Слепой (№26) - След тигра

Он представил себе, как Горобец спокойно выходит из зимовья с поднятыми над головой руками и кричит: «Не стреляйте, я сдаюсь!» Или сидит, скорчившись, в самом темном углу своей избушки на курьих ножках и, заливаясь слезами, ждет, когда за ним придут и отведут его, больного и несчастного, к доброму доктору. И как быть тогда? Стрелять? Вроде нельзя. Неловко как-то… Брать за руку и вести через тайгу к этому самому доктору? Опять не спать ночей, опасаясь, как бы этот бедный больной не вцепился кому-нибудь зубами в глотку? Нет уж, слуга покорный… Но нельзя же, в самом деле, просто взять и пристрелить безоружного человека на глазах у двоих свидетелей!

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросила Евгения Игоревна, которая, оказывается, уже некоторое время шла почти рядом с ним, прямо за правым плечом, с карабином наперевес.

— О том, что проще всего мне сейчас было бы пристрелить вас обоих к дьяволу и спокойно отправиться восвояси, — честно ответил Глеб. — И никаких тайн, и никаких загадок, и никакой ответственности! Твой Корнеев даже не будет знать, жив я или умер вместе с вами. Вот зачем, скажи на милость, я с вами нянчусь? Меня жена дома ждет, скучает…

Он обернулся. Возчиков испуганно хлопал на него глазами, которые сквозь линзы очков казались непомерно большими. Евгения Игоревна задумчиво улыбалась.

— Жена ждет… — повторила она. — Ну, и как же ты явишься к жене, застрелив двоих ни в чем не повинных людей.

— Впервой, что ли? — огрызнулся Глеб. — И потом, на вас не написано, повинные вы или неповинные…

— Это факт, — согласилась Горобец.

Глеб снова покосился на Возчикова. Ему вдруг пришло в голову, что драматическое появление одичавшего за год скитаний по тайге доктора биологических наук могло быть хорошо разыгранным спектаклем. А вдруг они с Андреем Горобцом действуют заодно? В самом деле, неужто ловкий, решительный и жестокий маньяк, сумевший в одиночку отправить на тот свет целую кучу таких же решительных, неглупых, жестоких и притом хорошо вооруженных мужчин, не сумел отыскать и прибрать к ногтю хлипкого безоружного очкарика? Правда, очкарик, по его собственным словам, за этот год приобрел недурной опыт партизанской войны, да и раньше, как-никак, был специалистом по крупным хищникам, а не по английским дифтонгам или, к примеру, взаимодействию звезд и диффузной материи в открытом космосе. Кое-какие шансы выжить у него, конечно, были, но все-таки Глеб решил не спускать с него глаз, пока вся эта история не закончится. А то ведь треснет сзади по затылку, пока ты будешь выслеживать его напарника, и дело в шляпе — ужин доставлен прямо на дом, можно приступать к приему пищи…

По мере того как местность под их ногами постепенно выравнивалась, незаметно переходя в заросшее сочным молодым разнотравьем дно распадка, Глеб начинал ощущать запах этого нехорошего места. Поначалу почти незаметный, запах этот постепенно усиливался, становился гуще, отвратительнее, невыносимее, а вскоре к нему добавился звук — басовитое жужжание тысяч изумрудных и синих мух, густо облепивших торчавшие на шестах жуткие украшения. Тошнотворная вонь разложения достигла такой концентрации, что Глебу захотелось обернуть лицо носовым платком, К сожалению, отвлекаться на подобные «мелочи» он просто не имел права и потому ограничился тем, что прижал платок к носу левой рукой прямо поверх накомарника. Дышать стало немного легче, хотя эффект был скорее психологический: по крайней мере, исчезло неприятное ощущение, что при каждом вдохе в организм проникают частицы липкой, испускающей этот непереносимый смрад дряни.

Глеб снова обернулся. Даже сквозь накомарник лицо Горобец выглядело бледным с прозеленью, но она держалась вполне достойно. Зато Возчиков шел рядом с ней как ни в чем не бывало. Физиономия у него по вполне понятным причинам была встревоженная, и карабин он держал наизготовку, но запах его не беспокоил вовсе. Впрочем, это тоже ни о чем не говорило: эти двое были биологами. Им было не понаслышке известно, что мертвой плоти свойственно разлагаться и издавать неприятный запах, и они не стали бы теми, кем стали, если бы не умели преодолевать естественную человеческую брезгливость.

Чуть приоткрытая дверь зимовья с каждым шагом приближалась. От запаха начала кружиться голова, и Глеб стиснул зубы, мысленно приказав себе не отвлекаться на чепуху. Ему приходилось бывать в местах, которые пахли ничуть не лучше, и он знал, что справится. С запахом справится наверняка, а со всем остальным — как карта ляжет…

Чтобы подойти к двери, ему пришлось пройти между двумя шестами, поставленными на расстоянии метра друг от друга. Потревоженные его появлением мухи с сердитым жужжанием поднялись в воздух, на какое-то время приоткрыв то, на что Глеб бросил лишь мимолетный косой взгляд, и тут же вернулись к прерванной трапезе. Нервы у Слепого дрожали, как туго натянутые струны, — очевидно, сказывалось хроническое недосыпание в сочетании с обыкновенной физической усталостью. Когда от двери его отделяло каких-нибудь три метра, Слепой молнией метнулся вперед, пинком распахнул дверь и сразу же отпрянул в сторону, прижавшись спиной к трухлявым бревнам стены.

Выстрела не последовало. Краем глаза Глеб видел припавшую на одно колено в стороне от линии огня Евгению Игоревну и Возчикова, который вообще залег, заслонившись рюкзаком и выставив поверх него карабин, словно собирался вести нешуточный бой. Сиверов приподнял накомарник, поймал взгляд Горобец и кивнул в сторону Олега Ивановича: присмотри за ним. Горобец тоже кивнула и развернулась вполоборота, чтобы одновременно держать под наблюдением и дверь зимовья, и своего подозрительного коллегу. Тогда Глеб опустил накомарник, спрятал в карман носовой платок и ринулся очертя голову в темный дверной проем, выставив перед собой пистолет.

Ужасное зловоние, по сравнению с которым царившая на улице вонь была буквально ничем, едва не сбило его с ног. Мириады мух с гудением взметнулись в воздух, мгновенно заполнив своей клубящейся массой весь объем помещения. Это было так неожиданно, что Глеб едва не принялся палить наугад во все стороны. Справившись с собой, он сразу же вынул из кармана платок и прижал его к носу, жалея только о том, что одеколон, которым перед отправлением из Москвы спрыснула платок заботливая Ирина, давно выветрился.

— Здесь никого нет, — сдавленным голосом крикнул он через плечо, адресуясь к Горобец. — Держите подходы, мне надо осмотреться.

Внутри зимовья царил полумрак, разжиженный солнечным светом, падавшим через открытую дверь и прорехи в крыше. Косые солнечные лучи освещали жуткую и отвратительную картину, место которой было разве что в фильме ужасов. Глеб не понимал, каким образом человек, пусть даже сумасшедший, мог здесь жить. Да здесь, вероятнее всего, никто и не жил — по крайней мере, в течение последних недель.

Бревенчатые стены зимовья были причудливо размалеваны засохшей кровью. Здесь были грубо нарисованные каббалистические знаки, какие-то перекошенные зверские рожи, перевернутые кресты, любовно выведенные полуметровыми подтекающими буквами матерные ругательства и просто бессмысленные линии, пятна, кляксы, образовывавшие на стенах какой-то пестрый, безумный и бессистемный узор. Повсюду валялись кости — Глеб затруднился бы сказать, человеческие или звериные, — иные из них с кусками гниющего мяса, иные — обглоданные добела. В черном мясе копошились белые черви, с потолочной балки свисали чьи-то гниющие кишки. В дальнем углу, наполовину скрытые бурой от крови колченогой скамьей, штабелем стояли какие-то ящики — штуки три или четыре. Они были накрыты пятнистым от вездесущих кровавых брызг брезентом; там же, в углу, Глеб разглядел несколько прислоненных к стене карабинов и два автомата, оба без рожков, зато один — с примкнутым, испачканным чем-то темным штык-ножом. Грубый самодельный стол был густо усыпан костями и какими-то мерзкими огрызками, а прямо посередине, вонзенный в бурое от пропитавшей его крови дерево, торчал тяжелый нож с зазубренной спинкой — тот самый, что пропал у Тянитолкая в ночь смерти проводника. Под столом Глеб увидел небрежно брошенные лапти с когтями — те, следы которых видел у разрытой могилы Гриши и на краю болота.

На земляном полу медленно извивались черви, успокоившиеся мухи деловито бродили вокруг, сыто гудели в углу, где виднелась какая-то сочащаяся гнилой жижей куча, из которой тут и там, жутко белея, торчали кости. От этой кучи главным образом и исходил тот жуткий смрад, который Глеб ощутил, едва открыв дверь.

Ни погреба, ни чердака в зимовье не было. Для очистки совести Глеб заглянул за дверь, но увидел только поблекшую карту местности, пробитую его собственным выстрелом. Карта была приколочена к двери острыми осколками кости, и на ней красовался намалеванный обмакнутым в кровь пальцем грубый крест, обозначавший место, где стояло зимовье.

Осмотр был завершен. В зимовье никого не было, да и быть не могло. Глеб не представлял себе человека, настолько сумасшедшего, чтобы получать удовольствие от стоявшей здесь вони. Или у него проблемы с обонянием? Как бы то ни было, в одном сомневаться не приходилось: Андрей Горобец действительно сошел с ума, превратившись в дикого зверя.

«Да какой там зверь! — с горечью подумал Глеб, пятясь к открытым дверям. — Ни один зверь на такое не способен. Это под силу только человеку, царю природы… Странные мы все-таки существа. Всю жизнь только и делаем, что гадим, пакостим, отравляем все, к чему ни прикоснемся. А после смерти еще и воняем до небес… Если Господь действительно создал нас по своему образу и подобию, то он, должно быть, довольно странный и не очень-то приятный тип…»

Он остановился на пороге, поколебался и шагнул обратно в густой, пропитанный миазмами, липкий полумрак страшного зимовья. Ему вдруг вспомнились ямы, которыми была изрыта вся земля вокруг зимовья. Могилами эти ямы быть не могли — все, что должно было покоиться в этих могилах, лежало здесь, в зимовье, постепенно разлагаясь. Так что же это были за ямы? Возможно, они являлись следами лихорадочной деятельности безумца, не ведавшего, что творит. Ловушки какие-нибудь рыл, фортеции строил…

Возможно. Но что это за ящики — там, в углу, под брезентом? Остатки экспедиционного оборудования, боеприпасы? Отбитые у браконьеров тигриные шкуры? Что?

Глеб понял, что ящики придется осмотреть, и чем раньше, тем лучше. Он шагнул вперед, и в это время у него за спиной, на поляне, раздался перехваченный от ненависти голос Горобец:

— Ах ты подонок! Как ты мог?.. Стой!!!

— Женя, ты что? — почти одновременно с ней закричал Возчиков. — Женя, нет! Что ты делаешь, су…

Глеб метнулся к дверям, но опоздал — снаружи, почти слившись в один, прогремели два выстрела. В дверной косяк ударила пуля, заставив Слепого отпрянуть и пригнуться. Выстрелы все гремели, и, выскочив наконец из смрадного полумрака на яркий солнечный свет, Сиверов увидел Евгению Игоревну, которая, стоя на широко расставленных ногах и держа обеими руками старенький парабеллум, всаживала пулю за пулей в распластавшееся на земле тело Возчикова. После каждого выстрела тело подпрыгивало, Глебу даже показалось, что он видит летящие во все стороны красные брызги, но это, конечно, была только иллюзия.

Курок парабеллума щелкнул вхолостую — в обойме кончились патроны. Евгения Игоревна, которая сейчас больше, чем когда-либо, напоминала «солдата Джейн», небрежным профессиональным движением выбросила пустую обойму и с лязгом загнала на место новую. Оттянув затвор, она снова навела пистолет на кучу окровавленных тряпок, минуту назад бывшую доктором наук Олегом Ивановичем Возчиковым, но тут подоспел Глеб и резким рывком пригнул руку с пистолетом к земле.

— Что это значит? — сквозь зубы бросил он прямо в бледное, искаженное дикой жаждой убийства лицо Евгении Игоревны.

Та дважды попыталась вырвать руку, а потом обмякла. Черты ее лица разгладились, уголки рта скорбно опустились.

— Все, — выдохнула она. — Уже все. Я с ним покончила.

— С кем ты покончила? С Возчиковым? Ты что, спятила?

— Я покончила с нашим маньяком, и я в здравом уме. Посмотри на шесты. Третий слева тебе никого не напоминает?

Глеб поднял голову, вгляделся и закусил губу. На третьем слева шесте красовалась отрубленная голова с уже тронутым разложением, но все еще легко узнаваемым лицом. Это было то самое лицо, которое Глеб видел на фотографии, до сих пор хранившейся в бумажнике Евгении Игоревны.

— Он его убил, — глухо проговорила Горобец, опускаясь на землю и пряча в ладони лицо. Шляпа с накомарником свалилась с ее головы, но она не обратила на это внимания. — Он их всех убил, грязный мерзавец, подонок, людоед…

Голос у нее сломался, плечи затряслись от беззвучных рыданий. Глеб протянул руку, намереваясь погладить ее по волосам, помедлил и уронил руку вдоль тела — вряд ли Евгения Игоревна нуждалась сейчас в его утешениях, да и не умел он этого — утешать…

Он еще раз посмотрел на голову Горобца, убедился, что ошибки нет, и медленно подошел к распростертому на траве телу.

Поза Возчикова не имела ничего общего с позой, в которой мог бы лежать живой человек, но руки, одна из которых была обмотана грязным бинтом, все еще цеплялись за приклад карабина. В траве блестела одинокая гильза Возчиков успел выстрелить и промазал, это его пуля едва не задела Глеба.

Зато «солдат Джейн» на этот раз не промахнулась. Три пули из выпущенных ею девяти попали Возчикову в лицо, остальные изрешетили грудь, превратив ее в кровавое месиво. Он был мертвее мертвого, но Глеб все-таки поддел носком ботинка карабин и отбросил его в сторону, подальше от тела, сам не понимая, зачем это делает.

Сзади доносились глухие рыдания женщины, оплакивавшей не только мужа, но и его память — память, которую, как ей казалось, она предала. Глеб снова поднял голову и посмотрел на шесты. Все-таки что-то здесь было не так, что-то не складывалось, не срасталось.

Он еще раз пересчитал шесты. Шестов было восемь, и голов на них тоже было восемь, включая голову Андрея Горобца, которого все, и его жена в том числе, ошибочно считали маньяком-убийцей. Девятая вместе с прилагавшимся к ней телом лежала здесь же, прямо под ногами у Глеба, продырявленная тремя пулями. Куда же в таком случае подевалась еще одна?

Глеб вспомнил рассказ Возчикова о каком-то Никищуке, голова которого, по его словам, разлетелась подобно арбузу от чьего-то удачного попадания. Может быть, ее и не хватает? Сиверов обвел взглядом страшную выставку и почти сразу же увидел голову, у которой отсутствовала почти вся верхняя часть черепа. «Вот тебе и Никищук, — подумал он. — Так что одной головы все равно не хватает. Конечно, мания — дело тонкое… А может, человек утонул в болоте, и его просто не удалось достать. Да только сдается мне, что я отлично знаю, где она, эта десятая голова».

Ему вспомнился человек, которого он снял из « драгуновки» сутки назад, — рыжеволосый человек в куртке с эмблемой Фонда, который, по его собственным словам, пытался убить какого-то дьявола. Теперь Глебу стало ясно, какого дьявола бедняга имел в виду, ясно стало, кем он был и как здесь оказался. Он ведь и целился в основном в Возчикова, не обращая на остальных никакого внимания. Целился в Возчикова, а попал в Тянитолкая…

«Ну, попал или не попал — вопрос спорный, — подумал Глеб. — Этот рикошет сразу показался мне каким-то странным. След от пули на камне… Да такой след организовать — раз плюнуть, особенно когда кругом стреляют и тот, кого ты намерен надуть, тебя не видит. Подошел к камню, рассчитал все как следует и пальнул, вот тебе и след. Возчиков был без оружия, а Горобец лежала как раз позади Тянитолкая — позади и слева, если быть точным. Ей достаточно было его окликнуть, чтобы пуля угодила не в затылок, что было бы подозрительно, а в лоб. А потом они с Возчиковым в один голос утверждали, что рыжий автоматчик не имел к пропавшей экспедиции никакого отношения… Ах ты черт!»

Он понял все, и в это самое мгновение сзади на его затылок обрушился страшный удар чем-то тяжелым и угловатым, разом погасивший для Глеба Сиверова солнце.

***

Первым, что он увидел, придя в себя, был аппарат спутниковой связи с направленной в голубое небо решетчатой тарелкой антенны. Все-таки он все время был где-то рядом, под рукой, — вернее, под носом у Сиверова, который позорно его проморгал…

Голова у него трещала, словно решая, развалиться ей на части прямо сейчас или немного повременить до выяснения обстоятельств, и Глебу не сразу удалось уяснить свое нынешнее положение. Было у него ощущение, что, уяснив свое положение до конца, он сразу же об этом пожалеет, но он усилием воли прогнал слабость и попытался встать.

Вот тут-то его положение и прояснилось окончательно. Он сидел на травке, прислонившись спиной к шершавому стволу росшей возле зимовья лиственницы, вдыхал трупную вонь, сочившуюся сквозь щели в бревнах, и не мог пошевелиться, потому что был надежно примотан к дереву прочной медной проволокой — той самой, черт бы ее побрал. Евгения Игоревна сидела напротив него на камешке, рассеянно играя трубкой спутникового телефона, и задумчиво курила папиросу — наверное, одну из тех, что остались от Тянитолкая.

— Очухался? — спросила она, заметив, что Глеб открыл глаза. — Отличный у тебя череп. Гвозди можно ровнять на таком черепе.

— Воды дай, — попросил Глеб, облизнув пересохшие губы.

Горобец вынула откуда-то из-за спины фляжку в мокром чехле — видно, недавно ходила к ключу, про который рассказывал Возчиков, — задумчиво поиграла ею, свинтила колпачок, сделала два ленивых глотка и убрала фляжку.

— Перебьешься, — сказала она. — До ключа почти километр по бурелому, а тебе уже, можно сказать, все равно.

— Почему сразу не убила? — превозмогая адскую головную боль, спросил Глеб. Он попытался шевельнуть руками, но даже не понял, удалось это ему или нет, — перетянутые проволокой руки совсем онемели, и он их совершенно не чувствовал. Даже не представлял, где они находятся — где-то сзади, за единой, но вот где именно?..

— Еще чего, — усмехнулась Евгения Игоревна. — Во-первых, было бы просто несправедливо дать тебе умереть, не убедившись в правильности твоих догадок. У тебя ведь имеются догадки, правда? Конечно, имеются! Помедли я еще секунду, сейчас валялась бы рядом с Возчиковым…

— Ясно, — сказал Глеб. — А во-вторых?

— Во-вторых? Во-вторых, мой милый, мне очень не хотелось, чтобы ты умер легко. Знал бы ты, как я тебя ненавижу! Ты полный кретин, если веришь в существование женщин, умеющих прощать мужикам отказы. И плевать, что клеила я тебя только для пользы дела. Знал бы ты, как все они надо мной потешались! «Что, Игоревна, не получается?» — довольно удачно передразнила она Гришу. — За одно это тебя следовало бы удавить! Но я придумала кое-что получше. Не знаю, заметил ли ты, что здесь повсюду полно тигриных следов. Они приходят сюда каждую ночь — на запах… Согласись, обидно побывать в экспедиции, занимающейся исключительно тиграми, и не увидеть ни одного!

— Дерьмо, — презрительно сказал Глеб. — Думаешь, напугала? А твои ухаживанья всегда казались мне чересчур прямолинейными.

— Однако глаза я тебе ими запорошила, — спокойно парировала Горобец, и Глеб понял, что вывести ее из душевного равновесия не удастся.

— Это верно, — сказал он, — запорошила. Ну, так разве я мог подумать, что все вы заодно! Странная у вас была компания, — продолжал он. — Единомышленники, отправляющие друг друга на тот свет в порядке живой очереди… Всегда можно было угадать, кто следующий, особенно если знать, в чем секрет. Слушай, вам же приходилось притворяться двадцать четыре часа в сутки! Всем, даже тому, кто чувствовал, что настала его очередь, И все только ради того, чтобы, как ты выразилась, запорошить мне глаза… Какого черта? Зачем я вообще вам понадобился?

— А ты не понял? — Горобец лениво усмехнулась. — Ты был моим личным телохранителем на случай, если кому-то захочется взять инициативу в свои руки. В общем-то, все мы действительно были заодно, и каждый, убивая коллегу, надеялся стать последним, кто придет на это место со мной. А причина для убийства всегда находилась. Нужда в проводнике отпала сразу же после того, как он рассказал у костра свою байку…

— Ну и пусть бы убирался восвояси, — сказал Глеб. — Зачем же было убивать, да еще так зверски?

— Да он не собирался никуда уходить! К тому же слишком много знал. Ведь эту байку про людоеда рассказал ему Возчиков, а старый дурак запомнил ее только с пятого раза, да и то, когда ему поставили литр водки.

— Значит, все это было спланировано не меньше года назад, — задумчиво проговорил Глеб.

— Больше. Как минимум, два. Прошлогодняя экспедиция в эти места вовсе не была первой, и те люди, чьи головы ты видел на тропе через болото, никакие не браконьеры.

— А Корнеев — организатор, — догадался Глеб.

— Корнеев и я, — поправила Евгения Игоревна. — Мы с ним встречаемся уже лет десять, оттого-то моему Горобцу дома и не сиделось.

— А Возчиков?

— Ну, Возчиков… Конечно, я позволила ему пару раз себя поцеловать… а может быть, и не только поцеловать. Но всего пару раз. Ему и этого хватило. Ты же его видел. Нет, ты только полюбуйся, что он тут натворил! Верно говорят, что нет ничего хуже старательного дурака… У меня такое ощущение, что по ходу дела он действительно увлекся и начал проявлять инициативу. Наверное, он их даже ел. По крайней мере, пробовал.

— Что-то ты разговорилась, — заметил Глеб, терпеливо двигая скрученными за спиной руками в надежде восстановить нарушенное кровообращение. — К дождю, что ли?

— А почему бы не поговорить с умным человеком? Времени у нас еще навалом. Я бы с тобой даже немного развлеклась, но уж очень сильно здесь воняет. Как подумаю, что скоро и ты будешь так же пахнуть, всякое желание пропадает. Ничего, я свое еще возьму. А вот ты свой последний шанс упустил. Говорила я тебе: не сопротивляйся, дурачок, бери от жизни все, что можешь…

— Даже если это тебе даром не нужно? Спасибо за совет… А телефончик — это чтобы такси вызвать?

— Разумеется. Было так забавно наблюдать, как ты пытаешься его найти… Я так понимаю, что первые подозрения появились у тебя сразу же, как только Гриша вывел из строя рацию?

— Естественно. Я сразу же вспомнил, что видел в ангаре спутниковый телефон, и удивился, почему ты не хочешь им воспользоваться. И еще… Помнишь тот клочок тигриной шерсти, что висел на дереве там, где мы нашли Пономарева? Это ведь ты его туда повесила, правда?

— Конечно. А телефон действительно все время был с нами. Его несли все по очереди — тяжелый, зараза. Мне удалось на какое-то время усыпить твои подозрения, но там, в болоте, где я чуть было не утонула из-за этой чертовой штуковины, ты снова начал меня подозревать, верно? У тебя был такой взгляд, что при первой же возможности я переложила аппарат в рюкзак Тянитолкая. А сегодня ночью Возчиков взял его оттуда и принес сюда. Тут ведь идти-то всего ничего, нет по дороге никакого болота… Бедняга! Он как раз собирался тебя пристрелить, когда я выдала ему окончательный расчет.

— Лихо, — признал Глеб. — Может быть, теперь скажешь, ради чего вы с Корнеевым затеяли всю эту кровавую бодягу?

— Как бы не так, — сказала Горобец, закуривая новую папиросу. — Ишь, чего захотел! Сам додумаешься — молодец. А не додумаешься… Считай, что это тебе дополнительное наказание.

— Ящики, — сказал Глеб. — Ямы вокруг зимовья и ящики внутри… Что в них, а?

— Гуманитарная помощь из Бельгии, — отрезала Горобец. — Платьица, свитерочки, пальтишки всякие…

— Очень смешно, — сказал Глеб. — Да плевать мне, что там внутри. Плевать, ясно? Я о другом думаю. Вот прилетит сейчас Корнеев — как волшебник, в голубом вертолете… Выбежишь ты его встречать, а он пальнет в тебя, не выходя из кабины, а потом погрузит ящики, и поминай как звали… Думаешь, только женщины умеют мужиков использовать? Ты тут, в тайге, с рюкзаком за плечами, руки по локоть в крови, а он сидит себе в кабинетике и в уме барыши подсчитывает. Нет, думает, зачем мне эта дура с людоедскими замашками? Надо ее шлепнуть, а денежки себе оставить…

— У Корнеева кишка тонка, — резко ответила Горобец. — А вот у меня — нет. На моем счету, чтоб ты знал, сорок восемь официально засчитанных попаданий. Глеб присвистнул.

— Чечня?

— Афганистан. Понял, меткий стрелок? Так что стреляешь ты не превосходно, а просто прилично. Так, на среднем уровне.

— Надо же, какая ты мстительная, — сказал Глеб. Кисти у него начали понемногу отходить, и ему казалось, что, поработав ими еще немного, он сможет переломить тонкую медную проволоку, которой они были связаны. «Черт с ней, — подумал он, — не буду ее дразнить, а то и вправду пристрелит. Пускай себе улетает — хоть с Корнеевым своим, хоть без него. От этой проволоки я как-нибудь избавлюсь. Оружия в зимовье навалом, на дворе весна, так что шанс выбраться из этой тухлой дыры у меня имеется, и притом неплохой. Правда, это она сейчас говорит, что оставит меня на съедение. Пугает, хочет посмотреть, как я корчусь, как пощады прошу… А как дойдет до дела, шлепнет непременно — просто так, для верности…»

Он прислушался. Где-то вдали возник и начал расти, приближаясь, низкий металлический рокот.

— Твое такси, — сказал он.

Горобец отложила в сторону трубку спутникового телефона, встала и расстегнула кобуру парабеллума. Вскоре над гребнем холма возник вертолет — пятиместная стрекоза, сверкающая в лучах послеполуденного солнца. «Долго же я валялся без сознания, — подумал Глеб, прикинув по солнцу, сколько сейчас может быть времени. — Впрочем, девяносто процентов этого времени я, скорее всего, просто проспал. Организм не обманешь, он свое возьмет при первом же удобном случае…»

Вертолет ненадолго завис над крышей зимовья, затем боком снизился и сел немного в стороне, едва не задев лопастями один из шестов. Рокот двигателя смолк, лопасти замедлили вращение, и стал слышен тяжелый свист рассекаемого ими воздуха. Потом дверь вертолета отъехала в сторону, и в проеме появился какой-то человек — не Корнеев, а кто-то другой, непривычно толстый, неуклюжий и, наверное, потому неузнаваемый.

— Ни с места! — закричал этот человек до боли знакомым голосом.

Глеб тоже закричал, но было поздно: Горобец выстрелила, и генерал Потапчук, взмахнув руками, опрокинулся в темное нутро вертолета. Оттуда, изнутри, ударила автоматная очередь — длинная, чуть ли не на весь рожок, — и Глеб от души порадовался, что находится в стороне от линии огня. Евгения Игоревна затряслась от частых ударов пуль, колени у нее подломились, и она упала лицом в молодые таежные травы, так и не выпустив рукоятку старою немецкого пистолета.

Ничего не понимая, Глеб смотрел, как из вертолета выскочил совершенно незнакомый ему молодой парень в армейском камуфляже, с автоматом в руке. Придерживая на голове кепи без кокарды, незнакомец подбежал к Глебу, на мгновение остановившись возле тела Евгении Игоревны, с лязгом выхватил из ножен армейский штык-нож и перерубил проволоку. Затем он помог Глебу подняться.

— Ты кто такой? — спросил Сиверов.

— Старший лейтенант Завьялов, — представился незнакомец и, отчего-то вдруг смутившись, добавил: — Валера…

— Очень приятно, — сказал Глеб, не называя, впрочем, своего имени. — Ну, просто чертовски приятно! Прилетит-вдруг волшебник в голубом вертолете …

— Он красный, — возразил старлей Валера, вставляя в автомат новый рожок.

— Да какая разница, чудак?

В это время внутри вертолета возникла какая-то возня, кто-то придушенно вскрикнул, и из открытой дверцы выпрыгнул немолодой уже, осанистый и грузный человек в мятом дорогом костюме. Он сразу же повернулся спиной к зимовью и неуклюже, путаясь в траве модельными туфлями, бросился бежать в сторону болота. Вслед за ним из кабины выскочил, согнувшись в три погибели и держась рукой за диафрагму, пилот в форменном комбинезоне и белом пластиковом шлеме. Нашарив на бедре кобуру, пилот выхватил оттуда «Макарова» и дважды выстрелил в воздух.

— Стой! — закричал он одышливым, перехваченным от боли голосом.

— Подозреваемый, стоять! — звонко заорал старлей Валера прямо у Глеба над ухом и начал нерешительно поднимать автомат.

— Дай-ка сюда, — сказал Глеб, отбирая у него «Калашникова». Руки у него еще не отошли до конца, смотреть на них было страшно, и двигались они неохотно, но Слепой знал, что не промахнется, потому что стрелял, как ни крути, много лучше, чем просто «очень прилично». — Это Корнеев?

— Да, — сказал старлей, безропотно отдавая автомат. — Такой слизняк!

— Он еще и дурак к тому же, — добавил Глеб. — Там болото, в котором этот идиот непременно утонет. Он вам все рассказал?

— Сразу раскололся, — нетерпеливо косясь вслед беглецу, кивнул старлей. — Как только товарища генерала увидел, так и раскололся. Одно удовольствие было смотреть…

— Ну и отлично, — сказал Глеб, покрепче упирая в плечо приклад. — Знаешь, Валера, что такое настоящий гуманизм? Настоящий гуманизм, Валера, это стремление избавить человека от мук — как физических, так и моральных. Сейчас ты увидишь его в действии.

«Калашников» выстрелил только один раз. Корнеев, успевший убежать метров на сто с небольшим, споткнулся на бегу, вскинул над собой руки и лицом вниз нырнул в разнотравье.

— Можно не проверять, — сказал Глеб, защелкивая предохранитель и возвращая автомат Завьялову. — Медицина уже бессильна. Кстати, ты, насколько я понимаю, из местного управления ФСБ. Ну, и как тебе это понравилось?

Завьялов повернул к нему честное лицо с удивленно выпученными глазами — немного слишком честное лицо с немного чересчур удивленными глазами.

— Что именно? — изумился он. — Я ничего не видел.

— Ну и молодец, — сказал Глеб. — Значит, умрешь ты не сегодня и не здесь… Извини, в этом месте у людей творятся странные вещи с чувством юмора. Пошли, посмотрим, как там наш генерал. Что-то он долго отлеживается…

— Вот видите, товарищ генерал, а вы не хотели меня слушаться, — сказал Завьялов.

***

Они только что закончили погрузку и теперь курили, стараясь не замечать трупной вони, которая насквозь пропитала их одежду и даже, кажется, кожу. Потапчук кивнул, поддел кончиком ножа свинцовый блин засевшей в бронежилете пистолетной пули, оглядел его со всех сторон, хмыкнул и равнодушно выбросил в траву.