— Что за балаган вы здесь устроили? — недовольно проворчал Федор Филиппович. Впрочем, он уже порядком остыл: вся его злость испарилась, пока он спускался по трапу, и желание поднять пыль до небес исчезло вместе с ней. Настоящих, объективных причин для задуманного им разноса не существовало, а раз так, то и скандал затевать, наверное, не стоило. — Ладно, — отмахнулся он, видя, что полковник Смертин готов пуститься в объяснения, — поехали, пока «Аэрофлот» с пассажиров дополнительную плату взимать не начал за цирковое представление на летном поле…

«Откуда такая фамилия — Смертин? — думал Федор Филиппович, садясь в машину и пристраивая на коленях свой неразлучный портфель. — Не бывает таких фамилий. Не должно быть. Либо он потомственный органавт и кто-то из его предков, первых чекистов, сам придумал себе фамилию пострашнее, чтобы врагов революции запугивать, либо раньше она звучала чуть-чуть иначе — Смердин, к примеру. Подчиненные, небось, за глаза так его и дразнят, тем более что от него действительно смердит».

От полковника Смертина и впрямь основательно попахивало застарелым потом, и Федор Филиппович в очередной раз пожалел, что бросил курить. Сейчас бы задымил, и проблема запаха решилась бы сама собой… Эта мысль, как обычно, вызвала желание сейчас же, немедленно закурить, похожее на острый голод. У генерала даже под ложечкой засосало. Он вынул из кармана коробочку с леденцами, не спеша снял крышку и положил леденец под язык, как лекарство. Сидевший рядом полковник во время этой процедуры деликатно смотрел в сторону. Машина тронулась.

— Так, — стараясь не причмокивать леденцом, сказал Федор Филиппович, — что у нас теперь по плану?

— Разрешите доложить, — грузно поворачиваясь к нему лицом, пробасил полковник. — По плану у нас обед и отдых. Сауна там, бассейн, бильярд…

— Девочки, — в тон ему подсказал Федор Филиппович.

— Если нужно, организуем в два счета, — не моргнув глазом, пообещал Смертин. — У нас с этим делом, конечно, не так, как в Москве, но если постараться… Заодно и дела обсудим.

— С девочками, — снова подсказал Потапчук. — Вот что, полковник. Я, конечно, ценю ваше гостеприимство, но я вам, помнится, по телефону три раза сказал: я еду сюда не в бане с девками париться. Все, что мне от вас нужно, это посильное содействие в моем деле. Это все. Не больше, но и не меньше, полковник.

Он сказал это достаточно сухо, но спокойно, без начальственного негодования, и полковник, который, похоже, был далеко не таким лаптем, каким казался, на первый взгляд, сразу все правильно понял и оценил. Он сел ровнее, заставив пружины сиденья жалобно скрипнуть, деликатно кашлянул в кулак и сказал уже совершенно другим, деловитым тоном:

— Виноват, товарищ генерал. Это я так, на всякий пожарный случай…

— Я понял, — сказал Федор Филиппович. Голова у него тупо ныла — реагировала на перепад атмосферного давления. Завелась у нее, у головы, в последнее время такая нехорошая привычка — чуть что, сразу давать о себе знать тупой ломотой в висках. — Пожарный случай отменяется, — продолжал он. — Действовать нужно оперативно, от этого очень многое зависит. В частности, жизни людей.

— Понял вас, товарищ генерал, — сказал полковник. — Тогда, может быть, сразу на вертолетную площадку? До темноты будете на месте, осмотритесь, устроитесь… Машину мы вам обеспечили, насчет гостиницы договорились…

— Гостиница та самая? — перебил его Федор Филиппович.

— Она там одна, товарищ генерал, — ответил Смертин, — И, должен вас предупредить, это не «Хилтон». Может, все-таки на конспиративную квартиру? Я там жил пару дней в прошлом году. Очень приличная квартира, в новом доме, и соседи тихие…

— Мне не нужны тихие соседи, — терпеливо сказал Федор Филиппович. — Мне нужен один сосед, и притом вполне определенный. Он точно там, вы проверили?

— Так точно. Заселился вчера вечером, номер не покидал…

— Вы что, наблюдение за ним установили? — встревожился Потапчук. — Смотрите, полковник, спугнете — я лично займусь вашей карьерой.

— Не беспокойтесь, товарищ генерал, — сказал Смертин. — Не спугнем. Люди проверенные, опытные. А главное, вопросов не задают. Как вы и просили.

— А что с вертолетом?

— Вертолет ждет на площадке, товарищ генерал. Мы там будем минут через десять, сразу и отправитесь, так что не волнуйтесь…

— Я не про свой вертолет спрашиваю, — терпеливо сказал Потапчук. — У него вертолет есть?

— Так точно. У них там что-то вроде постоянной базы, так эта вертушка там уже неделю торчит, его дожидается.

— Какой тип машины?

— Виноват, опять название из головы выскочило… Французский какой-то…

— Меня не название интересует, а тип. Тип, понимаете? Количество посадочных мест, грузоподъемность…

— А! Виноват, товарищ генерал, не сразу понял… Ну, какая там грузоподъемность! Пятиместная такая стрекоза, вроде легковой машины.

«Плохо дело, — подумал Федор Филиппович, инстинктивно щупая карман пиджака в поисках сигарет, которых там не было. — Если отбросить пилота, остается всего четыре пассажирских места. Да и мой приятель, раз уж взял на себя труд забраться в такую даль, наверняка тоже полетит… Это минус еще одно место. Остается три, а в тайгу, между прочим, ушли пятеро. Значит, с самого начала планировалось, что вернутся не все. И, уж конечно, Глеба вычеркнули из списка пассажиров этого вертолета первым. Непонятно только, зачем он им тогда вообще понадобился. Ведь если бы не эта странность, все выглядело бы так просто и логично! Ничего не понимаю. А надо бы понимать, товарищ генерал. Пора бы вам уже начать понимать, что к чему, потому что времени на озабоченное чесание затылка у вас не осталось…»

— А что прослушка? — спохватившись, спросил он.

Впрочем, было ясно, что о таких новостях Смертин сообщил бы в самую первую очередь, если бы они были, эти новости.

— Пока тихо, — сказал полковник.

Федор Филиппович усилием воли подавил желание поинтересоваться, достаточно ли чуткая у полковника аппаратура и не спят ли его спецы на дежурстве. Настроение у него было скверное и портилось все больше с каждой минутой, так что ему приходилось внимательно за собой следить, чтобы не наговорить лишнего, не обидеть понапрасну людей, которые перед ним ни в чем не провинились. Тут его осенила новая идея.

— Послушайте, полковник, а там, в этом вашем поселке…

— В райцентре? — уточнил Смертин.

— Ну да, естественно, в райцентре… Там одна вертолетная площадка?

— Так точно, товарищ генерал. Но вам необязательно садиться прямо на их базе, можно приземлиться где-нибудь в сторонке и там подождать машину…

— Но вертолет-то все равно заметят, — предположил Потапчук.

— Это да, — задумчиво согласился полковник, — почти наверняка… А что, вас это беспокоит?

— И даже очень. Мы имеем дело с неглупым дилетантом. Как дилетант он боится всего на свете, а как умный человек запросто может с перепугу выдумать какую-нибудь неожиданную пакость. Поэтому давайте сделаем так… — Он немного помолчал, продумывая все заново, и пришел к выводу, что береженого Бог бережет. — Давайте так, — повторил он. — Вертолет пускай идет туда порожняком и ждет распоряжений — как вы сказали, где-нибудь в сторонке, желательно даже не в райцентре, а в какой-нибудь соседней деревушке. А я поеду туда на машине — тихо-мирно, чинно-благородно, не привлекая к своей особе лишнего внимания… Это можно устроить?

— Так точно, товарищ генерал. Только это триста пятьдесят километров, а вы и так с дороги… Федор Филиппович сделал нетерпеливое движение, и полковник понял его без слов.

— Есть. Клюев, — обратился он к водителю, — притормози-ка. Вы не возражаете, товарищ генерал, если я вам оставлю эту машину? Клюев, переходишь в распоряжение товарища генерала. Завьялов, ты тоже.

— Есть, — сказал старший лейтенант, который без своих темных очков выглядел вполне по-человечески — симпатичный такой парнишка, совсем молоденький, видно, сразу после училища.

«Волга» с громким шорохом съехала на обочину и остановилась, подняв в воздух густое облако серо-желтой пыли. Шедшая следом зеленая «Нива», на которую генерал уже несколько раз оглядывался, тоже съехала с дороги и затормозила в двух метрах позади «Волги». «Никаких торжественных встреч, — подумал Федор Филиппович, — никаких, блин, почетных эскортов…»

— Вот что, полковник, — сказал Потапчук, — я думаю, старший лейтенант сам справится с управлением автомобилем. Справитесь, старший лейтенант?

— Так точно, — отчеканил тот.

— Я же просил: не кричи, — сказал ему Федор Филиппович. — Не на плацу. Ты мне еще там, в гостинице, начни шагистикой заниматься. Я не посмотрю, что у тебя звездочек на погонах больше, чем у меня. На том и порешим, полковник. Дело это деликатное, почти что семейное, так что большая свита мне ни к чему.

— Понял, товарищ генерал, — сказал полковник. — Клюев, за мной.

Пожелав генералу удачи, Смертин вместе с обиженным водителем перебрался в «Ниву», и та, объехав генеральскую машину, пошла в сторону маячивших впереди типовых девятиэтажек окраинного микрорайона.

— Так, — сказал Федор Филиппович. Он ничего не имел против полковника Смертина, но, когда тот уехал, генерал сразу почувствовал облегчение, даже головная боль уменьшилась. — Так, старший лейтенант. Садись-ка ты, братец, за руль, а я, если не возражаешь, переберусь на твое место. Да, и мигалку с крыши сними, если это возможно. Надеюсь, она у вас не на болтах держится?

— Магнит, товарищ генерал, — обиженно, как будто его незаслуженно обвинили в полной и окончательной отсталости, ответил лейтенант, выбираясь из машины.

Федор Филиппович тоже вышел из машины и пересел вперед, на так называемое «хозяйское» место. Он знал, что генерал, гордо восседающий на переднем сиденье, выглядит недалеким провинциалом и вызывает у окружающих снисходительные улыбочки. Место хозяина — сзади, а спереди должен сидеть телохранитель, или младший офицер, или кто угодно, но только не генерал. В этом, наверное, был определенный резон, но что поделаешь, если Федору Филипповичу всю жизнь нравилось ездить именно спереди? Оттуда и дорогу лучше видно, и простора побольше, и вообще… И вообще, он собирался потолковать со старшим лейтенантом Завьяловым, а какой может быть разговор, если твоему собеседнику приходится все время вертеть головой, одним глазом глядя на дорогу, а другим — на рассевшееся сзади начальство? Короткий получится разговор — до первого столба, максимум, до второго…

Завьялов открыл дверь со стороны водителя, бросил на заднее сиденье проблесковый маячок и уселся за руль.

— В райцентр, товарищ генерал? — уточнил он.

— Да, — сказал Федор Филиппович, — и как можно быстрее. Только учти, что тороплюсь я именно в райцентр, а не на тот свет.

Старлей завел двигатель, оглянулся через плечо и лихо развернулся, зацепив колесами обочину на другой стороне дороги. Лицо у него было каменное, служебно-уставное — в общем, «слушаю и повинуюсь».

— Звать-то тебя как? — спросил Потапчук, ерзая на сиденье и пытаясь расправить сбившиеся полы пиджака.

— Старший лейтенант Завьялов, товарищ генерал, — с удивлением в голосе повторил старлей.

— Это мама с папой тебя так назвали? — ворчливо осведомился Федор Филиппович. — Меня имя твое интересует, а не звание. Меня, кстати, Федором Филипповичем зовут. А тебя как?

— Вале… Валерий, — запнувшись, ответил Завьялов. Наверное, хотел сказать «Валера», а потом передумал.

— Давно из училища?

— Уже год, — с гордостью ответил Завьялов и как-то вдруг поскучнел.

— Уже… — повторил Федор Филиппович, пряча улыбку.

По тому, как изменилось выражение лица этого мальчишки, генерал сразу понял, что перед ним романтик, уже успевший почувствовать и осознать, что никакой особенной романтики в его трудовых буднях нет и, похоже, не предвидится. «Плохо, — подумал Федор Филиппович. — Ну, никуда не годится! Такой материал пропадает! Ведь видно же, по детской его физиономии видно, что пришел он к нам не за окладом и не за льготами, а из чисто идейных соображений. С преступностью бороться пришел, а борется, как это чаще всего бывает, в основном с милицией и прокуратурой — с коллегами своими, в общем. Кто ловчей на соседа свою работу спихнул, тот и молодец. А уж если сумел при этом еще и чужие заслуги присвоить, так тебе вообще цены нет. Еще год, ну, максимум, два, и выйдет из этого паренька законченный циник, пройдоха, взяточник и вымогатель. Сами их такими делаем, а потом сами же вынуждены заниматься чисткой рядов по принципу: „Кто не спрятался, я не виноват“. А что я могу сделать? Прочесть ему лекцию о высоком предназначении сотрудника госбезопасности? В том-то и беда, что слова ничего не меняют, особенно если находятся в разительном несоответствии с окружающей действительностью…»

— Вот что, Валера, — сказал он. — Дело нам с тобой предстоит тонкое и деликатное, поэтому сразу дам тебе совет: потом, когда я отсюда уеду, постарайся сам, без надежного прикрытия сверху, никогда больше так не делать. По крайней, мере, до тех пор, пока сам не станешь генералом. Да и тогда… Впрочем, когда станешь генералом, сам поймешь, что тебе можно, а чего нельзя. Завьялов бросил на него быстрый взгляд, полный живейшего любопытства.

— А можно спросить, товарищ генерал, что он натворил, этот ваш подозреваемый?

Потапчук вздохнул и сунул в рот еще один леденец. Старший лейтенант терпеливо ждал, между делом выжимая из «Волги» все, что можно. Воздух глухо ревел, обтекая угловатый корпус «тридцать первой», ветровое стекло быстро покрывалось разбившейся вдребезги мошкарой.

— Если верить индусам, — сказал Федор Филиппович, — каждая вот такая мошка в прошлой жизни была человеком. Вот так посмотришь-посмотришь по сторонам да и задумаешься: а правильно ли я живу? Не дай бог переселиться в какую-нибудь пакость…

Завьялов понял эти лирическое отступление по-своему. Он нажал на гашетку стеклоомывателя и включил «дворники». Две пенные струйки, заметно искривленные напором встречного воздуха, ударили в стекло, щетки «дворников» со скрипом заходили взад-вперед, и на несколько секунд лобовик помутнел, сделавшись непрозрачным. Завьялов немного снизил скорость, потом стекло очистилось, и он снова утопил педаль почти до отказа. Лицо у него опять стало казенное, лишенное всякого выражения: он решил, что генерал уклоняется от ответа.

— Сдается мне, — сказал Федор Филиппович, — что мой подозреваемый натворил много такого, чего ему лучше было бы не делать. Но вот что именно он натворил и натворил ли вообще — этого я, Валера, наверняка не знаю. Затем и приехал, чтобы узнать. Фактов у меня, считай, никаких, одни подозрения, а на подозрениях, сам понимаешь, далеко не уедешь. Есть у меня надежда, что он мне сам все о себе расскажет, если я сумею правильно спросить. А в этом деле, дружок, главное — полная внезапность. Так что ты уж не обижайся, что я тебя заставил за руль сесть.

— Ясно, — с огромным удовлетворением произнес Завьялов. — Будем брать клиента на понт.

— Это тебя в училище научили так выражаться? — поинтересовался генерал. — Суть ты ухватил верно, только вот изложил как-то… Знаешь, я в последнее время ко всем пристаю с одним и тем же вопросом: вот почему, скажи на милость, не уголовники у нас перенимают манеру выражаться, а мы у них?

— Виноват, товарищ генерал.

— Не понял, — сказал Потапчук. — «Виноват» — это что, ответ на мой вопрос? Так вот, значит, кто, не щадя сил, внедряет феню в повседневный лексикон российских граждан! А я-то голову ломаю… А виновник — вот он, старший лейтенант Валера Завьялов…

«И чего я к нему привязался? — подумал он тут же. — Что это еще за лекция по культуре разговорной речи? Ведь он даже послать меня подальше не может, субординация ему не позволяет. Вот уж, действительно, „как хорошо быть генералом!“… Старею, ей-богу, старею…»

Впрочем, Завьялов, кажется, не обиделся — привык, видимо, прощать начальству мелкие слабости, из коих самой распространенной всегда была неудержимая страсть к многословным поучениям. Да и молод он был, молоко на губах не обсохло. Не забыл еще, как папа с мамой воспитывали, а учителя помогали. «Любопытно, — подумал Потапчук, — что получится, если подсчитать, сколько времени мы на протяжении жизни тратим на произнесение и выслушивание разнообразной ерунды? Ведь это же, наверное, выйдет что-то невообразимое — сутки, недели, а может, даже и годы, выброшенные псу под хвост только потому, что мы не умеем вовремя прикусить язык и мелем чепуху, упиваясь звуками собственного голоса».

— А можно еще спросить, товарищ генерал? Почему вы приехали сами, не поручили это дело нам или кому-нибудь из своих подчиненных?

— Молодец, — похвалил Потапчук, — зришь в корень. Половину ответа я тебе уже дал, когда говорил об отсутствии конкретных, доказуемых фактов. А вторая половина… Помнишь, как у Высоцкого: если друг оказался вдруг…

Старший лейтенант кивнул, но как-то неуверенно, и Федор Филиппович понял: ни черта он не помнит, потому что, когда умер Высоцкий, он, пацаненок сопливый, пешком под стол ходил. А может, его в ту пору еще и вовсе на свете не было. Да, бежит времечко!..

Однако суть Завьялов опять-таки ухватил верно и неудобных вопросов больше не задавал. Генерал подозревал, что мальчишка, ведя машину, не перестает фантазировать и строить версии, одна другой нелепее, но тут уж ничего нельзя было поделать, разве что выложить ему все как на духу. Делать этого Федор Филиппович не собирался: он приехал сюда не затем, чтобы исповедоваться.

…В райцентр они прибыли на закате. По просьбе генерала Завьялов остановил пыльную «Волгу» за углом, и они прогулялись до гостиницы пешком, дыша свежим воздухом и ни о чем не разговаривая: слишком велика была разница в возрасте, не говоря уже о звании, чтобы они могли непринужденно болтать о пустяках после нескольких коротких часов, проведенных в одной машине. Федор Филиппович почти не смотрел по сторонам: убожество российской глубинки угнетало его тем сильнее, чем красивее были окружающие пейзажи. Насчет красот природы здесь был полный порядок, и после поездки по этим нетронутым местам изыски архитекторов, построивших когда-то этот поселок, больно резали глаз.

Гостиница представляла собой трёхэтажное, изрядно облезлое здание середины пятидесятых. В вестибюле, несмотря на стоявшую снаружи теплынь, было сыро, прохладно и сильно попахивало плесенью, как в старинном заброшенном замке. Завьялов забрал у Федора Филипповича паспорт и о чем-то негромко переговорил с дежурным администратором, после чего генерал был с соблюдением всех надлежащих формальностей вселен в гостиницу. Ему достался двухместный номер, в котором уже жили; поднявшись на второй этаж, Федор Филиппович издали услышал громкий, чрезвычайно раздраженный голос, который на все корки ругал кого-то — вероятнее всего, ни в чем не повинную дежурную по этажу.

— Что это за конский бред?! — возмущался голос. — С ума вы все посходили, что ли? Какое еще подселение?! Я же русским языком просил, чтобы меня оставили в покое! У вас же две трети номеров пустует! Это безобразие, и я не намерен его терпеть! Хорошо, я готов заплатить за вторую койку, только исчезните и не мешайте работать!

Федор Филиппович невесело усмехнулся, подошел к номеру и, вежливо отстранив дежурную, перешагнул порог. Поток ругани прервался на полуслове, наступила тишина, в которой было слышно, как отчаянно жужжит, тщетно пытаясь пролететь сквозь оконное стекло, безмозглая муха.

— Не шумите, сосед, как-нибудь уживемся, — миролюбиво сказал Федор Филиппович и с огромным удовольствием увидел, как покрывается смертельной бледностью холеное лицо стоявшего посреди гостиничного номера человека. Операция «Песок» вступила в завершающую стадию.

Горобец упорно молчала уже второй час подряд, зато Тянитолкай не умолкал ни на минуту — ворчал, бубнил, бормотал, а потом остановился и, обернувшись к Глебу, сказал:

— Дурак ты все-таки, композитор. Ты что же, думал, что я…

— Ничего я не думал, — прервал его излияния Глеб. — Мы, прапорщики, вообще не думаем, у нас одни рефлексы. Когда я вижу, как кто-то направляет на человека снятый с предохранителя карабин, у меня срабатывает условный рефлекс. Скажи спасибо, что я тебя не пристрелил. В таких ситуациях нам, как правило, рекомендуется стрелять — пуля доходит быстрее, чем слова, да и действует эффективнее.

— Да говорю же, случайно вышло! — на все болото заорал раздосадованный Тянитолкай.

— Верю, — сказал Глеб, чтобы он отвязался. — Давай, пошли.

Тянитолкай протяжно вздохнул, повернулся к Глебу спиной и принялся, негромко матерясь, тыкать слегой в болото, нащупывая тропу. Теперь вел он, как только появилась такая возможность, Глеб изменил порядок движения, став в середину цепочки между Тянитолкаем и Горобец. Так он имел возможность контролировать обоих, не опасаясь новых недоразумений, чреватых чьей-нибудь безвременной кончиной, и в случае чего мог быстро прийти на помощь тому, кто в ней нуждался.

Они миновали очередную вешку — кажется, уже десятую по счету с начала пути и седьмую из тех, что были украшены черепами. На этой тоже торчал череп, облепленный клочками коричневой, как старый пергамент, потрескавшейся, покоробленной кожи. Сверху на черепе красовалось вылинявшее армейское кепи, из-под которого свисали пряди густых иссиня-черных волос. Нижняя челюсть криво свисала вниз на уцелевшем сухожилии, и на ней тоже виднелись пучки черных волос — остатки чьей-то бороды. Глеб привычно спросил:

— Ваш?

Тянитолкай, не останавливаясь, бросив на череп лишь беглый взгляд, так же привычно буркнул:

— Впервые вижу.

Зато Горобец, судя по доносившимся сзади звукам, опять остановилась, и через несколько секунд Глеб, как и ожидал, услышал щелчок камеры и увидел яркий даже при свете дня отблеск фотовспышки. Когда Евгения Игоревна, едва успев выбраться из трясины и поблагодарить своих спасителей, сфотографировала первую вешку с простреленным навылет черепом наверху, Слепой спросил, зачем она это делает. «Собираю доказательства», — коротко ответила Горобец и с тех пор не проронила ни слова.

В том, что она делала, был определённый резон. Помимо всего прочего, ей нужно было установить, что случилось с пропавшей экспедицией, а заодно и выяснить, что творится в этом медвежьем углу. Ситуация мало-помалу прояснялась, но правдивый рассказ о том, что они видели и слышали во время своих странствий, звучал бы не как отчет о проделанной работе, а как страшная сказка, которой пугают непослушных детей дошкольного возраста. Зато фотография — это вам не голословные россказни. Берите, любуйтесь! И не говорите, что это подделка, потому что в тайге фотолабораторий нет…

Дождавшись, пока Евгения Игоревна зачехлит камеру, Глеб двинулся вслед за Тянитолкаем. Он шел, стараясь держаться точно в кильватере у тезки. Это было несложно: Тянитолкай брел впереди, погрузившись почти по пояс, раздвигая зеленую болотную ряску и оставляя за собой медленно исчезающую дорожку черной взбаламученной воды.

Мимо проплыл еще один шест с насаженной на него человеческой головой. Череп был совсем голый, выбеленный дождями, снегом и жарким солнцем, и Глеб даже не стал спрашивать, знакомо ли кому-нибудь это лицо. Позади опять щелкнул затвор фотоаппарата, коротко взвыл электрический моторчик механизма перемотки.

— Богатая коллекция, — ни к кому конкретно не обращаясь, заметил Глеб. — Если все они вам незнакомы, то, как мне кажется, проблема незаконной охоты на уссурийского тигра в окрестностях Каменного ручья решена надолго. Возможно, навсегда. Слухом земля полнится, и пройдет, еще очень много времени, прежде чем кто-то отважится сунуться в эти места даже с сачком для ловли бабочек. Я всегда говорил, что с браконьерами надо бороться именно так. Правда, теория теорией, а на практике это выглядит жутковато.

— А как еще это должно выглядеть? — неожиданно откликнулась Горобец. Голос у нее был усталый и какой-то очень злой, как будто она не то пребывала на грани нервного срыва, не то сердилась на Глеба за то, что он помешал Тянитолкаю выстрелить ей прямо в лоб из карабина. — Ведь эта выставка устроена здесь не случайно, а как раз затем, чтобы наводить жуть.

Они шли целый день. Мимо проплывали вешки, на некоторых, как раньше, торчали человеческие черепа, на иных — звериные. Во всем этом чувствовалось что-то болезненное, как будто тот, кто украшал тропу таким страшным образом, исчерпав запас человеческих голов, уже не смог остановиться и начал насаживать на шесты все подряд, пока не украсил наконец все вешки до единой. Правда, тигриные черепа в этой жуткой галерее охотничьих трофеев отсутствовали — так же, между прочим, как и головы членов пропавшей в прошлом году экспедиции. Это наводило на определенные размышления, и Глеб предавался этим размышлениям до тех пор, пока впереди не возник темной щетинистой полосой противоположный берег болота.

Очередной сюрприз поджидал их буквально в сотне метров от твердой, сухой почвы. Тянитолкай пер к берегу, как ломовая лошадь, почуявшая впереди запах родного стойла. Он все реже ощупывал тропу слегой, пока, наконец, совсем не перестал это делать. Берег приближался, различимый во всех подробностях, вплоть до пушистых метелок какой-то травы, росшей в нескольких метрах от края болота.

— Не спеши, Петрович, — сказал ему Глеб. — Тише едешь — дальше будешь.

— Да пошел ты со своей народной мудростью! — огрызнулся Тянитолкай и тут же, словно в наказание, потерял равновесие и зашатался, все больше кренясь вправо.

Он взмахнул слегой, с плеском обмакнул ее в болото в поисках опоры, но слега провалилась. Глеб успел ухватить Тянитолкая за рюкзак, совсем как тот его в самом начале пути; это помогло Тянитолкаю удержаться на ногах, он вырвал слегу из трясины и с силой воткнул ее прямо перед собой в скрытую под грязной водой поверхность тропы.

Раздался странный, сильно приглушенный звук, и даже стоявший сзади Глеб заметил, как деревянный шест в руках у Тянитолкая коротко вздрогнул, будто от сильного удара. Тянитолкай медленно вынул слегу из воды и поднял вверх, показывая своим спутникам.

— Черт возьми, — выругалась Горобец.

На конце слеги, глубоко вонзив в твердое дерево страшные треугольные зубья, висел огромный стальной капкан. Он был тщательно смазан — Глеб видел, как вода поблескивает на его поверхности мелкими круглыми капельками. Собираясь вместе, капельки срывались со страшных железных челюстей и с плеском падали в болото. Тянитолкай, перехватывая шест руками, дотянулся до капкана, потрогал зажатый в зубьях конец слеги, и тот неожиданно легко отломился, оставшись у него в пальцах.

— Это могла быть моя нога, — с тупым изумлением разглядывая откушенный стальными зубами кусок березового комля, произнес Тянитолкай.

— Тише едешь — дальше будешь, — повторил Глеб. — Можно не любить народ за некоторые его проявления, но прислушиваться к его мнению иногда все-таки стоит.

— Ну, тварюга! — прорычал Тянитолкай. Он с натугой размахнулся и зашвырнул капкан далеко в болото. Послышался всплеск, взметнулись мутные брызги, и через некоторое время набежавшая волна легонько толкнула Глеба в бедро. — Ну, козел, держись! Вот это тебе точно не сойдет с рук! Поймаю — пристрелю на месте, как бешеного пса!

— Никакого самосуда! — неожиданно для всех объявила Горобец. — Если тот, кого мы найдем, окажется виновен, его будут судить по закону.

— Чего? — растерянно переспросил Тянитолкай. — По какому еще закону? Опомнись, Игоревна, тайга кругом! Скажи хоть ты ей, композитор!

Глеб обернулся и посмотрел в бледное, испачканное подсыхающей грязью лицо с решительно поджатыми губами.

— Петрович сегодня не в духе, — сказал он по возможности ровным голосом, — но в данном случае я с ним согласен. Даже если нам удастся взять этого человека живым и каким-то чудом доставить на Большую землю, ни один судья не вынесет ему приговор, не ознакомившись предварительно с результатами психиатрической экспертизы. И ни один на свете эксперт не признает его вменяемым после всего, что он тут натворил.

— Значит, его место в психиатрической больнице, — непримиримо сказала Горобец. — Неужели вы станете стрелять в несчастного, больного человека?

— С огромным наслаждением, — сказал Глеб. — Есть болезни, которые можно вылечить только пулей, и есть вещи, которые прощать нельзя — натура не позволяет.

— Во! — с воодушевлением закричал Тянитолкай. — Вот это точно! Подписываюсь обеими руками! А ноги освободятся — ногами тоже подпишусь!

— Дикари, — с усталым отвращением сказала Евгения Игоревна. — Учтите, я начальник экспедиции, и я категорически запрещаю вам…

— А может быть, мы закончим дебаты на берегу? — непочтительно перебил ее Глеб. — Не то объект вашего милосердия как раз закончит их по собственному усмотрению. Мы с вами сейчас — очень завидная мишень.

Тянитолкай молча повернулся лицом к берегу и двинулся вперед, прощупывая слегой каждый миллиметр тропы. Глеб шел за ним, вслушиваясь в непримиримое молчание Евгении Игоревны. Оттуда, сзади, сейчас веяло ледяным холодом, как будто он, Глеб, по предварительному сговору с Тянитолкаем совершил какое-то гнусное преступление и был в нем уличён.

Наконец они выбрались на берег и в изнеможении повалились на твердую, поросшую шелковистой молодой травой землю в тени сосен и пихт. Гнус по-прежнему толокся вокруг них серым зудящим облаком, облепленная тиной, промокшая насквозь одежда отчаянно воняла гнилым болотом, но это были сущие пустяки по сравнению с возможностью лежать, вытянув усталые ноги, и ощущать под собой твердую почву, которая никуда не ускользала. Где-то поблизости, за стеной деревьев, слышалось тихое журчание ручья, в лесу на разные голоса перекликались птицы.

— Рай, — сказал Глеб, глядя, как колышутся на фоне уже начинающего темнеть неба колючие сосновые ветви. — Кто бы мог подумать, что рай находится здесь? А ручей-то, наверное, тот самый, Каменный… А, гражданин начальник?

— Наверное, — сухо откликнулась Горобец и завозилась, вставая. — Извините, мне надо смыть грязь.

— Нам тоже, — сказал Глеб и неохотно поднялся — сначала на четвереньки, а потом и на ноги. — И, что бы вы о нас ни думали, одна вы никуда не пойдете.

— Благодарю за заботу, — еще суше ответила, почти огрызнулась, «солдат Джейн» и зашагала на звук струящейся воды.