К зиме лошадей в городе распродавали недорого, но все же того серебра, что вручил ему купец Иванов, не хватило для покупки трех лошадей. Привратник торгового дома, за лето соскучившийся без гостей, сердечно приветил Вавилу и, узнав о его беде, тут же выдал два десятка кун серебром - почти половину рубля, которую обязан был выдавать всякому русскому, кто пробирается на родину и терпит нужду. От Вавилы требовалось лишь простое обязательство - поселиться на московской земле или вернуть деньги князю через пять лет. Растроганный Вавила дал крестное целование, что будет служить московскому государю до конца дней своих. Большего привратник выделить не мог - к нему обращались нередко, а казна торгового дома давно не пополнялась из-за войны. Он лишь пообещал снабдить путника сухарями, толокном, вяленой рыбой и кавардаком, а для лошадей отсыпать мешок овса. В тот же день конский барышник из татар пригнал на двор торгового дома табунок лошадей, из которого Вавила с привратником выбрали самых крепких. Как ни торговались, а куны и талеры ушли. Надо было запасаться луками для охоты и кое-какой дорожной утварью, и Вавила вспомнил о приглашении фрягов. Снова имя Иванова отворило ему двери консульских палат. Тот же сановник самолично вручил грамоту за печатью, где по-татарски, по-фряжски и по-русски было написано, что во всех землях, подвластных великому хану, отныне Вавиле покровительствует золотой ярлык с перекрещенными стрелами, милостью повелителя Орды простертый над городом Тана.
      - Письма не будет, - сказал консул. - Дорога слишком опасна. Старшине торгового дома скажешь: пусть он от главного совета Венеции поднесет московскому князю почетное оружие в знак его победы над Мамаем. И пусть заверит князя: из ворот города Таны никогда не отправится в поход на Москву хотя бы один наемник. Тана - город купцов, а не военных разбойников. Когда венецианцы берутся за оружие, они лишь защищают свои права, никого не тесня.
      Вавила едва сдержал усмешку, вспомнив, как от царьградских причалов изгонялись генуэзские суда, едва пришла весть о поражении у Кьоджи. Но поручение пришлось ему по душе.
      - Мы наладим бесперебойное снабжение Москвы всеми нужными ей товарами, если князь Димитрий возьмет наш торговый дом под свое покровительство и лишит такого покровительства наших противников. Еще одно важное дело. Мы задержали у себя последний русский полон - более тысячи человек разного пола и возраста. - Вавила закусил губу и опустил глаза, чтобы фряг не видел его глаз. - Мы держим этих людей в хороших условиях и вернем их на Русь, если Димитрий выполнит нашу просьбу: ни одного бунта пеньки, ни одной бочки березовой смолы, ни локтя холстины с московских земель не должно быть продано генуэзцам. Ты ведь понимаешь, почему это нам так важно. Генуя постарается быстро восстановить свой флот, и поэтому лучшее дерево, лучшее полотно для парусов, лучшая смола должны находиться в наших руках. Мы знаем - Димитрий покровительствует Великому Новгороду. Если он помешает утечке этих товаров в Геную и через Новгород, мы в долгу не останемся.
      - Но эти товары покупают и ганзейцы, - осторожно заметил Вавила, уже понимавший в торговых делах.
      - С ганзейцами мы договоримся. Скажи нашему старшине: сейчас нельзя терять время. Московский хлеб, пенька, лен, воск, меха, березовая смола и дерево должны идти к южным народам только через Тану. Военная победа в морской войне закрепляется вытеснением с моря торговых соперников.
      Теперь уж Вавила не сдержал усмешки.
      - Я с тобой говорю открыто. Иванов не держит на службе глупых людей, и мы с ним давно дружим. Скажи прямо: готов ли ты помогать нам? Это не помешает тебе служить твоему великому болярину и царю.
      "Какому болярину? Какому царю?" У Вавилы пресеклось дыхание. "Купец Иванов - великий болярин болгарского царя? Какого из двух? Скорее всего, тырновского… Вот так дела! То-то консул говорит со мной как с равным! Люди-то, выходит, одной плоти, коли высокородный проницательный сановник принимает вчерашнего раба, скрывающего клеймо под одеждой, за человека своего круга".
      Консул, видно, по-своему расценил замешательство Вавилы:
      - Да, не помешает. Его враги - наши враги. - Усмехнулся: - Ты просишь деньги, а человек, который просит деньги, что может предложить, кроме услуг?
      - Я готов послужить, если…
      - Понимаю. Слушай хорошо. Ты будешь впервые в Москве, а новый глаз сразу видит то, чего не замечает привычный. Осмотри московскую крепость, сочти, сколько постоянного войска ее охраняет, узнай имена самых сильных московских бояр, самых влиятельных священников и купцов. - Вавила опустил глаза, фряг снова усмехнулся: - Ты не думай, что мы собираемся на Москву военным походом или выдадим твои вести хану. Нам надо хорошо знать потребности московитов в оружии и снаряжении - это самые дорогие товары, - а также и то, способны ли они закрепить свою Куликовскую победу. И влиятельные люди часто носят скромную личину, как их троицкий монах Сергий. Наши люди зажились в Москве, на их мнение влияет толпа, а толпа скорее возвеличит парчовый кафтан, напяленный на мешок, полный глупости и самодовольства, чем под темной рясой пли простым воинским сукном разглядит величие и силу мужа, стоящего у правой руки государя.
      - Это верно, боярин.
      - Хорошо, что ты привыкаешь к московскому обращению. Но вот поручение самое главное: приглядись, каких товаров в Москве особенно много, а каких мало и на что особый спрос. В торговые ряды ходи чаще, все записывай. Приглядывайся и к нашим, выспрашивай людей и последи, по каким ценам продают они свои товары и по каким скупают. Если они меняют цены, тоже записывай: когда, почему, велики ли их убытки и барыши при этом.
      Вавила изумленно глянул в лицо консула, оно было непроницаемо.
      - Да, за нашими тоже смотри. И что говорят в Москве о фрягах, запоминай. Как видишь, это не в ущерб твоей службе великому болярину. Теперь скажи: с кем ты идешь?
      - Со мной наемный слуга.
      - Возьми второго. - Консул открыл стальной ларец, отсчитал серебряные грошены, сверху положил два золотых цехина, сделал пометку в толстой книге, которая хранилась вместе с деньгами. - Считай это задатком. В свое время наш человек разыщет тебя… В слуги поищи татарина - с ним будет легче в Орде. Не найдешь, возьми русского. Других не бери. Здесь попадаются опасные люди, у кого за душой ни бога, ни хана, ни родины. Да ведь ты, видно, бывалый путешественник. Когда идешь?
      - Завтра. - Вавила не сомневался, что прикованный кузнец примет его помощь, и рассчитывал уйти в ту же ночь.
 
      Роман застонал во сне, заскрипел зубами, Вавпла привстал, заглянул в его осунувшееся лицо с глубокими морщинами возле глаз, которые не расправил даже сон, поправил на спящем зипун. Потом прошел на поляну, где паслись кони, удивился, как быстро оголили они широкий прогал в кустах. Надо поискать другую поляну, до вечера далеко. Осторожно поднялся по склону лога, оглядел осеннюю желтую степь, открытую во все стороны. Городские стада сюда не доходили, кочевники по случаю войны держались ордами и племенами - ни единой ставки, ни дымка вокруг.
      Травянистая поляна нашлась неподалеку от первой, Вавила стал спускаться к ручью и вдруг заметил: в рыжеющем боярышнике, усыпанном крупными желтыми ягодами, шевельнулось и замерло. Зверь!.. Обжег забытый охотничий азарт, Вавила потянул из-за спины лук, из колчана - стрелу. Боярышник был густой, сероватое пятно едва различалось - зверь припал к земле, затаился, надеясь пересидеть опасность. Что за зверь? Волк? Заяц? А вдруг вепрь? Спину обдало холодком - у него же ни рогатины, ни сулицы, а стрелой вепря лишь раздразнишь. Обычно в степи дикие свиньи не водятся, но кто знает, куда способен забрести секач-одинец приречными зарослями? Может, это даже сам "хозяин" - бурый степной медведь - подкрадывается к лошадям? Вавила опустил лук, стал на колено, вынул меч и кинжал, две запасные стрелы и положил рядом. Тщательно прицелился. Качнулась гибкая ветка, сбитая в полете стрела лишь задела край темного пятна. Вавила схватил другую и замер от человеческого вскрика.
      - Чего у тебя? - хрипловатый голос Романа обрадовал Вавилу.
      - Да кто-то в кусту прячется, вон, в боярковом. Я думал - зверь, стрелял, задел вроде, а оно - голос подало, человечий… Кто там?крикнул по-татарски.
      Ответа не было. Мужики с приготовленным оружием приблизились к зарослям и остановились в изумлении: из кустов доносился тихий плач, прерываемый всхлипами, - так плачут дети.
      - Свят, свят! - Роман начал креститься, Вавила, многое повидавший в своей жизни, опустил лук, сунул меч в ножны, строго приказал по-татарски:
      - Выходи!
      Неведомое существо не двигалось, всхлипы притихли.
      - Придется лезть, - сказал Вавила.
      - Ты очумел? - зашептал Роман. - Вдруг там какая нечисть - нарочно подманывает? Сгинешь, да и я с тобой. Пошли отседова!
      - Э, брат. - Вавила махнул рукой. - Я такое повидал, што ни в какую нечисть не верю. Кроме живого человека, плакать некому. Глаза б только не выколоть… Да перестань ты реветь! - крикнул на всякий случай по-фряжски. - Говорю ж - не обидим, не разбойники мы, сами боимся!
      Плач усилился, тогда Вавила решительно отвел ветки, треща сушняком, царапаясь, цепляясь одеждой, полез в гущу. Темный ком приподнялся, и Вавила рассмотрел человеческую фигурку, одетую в длинный халат.
      - Ой мама! - раздался плачущий крик.
      - Девка! Ей-бо, девка!.. Стой, куды полезла - глаза выколешь! Православные мы, не басурмане - смотри, крещусь.
      Фигурка замерла, Вавила различил в сумраке зарослей мокрый блеск настороженных глаз, положил крестное знамение.
      - Ну, видала? Мирные путники мы. Вылазь, не обидим.
      - Ой, не верю! Ну-ка, еще перекрестись, дяденька.
      - Эко неверящая, ну, смотри, смотри! - Вавила начал истово креститься. - Выходи да расскажи, откуль ты взялась тут?
      Она, всхлипывая, начала медленно выбираться из своего колючего убежища, то ли поверив словам мужика, то ли сообразив, что отсидеться в боярышнике не удастся. С первого взгляда трудно было определить, сколько ей лет. Лицо худое, голодное, давно не мыто, на щеках - царапины и потеки слез, в растрепанных косах застряли цепкие колючки татарника и степных трав, на плечах - порванный синий халат, но глаз Вавилы сразу приметил, что сшит он из дорогого шелка, а несколько сохранившихся пуговиц - черненое серебро. Да и разбитые мягкие сапожки на ногах - из зеленого сафьяна. В нем шевельнулась догадка, мягко спросил:
      - Ты што, заблудилась?
      Она отрицательно затрясла головой, тронутая ласковым обращением незнакомого, все еще страшноватого человека, снова залилась слезами, кое-как выдавила сквозь рыдания:
      - Дяденьки, не отдавайте меня опять в Орду, я домой хочу…
      Вавила посмотрел на изумленного Романа, вздохнул:
      - Домой. А где он, твой дом-то, хоть знаешь?
      - Зна-аю… С-под Курска мы, с брянской стороны, Лучки деревня прозывается…
      - Вот и пойми: то ли с-под Курска, то ли с-под Брянска, а деревни, их кто как хочет, так и зовет. Как же тебя в этакую даль занесло? Продали? Аль полонянка?.. Сбежала небось?
      Она согласно кивала всем его словам, глотая слезы.
      - Вот еще заботушка нам. Ну как тебя по степи ищут?
      Она заревела в голос, Вавила - уже с досадой:
      - Да перестань голосить! Кабы слезы помогали, я бы только и ревел. И куда наладилась одинешенька через Дикое Поле да в зиму глядючи? Из какого хотя аила удрала и давно ль?
      - Я не с аила. С отряда ханского убегла, когда сеча у них была ночью… Уж с неделю блукаю по степи.
      - То-то - "блукаю"! И никого не видала, никто не гнался?
      - Не…
      - Коли так, еще ладно, - может, не нужна ты им. Сколько ж тебе лет-то? И давно ль в полону?
      - Шашнадцатый минул… А в полону уж с месяц. Татары какие-то нечаянно избегли, деревню пограбили…
      - У нее стрела в спине, - заметил Роман. - Ну-ка, ближе…
      По счастью, стрела, отброшенная веткой, пробила лишь халат и застряла в нем.
      - Не болит, случаем?
      - Чуток болит. - Она вцепилась руками в халат, из которого Вавила вытащил стрелу.
      - Чего в одежку впилась? Экая стыдливая! Нашла где стыдиться. Сымай халат, рану надобно поглядеть да заклеить. Не то загноится - это похуже стыда.
      Платье на ней было из мягкой атласной ткани небесного цвета, только сильно измятое, выпачканное землей и ягодным соком, с изорванным подолом. Роман отвернулся, девушка сжалась, закаменела, Вавила, немало смущенный, с суровым лицом поднял сзади ее сарафан, стараясь не смотреть ниже спины. Ранка-полоска оказалась неглубокой, но еще кровоточила.
      - Пошли к костру, там у меня есть снадобье. Да под ноги смотрите - надобен волчий язык аль подорожник. - По пути спросил: - Што ж ты от человека в кусты кинулась?
      - От кого ж тут прятаться, коли не от человека?
      - Ишь ты какая! А вот кабы тебя застрелили заместо зверя?
      - Да все бы лучше, нежель рабыней.
      И снова удивился Вавила ее взрослому суждению.
      - Што ж, они тя били, насильничали? - спросил Роман. - Вона в шелка одета, хотя и рваные. В бегах небось и порвала.
      - А нашто мне шелка ихние? В неволюшке-то? Я домой хочу. Может, мамка с отцом и братовья живы. Они тогда в поле отъезжали. Убиваются, поди, - одна я у них дочка.
      - Небось у мамки этак не наряжали.
      - Да што ты, дяденька, все про наряды! Кабы тебя так-то из дому уволокли да продали!.. Хан, правда, молоденький был и добрый… Да кто его знает - в первый день добрый, а каков будет во второй? Вот кабы он крещеный да повенчался со мной. А невольница - што? Она - как собака. Нынче приласкал, завтра - за порог выбросил, а то - своим табунщикам на утеху. Наслушалась я от полонянок, пока по чужой земле возили.
      Роман и Вавила только переглядывались, слушая ее. У костра девчонка голодными глазами уставилась на котел с остатками осетровой ухи.
      - Погодь, сейчас подогреется. Пока твоей болячкой займемся. - Подвинув котел в горячую золу, Вавила достал из походной сумы пузырек с клейкой жидкостью. Ни подорожника, ни волчьего языка им не попалось. Он отодрал от степного дубка кусочек коры, сорвал несколько листиков травы-горцы, приложил к ране, подержал, пока приклеится; чтобы подавить неловкость, заговорил:
      - Поди, только ягоду одну и ела в эту неделю?
      - Ага…
      - Далеко ж ты ушла бы, однако, на одной-то ягоде! Ночами холода скоро начнутся, и чем ближе к нашей стороне, тем сильнее.
      - А мне бы лишь до первой нашей деревни, там бы побираться стала аль работать нанялась до весны. Я и прясть, и ткать, и вязать страх какая мастерица.
      - Ведаешь ли ты, мастерица, сколь их, верст коломенских, до русских-то деревень!.. Ладно, ушицы попьешь малость и больше не проси. Мы не жадные, но после травы как бы живот у тебя не схватило. Вечером еще дадим с сухариком. Коли добром сойдет, завтра досыта накормим.
      - Благодарствую, дяденька.
      - Ну вот, приклеилось наше снадобье, заживет - само отстанет. - Он опустил подол сарафана, сам набросил ей на плечи рваный халат. Роман тем временем отвел коней на другую поляну, вернулся, сел рядом. Вавила жалостливо глядел, как их найденыш дрожащей рукой подносит ко рту ложку, глотает с такой поспешностью, словно вот-вот отнимут, спохватясь, мягко сказал:
      - Будет, потерпи до вечера.
      Она затуманенными глазами смотрела в котел, исходящий ароматами осетрины, пшена и дикого лука, и Вавила отставил его.
      - Што это за хан тебя купил?
      - Не ведаю, дяденька, - там два хана было. Один старый, грозный, другой молоденький, меня ему и подарили фряги.
      - Фряги?
      - Ага. Меня в какой-то город везли с другими полонянками, а этот фряг и перекупил дорогой, сказал - в подарок самому хану, вот и нарядили… Старый-то велел меня молодому отдать. А ночью бой у них был страшный, юрты горели, ордынцы ревели и секлись мечами, я и убежала в лютом страхе. Слуга мне кричит, а я бегу… Всю ночь бежала, моченьки уж нет, а ноги будто сами несут и несут. Стало уж развиднеться, чудится - кони сзади топочут. Кинулась в какой-то ложок, там ручей, трава высокая, камыш болотный. Спрятаться бы, а я - к воде, пью и не могу напиться. И тут вижу - большая нора в репейнике, да так ловко скрыта - ее лежа только разглядишь. В нору и забралась. Утро пролежала, топот слышала и голоса. А как встало солнышко, зверь и явился.
      - Зверь?
      - Ага. Чую - ходит-бродит около норы, ворчит на гостью незваную. Я стала его тихонько уговаривать: не сердись, миленький зверюшка, ненадолго я дом твой заняла. Он и притих, ушел. Днем не утерпела - вылезла, напилась и опять в нору. Как стемнело, отыскала звездочку да и пошла домой…
      Вавила горько улыбнулся, спросил:
      - Как звали твоего хана, не знаешь?
      - Акхозя-хан, он мне сам назвался.
      - Да ты не от самого ли Тохтамыша упорхнула, голубка? - изумился Вавила, наслышанный в Тане об ордынских правителях.
      - Того не ведаю, дяденька.
      Роман встревоженно смотрел на спутника. Вавила сказал:
      - Вот што, голубка, - язык не поворачивался назвать ее дочкой после того, как видел обнаженную, - ты ложись под кустом и спи - нам всю ночь ехать.
      Едва она отошла, Роман хмуро спросил:
      - Правда, што ль, от Тохтамыша сбегла?
      - Похоже. Акхозя - его любимый сын, он во всех походах с отцом. Говорят, молод, но отважен.
      - Неуж хан этакую страшненькую сынку свому подарил?
      - Ты недоумок, что ль? Ну-ка, тебя, здорового мужика, выгони в степь на подножный корм, - чрез неделю на черта похожим станешь. А она еще и ничего, вот как умоется да поспит - увидишь.
      Роман буркнул:
      - Тебе лучше судить - ты ее не токмо с лица видал.
      - Чего мелешь? - Вавила почувствовал жар на щеках.
      - То-то гляжу - задрал ей сарафан сзади и прилип.
      - Чума тебе на язык! - вскипел Вавила. - Я ж кору толченую да травку к ране приклеивал, их ладошкой прижать надо.
      - Да мне што, жалко? Она уж, поди, семь раз не девка после полону. Довезем до первого аила - воротим татарам. А то - дать сухарей да вяленины, пущай идет, как досель шла.
      - Шутишь, Роман?
      - С ханами не шутят, а ныне вся Орда - Тохтамышевы владения. Коли у сына ево девка пропала, он велит кажную проезжую-прохожую досматривать. У них приказы разносят как ветром. Влопаемся - головы долой.
      Вавила смотрел в темные половчанские глаза спутника, едва веря своим ушам.
      - Ты уж забыл, как над тобой в полону измывались? Забыл, што за спиной твоей труп алана и тебя тоже разыскивают? Забыл, што ради воли твоей взял я на душу грех смертоубийства?
      - Ты ж попутчика себе искал, - мрачно усмехнулся Роман. - Да я-то - человек, мужик, а она? Девка сопливая. Из-за нее головы класть?.. Ишь ты, ханшей стать не всхотела, шелка и бархаты ей нипочем! К маме побежала - на квас да на щи - вон мы какие! Коли царевичу да самому хану приглянулась, могла бы потом и своим порадеть.
      - Не пойму я, Роман, недоумок ты али зверь, коему своя только шкура дорога? Ошибся я в тебе.
      Роман вскребся в бороду пятерней, угрюмо ответил:
      - Не зверь я, Вавила, и девку эту мне жалко, а еще жальче мне своих девок. Дал мне бог дочерей кучу. Старшая ребенка ждет, мужа на поле Куликовом положили со всеми нашими, звонцовскими - сам видал. Пропадут мои доченьки, коли не ворочусь.
      Подавляя невольную жалость к этому угрюмому человеку, Вавила сдержанно сказал:
      - Добро же. Возьмешь одного коня, припасы честно поделим - на троих. Ступай один, авось бог тебе поможет. Но коли ты в ближних аилах или разъезду какому выдашь нас, я - выдам тебя. И скажу: надсмотрщика убил ты. Мне поверят больше.
      Роман покачал головой:
      - Спасибо те, Вавила, за все добро, а вот оговариваешь ты меня загодя зря. Я одного не желаю: в земле ордынского хана в дела его мешаться. Кабы она хоть от какого мурзы утекла… Разъедемся, и нет мне дела до вас, будто век не видывал обоих. Хошь, на кресте поклянусь?
      - Не надо.
      Близился закат, а Вавила так и не прилег. Поделили пожитки и корм, приготовили вьюки, на малом огне сварили осетрину с толокном, Вавила пошел будить девицу-найденыша. Она вскочила от легкого прикосновения, уставилась на него и рассмеялась:
      - Ох и напугал ты меня, дяденька! Думала - лютый зверь аль татарин.
      Вавила едва узнавал ее. После еды и сна умытое остренькое личико потеряло зверушечье выражение, серые глаза прояснились и поголубели, на шелушащейся коже, обтянувшей скулы, пробился едва заметный румянец.
      - Ступай-ка смой сон да заодно переоденешься там.
      - Зачем, дяденька?
      - Неужто в этом наряде по Орде разъезжать станем? Твой халат, поди-ка, все Тохтамышево войско ищет.
      Она испуганно уставилась на одежду, под которой спала, и вдруг отбросила, словно гада.
      - На вот. - Вавила подал ей запасные шаровары, мужскую рубаху и лохматую шапку. - Парня из тебя сделать надобно.
      Она вернулась к костру до смеха неуклюжая, только шапка пришлась ей впору из-за обильных волос.
      - С косами прощайся, да не тужи - до дому вырастут новые.
      Он вынул нож, и, пока отрезал толстые косы, серые от пыли и травяной шелухи, она стояла, покорно опустив голову.
      - Как тебя, Анютой, што ль, кличут? Так будешь отныне Аниканом, попросту - Аникой.
      - Не тот Аникан у тебя получился, Вавила, - усмехнулся Роман, пристально следивший за перевоплощением девушки в парня. - Эвон бугорки-то под рубахой так и выпирают - даром што худа.
      Она накрыла груди ладошками, вопросительно смотрела на мужиков, как бы ожидая совета, куда же их девать. Готовый рассмеяться, Вавила вдруг понял: это ее наивное бесстыдство и покорная готовность обнажаться, когда лечил спину, - оттого, что ею уже торговали, беззастенчиво рассматривали и, может быть, мяли ее женские прелести. Он зло нахмурился. Девушка опустила руки, испуганно посмотрела в его лицо, беззащитная, ни в чем не виноватая.
      - Не бойсь, не в рубахе поедешь, теперь не лето. - Он подал ей просторный овчинный полушубок шерстью наружу.
      - Теперь разувайсь.
      Обули ее в теплые моршни, как и полушубок, подаренные привратником московского торгового дома на случай холодов. Вавила подбросил в костер сухого хворосту и, когда пламя забушевало, покидал в огонь ее старую одежду. Роман, указывая глазами на черный дым, проворчал:
      - Беду б не накликать. А серебро срезал бы, небось кажная пуговица - в два грошена.
      - На них знаки ханские.
      - Знаки на серебре - не на булате. Забьем.- Роман выхватил из огня край обгорелого халата, притоптал, отодрал серебро, две пуговицы протянул Вавиле, но тот отвел его руку.
      - Как знаешь…
      Собрались уже разъезжаться, когда на верху лога послышался топот многих копыт. Роман вскочил:
      - Говорил - беду накличем, вот она.
      - Сядь!- Вавила поймал испуганный взгляд девушки из-под надвинутой на брови лохматой шапки, повторил: - Сядь!
      Всадники растянутой цепью выросли на краю лога, остановились, присматриваясь к путникам. Один в синем короткополом чапане и серой волчьей шапке, поигрывая камчой, стал спускаться вниз, за ним - еще двое. Путники встали, встречая татар.
      - Кто вы, куда идете? - спросил передний, едва не наехав конем на Вавилу. Роман быстро перевел.
      - Я - из Таны, иду в Москву по торговому делу. - Вавила достал из-за пазухи грамоту и протянул татарину. Тот подал знак, один из сопровождающих выхватил пергамент, увидев скрещенные стрелы, что-то быстро сказал начальнику.
      - Кто с тобой?
      - Оба - мои слуги.
      Татарин ухмыльнулся, осмотрел навьюченных лошадей.
      - Почто огонь залили? - спросил по-русски.
      - Дак ить, господин наян, мы в путь собрались и негоже оставлять огонь в сухой степи. Ночами идем, днем прячемся, боязно одним-то без стражи.
      - Больше не бойся. В Орде теперь одна власть - великого хана Тохтамыша. Всем говори дорогой: в степи царит мир, кто обидит купца или другого мирного путника, будет лишен жизни. Великий хан запрещает поднимать меч всем - от князей до черных людей, и это касается также чужестранцев. Когда придешь на Русь, купец, обрадуй русов: великий хан Тохтамыш вдвое уменьшает дань против прежней. Пусть русские купцы везут нам хлеб и другие товары, они получат большой барыш. Пусть русские странники идут на поклон гробу своего бога. Пусть те, кто хочет выкупить в Орде полоненных родичей, смело несут к нам полные кошельки или везут обменные товары. Кто тронет их пальцем, лишится руки, кто тронет рукой - лишится обеих.
      Поклонились сотнику за добрую весть.
      - Ступай с миром, купец, и говори всем, что услышал от меня. Это сослужит тебе лучше стражи.
      Татарин вернул грамоту, поворачивая коня, оглянулся и весело осклабился:
      - Зачем девку мужиком одел? От кого в степи наложницу прячешь, купец? Жена далеко, поп далеко, а наш мулла разрешает четыре жены и сколько хочешь наложниц! Переходи в татары, купец! - Стегнув коня, он поскакал вверх по склону, хохоча.
      Вавила остолбенело смотрел вслед.
      - Я ж говорил, - хмуро усмехнулся Роман. - Ты ей титьки шубой прикрыл, а они из глаз торчат - девка и есть девка. Ну, так бывайте, што ль…
      - Может, с нами все ж?
      - Нет, Вавила. Коли первый встречный ее распознал, что говорить о ханском розыске!
      Разъехались. Огромное красное солнце с левой руки лежало на горбоватой ковыльной равнине, ветер затих совсем, тяжелые осенние дрофы ленились к ночи взлетать от приближения всадников, лишь отходили с пути, настороженно свернув головы, пролетные припоздалые птицы падали в травы, быстро проскользнул ястреб, не обращая внимания на добычу, четверолапые хищники поднимались с дневных лежек, чтоб начать ночную охоту. Вавила ехал, угрюмо нахохлясь: сердился на Романа, злился на себя - так обманулся в человеке, - досадовал на девицу, некстати подброшенную судьбой в самом начале пути, но жалел ее даже за эту собственную невысказанную досаду. Она же молча тянулась следом на спокойной вьючной лошадке, догадываясь, что стала причиной размолвки мужиков, и не спрашивая, куда ее везут. Этому сдержанному человеку она доверилась всем существом, хотя все еще мало представляла себе, какая дорога предстоит им вдвоем через Дикое Поле, где только что прошумело две войны, где кроме мирных аилов, настороженно встречающих всякого чужого, бродят воинственные шайки, отбившиеся от разгромленных ордынских отрядов, а из диких урманов снова выползают на охоту племена, промышляющие откровенным разбоем. Выйти на одну из немногих больших дорог, где теперь по приказу хана восстанавливался почтовый ям, где путник попадает под охрану воинских разъездов, они не могли из-за нее же. Но после недели скитаний по безлюдной степи, когда питалась одними ягодами и семенами трав, после страшных ночей, когда засыпала, дрожа, в какой-нибудь яме или звериной норе, обливаясь холодным ужасом при малейшем шорохе, нынешнее положение под защитой доброго, сильного человека - то ли купца, то ли посланника, - человека своего, русского, православного, представлялось ей сказочным спасением от погибели. Дальнего пути для нее как бы не существовало теперь, чудилась где-то за вечерним окоемом знакомая дубрава, прячущая родной погост и отчую деревеньку. О том, что ни дома, ни матери с отцом, ни братьев, вероятно, уже нет у нее, она не думала - в ее лета подобное кажется невозможным. И такой благодарностью к едущему впереди человеку вдруг окатилось девчоночье сердце, что она не удержала легкие слезы, застуденившие ей щеки. Вавила услышал притаенный всхлип, удивленно оборотился.
      - Што ты, Аника-воин? Аль боишься?
      - Не…
      - Чего же мокнешь? Ну-ка, перестань. Доедем мы с тобой до Руси… Вот так… Есть, поди, хочешь?
      - Хочу, - призналась она.
      - Это хорошо. Стал быть, не успела отравиться. А то когда человек долго ест травы да ягоды, мясное и рыбное ему - хуже яда. Видал я, как от куска мяса людей до смерти скручивало. - Вавила вздохнул, достал из ближней сумы, пристегнутой к седлу, завернутые в тряпицу кусок сухой пресной лепешки и вареную осетрину. - На-ко вот, пожуй, это я нарочно поближе положил тебе в дорогу. А то ночи теперь долгие. Мы-то с Романом наелись.
      Она молча взяла, стала есть, присаливая рыбу и хлеб благодарной слезой.
      После полуночи появилась ущербная луна, слегка высветлила степь и непонятную темную гряду впереди. Подал голос молодой волк, кагакнул спросонья гусь-гуменник.
      - Никак, река впереди? - удивился Вавила. - Стал быть, приток. До самого-то Дона-батюшки сей излучиной - ден десять пути.
      - Неуж так много, дядька Вавила? - испугалась спутница.
      - Много, Аника-воин, дак ить стоит нам сызнова Дон повстречать - почитай, на русской земле мы.
      Долго ехали опушками, держа на полночь, по просветам пересекали редколесья, стараясь не попасть в чащу, где под кронами еще не облетевших деревьев стоял пугающий рогатый мрак.
      - Где теперь этот чертов Роман блукает? Как бы спокойнее втроем-то!
      - Он из-за меня ушел, дяденька Вавила?
      - Не думай о том. Вольный человек сам выбирает дорогу.
      - И чем я благодарить тебя стану, дяденька?
      - Пустое, Аника-воин. Разве человеку человека надо непременно благодарить за помощь в несчастье?
      Из широкого прогала потянуло запахом реки, Вавила повернул навстречу этому запаху. Минули цепкий кустарник, и в глаза блеснули два месяца: один - зацепившийся за верхушку дерева, другой - отраженный неширокой протокой. Отлогим откосом спустились к воде, попоили коней. Восток был глух, но звезды уже словно бы чуть притушило росной прохладой. Въехали на косогор, в тень больших деревьев, здесь и спешились.
      - Ты, дяденька Вавила, поспи, я днем выспалась.
      - Посплю. Да теперь караулить незачем. Зверь к человеку не подойдет, а и подойдет - кони дадут знать. Ложись и ты.
      - Уж я лучше покараулю. Не заспаться бы нам.
      - Не заспимся - небось не дома на печи. - Он накрылся одеялом и, прислушиваясь, как хрупают овсом кони, словно унырнул в теплую темень.