало того - велел народ бичами стегать? Прости, господи, но жалко мне, што боярин Олекса не зашиб тебя до смерти! - Подняв тяжелый посох, погрозил Морозову: - А тебе, Иван Семеныч, как только не совестно на людей-то смотреть?
      - Ты как смеешь, монах, корить меня, великого боярина?
      - Смею, ибо свои грехи ты выдаешь за чужие. Ты вызвал смуту - в грозное время бросил град в безначалии, оставил нас хану на съедение и скрылся, аки тать в ночи. От великой нужды ударил народ в колокол, на вече избрал себе достойных вождей. Для чего теперь ты воротился, боярин? Штоб, себя выгораживая, новую смуту посеять? Лучше бы ты с…л без оглядки подалее!
      Хохот покрыл слова архимандрита, побагровелый, готовый лопнуть от бешенства, боярин рванулся к монаху, но встретил твердо направленный в грудь посох.
      - Погодь, черноризец! - вырвалось у Морозова.
      - Ты, князь, не верь злобным наговорам. С того часа, как вече избрало воевод из людей житых - ибо не нашлось там боярина достойного, окромя сотского Олексы, - ни один человек не обижен, ни один дом не ограблен, ни единый храм не осквернен. Адаму спасибо со товарищи его.
      На шум прибывал народ, посадских стало уже больше, теперь они не дали бы в обиду своих выборных. Князь воспользовался минутой тишины:
      - Правду молвил святой отец, братья мои: негоже нам теперь считать обиды вчерашние - то лишь врагу на руку. Перед страшным стоим. О спасении Москвы думать надо, о чадах ваших, о земле русской. Не будь я потомком Рюрика и Гедимина, коли не отрублю голову смутьяну - будь он хоть черным холопом, хоть рядовичем князя, хоть житым или даже боярином!
      Приказав глашатаю обнародовать грамоту, присланную великим князем, Остей велел всем оставаться на своих местах, исполнять прежние обязанности и по вызову его выборным являться на совет вместе с боярами. Решив для начала осмотреть укрепления и расстановку ополченческих сотен, он приказал следовать за ним Адаму и Морозову. Боярин зло надулся - его уравняли с выборным воеводой, - но делать нечего: пошел! Томила же, излив князю свои обиды, будто выдохся: притих и посмирнел. А когда уже двинулись в обход, вдруг попросил:
      - Остей Владимирыч! Государь мне доверял неглинскую стену устраивать и оборуживать. Отдай мне ее под общий досмотр?
      - Вот за это, боярин, хвалю. Когда бы другие тебе последовали, век готов сидеть в осаде, - с чувством сказал Остей.
      Первый вывод, который он сделал для себя, - быть осмотрительным. И впервые в жизни пожалел, что ему всего лишь двадцать два, а не тридцать два года: уверенно стать меж двух огней способен лишь зрелый муж. Для начала решил больше смотреть и слушать, не мешая разумному и полезному, стараться примирить обе стороны, держась ближе к той, за которой сила.
 
      Пушкари первыми из ополченцев были поставлены на кремлевские стены и обживали их по-домашнему. Вавила Чех находился во Фроловской башне, командуя большой пушкой и пятью тюфяками. Справа, от Набатной башни до угловой Москворецкой, стояли пушкари Афоньки со своей огнебойной силой, слева - от Никольской башни до угловой Неглинской и далее - располагалось самое большое пушечное хозяйство Проньки Песта. При каждой огнебойной трубе находилось по три пушкаря, во время осады добавлялось еще по два помощника из ополченцев, чтобы скорее оттаскивать тяжелые железные чудища от бойниц для заряжания и возвращать на место для выстрела. После ухода князей все заботы по прокорму пушкарей легли на их начальников, и Вавила еще до веча перевез семьи с хозяйством в детинец, поселил в пустых клетях недалеко от стены. То же сделали и соседи. Олекса поставил Вавилу начальником воротной башни, и забот прибавилось.
      Остей начал осмотр стены с главной, Фроловской, башни, и порядок ему здесь понравился. Он расспросил о боевых возможностях тюфяков и великой пушки, установленной в среднем ярусе, велел до срока прикрыть жерла заборолами, чтобы огненный бой оказался для врага неожиданным. Боярин Морозов выглядел недовольным. Заметив среди ополченцев десятилетнего отрока, буркнул:
      - Вы б тут ишшо люльки повесили. Зелье ж рядом.
      - То сынишка мой, - объяснил Вавила. - Сызмальства к пушечному делу приучаю, он смышленый, баловать не станет.
      - На своем дворе приучай, а тут крепость. - Дал боярин и дельный совет: - Вы энту дурищу, - ткнул рукой в сторону фрондиболы, - лучше приспособьте бочки со смолой и кипятком подымать на стену. Небось на веревках-то руки пообрываете.
      - Да мы, боярин, нынче ж пару подъемников особых поставим. А машина еще сгодится.
      Адам тушевался, лишь коротко отвечал на вопросы князя. "Кончилась власть наших выборных", - с неясным сожалением подумал Вавила.
      Едва отошел Остей, к воротам прискакал Олекса.
      - Готовьте свои громыхалки! - крикнул пушкарям. - Завтра Орда пожалует.
      Встревоженный Вавила раздумал идти домой полдничать, послал за обедом сынишку. Долго смотрел через узкую бойницу в полуденную сторону, где небо затягивала серая пелена. Эта странная нехорошая пелена, казалось, надвигается на Москву.
      Внизу послышался оживленный говор, видно, принесли обед ополченцам, но женские голоса были незнакомы.
      - Ай не боитеся, красавицы, што татарин нагрянет да и уташшит в свой гарем? - громко спрашивал озорной Беско.
      - Вы-то нашто? - отвечал девичий голос.
      - Ладно - не пустим их, токо почаще пироги носите.
      - И медок с княжьего погреба, - пробасил Бычара.
      - Орду отгоните - медок будет.
      - Не-е, милая, прежде для храбрости требуется. Не то быть вам в гареме беспременно.
      - Да уж лучше в колодец! - Голос третьей гостьи показался знакомым. Вавила стал спускаться вниз. Около ворот девицы с корзинами в руках угощали пирогами ополченцев. Те расступились, пропуская начальника, Вавила пристально смотрел на одну из девиц, белолицую, сероглазую, веря и не веря глазам. Руки ее с корзиной вдруг опустились.
      - Ой! Ты ли, дядя Вавила?
      - Анюта?
      - Я это, я самая. - Она подошла к нему, остановилась, сбивчиво заговорила: - Мы вот пирогов напекли… Да куда ж ты запропал, дядя Вавила? Я уж искала тебя, искала…
      - Слыхал я о том, спасибо, дочка. - Вавила глянул на притихших ополченцев. - Да у меня, как видишь, тоже - слава богу. Ты-то пошто здесь? Говорили, тебя княгиня Олена взяла.
      - Она ж в отъезде…
      - Откушайте пирогов наших, - одна из девиц протянула пушкарю угощение, он взял, ободряюще улыбнулся смущенной Анюте, стал жевать пирог с яйцом и грибами. Послышался конский топот - вдоль стены мчались трое, впереди - Олекса.
      - Вавила! Оставь на месте лишь воротников, возьмите огнива да факелов побольше - в посад пойдем. Я - мигом назад!
      - Зачем пойдем-то?
      - Аль сам не догадываешься?- Олекса сверкнул глазами на девушек, наклонился с седла. - Анюта, душенька, угости нас - со вчерашнего дня крохи во рту не было. А этих чертей не закармливайте - детинец проспят. - Жуя пирог, на скаку оборотился, крикнул: - Посад палить - вот зачем!
      Замерли ополченцы с недожеванными пирогами во рту, бледная Анюта шагнула к Вавиле:
      - Что же теперь будет?
      - Не бойся, дочка, так надо. - Неожиданно для себя спросил: -Олекса - твой суженый?
      - Шо ты! - Лицо девушки зажглось румянцем. - Он в тереме нашем с дружиной стоит.
      - Витязь лихой. И ты вон какая стала - не узнать. О родных-то чего сведала?
      - Ничего. Поди, съехали в Брянск…
      - Наверное, съехали. А ведь я женился, и дети есть. Вон сынок бежит с обедом.
      Она с удивлением смотрела на рослого парнишку.
      - Твой? Когда ж вырос-то?
      - Приемыш. - Вавила улыбнулся. - И девочка есть, семилетка. И другой сынишка… Как раз годок ему.
      Анюта улыбнулась с едва заметной грустью:
      - А я все помню, дядя Вавила. Дай бог тебе счастья. Мы теперь часто ходить будем к вам. Может, чего постирать?
      - Не надо, дочка. Мы люди ратные, да и семьи у многих тут. Ты в гости ко мне приходи…
      Вавила приказал отворять ворота. Растревоженный встречей, повел ополченцев в посад. К стене отовсюду валил народ.
      В сухой полдень Великий Посад, подожженный со всех концов, превратился в огненное море. Тысячи людей, высыпавших на стены, столпившихся под ними у открытых ворот, завороженно смотрели на буйство пожара. И страшно было оттого, что никто не метался, не вопил, не звал на помощь - люди стояли и смотрели, как выпущенный на волю красный зверь уничтожает их многолетние труды. День был тихий, но большой огонь породил ветер, его потоки устремились к горящему городу, загудели башни кремлевской стены, чудовищным медведем заревел огненный ураган. Красные вихри вздымали повсюду стаи трескучих искр, хлопья сажи и клубы дыма, в воздухе летали клочья горящей соломы и целые головешки, копоть свивалась над посадом в громадную бесформенную тучу, гарь поднималась к высоким августовским облакам, растекалась безобразной лохматой шапкой, накрывала пригородные луга и леса, застилала солнце. Охваченные пламенем снизу доверху, шатались высокие терема и церкви, рушились кровли изб, пылающие стены извергали смерчи огня - город превращался в один исполинский костер. В Кремле стало трудно дышать. Люди на стене заслонялись от жара рукавами. В гуле и треске огня, глухом грохоте разваливающихся строений не слышно было испуганных криков птиц, мечущихся в дыму, лая собак и ржания лошадей в конюшнях детинца.
      Из-за прясла Никольской башни молча взирал на пожар князь Остей. Он все время кутался в светлый плащ, словно ему было холодно. Лишь теперь Остей начал до конца понимать, какую ношу взял на свои плечи. Рядом беспокойно топтался Морозов. Одутловатое лицо его словно поблекло перед пожаром, в желтушных угрюмых глазах плясало отражение огней, кривились губы, казалось, боярин недоволен тем, как горит город. Поодаль недвижно застыл Адам, рядом с ним что-то пришептывал Каримка, то и дело хватая за руку мрачноватого Клеща. Адам, казалось, не видел пожара, именно сейчас он решил, сдав детинец, вернуться в свою суконную сотню, чтобы сражаться на стене. На коленях возле широкогорлого тюфяка истово молился Пронька.
      Вавила уже вернулся на свое место. Он стоял на стене возле Фроловской башни, вымученный, с опаленной бородой, в прожженном кафтане - пришлось пробиваться сквозь пламя. Маленькая миловидная женщина с ребенком на руках жалась к нему, утирая глаза концом повойника. Вавила не стал удалять жену, прибежавшую к нему с детьми, да и жены других ополченцев теснились тут же. Вавила смотрел на огонь, и по временам горящие избы, терема и храмы казались ему большими и малыми кораблями, гибнущими в сражении - так много схожего было между московским пожаром и тем, что он видел на море. Люди безумны, или это бог за неведомые прегрешения ставит их перед неизбежностью истребительных войн?.. Вспомнились холеные лица богачей, немыслимая роскошь их одежд и дворцов, великолепие храмов, которые они воздвигли своим святым на костях баснословно дешевых рабов и чужом золоте, алчность работорговцев, жестокость надсмотрщиков, старавшихся для большего обогащения хозяев. Те две морские армады дрались за право владеть торговыми путями, по которым стекаются в закатные города богатства всех земель и дешевая рабская сила. И Орда снова идет на Русь, чтобы взять новые полоны, дармовые меха, золото, серебро и хлеб. Но те-то, кто полезет на эту стену, подставляясь под выстрелы тюфяков, луков и самострелов, под сокрушительные камни и горящую смолу, много ли получат? Как и те, которые на его глазах жгли, резали и топили друг друга посреди пылающей Адриатики? Обогатятся ханы и мурзы, еще больше обогатятся работорговцы и скупщики награбленного, а с ними - владетельные сеньоры в закатных и полуденных странах. Если, конечно, война для хана будет успешной.
      Он скрипел зубами, вспоминая издевательства, пережитые в неволе. Теперь снова за ним вышли на охоту с арканом. Нет уж - он предпочтет смерть. Скажет об этом своим товарищам, поведает им, каково живется рабу в тенетах жирных и жадных пауков.
      - Ты штой-то сказал, Вавила? - Жена встревоженно смотрела на него высохшими глазами.
      - Это я так, Милуша, про себя. - Он обнял жену, наклонился к сынишке - тот весело лопотал и тянулся ручонками к высокому столбу пламени, охватившему Фроловскую церковь.
      - Большим - горе, малому - забава, - сказала жена. - Где теперь жить станем?
      - Не горюй, Милуша, выстроим хоромы лучше прежних. Вот и Аленка станет нам помогать. Станешь, дочка?
      - Стану, ежли котика с собой возьмем.
      - Возьмем. Как же без котика в доме? - Вавила улыбнулся. До чего ж мало надо человеку, пока душа его не заражена алчностью, завистью и оподляющим властолюбием. И до чего щедр человек на добро, пока кто-то по скотскому праву силы не ранит его грубой жестокостью и унижением, вызвав в ответ неисцелимую обиду, ненависть и злобу! Сам он от природы не жесток, но, мстя за позор прошлой неволи, защищая от новой себя, жену и детей, станет убивать беспощадно, с холодной расчетливостью, чтобы убить побольше.
      Великий Посад горел до утра. Когда встало солнце, среди черного пожарища чадили только головешки да кое-где кровенели из-под пепла непотухшие угли. Холм с Кремлем словно подрос. Белые стены присыпало пеплом, прикоптило дымом, но среди выжженного города, над черной, всхолмленной равниной и почерневшей под прокоптелым небом рекой они все еще казались снежными и легкими. В прогорклом воздухе молчаливо кружили вороны и косокрылые коршуны, налетевшие из далеких степей.

VIII

      Увидев зарево над Москвой, Тохтамыш понял: горит посад. Но Москва - не Серпухов, такой город не разбежится весь, - значит, Кремль готовится к осаде и его придется брать приступом. Хан приказал часть пленных отдать в передовую тысячу: пусть рубят деревья для постройки переправ и осадных машин - в московском посаде теперь и бревна целого не найдешь. Остальной полон и захваченную добычу он велел отправить в Сарай - пусть Орда увидит, что поход удался: снова в степь идут вереницы рабов, кибитки, полные добра. Узнав, что Кутлабуга приказал развешивать здоровых пленных на перекрестках дорог, хан послал к нему гонца со словами: "Самые расточительные женщины - глупость, вино и пустая злоба. Кто долго живет с ними, теряет голову. Я безголовых темников не держу".
      В ночь, озаренную московским пожаром, Тохтамыш велел привести к нему беглого лазутчика и сказал:
      - Ты просишь в награду золотую пайзу с изображением сокола - этим ты, купец, хочешь сравняться с ордынским темником. Но за такую пайзу мало одной разрушенной церкви.
      - Что я должен сделать еще, владыка народов? - Глаза-мыши настороженно уставились в лицо хана.
      - Тебе дадут лошадь и проводят до Москвы. Проберись в город. Как отворить ворота Кремля, ты подумаешь сам.
      - Это непросто, великий хан.
      - Будь это просто, я послал бы другого.
      - Что я должен делать?
      - Что хочешь: устрой бунт, отрави воду, сожги корма, отыщи тайный ход в крепость, взорви их зелье для пушек и разрушь стену, усыпи стражу - все годится, лишь бы мои воины проникли в Кремль. Со стены ты увидишь на расстоянии полета стрелы несколько желтых флагов. Посылай стрелы в сторону этих флагов, вкладывая в них записки с важными вестями.
      - Исполню, великий хан.
      - Не теряй времени. Мое войско не может топтаться под московской стеной больше одного дня.
      На следующий день с Поклонной горы Тохтамыш увидел город. Среди угольного пожарища, над серебристой лентой реки, стоял игрушечный холм, окруженный белой стеной с игрушечными башнями. Игрушками казались и сияющие золотом купола храмов, островерхие крыши теремов. Далеко справа, ниже Кремля, пойменными лугами приближались к берегу сотни тумена Батарбека, с которым шел Акхозя. Тохтамыш послал разведчиков в обе стороны по реке и велел строить переправы.
      Колокольный набат выбросил Остея из терема, не тронув стремени, он взметнулся на постоянно оседланного коня. Народ бежал к подолу, в сторону угловой Свибловой башни. Здесь, близ устья Неглинки, стену обороняли кожевники - рукастые, присадистые мужики, наполовину из крещеных татар, черемисов, мордвинов и мещеры. О бок с ними стояли гончарная сотня, оборонявшая москворецкую сторону, и усиленная сотня кузнечан, взявших под защиту невысокую часть стены над обмелевшей к осени Неглинкой - до северной угловой башни. Остей стремительно взбежал на стену по высоким ступеням, оставив коня отрокам.
      - Гляди, бачка-осудар! Вон собак нечистый! - торопливо заговорил Каримка, уступая удобное место между зубцами.
      Выше устья Неглинки через Москву вплавь переправлялось до двух сотен степняков. Небольшие вьюки с оружием привязаны к седлам, воины плыли, держась за конские хвосты. Еще сотни три стояло за рекой, там же грудились повозки с жердями, бревнами, расколотыми лесинами.
      - Государь, ниже Кремля тоже появились, - сообщил подошедший по стене Клещ. Остей направился к Свибловой башне, чтобы с высоты ее обозреть реку, скрытую москворецкой стеной. Тяжело дыша, следом топал подоспевший Морозов, за ним - Томила и выборные. Оборачиваясь на ходу, Томила спрашивал Клеща:
      - Ты поставил тюфяки для прострела повдоль стены?
      - Как же, Томила Григорич, все сполнено по твому слову.
      - А пушку великую ты вели Проньке с башни снять да перетащите ее во-он против той горушки, за Неглинкой. Непременно там будет ставка темника али тысячника. Достанет ли?
      - Я спрошу Проньку.
      - Ежели не возьмет ставку, все одно под горушкой чамбулы ихние сгуртуются - хорошо будет горяченького запустить в середку.
      - Сполним, боярин.
      - Приду гляну.
      Задушил-таки свою обиду старый боярин. Что значит - князь явился: и ополченцы стали воинами в глазах Томилы, и кормов довольно, и припасу хватает. Вот только шишки от мужицких кулаков небось побаливают. Ну, да главное - Кремль отстоять, шишками после сочтемся.
      Бойниц всем не хватило, Каримка и Клещ стали позади бояр, рядом с дозорными самострелыциками. В башне слегка сквозило. И здесь, в высоте, почти над самой рекой, попахивало гарью. Остей смотрел в узкий проем на ордынских всадников, заполонивших противоположный берег ниже Кремля Их было с полтысячи. Из-за речного поворота вышли два струга и скоро приткнулись к занятому Ордой невысокому обрыву. Похоже, какие-то купцы угодили в руки степняков. Московские суда - и княжеские, и купеческие - были заранее отправлены вверх по Москве и Рузе на глухие лесные озера, ближе к Волоку-Ламскому. С переднего струга опустили деревянные сходни, мурза, блистающий золотом доспехов, первым въехал на судно, за ним потянулись нукеры. Не меньше сотни всадников бросились в реку. Между тем выше устья Неглинки ордынские сотни закончили переправу, воины быстро вооружались и вскакивали в седла. В Кремле у Остея стоял наготове полуторасотенный отряд конных ратников под командованием Олексы, можно бы и трепануть степняков, но Остей не хотел без особой нужды обнаруживать свою конную силу, а главное, не был уверен, что враг не переправился на левый берег в десяти верстах выше по реке, где имелся брод. Его конников могли внезапно отрезать от ворот.
      - Ханская разведка, - сказал Томила. - А на том берегу - передовые чамбулы.
      Четыре сотни степняков, переплыв реку с двух сторон от Кремля, съехались на пепелище посада в одном перестреле от стены, от них отделилась небольшая группа с золотобронным воином в центре - о чем-то совещалась. Москвитяне, заполонившие стену, в молчании взирали на незваных гостей с Дикого Поля, на их гривастых низеньких лошадей, на цветные значки, трепещущие на длинных пиках, на бунчуки с кистями шелка и серебра. Серое дымное небо стояло над Кремлем, как будто Орда притащила с собой нечистую пелену с полуденной стороны; из-под копыт толкущихся лошадей вился черно-седой прах, повисал в воздухе, и всадники словно плавали в нем. Адам стоял рядом с Вавилой между толстыми каменными зубцами, слева от надвратной Фроловской башни, не отрывал взгляда от врагов. Остей уважил его настойчивую просьбу - возглавить сотню суконников на стене; наверное, князь понял, что в ближайшем его окружении боярам трудно будет ужиться с выборными. Многочисленная суконная сотня составляла в Москве влиятельный цех купцов и ремесленников, пользовалась особыми привилегиями; дорожа своим именем и расположением государя, почти вся эта сотня осталась в городе и в смутные дни, наряду с кузнечанами, бронниками, гончарами и кожевниками, стала мощной силой порядка. Суконникам, усиленным отрядами других слобожан, была доверена важнейшая часть стены со стороны Великого Посада. Слева от них стояли кузнечане, справа - бронники.
      - Эко, дьяволы, разлопотались! - пробасил Гришка Бычара, поднявшийся наверх, поскольку воротники остались без дела. - Хошь бы нам чего сказали.
      - Успеем - наговоримся.
      Какой-то мальчишка, пробравшись под ногами взрослых, просунулся между зубцами, повиснув над самым рвом, закричал:
      - Эй, кумысники, ступай сюда, свиное ухо дам на закуску!
      - Я те дам! - ополченец ухватил его за штаны. - Брысь отсюдова, не то самого без уха оставлю!
      По команде десятника мальчишек стали хватать и спроваживать вниз по приставной лестнице. Адам хотел спровадить и знакомых девиц из княжеского терема, но за них попросили воротники, только что опроставшие корзину пирогов. Вступился и Вавила:
      - Пущай поглядят. Анюта, может, знакомых приметит.
      Мурзы наконец закончили совещание, четверо рысью направились к стене. Ополченцы словно забыли о луках, сулицах и пращах - враг пока ничем не обнаруживал своих намерений. Среди четверки выделялись тот же в золоченой броне и широколицый, с бычьей шеей воин в стальной мисюрке с орлиным пером; из-под его серо-зеленого халата поблескивало оплечье байданы. Он первым подъехал к самому рву так, что легко можно было рассмотреть нестарое лицо с отвислыми усами. Задрав голову, обежал взглядом стоящих между зубцами, ни на ком не задержался, по-русски, почти не искажая слов, громко заговорил:
      - Я - тысячник Шихомат, шурин великого хана Тохтамыша - вашего царя. Есть ли в Москве великий князь Димитрий?
      Стало тихо на всей стене, люди пытались расслышать мурзу. Адам почувствовал: на него смотрят, и придвинулся к стрельнице.
      - Великого князя Донского нет в Москве.
      - Кто есть из великих бояр князя Димитрия?
      Адам замялся, и тут длинный пушкарь Беско озорно крикнул:
      - Я - самый великий здеся! Че ты хочешь, мурза?
      Народ засмеялся, тысячник снова обратился к Адаму:
      - Почто молчишь? Где ваш воевода?
      - Я воевода. Говори мне.
      Мурза казался озадаченным, перекинулся словом со своими, снова поднял голову:
      - Почто сгорел город? Почто мосты сожжены? Почто заперты ворота детинца? Разве вам неведомо, что уже близко повелитель ваш - великий хан Тохтамыш? Почто не высылаете бояр и попов для почетной встречи?
      - Вот это новость! - удивился Адам. - А мы тут сидим, как сурки, ничего не ведая. За што ж нам этакая честь от хана?
      Народ загудел, засмеялся и смолк - по знаку одного из наянов с десяток степняков помчались ко рву.
      - Я сказал тебе, боярин. Вели отпереть ворота, готовьте посольство для встречи и дары.
      - Много ль подарков надобно? Сколько людей то есть идет с вашим ханом?
      - Свита при нем небольшая. Мы посланы проверить дорогу. Спеши, боярин. За послушание милостивый хан Тохтамыш пожалует бояр и церкви тарханами, черных людей - пашнями, лесами и водами, а также ремеслами, коими они владеют.
      - Эва! Мое и мне же посулили! - крикнул Веско. - Ловки!
      - Знаем ваши милости!
      - Клеймо - на голяшку, колодку - на ногу, рогатку - на шею.
      - Да бич в придачу.
      - А детей - в мешок, девок и баб - на подстилку, старух и стариков - собакам на корм.
      - Тихо, мужики! - урезонил Адам. - Слышь, мурза? Мы оттого сидим взаперти, што запоры наших ворот заржавели. Прямо хоть помирай тут. Может, ты оттоль попробуешь, снаружи?
      - Лбом! - рявкнул Бычара, вызвав новый смех.
      Тысячник, видно, собирался продолжить увещевания, но к нему подъехал воин в золоченой броне, быстро, резко заговорил. Адам спросил Вавилу:
      - Ты понимаешь?
      - Ага. Он говорит: мы-де издеваемся над ними и пора показать нам плеть. Как бы не влетело от князя за этакой разговор?
      - Што, Остей им ворота отворит?
      - Эй, боярин! - крикнул ханский тысячник. - Ты слышал мое слово. Коли не исполнишь, вся Москва за то головой ответит!
      Отстранив Вавилу, рядом с Адамом встал Олекса. Он был в черном панцире и блестящем остроконечном шлеме с откинутой личиной. Не дождался витязь княжеского приказа потрепать орду и не вытерпел, поднялся на стену:
      - Слушай меня, мурза, и передай хану. Московские ворота для него закрыты. Ежели не хотите лоб себе разбить - ступайте подобру.
      - А за дарами не постоим, - добавил Адам. - По бедности ханской Москва готова дать ему откуп - пусть назовет условия.
      Толмач рядом с золотобронным воином быстро переводил ему слова москвитян. Воин вдруг завизжал, потрясая плетью.
      - Он кричит: это его условие, плеть то есть.
      Ордынские всадники, рассыпаясь, поскакали в разные стороны вдоль стены. Галдели, тыча плетками в москвитян, некоторые на скаку метали длинные копья в ров: вонзаясь в дно, копья оставались торчать в воде. Следя за всадниками, ханский шурин и золотобронный что-то обсуждали.
      - Шугануть бы их - ров меряют.
      - Эй, мурза! - крикнул Олекса. - Вели своим отъехать от стены. Не то худо будет.
      Адам потянул со спины небольшой самострел.
      Шихомат засмеялся, отдал какой-то приказ, всадники, останавливаясь, выхватывали мечи, грозили москвитянам. Со стен ответили свистом, насмешками, бранью. Кто-то швырнул дохлую крысу: "Хану подарок!" Мужичонка в затрапезном полукафтане спустил портки, выставил в стрельницу голый зад, согнувшись, просунул между ног бороденку, надсадно кричал:
      - Поцелуй, мурза, красавицу!
      Золотобронный воин вдруг вздыбил коня надо рвом, тыча рукой в стоящих на стене людей, стал что-то выкрикивать.
      - Какая муха его укусила? - удивился Адам.
      - Тихо! - Вавила наклонился вперед, вслушиваясь, обернулся, нашел глазами девушек, которых ополченцы пропустили вперед. Анюта, прижав к груди руки, стояла между зубцами соседней стрельницы. Глаза ее на лице, залитом бледностью, словно околдованы змеиным взглядом - так и кажется: сейчас шагнет за стену. В громких выкриках мурзы все время повторялось: "Аныотка! Аньютка!"
      - Ты слышишь, Олекса? Он кричит: у нас, мол, полонянка ево, требует выдать, грозится самим адом.
      Олекса кинулся к девушкам, отстранил Анюту, поднял кулак в железной перчатке:
      - Вот тебе полонянка!
      Мурза пронзительно взвизгнул, на месте развернул танцующего скакуна, помчался прочь. За ним - ханский шурин. Степняки разом отхлынули от стены. Олекса осторожно держал девушку за руку.
      - Это он? Тот, кому тебя продавали? Ханский сын?
      В ее оживших глазах заблестели слезы.
      - Ох, не знаю, Олекса Дмитрич. Больно похожий. Все они похожи, проклятые.
      …В вечерние часы, когда Кремль затихал, Олекса, если не уходил на стену, заглядывал иногда к девушкам, прихватив кого-нибудь из молодых кметов. Случалось, девицы сами кормили дружинников ужином. По просьбе подруг Анюта пересказывала свои мытарства в ордынской неволе, и самым внимательным ее слушателем был Олекса. За все время он лишь однажды как бы нечаянно коснулся ее руки, и она не выделяла его среди других, но, вертясь в бешеной карусели осадных работ, прислоня к подушке голову ночами, Олекса мгновениями переживал радость от мысли, что рядом живет Анюта, что рано или поздно кончится военное время и тогда они встретятся наедине. Сейчас он совершенно забыл, что в рассказе ее молодой хан был добрым. Перед ним дергалась, прыгала, металась свирепая, зверская морда молодого мурзы, волчьи глаза пожирали Анюту, готовую в обмороке упасть со стены, и ничего Олекса так не желал теперь, как встречи с этим волком на поле.
 
      Не забыл царевич Акхозя пропавшую полонянку. Вначале память его подогревалась чувством неотмщенного оскорбления. Но все, кто был пойман из числа нападавших на лагерь и кто сам пришел с повинной, аллахом клялись: полонянки не видели. Тогда он припомнил, что сбежала-то она сама. Почему ее не остановили ни ночь, ни бесконечная степь, населенная дикими зверями и разбойными бродягами? Решил: испугалась, хотела спрятаться, а потом заблудилась. Но после неудавшегося посольства в Москву Акхозя многое понял. В ней, наверное, таилась та же ненависть к нему, ко всей Орде, которую много раз читал он в глазах русов на пути в Нижний и обратно. Нищенка, крестьянская девка, проданная за серебро и подаренная ему как вещь, она бежала от царской жизни, едва коснулась ее тень надежды добраться до своей избы, крытой соломой, до черной работы, мозоли от которой не могли вывести даже чудодейственные бальзамы фрягов.
      Сладость ее прохладной ладони он помнил своей кожей, как помнил глазами сладость ее глаз и губ, белой шеи и соломенных волос. Нет, он теперь не отпустил бы ее в черную избу - он уже знает, как надо поступать с такими полонянками. Он сломал бы ее гордыню, навсегда запер в золотую клетку, как запирают драгоценных райских птиц, чтобы наслаждаться их красотой.
      Москва не приняла его с большим отрядом. Неслыханное оскорбление целый год сжигало душу, а золотокосая урусутка не забывалась. Он еще не женился, но у него были невольницы. Обнимая их, Акхозя думал о пропавшей. Несчастные не могли понять, почему ночная страсть царевича сменялась утренним отвращением.