Собрание сочинений в трех томах (Том 2, Повести)

      И вспомнили они городищенских ребят, ушедших на войну: Кольку Миронова, убитого под Ржевом, старшего Ромашкина брата Ваню, пропавшего без вести... Вспомнили кудрявого Ганю Горелкина, Ваську Жучка, плясуна и забияку, Павлика Лукошкина, румяного и тихого, как самая тихая девушка... Сражаются они на разных фронтах. Изредка то от одного, то от другого залетает в Городище письмецо.
      А Виктор, уходя от ребятишек, и сам как-то неясно понимал, где его товарищи: там ли, под березами, или тут, на бревнышке. Ему показалось, что совсем недавно он сам был вот такой же загорелый парнишка в подсученных штанах, с вихром на макушке.
      Виктор часто рассказывал ребятам о войне. О тяжких боях, когда орудия грохотали по многу часов подряд и снаряды рвались, как бешеные, и не давали носа высунуть наружу... О том, как иногда суток по десять не видели крыши над головой, спали прямо на снегу и костров не разводили, чтобы не выдать себя врагу...
      О дальних переходах рассказывал, о том, как, смертельно усталые, шли они в весеннюю распутицу по колено в снеговой воде.
      Рассказал им, как он подорвал два танка у генерала Гудериана. А потом прямо под носом у врагов, замаскированный, пробрался к мосту и взорвал его. Немцы к реке подходят, а мост кверху летит!
      Ребята слушали, не сводя с него глаз. Особенно Женька. Военная слава Виктора ошеломляла его.
      - Виктор, а воевать страшно?
      - Наверное, страшно. Не знаю. Когда бой идет, об этом не думаешь.
      - Эх, мне бы пушку! Самую большую бы!
      - А почему большую? Ловчее под нее прятаться?
      - О, я бы не прятался! Я бы им бабахнул как следует. Вот здорово такая бьет, наверно, а?
      - А "катюшу" не хочешь?
      У Женьки даже дух захватило:
      - О! Кабы мне "катюшу" дали - я бы их засыпал! День и ночь палил бы!
      А Раиса гордилась. И так важно держалась, будто не Виктор, а она подбила Гудериановы танки, будто не Виктор, а она стояла у зенитного орудия под вражеским огнем.
      И когда Груня звала ее на работу, она не упускала случая, чтобы сказать:
      - А что ты хозяйничаешь? Что твой отец председатель? Подумаешь! А мой брат Гудериана победил!
      Виктор не обманул ребят - пришел к ним на покос. Было очень жарко, всех разморило, сено было душное и тяжелое - долговязая лесная трава. Но когда увидели, что идет к ним Виктор со своими большими граблями, то сразу подбодрились. Ожили, загомонили, как птичий выводок.
      - А ну-ка, дай я охапочку наберу!
      Виктор размахнулся граблями, чуть не целую скирдушку пригреб к ноге, поднял охапку выше головы и понес... Сразу четверть лужайки опустела.
      - Вот так охапочка! - засмеялась Стенька и присела от смеха. - Вот так охапочка!
      - Скорей вал заваливайте, - кричала Груня, торопливо работая граблями, - скорей! А то Виктору набирать нечего!
      Ребята все сразу со смехом бросились заваливать сено. А Виктор подошел, взмахнул граблями раз, другой, третий - и опять весь вал загреб и понес в скирдушку.
      - Скорей! - снова закричала Груня.
      И снова, толкаясь и смеясь, торопились заваливать...
      Ребятишки раскраснелись, запыхались, волосы у них взмокли от пота, у Ромашки вихор так и торчал кверху - словно его корова со лба лизнула. Но зато сено убрали так быстро, что и сами удивились.
      - Во как! Будто ветром подмело!
      - А вы, как я погляжу, работать умеете, - сказал Виктор. - Ничего, проворные!
      - А то как же! - отозвалась Стенька. - А то разве не умеем!
      - Еще и не такие работы делали, - вытирая лицо подолом рубахи, прогудел Ромашка. - Мы весной поле под овес заступами вскапывали... А это что!.. Гулянки!..
      - Заступами под овес, - задумчиво повторил Виктор. - Да... Это, пожалуй, не легче, чем нам на фронте...
      Карие глаза его вдруг стали ласковыми.
      - Ах, ребятишки, - сказал он, - вы еще и не знаете, какие вы большие герои!
      Раиса только фыркнула:
      - Герои! С граблями да с лопатами!
      Виктор посмотрел на нее неодобрительно:
      - А ты думаешь, что герои только с винтовками да с пулеметами и бывают?.. Ну, а что ж тот овес - уродился? - спросил Виктор.
      - А пойдемте посмотрим! - живо ответила ему Груня. - Поле недалеко!
      Женька подскочил:
      - Пойдемте! И то, давно на том поле не были!
      - А что там смотреть? - лениво сказала Раиса. - Тащиться туда!.. Ну, овес и овес - чего интересного?
      - Тебе, конечно, смотреть неинтересно! - сказал Ромашка. - Ты поле не копала, так чего ж тебе на овес смотреть?
      - Как это не копала? - задористо начала Раиса, но слегка покраснела и умолкла.
      Виктор с удивлением поглядел на нее.
      - Немного, - продолжала она, - но все-таки...
      - Ну, пойдемте, пойдемте! - закричала Стенька. - А то скоро сено сгребать.
      И все нестройной гурьбой пошли на поле.
      Овес был недалеко, на бугре за деревней. Еще издали видно было, как блестит и переливается овсяное поле, как идут по полю медленные серебристые волны. А когда подошли ближе, овес встал перед ними густой синеватой стеной, и тяжелые чеканные кисти его, казалось, погромыхивали под ветром.
      - Вот это овес! - закричал Женька. - Вот так богатырский овес! Это все потому, что я копал да разные слова приговаривал: "Уродись ты, овес, чтобы ты высокий рос, чтоб ты рос-перерос, выше елок и берез!.." Вот он и вырос!
      - Приговаривал! А что ж мы не слышали?
      - А я шепотом!
      - Вот теперь и лошади сыты будут, - негромко сказал Ромашка.
      - А как руки болели тогда, - вспомнил Козлик, - даже плечи не разогнешь!
      Виктор задумчиво поглядел на ребят, на каждого отдельно. И спросил как бы про себя:
      - Болели?
      - О, еще как! - тихо сказала Груня.
      - "О, еще как"! - засмеялся Женька. - А все, бывало, не сознавалась!
      Груня засмеялась тоже:
      - А мне и нельзя сознаваться - я ведь бригадир!
      - Ты бригадир? - удивился Виктор. - Как же я до сих пор этого не знал? А ведь я думал, бригадир - Ромашка. Я даже и не спрашивал!
      Виктор глядел на Груню и как-то еще не верил. Эта тихая тоненькая девочка несет такую трудную заботу и справляется.
      - Но ведь ты же и сама работаешь?
      - А как же! Я еще всех больше работать должна. Ведь на бригадира-то все смотрят!
      - У вас, значит, и трудовые книжки есть?
      - А как же! Конечно, есть. Вот они, со мной. - Груня легонько хлопнула по своему туго набитому карману. - Я их всегда с собой ношу, чтобы тут же, в поле, записывать. А то забуду еще.
      - А ну, покажи мне ваши книжки! - Виктор протянул к ней руку. Покажи, покажи!
      Раиса как-то встрепенулась, словно хотела встать между ним и Груней. Но Груня уже отколола булавку, которой был зашпилен карман, и подала Виктору стопочку маленьких учетных книжек:
      - Вот. Все здесь!
      Виктор не торопясь просмотрел книжки и особенно внимательно просмотрел Раисину книжку, всю перелистал.
      Раиса, отвернувшись, молча перебирала пальцами шуршащую овсяную кисть.
      Виктор отдал книжки Груне:
      - На, убери. Молодец, бригадир!
      А потом повернулся к сестре. И никакой ласки, никакой улыбки не было у него в глазах.
      - Эх ты, работница! Книжка-то пустая совсем. Хоть бы ты подруг постыдилась.
      Раиса не подняла головы, не подняла глаз. Она покраснела до бровей и, закусив губу, резким движением обрывала овсяные зерна.
      "Вот тебе! - подумала Груня. - Это тебе за все!"
      Но тут же ей стало жалко Раису.
      - Вы ее не ругайте, - сказала Груня, - она теперь лучше работает... Она привыкает...
      Но Виктор, не взглянув на Раису, сунул руки в карманы и пошел вперед по узенькой белой дорожке.
      - Я бы на ее месте сквозь землю провалилась! - шепнула Груне Стенька. - Прямо сквозь землю провалилась бы!
      Ребята в молчании гуськом потянулись за Виктором. Раиса шла сзади всех и ни на кого не глядела.
      МЕЧТЫ
      Проходили дни, неудержимые, яркие летние дни: солнечные, залитые жарой, полные движения и работы, и тихие, пасмурные, когда отдыхали руки, но осаждали заботы о намокшем сене, о созревающем урожае. А урожай уже стоял у ворот, могучий, веселый и грозный. Хватит ли рук убрать рожь, успеют ли за погоду ухватить яровые, не застигнет ли мороз картошку в поле?
      Рук мало, лошадей мало, машин нет - ни жатки, ни веялки.
      Но глаза страшат, а руки делают. Хоть и охал от дум по ночам Грунин отец, однако дела шли своим чередом. Побелела рожь - весь колхоз ушел на жниво. Что дороже хлеба в крестьянском хозяйстве!
      А сено оставили на ребятишек. Уж не маленькие, грабли в руках держать умеют - уберут, насколько сил хватит!
      И ребятишки убирали. Даже небольшие стожки сами складывали. Рано узнали они, как болят руки и плечи после тяжелых охапок, как от граблей больно вздуваются и лопаются пузыри на ладонях... И ссорились они на работе, и мирились, и пели, и радовались... А иногда и плакали от какой-нибудь беды. Напорет кто-нибудь ногу на вилы, или неустойчивый стог ветром опрокинет, или на пчелу наступит какой-нибудь человек - вот и беда!
      А главное - крепко дружили. И ни ссоры, ни драки не вредили этой бесхитростной ребячьей дружбе.
      Виктора проводили. Он уехал на девятый день - хотя отпустили его на четырнадцать. Мать плакала, не пускала его:
      - Куда ты! Ведь начальники велели тебе отдохнуть - ну и отдохни!
      - Я уж отдохнул, мама! - отвечал Виктор. - Отдохнул. Все! Не могу больше. Люди воюют, а я, здоровый бугай, буду дома сидеть?
      Дед Мирон утешал тетку Анну:
      - Чем скорей фашиста прикончат, тем скорее домой вернется!
      - Вернется ли? - плакала тетка Анна.
      - Вернусь, мама, вернусь! - отвечал Виктор. - И чего ты плачешь? Что ж, по-твоему, мне за горном в кузне схорониться да сидеть, пока мои товарищи немца бьют?
      - Да я не говорю! Кто ж это говорит - схорониться!
      Виктор много не разговаривал. Собрал свою котомку, обнял мать, простился с колхозниками и пошел. В этот день он был не такой румяный, как всегда, и улыбки не было на пухлых губах. Уходя, он в последний раз оглянулся на свою мать. Она, обливаясь неудержимыми слезами, неподвижно глядела ему вслед. Он понимал: мать не может не плакать, когда сын уходит из дому, может быть, навсегда.
      Ребятишки провожали Виктора до самого шоссе, до того места, где когда-то весной, в грязь и холод, сгружали картошку с машины. Всем было грустно.
      - Вы там поскорее с немцем-то! - говорил Женька. - Разбивайте его дотла!
      - Разобьем, конечно, - отвечал Виктор. - Вы посмотрите, что делается, ребята! На Брянском фронте наши наступают. Слышали? Упорные наступательные бои! Отборные части немецкой армии разгромлены! Орел взят... Белгород взят... А вы говорите! Уж теперь погнали, так назад не пустим!
      - Напиши нам письмо, - попросила Груня.
      - Обязательно напиши! - твердо сказал Ромашка.
      - Обязательно напишу, ребята! Ну, давайте прощаться. Машина!
      По шоссе шла грузовая машина. Виктор поднял руку, машина остановилась. Он живо влез в кузов, помахал рукой:
      - До будущего года!
      И умчался.
      Ребята стояли и глядели вслед до тех пор, пока не улеглась пыль на шоссе. А потом, примолкшие, пошли домой.
      Раиса плакала. Груне тоже очень хотелось заплакать, в серых глазах ее так и бегали слезинки.
      - Давайте, будто мы танкисты, - сказал тогда Женька, - и будто мы едем в танках на фронт! Р-р-р... Смирно!.. Внимание! Враг перед нами!
      И все зашумели, будто танки. Палили по врагу из пушек, строчили из пулеметов. И не заметили, как снова смех и веселье вернулись к ним.
      День за днем проходил август, красивый, богатый месяц. Кое-где на березах замелькала желтизна, будто солнечные брызги застряли в темной зелени. Уже подрывали понемногу молодую картошку на огородах, уже приносила мать к завтраку и к обеду пучки зеленого лука с грядки и выкладывала из фартука на стол только что собранные, еще мокрые от росы огурцы...
      В полях, тихих и жарких, больше не пели жаворонки. Только ходил ветерок по яровым и озимым хлебам да солнце старательно пригревало и золотило колосья. Овес был еще зеленый, почти синий к корню, но кудрявые головки его уже посветлели и начали желтеть... А рожь стояла вся светлая, вся желтая и клонилась книзу и шуршала сухим жестким колосом...
      На десятый день августа Груня сказала своей бригаде:
      - Ребята! Сегодня сено - последочки. Уберем - и все! А завтра - в поле, снопы подтаскивать.
      Сено пышным серо-зеленым лоскутом лежало на лужайке. Груня первая шла в ряду - подхватывала граблями легкие клоки и перебрасывала на другую сторону. За ней шла Стенька. За Стенькой - Раиса. А уж дальше начинался мальчишеский ряд. Ромашка шел последним и ворчал, что ему с граблями повернуться негде, что ему просто ходу не дают.
      Зато, когда поворачивали обратно, первым оказывался Ромашка. И тут уже он, раскрасневшись, как клюква, из сил выбивался, чтобы обогнать ребят, и уходил от них вперед шагов на пять.
      - Я вас попарю! - бурчал он. - Работать так работать!
      Пока сохло поворошенное сено, ребята уселись и улеглись отдыхать в холодке, под большой старой березой, которая одиноко стояла на краю лужайки. Тянуло ветерком, чуть-чуть играли над головой мелкие березовые листья. Груня сидела, прислонившись к стволу, и глядела на светло-желтую дранковую крышу тетки Дарьиной избы, которая уже поднялась над палисадником.
      Вот и строится Городище... Вот и не надо разбредаться в разные стороны. И новая изба с малиновыми наличниками не приснилась ей - нет, крепкий сруб из чистых округлых бревен венец за венцом растет на пепелище.
      В ту же сторону глядел и Ромашка. Он тоже видел Городище, он видел даже стены своего нового дома. Но мысли его были о другом...
      - Вот был бы я председатель, - вдруг сказал он, - я бы...
      Все дружно рассмеялись:
      - Ох, уж и председатель! Ну и председатель!
      - А что ж? Я бы...
      - Ты бы сразу весь колхоз и разогнал! - сказал Женька. - Тому стукушку, тому - колотушку!.. Живо управился бы!..
      - Дураки! - беззлобно сказал Ромашка. И, закинув руки за голову, стал глядеть в небо.
      Но, помолчав, продолжал:
      - Я бы таких лошадей завел! Я бы таких лошадей! Они бы у меня из упряжки рвались. Эх, видел я жеребца в совхозе - Бронзовый зовут. Темный, карий такой, блестит, будто маслом смазанный!.. Голову поднял - не достанешь! А глаза так и сверкают, как молния. А как запрягли - эх, буря мглою небо кроет! Как подхватил с места, только сиди! Вот такого жеребца я завел бы, а рабочих лошадей полный двор наставил бы. Они бы у меня сытые были, крепкие. Никакого воза не боялись бы!
      Женька живо приподнялся и сел на старую кротовую кочку.
      - А я бы... я бы нет! Я бы сразу всякие машины завел. Я бы сейчас, как весна, на пашню трактора двинул бы, каждый по шесть лемехов, да две бороны сзади... В одну сторону прошел - шесть борозд, в другую - еще шесть борозд. Пошли, загудели - только лемеха посверкивают!
      - Тракторам-то бензин нужен!
      - А лошадям-то овес! Не все равно? У меня бы дня три-четыре - и все в поле зачернело бы. Сей! Ну уж, а сеять, конечно, тоже не с лукошком бы вышел. Сейчас бы у меня сеялки пошли, они бы у меня семена-то по полю по зернышку разложили бы... Ну, а уж осенью - пустил бы я комбайны по полю, как корабли по морю! Уж душа не дрожала бы, что рожь осыплется, - только мешки подставляй.
      - Понимаешь ты! Лошадь - живое существо! Ведь она все соображает, всякую дорогу помнит... Ведь с ней разговаривать можно. Поглядит на тебя глазом - ну, только слова не вымолвит! А машины что? Железо да дерево!
      - А ты много понимаешь! А машина разве не соображает? Побольше, чем твоя лошадь, соображает. А еще и побольше, чем человек, и нигде не ошибется. Вот попробуй-ка сделай, что машина сделает!
      - Но ведь лошадь ласку чувствует!
      - А машина не чувствует? Вот не смажь ее да не походи за ней - она и работать не будет. Эту, брат, тоже не обманешь. Нет, был бы я председатель - у меня все хозяйство на машинах ходило бы, даже воду из колодца у меня ведра сами доставали бы.
      Груня сорвала цветок журавельника, который ютился у самого ствола березы.
      - А если бы я была председатель, - сказала Груня, разглядывая желтые тычинки в голубом венчике, - я бы и машины завела и лошадей. Пускай бы все работали. Косилка косит, а лошадь ее тащит...
      - Может и трактор тащить!
      - Нет, не может трактор. - Груня отбросила голубой цветок. - Он своими шипастыми колесами все луга покорежит. И сено из лесу - на чем повезешь? На лошади. А хлеб сдавать на чем везти? Опять на лошади...
      - У меня бы хлеб на грузовиках возили.
      - На грузовиках-то хорошо, пока сухо. А как грязь - так все твои грузовики на дорогах станут. Нет, была бы я председатель - у меня бы полный сарай всяких машин был и полный двор лошадей.
      - И коров, - добавила Стенька.
      - Да, и коров. Чтобы молока, сметаны всем сколько хочешь! Полные бидоны, полные бочки!
      Стенька оживилась:
      - А коров-то не простых надо, надо ярославок, черных с белым - они молочные!
      - И потом, - Груня провела рукой вдоль горизонта, - по всей деревне насажала бы всяких цветов, больших цветов, садовых. Чтобы как начиналась весна, так вся наша улица зацветала бы - и голубым, и белым, и красным, и розовым... И до самой осени цвели бы у нас в палисадниках алые цветы мальвы! Ах, было бы красиво у нас!
      - А я бы - нет! - прервала Стенька. - Я бы лучше везде, везде яблонь насажала. Как началась весна, так все белым цветом покрыто. А подошла осень - тут ранеты поспевают, там белый налив, тут коричневые, там антоновка... И даже под ноги падают! Ешь сколько хочешь!
      Стенька даже причмокнула, будто яблоки уж у нее в подоле были.
      - А что, ребята, - задумчиво сказал Женька, - если бы взяться! Если бы как взяться!
      - Да ничего страшного, - своим твердым, спокойным голосом сказал Ромашка. - Ну, скажем, лошадей и машины заводить мы пока еще не доросли, а вот яблони - почему бы нет?
      Груня привстала на колени. Мечта вдруг откуда-то из-под облаков спустилась на землю и от этого стала еще пленительнее.
      - Ребята! Ромашка! Женька! И правда, давайте подумаем! Давайте, давайте подумаем!
      - Цветов насажаете, а колхоз разоренный, - неожиданно сказала Раиса скучным голосом. - Еще сколько домов строить, и скотного двора нет скотина зимой на улице померзнет...
      - Дома построят. И новый двор будет, - ответила Груня.
      Она глядела куда-то вдаль - ей вспомнился весенний день, розовый кусочек разбитого блюдца, скворец над пожарищем и незнакомый человек в кителе, важный, спокойный человек с усталыми глазами... Груня снова услышала сказанные тогда слова:
      "...Избы будут новенькие... желтые, со смолкой. Засверкают окнами. И стадо пойдет по деревне... И петухи запоют. И скотный двор новый поставим, со стойлами... Только очень крепко работать надо!"
      - И новый двор поставим, - повторила Груня вслух, - со стойлами. И школа будет. К осени.
      - Говорит, будто она знает! - засмеялась Стенька. - Тебе-то откуда знать?
      - Да уж я знаю! - загадочно улыбнулась Груня, - я все знаю.
      Протекло несколько светлых, задумчивых минут. Налетел ветерок, зашуршали, зашумели березовые листья над головой...
      Груня вскочила, взяла грабли, подняла клок сена, помяла в руках:
      - Думается - поспело. Наверно, убирать пора. Ромашка, погляди, ты лучше понимаешь!
      Ромашка важно пощупал сено - почти невесомые стебельки ломались в руках.
      - Пора, - сказал он.
      И взялся за грабли.
      1947
      Ф Е Д Я И Д А Н И Л К А
      ГДЕ ОНИ ЖИВУТ
      Федя Бабкин и Данилка Цветиков живут в Крыму, в колхозе.
      Колхоз со всех сторон окружен горами. Куда ни посмотришь, всюду горы.
      Самая большая гора сверху донизу заросла лесом. Она круглая, будто мохнатая шапка великана. Рядом с ней - другая гора, совсем на нее не похожая. Она поднимается из леса голыми зубцами, - целая гряда острых, каменистых вершин. И вершины эти снизу кажутся то серыми, то синими, то лиловыми. Самый острый и высокий зубец похож на человека. Будто сидит человек, склонив голову, и думает о чем-то.
      Но это Данилке кажется, что скала похожа на человека. А Федя говорит, что никакого человека там нет, а просто торчат голые камни над лесом.
      За этими горами еще горы. Летом они сухие и желтые. А сейчас, пока весна, всюду зеленеет нежная веселая трава. В долинах, где побольше влаги, цветут дикие тюльпаны. Будто маленькие красные и желтые огоньки разбросаны по склонам. А если поднимешься повыше на горы, то там встретят тебя коротконогие желтые крокусы и лиловые фиалки.
      Данилка часто приносит с гор цветы. А Федя цветы собирать не любит. Он как только заберется повыше, то и смотрит, где пасутся лошади. И рад-радешенек, если пастух Иван Никанорыч велит отвести лошадь в колхоз. Сидеть на теплой спине лошади и мчаться по крутой тропинке - это Феде самое веселье!
      А Данилка - вот чудной человек! - к лошади даже подойти боится.
      Но больше всего оба они любят море. Чуть согреется весной синяя вода, все колхозные ребята уже плавают и ныряют в заливе. И Федя тоже плавает и ныряет, ловит маленьких крабов, гоняется за медузами, борется с волнами, когда немножко разыграются. А Данилка плещется у берега. Или зайдет в море по пояс и глядит в глубину - что там растет на дне морском? Кто живет там в водорослях? Водоросли весной нежные, мягкие, зеленые. Будто зеленый лужок стелется под хрустальной водой.
      ХАМСА
      Крепко дружили Федя и Данилка. Но как-то раз они поссорились и чуть было совсем не раздружились. Еще с вечера, когда Федя ложился спать, мать сказала:
      - Нынче море расходилось, большой прибой. Люблю, когда море шумит!
      - А что же хорошего? - ответила ей тетя Фрося, отцова сестра. - Шумит и шумит день и ночь, отдыху ему нет. От этого шума одна скука.
      "И вовсе не скука, - хотел сказать Федя, - море шумит весело!.."
      Но не успел, уснул.
      Утром Федя проснулся и сразу услышал, что море бушует еще сильнее. Он вскочил, вышел на крыльцо. На узкой террасе под черепичным навесом еще дремала прохладная тень. Но в маленький двор уже пробралось солнце.
      Дом, где живут Бабкины, низенький, длинный, под черепичной крышей, как и все дома в колхозе. Он отступил от дороги, взобрался повыше на склон горы и посматривает оттуда на деревенскую улицу светлыми промытыми окнами.
      Из этого дома далеко видно. Половину деревни видно, колхозные виноградники на склонах. И море видно. Только выйдешь из хаты, ступишь на каменные ступеньки, а в глаза тебе так и сверкнет синяя вода.
      Море не очень близко: надо всю улицу пробежать, потом спуститься с горы по крутой тропинке. Но отсюда, с крыльца, оно видно от берега до горизонта, до той тоненькой серебряной черты, где вода доходит до неба, а небо спускается к воде.
      Сегодня Федя сговорился с Данилкой идти на гору Теп-Сель. На Теп-Селе давно уже работает камнедробилка. Интересно, что же стало там с горой?
      Отец сидел на камне во дворе и точил мотыгу.
      - Куда нацелился? - спросил он у Феди.
      - Никуда, - ответил Федя, - на море смотрю.
      Отец не велит Феде ходить в горы: свалится еще куда-нибудь с кручи, сорвется и не найдешь тогда. Поэтому Федя ничего не сказал ему про Теп-Сель.
      Разговор услышала тетя Фрося. Она сидела около глиняной печки, сложенной во дворе, и чистила картошку. А возле нее толклись гуси и все норовили стащить картофелину из миски.
      Утро начиналось солнечное, горячее. Но тетя Фрося как встала, так сразу и повязалась своим теплым полушалком с зеленой бахромой. С этим полушалком она никогда не расставалась: ни в холод, ни в жару. И повязывала его как-то по-своему, узлом на макушке, так что концы его покачивались над головой, будто зеленая ботва над брюквой.
      - И нечего на море смотреть, - сказала тетя Фрося, отталкивая гусей, - на море волна сегодня.
      Тут вышла на крыльцо мать. Она была смуглая, черноглазая, всегда веселая. Федина мать не закрывалась платком от солнца, не боялась жары. И моря не боялась.
      - Ну и что ж, что волна! - сказала мать. - Да на волне-то еще веселей плавать! Правда, Федюнь?
      Она шлепнула Федю по спине крепкой ладонью и легонько ущипнула его за нос. Федя засмеялся, замотал головой и закрыл руками нос, чтобы мать еще раз не ущипнула.
      А тетя Фрося сразу рассердилась.
      - Гляди солнце-то где - на работу пора! - сказала она матери.
      - Да я, сестрица, свое дело знаю! - ответила мать.
      - Кур-то на своей ферме небось заморила совсем!
      - Несутся не хуже, чем у других!
      Мать засмеялась, блеснула своими крупными белыми зубами и побежала по каменным ступенькам вниз, на дорогу.
      - Ох и грубая! - проворчала матери вслед тетя Фрося. - Крымчачка!
      Феде стало обидно за мать.
      - А если кто в Крыму родился, тот плохой? - сказал он и покосился на тетю Фросю голубым глазом. - Мы с мамой крымчаки, моря не боимся. А вы моря боитесь!
      - Да как же его не бояться, моря-то вашего? Оно ведь сразу с ног сбивает!
      - Это вас сбивает, а нас с мамой не сбивает.
      - Цыть! - прикрикнул на Федю отец. - С кем споришь? С Данилкой, что ли, со своим?
      Федя замолчал. Он понимал, что со старшими спорить не годится. Но с тетей Фросей как утерпеть, не заспорить?
      Тетя Фрося недавно приехала в Крым из черноземной Орловской области. И все-то ей здесь не нравилось. Ни речки нет, ни лесу, ни грибов... А земля-то! Камень, да щебень, да глина какая-то. А покопай поглубже, то и соль. Вон росли, росли тополя у дороги да и начали засыхать - значит, корни до соли добрались.
      Тетя Фрося покачала головой, покивала зеленой бахромой на макушке и обернулась к отцу:
      - Ты, братец, пошел бы да картошку окучил.
      - А что ее окучивать? - Отец махнул рукой. - Все равно не вырастет.
      - Ну и заехал ты! - вздохнула тетя Фрося. - Ну и нашел сторонку картошка не растет!
      - А зато виноград растет, - не вытерпел Федя. - И абрикосы растут. И даже сливы.
      - Ох ты! - насмешливо сказала тетя Фрося. - Тоже мне! Абрикосы-маникосы, а простой картошки и той нету!
      Федя хотел еще что-то сказать, но встретил сердитый отцовский взгляд и промолчал.
      "Когда же он на работу пойдет? - подумал Федя. - Нам бы с Данилкой на Теп-Сель надо. Данилка ждет небось!"
      Но отец не спешил на работу. Он закрутил толстую цигарку, закурил. Надо было идти на виноградники окапывать лозы. А ему эта работа очень не нравилась. И солнце палит, и земля жесткая... Уже десять лет живет Федин отец в Крыму, а все будто не дома. Так и ходит всегда будто в раздумье не уехать ли ему обратно на черноземные орловские земли?
      Федя начал прикидывать, как бы ему удрать в горы, чтобы ни отец, ни тетя Фрося не видали.
      Но тут он услышал какой-то шум на улице, чьи-то голоса. Федя распахнул калитку.
      По улице бежали ребята - с бадейками, с корзинками. И не одни ребята. Вон и дедушка Трифонов задыхается, торопится - и тоже с корзинкой. А вон и соседка Катерина бросила охапку хвороста, которую несла в дом, схватила большой таз и тоже побежала на улицу...
      Все бежали к морю. Мимо Феди мчался Васятка Тимаков, без рубашки, в одних трусах, коричневый, как глиняный черепок.
      - Что стоишь? - крикнул он Феде. - Хамсу выкинуло!
      - Хамсу выкинуло! - повторил Федя.
      Он сунулся туда-сюда - ни ведра, ни корзинки. Тогда он схватил бадейку с водой, выплеснул воду под тополь и тоже помчался к морю.
      - Где хамса? Какая хамса? - удивилась тетя Фрося, завертела головой во все стороны, и зеленые концы закачались у нее на макушке. Но как увидела, что все бегут к морю с ведрами да с корзинками, засуетилась, схватила кастрюлю, какая попалась под руку, и побежала вслед за Федей. Только отец не тронулся с места, он сидел да курил свою цигарку.
      На море стоял шум. Шумел веселый прибой. Кричали над морем чайки, бакланы, нырки... Они сбились густым облаком и, шумя крыльями, повисли над берегом и заливом. Кричали что-то, отгоняя птиц и собак, сбежавшиеся к берегу люди... Кричал и Федя, подбегая со своей бадейкой, а что кричал, он и сам не знал хорошенько.
      Море выбросило на отмель хамсу. Хамса шла большим косяком. То ли прибой подхватил ее в заливе, то ли загнали дельфины, только выкинуло хамсу далеко на берег и оставило на песке. Как волна ложится на песок широкими изгибами, так по кромке волны лежала мелкая рыбешка хамса. Она чуть-чуть трепетала, и казалось, что лежит на белом песке темная серебряная бахрома и дрожит и поблескивает под солнцем.
      Все, кто еще не ушел на колхозную работу, прибежали на берег подбирать рыбешку. Сгребали в мешки, в ведра, в корзинки... Сверху налетали птицы, хватали рыбу из-под рук. Со всей округи сбежались сюда собаки и кошки - и откуда их взялось столько! Собаки лаяли, дрались. И все старались захватить хамсы побольше, пока ее не унесло в море.
      Федя не зевал. Он был крепкий, проворный. Быстрые голубые глаза его издали видели, где рыбешка покрупнее. Он подрался с какой-то задорной чайкой. Эта чайка была смелая, все старалась выхватить рыбу у него из бадейки. Но Федя живо отогнал ее - не такой уж он был растяпа! Правда, пока воевал он с чайкой, черный, длинный, как скамейка, пес Валет успел-таки набить пасть хамсой из его бадейки.
      Федя запыхался. Он был весь мокрый, потому что озорные волны набегали и обдавали его с головы до ног. Волны шли издалека, одна, другая, третья... Шли друг за другом, не уставая, не останавливаясь. А у самого берега поднимались на дыбы, прозрачные, будто стеклянные, с белой пеной на гребне, падали на берег, разбивались и осыпали брызгами всех, кто ходил тут, бегал и суетился...
      Федя набрал полную бадейку хамсы, выпрямился, оглядел все вокруг. Темно-серебряная бахрома на песке уже исчезла, почти всю хамсу подобрали.
      "А где же Данилка? - вдруг вспомнил Федя. - Что же его не видать? Не слыхал он про хамсу, что ли?" А Данилка сидел в это время у горы Теп-Сель на большом сером камне и ждал друга.
      НА ГОРЕ ТЕП-СЕЛЬ
      Данилке уже надоело сидеть и ковырять оранжевый лишайник, которым оброс камень.