Эхо Непрядвы

      Кирдяпа отер вспотевшее лицо рукавом, угрюмо ответил:
      - Не время вам теперича безумствовать. Тебе, княже, надо идти к хану с покорством. Он возьмет откуп да и - прочь. Зачем ему изводить ваш корень, ежли выходы станете платить? Да нелюби не выказали бы к наместнику, коего он даст вам.
      Стало тихо, Остей спросил:
      - Зачем наместник Москве при живом государе?
      - Нету вашего государя, - буркнул Кирдяпа, опуская глаза. - Побиты и Митрей Иваныч, и Володимир Ондреич, а иде княжата ихние, не ведаю. Хан небось в Сарай отослал, коли живы.
      Стало слышно, как ноет и бьется в зеленое пузырчатое стекло обессилевшая муха.
      - Сами видали побитых князей? - сухо, спокойно спросил Остей.
      - Он видал. - Кирдяпа отступил, вытолкнул вперед таившегося за его спиной попа. - Сказывай, отче.
      Поп всхлипнул, слезы обильно хлынули из его глаз, омочив редкие усы и бороденку. Симеон строго спросил:
      - Кто таков, сыне? Какой епископии, какого прихода?
      - С Литвы я, отче. Полоцкой епископии, сам приход держал в сельце Рядовичи, не слыхали? - Поп утер глаза. - К Сергию шел в обитель, да не застал. Сказали, будто ко князю великому отъехал он в Переславль. - Темные глаза попа, быстро обежав думцев, скрылись, он снова тихо всхлипнул. - Туда я и направился с молитвой, да татары в пути полонили меня. Оно, грех сетовать - не оскорбили сана мово, в товарах везли. Как-то ихний начальник спрашивает: можешь ли целить раны? Говорю: доводилось. Он и зовет меня: пошли, мол, со мной, может, спасешь кого из живых ваших, православных то есть. Пришли - господи, спаси и помилуй нас! - У попа вырвался стон и снова хлынули слезы. - Поле над речкой широкое и все, как есть, телами кровавыми устлано. Своих Орда, видать, собрала, одни наши - безбронные, догола раздетые и разутые… - В молчании ждала дума, пока рассказчик справится со слезами. - Мужики там какие-то ходят, знать, татары согнали - хоронить. Мне бы молитвы читать по усопшим, я же во гневе безумном страшные кары на душегубов призываю… Мурза ихний посмеивается да говорит мне: поди, мол, поп, глянь последний раз на московских князей, нынче их зароют в одной яме со всеми. Иду - ноги едва несут, - и вижу: лежат двое рядышком в одних рубахах нательных, у обоих черные стрелы великие в грудях торчат… Снял я крест…
      - Стой, поп! - крикнул Олекса. - Опиши нам обличье тех убитых. Живо!
      Пугливые глаза рассказчика метнулись на боярина и тут же словно отпрыгнули.
      - Да как же, господин мой, мертвых-то описывать? Коли душа покинула тело, смутны черты его. Скажу лишь: один велик телом и власом будто темен, другой малость пониже его был, телом посуше и борода светлая, широкая - всю грудь покрыла.
      - Не верю я тебе, поп, не верю!
      - А чему ты веришь, сотский? - зло спросил Морозов. - Ты ж ничего, кроме бычьего свово упрямства, не признаешь. Тут беда на весь мир православный, думать надо, как избыть ее, он же одно заладил: не верю да не верю!
      - Зато ты, боярин, поверил с радостью.
      - Што-о? - Морозов привстал.
      Оловянные глазки Кирдяпы метались от одного спорщика к другому, поп глаза прятал, отирая слезы, Семен упорно смотрел в пол.
      - К порядку, бояре! - потушил ссору Остей. И тогда Семен, по-прежнему не поднимая глаз, сказал:
      - Ханский шурин Шихомат хвастал мне золотым поясом, добытым в сече. Тот пояс сестра наша Евдокия дарила Димитрию в день свадьбы. Ежели кто видал - в том поясе он был на съезде князей, когда докончальные грамоты писали.
      Все вдруг вспомнили, что явились к ним на думу братья великой княгини Евдокии, жены Донского, что запутывать им думу вроде бы ни к чему, а уж рассказывать небылицы о смерти Димитрия - неслыханное кощунство. Пусть и с чужих слов они его хоронят, но пояс! С такими поясами, как с оружием, князья расстаются в двух случаях: либо дарят, либо теряют с головой.
      - Не ты ли прислал нам стрелу с письмом? - спросил Остей.
      - Я, батюшка, я. - Поп начал кланяться. - Татары мне дозволяют уязвленным помогать, я грамотку-то заране изготовил да и устерег случай.
      - Дайте ему лук, - приказал Остей. Когда попу подали саадак, потребовал: - Стреляй в стену.
      Тот уверенно и сильно напряг тетиву, с резким стуком стрела глубоко впилась в бревно. Морозов крякнул. Адам пристально всматривался в попа: вроде бы видел этого человека прежде, но где и когда? Впрочем, тысячи лиц ежедневно проходят перед глазами и каждое начинает казаться знакомым. Если бы мирная жизнь не отодвинулась так далеко, возможно, Адам припомнил бы прошлую весну, буйный ток воды через прорванную плотину, купание в ледяных струях, тяжелые хвостуши, набитые живым трепещущим серебром, запах костра и вкус густой щербы с дымком, подслеповатого странника, принесшего из Новгорода недобрую весть, и хмуроватого круглолицего спутника его с бегающими глазами…
      - Можете ли вы, княжичи, и ты, отче, сейчас, здесь и при всем народе московском целовать крест на том, что сказанное вами - истина?
      Все трое, достав кресты, произнесли клятву.
      Едва удалились нежданные гости, поднялся архимандрит Симеон, сутулясь, оглядывая думу своими орлиными глазами, заговорил медленно, взвешивая слова:
      - Пришло время, дети мои, и духовным пастырям подать голос в совете. Хотя запретил нам отче Киприан вступаться в мирские дела, ныне речь о спасении христианства, и мне, старшему в иночестве, долг велит разомкнуть уста. Как ни горька весть о гибели воинства и государя, не ропщите, братья, но откройте души в молитве до потаенной глубины, изриньте из себя всякую скверну, всякое корыстное желание. Одной рукой карает господь, другой милует и спасает покаянные души. Нет, братие, не зову я вас покорно склониться пред врагами христианства, а зову лишь к принятию всякой воли неба и очищению самых помыслов ваших. Снова полезет враг на стены - и мы пойдем защищать их с вами, поднимем всех братьев монастырских, все иконы, какие есть в обителях, ликами обратим на врага, будто грозные заборола. Но ежели хан зовет на мирные переговоры, отвергать его не по-божески, ибо то есть гордыня, вызов на кровопролитие. Отряди ты, государь, к нему посла не гордого, разумного, чтоб смягчил его дарами и речью вежливой. За откуп не стойте. Ризницы в храмах и монастырях тоже не пусты. А хочется хану по Кремлю проехать - пущай утешится. Посмотрит на храмы божий, может, лютости в нем убудет. Кто и поклонится царю ордынскому - в смирении нет греха. Те же, кому противно присутствие ханское, пущай в монастыри удалятся али в домах сидят, щтоб не навлечь какой беды.
      - Да пушки и пороки на тот же случай снять бы со стен, да оружье у ратников поотнимать и запереть под замки, в тон подхватил Олекса. Симеон печально посмотрел на него.
      - Тебя бы, сыне, я и правда разоружил на то время. Воин ты великий, но страшна твоя непримиримость. Нет в ней ни капли христианской доброты, одна лишь языческая слепая жестокость.
      - Доброты? - Олекса задохнулся от гнева. - Русская земля залита кровью и покрыта пеплом, наших братьев с веревками на шее гонят в неволю, над сестрами нашими измываются насильники, детишек засовывают в мешки, а вы о доброте? Вы с колокольным звоном хотите встречать в Кремле кровавого хана, хотите заставить народ лобызать копыта ордынских коней? Воры и предатели!
      - Как смеешь, щенок? - вскочил с места Морозов.
      - Олекса Дмитрич! - Лицо Остея дрожало. - Ты оскорбил святых отцов и честных рыцарей. Повинись, или тебе не место в совете.
      - Я ухожу. Но когда вы заплачете кровавыми слезами, вспомните этот час!
      Олекса поднялся, широко зашагал к двери, позванивая броней.
      - Зайди ко мне после думы! - крикнул вслед Остей.
      Молча поднялись Клещ и Каримка, двинулись за Олексой.
      - Как бы оне, государь, народ не возмутили? - опасливо сказал Морозов, проводив выборных взглядом.
      - Народ мы сей же час соберем на площади. Я думаю, и святые отцы, и выборные единогласно скажут людям волю нашей думы, объяснят, чего мы хотим.
      - Кого послом отрядишь, государь?
      - Хан зовет меня самого.
      - Не можно тебе, княже, - сказал Симеон. - Случись што, как опять без воеводы?
      - Хан зовет меня, - повторил Остей. - Донской мне поручил город, и я либо спасу его, либо погибну.
      - Благослови тебя бог, родимец наш, - умильно прошамкал Акинф Крылов.
      - Мы будем с тобой, государь, - твердо произнес Симеон. - Поднимем кресты и святые иконы, пойдем с молитвой, авось господь смилуется.
      - И мы пойдем - все бояре, - подхватил Морозов.
      - Я пойду, государь, и позову других выборных, - сказал Адам.
      - Благодарю вас всех, господа. Ты, Иван Семеныч, выбери подарки для хана и ближних его из княжеской дарохранительницы. А теперь ступайте на площадь да позовите кто-нибудь Олексу.
      Морозов подошел к Остею, укоризненно спросил:
      - О чем, князь, толковать с этим бешеным кобелем? Гнать бы его из города. Пущай один с ханом воюет, коли такой храбрый.
      Проводив взглядом последних думцев, Остей печально сказал:
      - Знаешь, боярин, будь все такими, как этот рыцарь, я бы не дары хану понес, а послал намыленную веревку. - И замахал рукой на ошарашенного Морозова: - Ступай, боярин, ступай, довольно об этом, все уж решено.
      Морозов вышел надутый. Жизнь ущемляла Ивана Семеныча на каждом шагу, и он считал себя постоянно обманутым. Был первым боярином при Дмитрии Константиновиче Суздальском, но главенство на Руси крепко захватила Москва, потянуло на службу к Димитрию. Суздальскому важно было иметь своего человека в ближнем окружении властного москвитянина, и он не мешал Морозову перейти к зятю. На дочь мало надежды - женщина после замужества принадлежит супругу, а не отцу. Тому же, кто меняет государя, важно сохранить надежный тыл, и Дмитрий Константинович обещал, что всегда примет боярина к себе обратно. Морозов платил искренним доброхотством прежнему сюзерену. Москвитянин принял его в число великих бояр, дал изрядные поместья, но важных государских дел не поручал. Военной славы Иван Морозов тоже не добыл. В походе на Тверь старался не выделяться, опасаясь нажить врага в лице Михаила Александровича. В битве на Воже простоял в запасном полку, который так и не потребовался в деле. В успех войны с Мамаем он не верил, сказался хворым и был оставлен в стольной помощником при старом Свибле. Случилось, однако, неслыханное: соединенное войско Золотой Орды было жестоко разгромлено на Непрядве. Москва на руках носила героев битвы, среди которых не было Морозова. Он жаловался: его-де обошли, нарочно не взяли в поход из-за чьих-то козней. Кое-кто даже верил, ибо многие знали о неприязни Серпуховского ко всем, кто хоть однажды переходил от одного князя к другому.
      И вот - внезапный набег Тохтамыша, Морозову доверено важнейшее дело обороны самой Москвы. Другой бы костьми лег за одну такую честь. Морозов же и тут увидел злокозни судьбы. Что же получается? Когда великие рати шли навстречу врагу и Москва оставалась в тылу, главным воеводой оставили Свибла, а теперь, когда войско отступало на север и на Москву надвигались несметные полчища Орды, в ней на съедение хану бросили Морозова?..
      Появление Кирдяпы с Семеном из вражеского стана было для Морозова как свет в желанном окне среди ненастной ночи. Донскому, судя по всему, конец. Сам виноват - не дразни законного хана. Дмитрий Константинович стар, а Васька Кирдяпа - его наследник. О неистовых мечтаниях Кирдяпы заполучить когда-нибудь Владимирское княжение Морозов знал хорошо. Ради этого княжонок не то что хану - черту заложит душу. Почему Тохтамыш рязанского князя удалил, а Кирдяпу с Семеном возит? Васькин намек о новом московском правителе был понятен Морозову, как никому на думе. Уж при этом-то комолом бычке Иван Семеныч сразу стал бы первым человеком в государстве и правил бы как хотел. От Остея Морозов сразу бросился искать Кирдяпу.
      Вошедшего Олексу князь встретил кивком, указывая место подле себя. Тот, однако, остался стоять.
      - Садись, Олександр, садись. Как это русские говорят: в ногах нет правды. Но в словах моих правда: люб ты мне, рыцарь.
      Губы воина тронула усмешка:
      - Оттого и хочешь в монастыре запереть?
      - Не хочу. А на площадь ты лучше не ходи, Олександр, все равно не по-твоему будет.
      - Знаю.
      - Завтра, как поведу посольство, ты укрой своих конников на подоле, на Свибловом дворе, там просторно. Да поглядывай с башни, что и как. Без нужды не высовывайся, а придет нужда - сам знаешь.
      - Жалко мне тебя, князь.
      - Не жалей, Олександр Дмитрич. Я - тоже воин. Кабы умереть да спасти Москву - чего лучше для воина? - Остей печально улыбнулся. - Храни тебя бог, рыцарь. Прощай.
      - Прощай, князь.
      Горечь и тяжесть нес Олекса в душе сквозь молчаливые толпы народа. Эх, люди! Наивные вы, святые или глупые? Ищете путей полегче, покороче, а жизнь - не степной шлях и не лесная просека. Как часто в ней легкий путь - это путь под уклон, в самую пропасть. Разведчик Олекса знает. Но докажи ты честному Адаму-суконнику или Устину-гончару, что для иного перевертыша дать ложную клятву на кресте - все равно что почесаться! Сколько уж раз обжигались на ордынском коварстве, а вот какой-нибудь Васька Кирдяпа поцелует крест, уверяя, будто хан удовольствуется лишь созерцанием московских храмов, и уж готовы ворота - настежь. Тяжко и страшно в долгой осаде, но только тяжкий путь ведет к спасению на войне, и от врага нет иной защиты, кроме меча.
      В толпе мелькнуло совиное лицо сына боярского Жирошки, усмешечка играет в нагловатых глазах. Вырядился в бархат, будто на праздник. Все уже знает, ночной филин. На стене его Олекса ни разу не видел, а теперь выполз из какой-то потайной щели. Жаль, не попался он под руку в ту пьяную ночь…
      Долго гудел, медленно расходился народ с площади. Решение думцев утвердили, хотя мало надеялись на ханскую милость, ибо "милость" и "Орда" - слова несовместимые. Больше рассчитывали на имя Остея, хитрость Морозова, влияние святых отцов, а главное - на московское серебро и рухлядь. Боярин Морозов сказал, и архимандриты подтвердили, что добра и денег достанет выкупить каждого отдельной головой. Разумеется, москвитяне за щедрость бояр и церкви в долгу не останутся.
      Плакали о погибшем князе Донском и его воинах. Нижегородских гостей выпроводили тем же путем, по лестницам, сказав им: завтра утром Остей с лучшими людьми придет в ханскую ставку.
      Орда затихла, запала, как зверь, лишь тысячи костров пылали на московском левобережье и облако дыма застило москвитянам вечернее солнце.
      На Свибловом дворе Олексу перенял незнакомый монашек:
      - Боярин-батюшка, по твою душу я! Томила Григорич у нас в Чудовом отходит, зовет проститься.
      - Томила? Меня? - Олекса удивился.
      - Тебя, батюшка, тебя и Адама-суконника. Уж не откажи в просьбишке отходящему - он господу нынче предстанет.
      - Пойдем, святой отец.
      - Служка я, - словно бы винясь, пробормотал монашек.
      - Все одно, раз уж надел подрясник. В мир-то не тянет?
      - Сухорук я. - Монашек высунул из рукава узкую ладонь, похожую на птичью лапку. - В миру мне побираться. Других болящих целю, себя же - никак. На Куликовом поле был я, - сказал с гордостью, - и ныне при ранетых.
      - Неужто на Куликовом? - не поверил Олекса.
      - Девица одна подтвердит. Тоже с нами ходила, уязвленных спасала. И ныне пособляет нам. Пригожая такая.
      - Э, брат, - засмеялся Олекса, - да ты уж не из-за той ли девицы сохнешь?
      - Што ты, батюшка! - Монашек испугался. - Как можно? И не девица она нынче: за воином княжеским, дите у нее.
      Адам поджидал на монастырском дворе, среди пустых шатров - пока раненым хватало места под кровлями. Вслед за монашком прошли в просторную келью с узким оконцем, стали в ногах умирающего, накрытого холщовым одеялом до подбородка. Глаза его были сомкнуты, остро торчала вверх борода, серели длинные волосы на подушке, покрытой беленой холстиной. Монашек стал в изголовье.
      - Я звал Олексу и Адама, - вдруг хрипло сказал боярин.
      - Здеся они, батюшка.
      - Зови. А сам ступай, ступай. - Раненый говорил, часто, мелко дыша.
      Адам и Олекса придвинулись к изголовью, боярин приоткрыл глаза, горячечная дымка в них медленно стыла.
      - Пришли… Пришли-таки, неслухи. - По бледному, с синевой лицу умирающего скользнула улыбка. - Чего решили там? Ну?
      Переглянулись, Адам сказал:
      - Завтра пойдем с князем к хану.
      - Так я и знал! - Борода Томилы задрожала, казалось, он хотел встать. Адам сделал невольное движение:
      - Лежи, Томила Григорич, лежи.
      - Плакал колокол-то, плакал - к беде это. - Глаза боярина совсем прояснились, в них жила, острилась какая-то мысль. - Ты-то чего молчишь, Олекса?
      - Прости меня, Томила Григорич. Я тогда на вече…
      - Эко, вспомнил! - Томила сморщился. - Брось, брось, Олекса, нашел о чем! Поделом мне, старому дураку. Не знаем свово народа, забыли мы его и бога забыли - бог-то он в народе живет. - Томила перевел дух, заговорил медленней, тише: - Не верил я в ополчение, а черным людям хотел добра. Морозов - он пес блудный, город бросил, и я подумал: вы тож корысть свою блюдете. Пошуметь, покрасоваться, людей сбить с толку, штоб после в боярских и купецких клетях да в ризницах пошарить и скрыться, - то не хитро. Вы же с народом шли, вы знали, на что черный люд способен. Не был я на Куликовом поле, думал: про большой полк - хвастовство мужицкое. За то и взыскал господь. Да сподобил пред смертью силу народную видеть и приобщиться к ней. Зачем же вы теперь идете к хану, ворота ему отворяете?
      - Я не иду, Томила Григорич.
      - Никому ходить не надо. Нельзя выпрашивать мир у врага - он лишь наглеет. Стойте на стенах, как стояли. Стойте - придет Донской.
      Адам и Олекса молчали, не глядя друг на друга. Когда к умирающему вернулись силы, он произнес:
      - Наклонитесь ко мне, ближе…
      Обнаженные головы Олексы и Адама соприкоснулись.
      - Вам боярин Морозов ничего не сказывал про Тайницкую башню? Не сказывал?.. Я так и знал. И не скажет, не ждите. Там, в подвале, надо пойти за течением тайника*. Где он уходит под стену чрез каменный заслон, как бы озерцо стоит. Вы камни разберите, озерцо схлынет, под ним - дверца медная. Откиньте ее - будет ход подземный. Выход в лесочке скрыт, изнутри он виден по свету малому. (* Тайник - ключ, родник.)
      - Благодарствуем, Томила Григорич, - сказал Олекса. - Чего ж раньше молчал? Мы б вылазку сделали.
      - Вы и сделайте, когда осада затянется. Рано было. А вот ежели завтра ворота отворите, не худо бы иных людей в том ходу попрятать. Миром кончится дело - вернете их, беда случится - сами выберутся да и уйдут лесами на Волок.
      - Спаси тя бог, Томила Григорич. Много ли народу укроется в том ходу потайном?
      - Всех не спасешь, Олекса Дмитрич, а с сотню, пожалуй… Сухариков им надо взять, водица там пробивается по кирпичу. И никто вовек не отыщет под озерцом, ежели камни снова уложить на место. Внучков только моих с невестушками не забудьте - далеко их отцы, без меня заступиться некому будет.
      - Богом клянусь, Томила Григорич, сделаем.
      - Ну, ин ладно. Благословляю вас обоих, витязи. Теперь умру спокойно. Ступайте, я уж слышу, как она надо мной дышит…
      Разыскав монашка, Олекса приказал ему привести Томилиных невесток с детьми на Свиблов двор. Взять им лишь одежду да запас сухарей. Тот посмотрел удивленно, но ни о чем не спросил.
      - Арину я, пожалуй, сам увижу, но и ей скажи: штоб утром с ребенком там же была, на Свибловом. У тебя есть тут родичи?
      - Нам, батюшка, все православные - во Христе братья.
      - Слушай меня. Детишек неприкаянных много по Кремлю бродит. Ты собери сколько можешь. Нынче собери и сведи туда же - их определят. У келаря Монастырского возьми сухарей - это приказ. Скажи: мол, Олекса со своими конниками берет сирых детей под защиту.
      Когда вышли из монастырских ворот, Олекса попросил и Адама утром прислать к нему детей и жену. Тот покачал головой:
      - Нет, брат, не могу. Других звал к хану идти, а своих в надежном местечке укрыл? От бога ничего не скроешь. И ты верно задумал: осиротелых спасать прежде всего. Мои пока не сироты. Спаси тя бог, Олекса Дмитрич. И не поминай лихом, ежели…
      Олекса шагнул к Адаму, крепко обнял, тот растроганно сопнул носом в ухо, чмокнул в железное плечо. Провожая взглядом друга, Олекса постоял, прислушиваясь к протяжному пению в ближнем храме. Соборы и монастыри не вмещали всех молящихся, люди толпились на папертях, стояли на коленях прямо на площадях. Сквозь дымы ордынских костров смотрел кровавый закат. Где-то в той стороне - полк Владимира Храброго. Там Васька Тупик и другие славные побратимы Олексы. Враг еще услышит их мечи…
      Отослав дружинника на Свиблов двор с новыми приказаниями, Олекса впервые с начала военной осады вошел на женскую половину терема, отыскал Анюту, сидящую с ребенком на коленях перед сумеречным окошком. Она встала, улыбаясь ему обрадованно и застенчиво.
      - Чего не играете?
      - Какие теперь игры, Олекса Дмитрич?
      - У детей всегда игры. Арина в монастыре?
      - Ждем вот, исскучался по мамке-то.
      Ребенок потянулся к блестящей бармице, залепетал: "Ля-ля".
      - Нравится? Погодь, свои "ляли" нацепишь - еще опротивеют.
      - Ай, бесенок! - тихо вскрикнула девушка. - Вишь бессовестный какой - при боярине-то! - Она смущенно рассматривала темные полосы, протянувшиеся по золотистому сарафану. Олекса смеялся:
      - Ну, богатырь! Да он же в отместку - поиграть доспехом не дали. Ступай ко мне, дай няньке сарафан сменить.
      Пока Анюта переодевалась в соседней светелке, явилась встревоженная Арина, схватила сына на руки:
      - Олекса Дмитрич, ты правда велел мне быть поутру на Свибловом дворе?
      - Велел. И ты ни о чем не спрашивай. - Повернулся к вошедшей девушке, не заметив ее новой нарядной душегреи, сказал: - Ты бы зашла ко мне, Анюта, через часок-другой?
      - Зайду, Олекса Дмитрич. - Девушка опустила глаза…
      Семейным эту ночь он разрешил провести дома, но с зарей быть в седлах. Оставшихся отправил ужинать, сам же с двумя молодыми кметами заспешил на подол. У входа в Тайницкую башню горел костер, узнав сотского, стражники встали.
      - Подвалы не заперты?
      - Нет, боярин. Воду ж берем из тайника.
      Прихватив смоляные факелы, со своими кметами Олекса двинулся вниз по крутым каменным ступеням. Скоро послышалось тоненькое позванивание ключа, на булыжных стенах в свете факела заблестели ползучие капли. Черные узкие ходы уводили из подвала в три стороны. В глубокой выемке, обложенной белым камнем, бугрилась прозрачная вода, с тихим журчанием переливалась через край и по кирпичному полу убегала в темноту среднего хода. В глубине одного из черных стволов послышался шорох и злой писк.
      - Крысы. - Голос воина незнакомо прозвучал в подземелье. Олекса, пригнувшись, вступил под низкий свод, разгоняя тьму огнем факела, пошел вдоль ручья. Через две сотни шагов потолок приподнялся, сырой воздух посвежел, и вдруг путь преградило озерцо во всю ширину хода, запертого глухой стеной. До расчетам Олексы, над головой была кремлевская стена, в нескольких шагах от нее - крутой берег Москвы-реки.
      - Подержите факел. - Олекса вошел в воду, залив сапоги, стал разбирать камни; шум воды усилился, озерцо быстро убывало, и наконец обнажилось кирпичное дно. В самом углу, под стеной, - квадратная металлическая дверца с кольцом. Воины с удивлением наблюдали, как начальник поднял дверцу и, освещая темный лаз, заглянул внутрь. Потом приказал ждать его и исчез в узком колодце. Явился он не скоро, с догорающим факелом.
      - Чего тамо, Олекса Дмитрич?
      - Тамо-то? Кащей на цепях прикован.
      - Да ну! - У молодых кметов расширились глаза.
      - Я думал сокровища найти, а нашел кости.
      Снова плотно затворили дверцу, сложили камни на место, и вода быстро скрыла потайной ход. Олекса велел спутникам хранить секрет ручья: подземелье устроено самим государем.
      В гриднице княжеского терема, где временно жил Олекса (Арину взяли к себе девицы), горела свеча. На лавочке под образом Спаса ждала Анюта. При появлении Олексы она осталась сидеть, лишь выпустила из рук свою длинную косу.
      - Вот пришла. Да свечку зажгла…
      - Завтра, Анютушка, ты мне понадобишься со всеми твоими подругами на Свибловом дворе.
      - Там, где Арина будет?
      - И Арина. Многих детишек хочу поручить вам. Согласны?..
      Он удержал ее, сел напротив. Заговорил не сразу, сам теряясь, трудно подыскивая слова:
      - Вишь, Анюта, в какое время лихое встретились мы. Не ведаю, к месту ли мой разговор? Ты не рассердишься? - Она промолчала, а щеки залил маковый цвет, насторожилась, как тетива. - Ни матушки у меня, ни батюшки, крестный мой, Тимофей Васильич, далеко. Да и твои ведь не близко. Приходится мне самому тебя сватать…
      - Ой! Олекса Дмитрич! - Анюта заслонилась широким рукавом. - Что ты говоришь! И я-то чего отвечу без княгини?
      - Где она теперь, княгиня? Да ладно - подожду до Олены Ольгердовны, а все ж не пойду к ней, тебя не услышав.
      Девушка совсем раскраснелась, отвечала уклончиво:
      - Честь немалая пойти за тебя, Олекса Дмитрич, да не все в моей воле. И кончится ли добром наше сидение? Вон какие страшные вести принесли нижегородские княжичи.
      - Не верь им, Анюта, как я не поверил. Поп - тот и сам не знает, кого хоронил. Да хоронил ли?
      - Дай бог, чтоб слова твои сбылись. Переждем безвременье, тогда и скажу. - Она встала.
      - Только знай, Анюта: што приключилось в полону с тобой - то не твоя вина, а наша. Ты не бойся: во всю жизнь не попрекну, словом о том не напомню.
      У нее вдруг по щекам хлынули слезы, Олекса растерялся:
      - Што ты, Анютушка? Прости, ради бога, не хотел я тебя обижать - само сорвалось. Прости.
      - Ты не винись, Олексаша. - Она улыбнулась сквозь слезы. - Не ждала этих слов, а без них не пошла бы.
      Осажденный Кремль, бессчетные полчища врагов под стеной, грозный завтрашний день - все как бы ушло. Осталась Анюта, его Анюта, ради которой он проломил бы даже тысячные ряды скованных из железа великанов. Держа руки девушки в своих, он смотрел ей в глаза и спрашивал:
      - Хочешь, сегодня повенчаемся? Сейчас?
      Она растерянно улыбалась:
      - Там же теперь весь город. Молятся… Стыдно будет…
      Олекса обнял ее, она счастливо прошептала:
      - Ох, до чего ж ты сильный! Больно же мне от железа…
      В полночь, целуя ее, он шепотом спросил:
      - Арина тебя не хватится?
      - Не хватится. И не осудит. Она сама свое счастье добывала. Да и что мне чужой суд, когда ты со мной? Вот про полон говорил, а я в ту пору и не понимала, для чего мной торговали. Совсем же глупая была. Думала, выходят за мужиков, чтобы варить им да в поле жать колосья. Но кабы снасильничали… Не довелось бы нам свидеться, Олексаша. Убила бы, ей-богу убила бы - хоть спящего. А потом - себя.
      - Забудем про то, Анюта.
      - Нет, Олексаша, такого до конца дней не забудешь. И не надо забывать. Может, у меня тоже дочь родится. - Помолчав, неожиданно спросила: - Ты силой брал когда-нибудь женщину?
      - Бог с тобой, Анюта!
      - Ты ж воин, в походы ходил…
      - В нашем войске за насилие над женщиной, как и за убийство ребенка, - вешают. Да и неуж я поганец какой?
      - Ну и ладно. Все другое, коли было, прощаю, не спрашивая.
      Среди ночи Олекса встал, вышел из терема. Над стеной дрожало зарево ордынских костров. В храмах по-прежнему пели, со двора попахивало дымком. У огня негромко разговаривали караульные. Возвращаясь, Олекса прихватил из большой залы горящую свечу. Анюта сидела на лавке, свесив босые ноги на лохматый цветной половик, стыдливо отвела глаза. Олекса зажег все свечи, какие были в гриднице, отпер деревянный сундук, достал кованый шлем, серебристую кольчугу, тряхнул, и она бисерно зазвенела, переливаясь в свете свечей.
      - Нравится?
      Она посмотрела с недоумением, улыбнулась, пожала плечами.
      - Рублевской работы - ее ни стрела, ни клевец, ни копье не осилят. Данило вязал для отца, да не успел к Донскому походу. После довязал и как память хранил. А перед смертью завещал мне. Поди-ка ближе…
      Анюта встала, приблизилась, он ощутил ее волнующее тепло, обнял. Потом стал одевать в броню. Она покорно позволяла, все так же недоуменно улыбаясь. Олекса надел на нее стальной шлем, опустил забрало.
      - Ух, до чего страшна личина - не дай бог, стану тебя целовать, и увидится этот клыкастый череп! Ну, да главное - шлем как раз будет, ежели косу уложить короной. Панцирь-то великоват. Оденем тебя потеплее, теперь не петровки.
      - Начто мне этакий наряд? - Анюта откинула стальную маску.
      - Станешь моим оруженосцем. Не отпущу завтра ни на шаг. Копье и щит тебе тяжеловаты, возьмешь мой саадак и кончар - они как раз могут пригодиться.
      - Уж не надумал ли ты в поле воевать с Ордой?
      - Боюсь, как бы завтра Кремль полем не стал.
      - Господи! - Она скинула шлем. - Ты говоришь об этом так спокойно.
      - Што мне, кричать? Да и кричал - не услыхали.
      - Хан же грамоты прислал, слово дал Москвы не трогать.
      - Вот и ты, Анюта! С тех пор как Москва колотит ордынцев, она забывать стала, с кем дело имеет. Оставим это, ничего уж не переменить. В седле-то удержишься?
      - Через Орду проехала с Вавилой. Да и с княгиней Оленой езживала, она у нас отчаянная. А ты правда меня возьмешь?
      - Возьму. Только держись позади, за моей правой рукой, и наперед не выскакивай… А теперь иди ко мне. Какая ты железная и холодная. Ну ее сегодня, эту бронь! - Он стал нетерпеливо снимать с девушки панцирь, задул свечи…
      Сколько прошло времени, Олекса не знал, но почуял близость рассвета и оборвал тоненький смутный сон. Анюта спала на его руке, дышала ровно, едва слышно. Жалко будить, но продлить ночь не в силах самый счастливый человек. Он поцеловал ее, она открыла глаза, прильнула к нему…
      - Пора, Анюта, пора…
      С самого вечера к ним никто не толкнулся, - значит, Орда вела себя смирно. Когда вышли из терема, начальник стражи с недоумением воззрился на невысокого воина в блестящем панцире рядом с боярином. Бледная заря прорезалась на востоке, перила крыльца влажны от росы.