Не знал Олекса, что его стычка со стражниками подольет масла в огонь, который начал разгораться еще с утра, когда пошли разговоры о том, что бояре и богатые гости, оставленные начальствовать, тайно покидают Москву. Возможно, толки эти послужили бы сигналом общего бегства, но куда податься бедному посадскому, у которого ни лошади, ни полушки за душой и целая куча ребятни? А таких в Москве - полный Великий Посад да Заречье с Загорьем.
      К старшине Кузнецкой слободки Савелию Клещу с заутрени нагрянули ополченцы, сдавшие ночную стражу.
      - Ты, старшина, квасы попиваешь, а лучшие-то люди бегут вон из города. Я чаю, за одну ночь Кремль уполовинился народишком, ежли вовсе не опустел. Кто станет боронить Москву без бояр-то?
      - Пропадать нам тут всем в безначалии! Князь бросил, теперича и бояре бросают.
      - Што им наши головушки? Пожитки бы спасти, а черных людей оне себе завсегда сыщут.
      Костистое, жесткое лицо Клеща помрачнело.
      - Вы, православные, чем буянить зря, ступайте за посадскими старшинами. Пущай сходятся на подворье Адама-суконника.
      К подворью Адама уже привалила целая толпа. Многие ополченцы в бронях и с оружием. Адам пригласил выборных в дом. Кроме него и Клеща были здесь старшины от бронников, от оружейной сотни, от плотницкой и гончарной улиц, от кричников и красильщиков. Кожевенную слободку представлял Каримка. Минувшей весной бывший дружинник повздорил на Арбате с важным казанским гостем, который постоянно торговал в Москве. Когда тот обозвал Каримку неверным выродком, разъяренный богатырь учинил обидчику целую осаду в его доме, разогнав челядинов, а потом снял обитые узорной медью ворота, отнес их на постоялый двор и там пропил с какими-то гуляками. Купеческий Арбат потешался над казанцем, но тот нажаловался окольничему, и Каримку удалили из дружины, велев заплатить стоимость ворот. Кожевники, обрадованные возвращением старого товарища в их сотню, тут же избрали его своим старшиной.
      Людям неродовитым, хотя бы и облеченным выборной властью, не с руки встревать в боярские дела. Думали. Наконец Клещ угрюмо обронил:
      - В Кремль идти надобно. Всем выборным. Спросим бояр, кто там остался, чего они мыслят. Ежели правда съехал Морозов, пущай нового воеводу ставят.
      - Кто поставит? - спросил бронник Рублев. - Я сам слыхал разговор боярина Олексы Дмитрича со стражей - там безначалие полное. Морозовский стремянный Баклан хозяйничает.
      - Тот же Олекса - он сотский великого князя.
      - Ускакал уж, поди-ка.
      - А в Кремль идти надо, - веско сказал Адам.
      - Веди, бачка-калга!- Каримка нетерпеливо вскочил с места.
      От Адамова подворья за старшинами двинулись сотни людей, жаждущих какого-то сильного слова, чьей-то воли, которая немедленно направила бы их на общее грозное дело, способное отвести подступающую беду. В исходе широкой Нагорной улицы, что вела от неглинского подола к Фроловской площади, дорогу шествию преградил конный обоз из Кремля. Передом ехал легкий крытый возок, запряженный парой чалых, на правой лошади сидел громадный бородач в короткополом зипуне с тяжелым ременным бичом в руке и обнаженной секирой за кушаком. Нагруженные телеги сопровождались вооруженными слугами.
      - Дорогу, православные, дорогу! - покрикивал детинушка, направляя возок в середину толпы. Она подавалась в стороны, пока не раздался чей-то злой выкрик:
      - Ишшо один вор в Тверь побежал!
      - Али в Торжок - мошну набивать!
      Толпа стала смыкаться, несколько рук вцепилось в поводья, лошади, храпя, попятились.
      - Эй, не балуйтя, православные! - закричал возница. - Боярин Томила строг.
      - Июда твой боярин - государев изменник!
      - Слазь, душа холопска, аль поворачивай - воевода рассудит.
      - Очумели, дурачье? Прочь с дороги! - Возница свистнул свинцованным бичом, один удар которого насмерть зашибает волка и перебивает хребет оленю, но толпа не шатнулась.
      - Ну-ка, тронь, морда холопска!
      Откинулась кожаная заслонка возка, явилась бобровая шапка, потом - острое злое лицо с закрученными усами и клиновидной бородкой. Резанул визгливый крик:
      - С дороги, пиянь, гуляй нечистые! Чего глаза пучишь? - накинулся боярин на возницу. - Бей!
      Длинный бич, свистя, стал описывать круг за кругом, разметывая толпу.
      - Бунтовщики! Тати! - орал боярин. - Бей их!
      Слуги на телегах стали обнажать оружие, как вдруг с пронзительным визгом из толпы метнулся Каримка, и громадный наездник, уронив секиру, вверх тормашками полетел с коня. Вопли боярина заглушил рев многорукого чудовища - взбешенной толпы:
      - Бе-ей!.. Круши боярских собак!
      Засвистели каменья и дреколье, в руках ополченцев взметнулись булавы и мечи, боярские слуги, бросая оружие, сами посыпались под телеги. Каримка сидел верхом на вознице, молотя его кулаком, возок опрокинулся, бились лошади в постромках, десятки рук, мешая друг другу, пытались вытащить боярина на свет, дорваться до его одежды, волос и горла. Он яростно отбивался, сдавленно хрипел:
      - Тати!.. Я - государю… В батоги!
      Наконец его выдернули из повозки, простоволосого, в растерзанном кафтане; тараща глаза от страха и злости, он судорожно пытался оторвать от себя цепкие чужие руки.
      - Братья! Православные братья! - Адам, стоя на телеге, старался перекричать толпу. - Остановитесь, братья, ради Христа-спасителя остановитесь!
      На Адама стали оборачиваться, рев затихал, смолкали глухие кулачные удары. Адам смотрел сверху в бородатые и безусые лица, в озлобленные глаза, черные, как пучина в ненастье, и сжимало ему горло от переполнявшего душу гнева, жалости, любви, от невыразимого желания вразумить, удержать этих людей от того, в чем они сами станут раскаиваться.
      - Што творите вы, братья? Кого радуете, избивая друг друга? Только хана ордынского, только врагов, желающих нам погибели, обрадуете вы этим смертоубийством…
      Толпа дышала в лицо Адаму, жгла сотнями глаз, словно вопрошала: кто ты таков, человек, осмелившийся прервать справедливый суд? Каримка и возница поднялись с земли, бородач в сердцах хватил татарина по шее, Каримка только кагакнул и нагнулся за шапкой. В толпе напряженно засмеялись. Побитый Томила, кажется, лишь теперь начал понимать, какую грозу навлек на себя, дрожащими руками оглаживал растрепанную бородку, ощупывал грудь, бока, уверяясь, что цел; лицо его при этом морщилось и дрожало - какая иная обида может быть горше: чернью побит, вывалян в пыли и конском навозе, словно проворовавшийся гуляй!
      - Боярин Томила! - Адам овладел своим голосом. - Прости ты нас - ведь сам же вызвал эту бучу! Народ - не водовозная кляча, его бичом не устрашишь и не погонишь!
      - Верно, Адамушка!
      - Хорошо говоришь, старшина!
      - И вы, мужики, простите боярина Томилу. Он тож человек смертный, вон и руда красная на усах, и шишка на лбу вскочила, как у меня самого случается в потасовках. Да и у вас, мужики, поди-ка, не голубые сопли текут от кулачной потехи?
      Смех заходил по толпе, боярин кривился, отирая полой окровавленное лицо.
      - Понять нам тебя, боярин, просто. Человек ты родовитый, гневливый, да и удалой - вон гривна серебряная на шее, ее небось не каждому вешают. И не первый ты побежал из Кремля. Душой, поди-ка, извелся, на трусов глядючи. И выехал ты не в себе нынче, узнав, што пропал воевода, дрожал от гнева, а тут тебе дорогу заступили - вот и потерял разум, с бичом на народ попер. Оставайся ты лучше в Москве, боярин, начальствуй над нами - тысяцким поставим тебя.
      - Я от государя сотским поставлен, и довольно того с меня! - зло, с хрипом крикнул Томила.
      - Будь сотским, нам все едино - только начальствуй.
      - Хто вы такие? - боярина снова затрясло. - Вам ли, бунтовщикам, ставить начальных бояр? Князья ушли, воевода скрылся, лучшие люди разбежались, а вы хотите город спасти? Не воеводу вам - атамана выбрать надо, опустошить город да и разбежаться!
      - А и выберем атамана! - раздалось из толпы.
      - Не все вам, родовитым, жировать.
      - Эх, боярин! - горько ответил Адам. - Это тебе везде хорошо, именитому да с казной. А им-то разбегаться куда - безродным, безлошадным, безденежным? Государь, уходя, вам, боярам, вручил нас - так приказывайте: горы своротим. А побегут все - этак до моря студеного можно докатиться, у кого сил хватит. И што тогда? В море топиться?
      - Все одно - не начальник я вам. Сначала избили, опозорили мои седины, теперича воеводой зовете? Этак, может, у ватажников заведено, мне же не приходилось ватаги водить, и даст бог - не придется!
      Снова зло загудела толпа:
      - Чего ты с ним кисельничаешь, Адам? Пусть проваливает к черту и больше не попадается!
      - Верна! Свово воеводу ставить - посадского!
      - Долой бояр-дармоедов!
      - Каменьем побить остатних!
      - Он те, князь-то, побьет!
      - Спасибо скажет!
      - Свово воеводу надо! На вече выберем!
      - На вече!.. На вече!..
      Магическое слово, будто пламенем, зажгло толпу. Уж и не помнили москвитяне, когда последний раз собирал их вечевой колокол - думал за них великий князь с боярами и столпами церкви, - но в час безначалия и неотвратимой беды мысль о вече пришла им как спасение. Вече не ошибается. Мгновенно забыв о Томиле, толпа устремилась к площади перед главными воротами Московского Кремля.
      Адам задержался возле расстроенного обоза, поглядывая на боярина, сплевывающего кровь и прикладывающего медяки к шишкам на лице. О Томиле он был наслышан, ибо часто бывал в детинце, поставляя сукна для войска. Ходил боярин и на ордынцев, и на литовцев, и на Тверь, бился с ливонцами, сиживал в осадах - бесценен такой воин теперь в Москве. Конечно, велика обида его, но умный, поостыв, не растравляет обиды - свою вину ищет, а уж Томила-то оскорбил толпу - дальше некуда.
      - Че смотришь, атаман? Жалеешь небось, што без пользы старался и не дал прирезать старого боярина?
      - Зря коришь, Томила Григорич. Не о том и не так бы нам разговаривать. Не атаман я и посадские наши - не ватага. Народ они, коему государь на поле Куликовом в ножки падал.
      - Народ не избивает людей служилых. Я всю жизню с седла не сходил аль со стен крепостных. А нажил-то… Думаешь, бархаты тамо, шелка, сосуды серебряные в тех возках? Иди, иди - глянь! - Отстраняя жестом с пути слуг, боярин подошел к возкам, нервно дергая пряжки, стал отстегивать кожаные занавеси. На Адама глянули испуганные лица детей, подростков и женщин.
      - Ну, видал? Двое сынов моих легли в Куликовской сече, трое меньших ушли теперича с князем Храбрым. Две невестки померли у меня и бабка преставилась - я им, оставшимся, последняя защита. И не токмо своих - жен и чад ратников моих служилых увожу от погибели и неволи. Для того и вооружил холопов. А "народ" - вот он!..
      - Ладно, Томила Григорич, - сурово сказал Адам. - Виноваты. Да и ты, слышь, не ангел. Скажи мне: служилому-то боярину позволено избивать вольных посадских людей? Они ж не холопы твои. Да и на холопах умный не станет зло срывать. Народ только лошадей твоих под уздцы взял, а ты - стегать его!
      - Не хватай чужого!
      - Удержать лишь хотели. Народ - он ребенок, он же и отец. И прибить может, и заласкать может, и на щите поднимет, и тут же тумака даст, коли перед ним занесешься. Одного никогда не простит - измены.
      - Сначала убьет, после прославит - так, што ли?
      - И так бывает. Но лишь с теми, кто чванится.
      - Не уговаривай, суконник. Не в чужбину иду с сиротами, но к своему государю. Эй, там! - Боярин вдруг вызверился на холопов, похаживающих вокруг возков. - Ча уши распустили? Трогай!
      - Што ж, боярин, добрый путь. Но поспешай - ты, видно, последний, кого из Москвы выпустили.
      - Стой, суконник, я добра так не оставляю. Ермилка, подай сюды ларец!
      - Нет нужды, боярин. Серебра я б те и сам отвалил - не серебро нынче дорого, а люди.
      Томила озадаченно смотрел вслед посадскому старшине, прижимая к скуле медный пул.
      Как проран мгновенно втягивает в себя толчею водоворотов переполненного весеннего пруда, так набатный рев колокола направил народные толпы на главную площадь Великого Посада перед Кремлем. Перепуганная стража, решив, что начались погромы, заперла кремлевские ворота. Пока Адам уговаривал Томилу, толпа у Фроловской церкви вытолкнула из себя и подняла на сдвинутые телеги других старшин. Неискушенный в речах Клещ поставил впереди выборных Данилу Рублева, тот поднял руку и, когда стихло, стал говорить. Сильный голос его разносился над площадью, эхом возвращался от белокаменной стены детинца. Бронник рассказал об отъезде воеводы Морозова, о бегстве бояр и богатых гостей кремлевских.
      - Вот и выходит: не на кого нам больше надеяться - своим разумом, своими руками должны мы спасать Москву и себя самих.
      Умолк бронник, толпа зароптала, послышались выкрики:
      - Говори, Данило, што делать-то?
      - Выборные-то чего надумали?
      Рублев оборотился к товарищам, рослый Клещ вышагнул вперед, сказал своим тяжелым, глухим басом:
      - Коли собрались мы на вече, первое народ сам должон решить: становиться на стены - защищать стольную али послать к хану покорных гонцов, молить о милости и отворить ворота.
      Вспыхнули, столкнулись накаленные голоса:
      - Знаем ханскую милость - лучше головой в воду!
      - Боронить Москву!
      - Храбер бобер, пока волк не пришел.
      - Хан не тронул Рязани и нас помилует! Он лишь на князя злобится за сына свово.
      - Заткнись, ордынский подголосок, - глотку забью!
      - Забей и сам подыхай! Кинули нас хану, как кость собаке - авось отстанет!
      - Князь сулил скоро вернуться! Княгиню оставил!
      - В осаду! В осаду!
      Рублев снова поднял руку.
      - Там, на стене, уж неделю стоят пушкари. Они люди сведущие. Пронька с Афонькой в Коломне и Щурове держали осаду, на тверские стены ходили. Они говорят: при трех тысячах ратников никакая сила не возьмет Кремля на щит.
      - На щит не возьмут - измором задушат.
      - Пушкари сказали: у них довольно и зелья, и ядер, и жеребьев. Ополченцы наши, почитай, все оружны, да в подвалах кремлевских должна еще остаться справа. Надо лишь пополнить съестной припас, штоб хватило на месяц, а там и князь подойдет.
      - В осаду!.. В осаду!..
      Еще чьи-то злые голоса пытались сеять сомнения, но тысячи глоток подхватили: "В осаду! В осаду!" - и кричать против стало опасно. Рослый человек в темной рясе, с тяжелым посохом в руке с паперти Фроловской церкви размашисто крестил толпу.
      - Народ московский! Ты сказал свою волю! - крикнул Рублев. - Теперь выбирай себе воеводу и иных начальных. Наше дело кончено. - Он пошел было на край помоста, за ним тронулись другие, но их остановили голоса:
      - Стой, Данило! Веди наше вече и дальше - любо нам, как говоришь ты с народом!
      - Все оставайтеся - все выборные!
      Прежде чем кричать воеводу, Рублев предложил послать в детинец за оставшимися боярами и детьми боярскими. Может быть, среди них найдется достойный человек, искусный в осадных делах? Отрядили Адама-суконника, носившего, как и некоторые другие старшины, чин сотского ополчения. Сопровождаемый целой толпой, Адам направился к Фроловской башне и лишь на крепостном мосту обнаружил, что железный затвор ворот опущен. Заметив бородатые лица среди каменных зубцов башенного прясла, он зычно потребовал начальника.
      - Ча горланитя под стеной? - Желтый кафтан Баклана явился между зубцами. - Аль чево забыли в детинце?
      За рвом притихла толпа, слушая переговоры.
      - Я - сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.
      - Велено - надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы небось хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!
      - Ты, Баклан, не узнаешь меня?
      - Вас, гуляев, рази всех упомнишь?
      Адама охватил гнев.
      - Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль со княгиней и княжатами в ханские руки? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: немедля отвори ворота!
      - А этого хошь? - Баклан показал кукиш. - Может, на щит нас возьмешь со своими грабежниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!
      - Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.
      - Поди-ка, сами там доворовывают чужое добро, шкуродеры морозовские!
      - Живоглоты!
      - Ча выпятился, хомяк мордатый?
      Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за необычайную жадность и склонность к обжорству - свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.
      - Тащите лестницы!
      - Погоди, Адам! - На прясле появился пушкарь Вавила. - Ворота сейчас отопрут.
      - Я те отопру! - накинулся Баклан на пушкаря. - Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.
      Но уже сдвинулся громадный кованый клин в проеме башни, поскрипывая, медленно пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет, ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворенную боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость…
 
      Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но все же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Неужто гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабежное дело? Оставив Красного с дружинниками, он решительно кинулся к знакомому детинушке.
      - Адам! Ты на кого это исполчился, Адам?
      - Олекса Дмитрия! - Суконник остановился, раскинул руки, как будто хотел заключить воина в объятия. - Слава Спасителю - уж и не чаял тебе застать. Не тати мы, Олексаша, отец ты мой: народным вече посланы звать бояр остатних на Фроловскую площадь. Прости за шум - стража не пускала.
      - Фу, дьяволы! - Олекса снял шлем, вытер потный лоб, оглядел сгрудившуюся толпу. - Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И слава богу, што догадались.
      - Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмешь булаву али боярин Володимир?
      - Вот те раз - из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр - так и зови, кого найдешь. Это ж надо - вече на Москве!
      Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и детей боярских, но все народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно - будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей и вовсе ни одного: торговый человек - оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком, тайком.
      Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка громко дивился:
      - От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак - под белы руки да в воеводы!
      - Ты их заимей, белы-то руки!
      - Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.
      - На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?
      - Баба, она - сила! Вон Боброк, нашто молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.
      - Говорят - кур доят. Да и женка у Боброка небось иным не чета - сестра государева.
      - Вон бы кого в воеводы - Олексу Дмитрича!
      Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через прибывающую толпу, заполонившую уже всю площадь. У стремени его шел Адам, о чем-то рассказывая.
      - Верно: кричим Олексу!
      - Олексу - воеводой!..
      Несколько грубых пропитых голосов грянули хором в середине толпы:
      - Жирошку - воеводой!
      - Жирошку! Жирошку! - долетело в ответ от церковной паперти. - Всех удалея - Жирошка!
      - В чужих лабазах он удалец! Олексу-у!..
      Бронник Рублев, поднявшись на помост вместе с приведенными, хотел говорить, но ему не дали.
      - Олексу - воеводой! - уже многие десятки голосов кричали возле помоста имя молодого сотского, и это имя стала подхватывать толпа: - Олексу! Олексу!..
      - Жирошку, сына боярского! - снова пронзительно закричали разом хриплые голоса.
      - К черту вора! Он детинец разворует и пропьет! Олексу!..
      - Олексу! Олексу воеводой!..
      Сидящий верхом Олекса наклонился к Адаму:
      - Твои кричат? Ты постарался?
      - Помилуй бог, Олекса Дмитрич! - Адам улыбался. - Я лишь угадал, кто нужен нам.
      Олекса приподнялся на стременах, снял шлем, стал кланяться на четыре стороны. Площадь затихла.
      - Благодарю вас, люди московские, за честь неслыханную. Надо бы теперь спешить к государю, но, видно, сам бог судил мне завернуть в Москву - так и быть: остаюсь с вами! - Крики одобрения оглушили площадь, глаза Олексы схватило слезой. - Останусь с вами, но чести великой не приму. Хотел бы, а не могу, православные. Дайте мне сотню ратников, две сотни, три, даже пять - управлюсь. Честью воинской и богом клянусь: где бы ни поставили меня на стене - там ни один ворог на нее не ступит. А найдутся охотники из ворот выйти да трепануть Орду нечаянным налетом - с радостью поведу их. И ей-же-ей!- волком завоет у меня ханская свора!
      - У Олексы завоет, ребята!
      - Вот это - боярин, не те курицы! И чего упирается?
      - Сотским, как есть, останусь с вами, люди московские, а на воеводство хватки нет у меня. Воеводе осадному не рубиться надо, ему думать - как оборужить войско и крепость, устроить, накормить, обогреть тысячи сидельцев, да не одних ратников - и женок, и стариков, и ребят малых тоже. Воевода - всему хозяйству голова. Бояре тут есть, выборные тоже - они помогут ему управляться. Я же готов воинские заботы взять на себя.
      - Кого сам-то хочешь?
      - Кто люб тебе - укажи!
      Отошедшие от испуга люди на помосте, захваченные настроением толпы, стали подбочениваться, выпячивать груди, каждый норовил выступить вперед, но помост был маловат, кого-то столкнули. Толпа закачалась от хохота. Олекса выждал тишину.
      - Я одного человека среди вас знаю. Мог бы он, как иные богатенькие, давно уйти из Москвы. Ан нет, даже семьи не отослал - остался судьбу делить со всеми.
      - Да кто ж он, назови?
      - Вот он, у мово стремени стоит да помалкивает.
      - Адам-суконник! - закричал Рублев, наклоняясь, протягивая Адаму руку. Тот попятился в толпу, но ополченцы подхватили его, поставили на помост. Бояре, будто разом прокиснув, откачнулись, сторонясь Адама.
      - Адам - воевода! - загремели голоса.
      - Пусти! Расступись! Пусти!.. - К помосту пробивался человек в бобровой шапке, вывалянной в глине, с оторванным воротом, с лицом в набухших синяках. Он ловко взлез на доски, стал рядом со смущенным Адамом.
      - Эй, да то ж, никак, боярин Томило!
      - Томило-Томило, иде тебя давило?
      Послышался смех, но тут же смолк - Томила был известным человеком, да и вид его многих смутил.
      - Дурачье! - Боярин яростно топнул, затряс воздетыми руками. - Безумцы окаянные, кого слухаете? Нет князей, нет воеводы, лучшие люди съехали - на кого надеетеся? Нашли себе воеводу - суконника! Ха!
      Заволновалась толпа, зароптала, помост качнулся.
      - Не стращайте! Уж били меня за правду, а я снова скажу. Жалко мне вас, дураков обманутых. Ваши новые пастыри славы себе ищут, места боярского, готовы они вас в жертву принести аки баранов. Говорю вам: без доброго воеводы, без воев умелых нельзя Кремль боронить. Стены его крепки, да нет таких стен, кои удержали бы Орду. Знаете ли вы, сколько надобно стрел, копий, смолы, ядер да тюфяков и пороков, штобы месяц удерживать этакую крепостищу? А сколько всяких иных припасов? Морозов - вор, он не готовил город к осаде, он пожитки свои тайком отправлял. Вам и дня не выстоять на стенах под стрелами Орды. Побьют вас, порежут, а женок ваших и чад полонят. Этого вы хотите? Да уж лучше растащите остатнее и разбегайтеся по лесам, а кто может - ступайте вослед князьям, станьте в войско. Ты же! - Боярин оборотился к Олексе. - Ты, сотский, известный неслух, за то и бит был, и разжалован. Ныне же, ради славы, пустой надеждой прельщаешь народ, толкаешь на погибель - за то не пред земным, но пред небесным судьей ответишь. - Томила пошел на Адама, тряся растрепанной бородкой. - Прочь, сатана! Прочь все вы, смутьяны, тати нечистые - сгиньте с глаз!
      Адам боязливо отступал перед рассвирепевшим боярином, но Олекса уже надвинулся конем на помост, ухватил Томилу за отворот кафтана, повернул к себе и ударом железной перчатки сбросил в толпу - только ахнул боярин.