Лагерь являл собой довольно жалкое зрелище. Потухший костер, возле которого скорчилась бесформенная в своем испачканном землей и золой спальнике Евгения Игоревна, парочка тощих рюкзаков, брошенное как попало оружие, убогий шалаш, из которого почти на полметра высовывались закутанные спальником ноги Тянитолкая, пустой перевернутый котелок с толстым слоем сажи на днище и следами засохшей вчерашней похлебки. Впрочем, эта печальная картина успокоила Сиверова: из лагеря ничего не пропало, а главное, ни в лагере, ни вблизи него не появилось ничего нового — никаких мертвых голов и прочей жути, которая не столько пугала, сколько злила атеиста Сиверова. Настоящим, стопроцентным атеистом Глеб, конечно, не являлся, но порой ему было очень удобно считать себя таковым, и сейчас подвернулся как раз такой случай.

Закончив осмотр лагеря и не обнаружив ничего подозрительного, Глеб решил прогуляться к болоту. Он подбросил в костер новую порцию лапника — гнус уже проснулся, и Сиверову не хотелось, чтобы его спутников сожрали заживо, — и, не торопясь, двинулся вниз по пологому склону.

Над мертвым болотом звенела мошкара. Здесь даже лягушки не квакали, хотя, казалось бы, стояла самая подходящая для их концертов пора. Когда впереди блеснула тусклым свинцовым блеском стоячая вода, Глеб замедлил и без того неторопливый шаг и вынул из кобуры пистолет. Винтовка болталась у него за спиной — он не стал будить Горобец, чтобы попросить бинокль, а оптика, как он чувствовал, могла ему понадобиться.

Болото лениво разлеглось перед ним, накрыв своей студенистой, бесформенной, испускающей отвратительный смрад тушей никем не считанные гектары тайги. Тут и там из него торчали хилые кусты, покосившиеся, сгнившие на корню деревца, какие-то облепленные космами тины и мертвой болотной травы коряги. Глеб стоял, расставив ноги и держа в опущенной руке бесполезный пистолет, смотрел на эту бескрайнюю трясину и думал о том, что сегодня болото выглядит как-то по-другому, иначе, чем вчера. Вчера оно было просто болотом, а сегодня превратилось в грозного противника, с которым ему предстояло насмерть схлестнуться не позднее чем через час-полтора.

На верхушку покосившейся, мертвой березы, хлопая широкими крыльями, опустилась ворона. Она издали покосилась на Глеба неразличимым на таком расстоянии глазом, разинула клюв и каркнула. Унылый, зловещий звук, прокатился над бескрайней гладью гнилой воды и заглох, запутавшись в кустах. Удовлетворенная результатом, ворона уселась поудобнее и затянула свою похоронную песню, похожую на скрип раскачиваемой ветром неимоверно ржавой железной калитки.

— Замолчи ты, ради бога, — попросил ворону Сиверов.

Ворона снова каркнула — как показалось Глебу, с издевкой. Тогда Слепой обеими руками поднял пистолет, тщательно, как на стрельбище, прицелился и спустил курок. Негромкий хлопок потонул в возмущенном карканье и хлопанье крыльев, ворона, роняя перья, поднялась в воздух, а сбитая пулей сухая ветка, на которой она до этого сидела, кувыркаясь, упала вниз и шлепнулась в болото.

— Очень умно, — похвалил себя Сиверов, слушая удаляющееся в сторону Каменного ручья карканье. — Нагадь там на голову нашему приятелю, — напутствовал он ворону, вовсе не будучи уверенным, что невидимка уже перебрался на противоположный край болота.

Эта уверенность появилась у него через две минуты, когда он не обнаружил оставленной в кустах на краю болота слеги. Грубо отесанная березовая жердь со следами засохшей тины исчезла без следа, зато вместо нее на берегу появилось кое-что другое: глубокий, вдавленный в черную грязь, наполнившийся водой отпечаток когтистой лапы уже знакомого небывалого размера.

Сиверов долго стоял, глядя на этот отпечаток и борясь с нахлынувшим на него ощущением мистической жути. Ему представлялось, как кто-то огромный и косматый, бесшумно ступая, прошел мимо погасшего костра, возле которого спали беззащитные люди, и, никого не тронув, скрылся в болоте. До этого он, наверное, долго сидел в кустах, дожидаясь, пока все уснут, и вот дождался… Глеба передернуло, когда он понял, что мог бы не проснуться. Затем на смену жути пришло дикое раздражение: какого дьявола?! Он что, в игры со мной играет? Что это, черт побери, за фокусы?!

Справившись с собой, он пошел будить своих спутников, но сначала тщательно затоптал след тигриной лапы — паника с утра пораньше отнюдь не входила в его планы.

Однако полностью скрыть ночное происшествие ему все-таки не удалось. Посланный рубить слеги Тянитолкай вернулся с двумя, а на вопрос, где третья, вполне резонно ответил, что он, как профессиональный защитник природы, не счел нужным зря губить целое дерево.

— Третья в кустах, — заявил он. — Если вам противно пользоваться ею после этого типа, можете отдать мне, я не брезгливый. Тем более она сухая, легкая. Глебу пришлось признаться, что слеги нет.

— Как так — нет? — удивился Тянитолкай. — Ты что, композитор, в костре ее спалил, что ли? Дров в тайге мало?

Сиверов терпеливо объяснил, что жечь слегу даже не думал и что она просто пропала — вчера была, а сегодня нет.

— Может, в воду скатилась и уплыла куда-нибудь, — высказал он предположение, которое даже ему самому показалось не выдерживающим критики. И критика не заставила себя ждать.

— Ага, уплыла, — очень ядовито сказал Тянитолкай. — Течением, надо полагать, унесло. Течение здесь бурное, прямо как на Тереке, вот ее и унесло. Или ветром. Ураганом, блин. Проспал, секьюрити?

— А ты? — спросил в ответ Глеб. — Ты не проспал?

Тянитолкай возмущенно открыл рот, но тут же его и закрыл, хотя вполне мог бы возразить, что он, в отличие от Глеба, спал не на посту, который занял по собственной инициативе, а в шалаше и потому никакой ответственности за случившееся безобразие нести не может. Он даже не сказал, что их всех до единого могли зарезать во сне, как цыплят, и Глеб был ему за это благодарен. Впрочем, в подробных разъяснениях никто и не нуждался: посмотрев на Евгению Игоревну, Сиверов увидел круглые от ужаса глаза на сером, как штукатурка, лице. Горобец была неглупа и, похоже, обладала очень живым воображением, так что картину, которую не так давно представлял себе Глеб, ей ничего не стоило восстановить во всех подробностях.

— Ничего не понимаю, — чуть слышно сказала она, не уточняя, чего именно не понимает.

Тянитолкай посмотрел на нее как-то странно: не то как на последнюю дуру, не то как на великую притворщицу.

Позавтракали они быстро — солнце уже встало, да и завтрак у них был не из тех, что отнимают много времени. Кружка слабо заваренного — из экономии — чая без сахара, пара черных сухарей — вот, собственно, и весь завтрак. Затушив костер, они привычно навьючили на себя изрядно полегчавшие рюкзаки и вернулись к краю болота.

От болота разило гнилью, чувствовалось, что трясине прямо-таки не терпится поскорее вобрать в себя их тела и немедля приступить к сложному процессу переработки их в жирную, отвратительно воняющую тину.

— Ненавижу пиявок, — зачем-то сообщила Горобец.

— А кто их любит? — философски заметил Тянитолкай. После инцидента с исчезнувшей слегой он странным образом успокоился, перестал ворчать и злиться и снова превратился в привычного Тянитолкая — бесстрашного, безотказного, хладнокровного и немного угрюмого от природы молчуна, на которого, казалось, во всем можно положиться. Однако Глеб точно знал, что полагаться на него нельзя, и терялся в догадках, пытаясь понять, что означает сия странная перемена. — А вешек-то нет, — продолжал Тянитолкай. — Тоже, наверное, течением унесло или ветром сдуло…

Он был прав: вешки, еще вчера косо торчавшие из воды, исчезли. Глеб пригляделся и невесело усмехнулся.

— Почему нет? Вон они, плавают…

Вешки, все три, действительно спокойно плавали в стоячей воде далеко в стороне от тех мест, где стояли накануне. Очевидно, тот, кто прошел здесь на рассвете, вырвал их одну за другой и отбросил как можно дальше от тропы, надеясь таким образом заставить преследователей отказаться от погони.

— Толку от них теперь, — проворчал Тянитолкай и, явно не сдержавшись, добавил: — Как от тебя.

— Что же делать? — растерянно спросила Горобец.

— Ерунда, — сказал Глеб, изображая уверенность, которой на самом деле не испытывал. — Во-первых, я довольно точно помню, где они стояли. А во-вторых, слеги на что? Мы знаем, что тропа здесь, прямо перед нами, а раз так, сумеем ее нащупать. Главное, что этот клоун нас боится. Ему уже не до фокусов с отрезанием голов. Он спасается бегством и бежит, как обычно и случается со всеми этими полоумными, прямиком к своему логову, надеясь там отсидеться. Я же говорил, стоит только чуточку на него нажать, как он растеряется и начнет делать глупости.

— Вот как начнет, он в нас палить из-за какой-нибудь коряги, — зловеще произнес Тянитолкай, — вот тогда попрыгаем. Даже спрятаться некуда, болото кругом…

— А ты, чуть что, ныряй с головой, — посоветовал Глеб. — Правда, там пиявки, но ты ведь в накомарнике. Авось, не прогрызут.

«Глупо, конечно, — подумал он, заметив, как поморщилась от его последних слов Евгения Игоревна, — но что делать? Признать, что Тянитолкай кругом прав, а я виноват? Как бы не так, ребята. Не я вас сюда привел, а вы меня, так что на меня обижаться вам не за что. А засада… Ну, тут уж ничего не попишешь. Если придется, нырнете как миленькие. И я в случае чего тоже нырну. А потом ка-а-ак вынырну!..»

— Ладно, хватит без толку языком молоть, —рассудительно сказал Тянитолкай. — Веди, Сусанин, раз такой умный.

Глеб посмотрел на них, но не увидел выражения лиц — мешали проклятые накомарники. Тогда он повернулся к ним спиной и, больше не оглядываясь, нащупывая перед собой дорогу слегой, вошел в болото и двинулся вперед, держа курс приблизительно туда, где вчера на закате видел первую вешку. Позади, на берегу, Евгения Игоревна напряженным голосом сказала Тянитолкаю: «За ним», и Глеб услышал за спиной тяжелый плеск воды.

Тропа здесь действительно была, а по обе стороны от нее слега беспрепятственно проваливалась на всю длину в зыбкое, сосущее, голодное ничто. Глеб шел, по очереди с трудом выдирая ноги из вязкого плена и все время держа перед своим мысленным взором картину торчащей из воды свежей ветки со слегка поникшими листьями. Он знал: стоит оступиться, шагнуть одной ногой мимо тропы, потерять равновесие, и без посторонней помощи из болота уже не выберешься. Там, в трясине, не на что опереться и не от чего оттолкнуться. Один неверный шаг — и надежда только на своих спутников, а на них-то надежды и маловато. Горобец, наверное, попыталась бы его вытащить, но у нее просто не хватит сил для такой операции. И потом, чтобы добраться до Глеба, ей придется как-то обойти Тянитолкая, что, принимая во внимание ширину тропы, представлялось Сиверову невозможным. А Тянитолкай… Тянитолкаю Слепой больше не доверял, он вообще не доверял людям, которые перед лицом опасности начинали демонстрировать утонченность своей душевной организации. А тезка именно так себя и вел: то ворчал и не хотел никуда идти, то скандалил, то угрюмо отмалчивался целыми сутками, то вдруг начинал вести себя как ни в чем не бывало, словно принял какое-то решение.

Глеб дорого бы отдал, чтобы узнать, что же решил Тянитолкай. Возможно, узкая тропа через болото показалась ему удобным местом для решения некоторых давно наболевших вопросов. Один толчок — и неосторожно приблизившаяся Горобец, взмахнув руками, падает в трясину; разобраться с Глебом будет еще легче, потому что он идет впереди и не имеет глаз на затылке. Пока обернешься, будет уже поздно: удар, а может быть, и выстрел в спину, и тебе уже никто не поможет. А Тянитолкаю останется только стоять и смотреть, как они барахтаются, с каждой секундой погружаясь все глубже…

«Да нет, — решил Слепой, — стоять и смотреть он, пожалуй, не станет. Во-первых, это пустая трата времени, а во-вторых, и у меня, и у Горобец есть пистолеты. Нет, не станет он рисковать, а просто снимет с плеча карабин и дважды спустит курок. Он ведь не из тех идиотов, которые толкают длинные речи, наслаждаясь своим триумфом. Пристрелит и пойдет себе тихонечко домой, благо людоед схоронился на другом берегу болота…»

Пробираться на ощупь через трясину и при этом все время ждать выстрела в затылок было очень неуютно. Да ладно, если выстрел… Тогда, по крайней мере, ничего не успеешь почувствовать. Глеб представил себе, как воняющая тухлятиной вода медленно поднимается, заливая сначала рот, потом ноздри, как жадно и неощутимо впиваются в незащищенную кожу огромные, как угри, пиявки, гроздьями виснут на губах, лезут в рот, пробуют на вкус глазные яблоки…

Ему стало совсем не по себе. Он попытался придумать какую-нибудь другую смерть, которая была бы страшнее этой, но решил, что хуже не бывает. Лучше сгореть заживо или быть насмерть забитым сапогами, чем вот так… «А ведь это фобия, дружок, — подумал он, нащупывая слегой место для следующего осторожного шага. — Самая настоящая, без дураков. И ведь никому не расскажешь! Нет, в самом деле, кому я могу об этом рассказать? Ирине? Она спросит, каким это ветром меня занесло в болото, и будет совершенно права. И вообще, не хватало только начать делиться с любимой женщиной своими страхами! А кому тогда — Потапчуку? Да боже сохрани! Старик расстроится, решив, что его агент опять расклеился и вот-вот начнет чудить, как в прошлый раз, когда все это чуть было не кончилось очень плохо… Вот и выходит, что поговорить мне не с кем».

Один раз, где-то между второй и третьей вешками — вернее, теми местами, где они когда-то стояли, — он чуть не упал, угодив слегой в бездну и потеряв равновесие. Он почувствовал, что падает, и понял, что ему ни за что не устоять на ногах. Но тут что-то мощно рвануло его за полупустой рюкзак, остановило падение и держало, пока он снова не обрел равновесие. Обернувшись, Глеб увидел прямо у себя за спиной угрюмого Тянитолкая.

— Осторожнее, композитор, — буркнул Тянитолкай. — Охота с тобой потом возиться…

— Да, нелегкая это работа — из болота тянуть бегемота, — сказал Глеб. — Спасибо, Петрович.

— Не за что, — сказал Тянитолкай. — Не для тебя, дурака, стараюсь. Давай, шевели фигурой, а то меня засасывает.

Глеб молча повернулся к нему спиной и двинулся вперед, к небольшому островку, заросшему чахлыми молодыми березками, подле которого, насколько он помнил, вчера торчала третья, последняя вешка из тех, что были видны с берега. Над болотом лениво колыхался туман вонючих испарений, где-то вдалеке опять заунывно каркала ворона — наверное, та самая. «Надо было пристрелить эту сволочь», — злобно подумал Глеб, по одной вытаскивая ноги из чавкающего, булькающего месива. Мутная вода уже поднялась почти до пояса. На ее поверхности колыхалась бледная ряска и бурые пряди какой-то мертвой травы. Глеб поравнялся с островком. До него было метров десять, и попытки нащупать дорогу в том направлении ничего не дали — слега беспрепятственно уходила в жидкую, лениво расступающуюся грязь.

— Привала не получится, — сказал он, не оборачиваясь.

— Да какой на хрен привал! — злобно проворчал Тянитолкай. — Лично я не успокоюсь, пока не вылезу из этой выгребной ямы.

— Пойдемте, пожалуйста, — жалобно попросила шедшая последней Евгения Игоревна. — Здесь столько, пиявок!

— Еще бы, — негромко, чтобы не услышала начальница, пробормотал Глеб. — Это их естественная среда обитания.

— Гляди, чтобы она не стала и нашей средой обитания, — мрачно произнес обладавший хорошим слухом Тянитолкай. — Ну, куда дальше? Вешек-то нет!

— А я знаю? — огрызнулся Глеб, прекрасно видевший, что впереди действительно нет ничего, что напоминало бы вешку.

— А кто знает? — возмутился Тянитолкай. — Что, так и будем стоять, пока нас тут не засосет к чертям собачьим?

— Пойдемте, пожалуйста! — с мольбой в голосе повторила Горобец и, помедлив, упавшим голосом добавила: — Куда-нибудь…

«Детский, сад, — подумал Сиверов. — Куда-нибудь… Куда? Может, этот гад нарочно вешек понаставил, чтобы нас в болото заманить? А сам сидит у нас за спиной, на твердом берегу, за каким-нибудь бревном — есть там одно, очень удобное, прямо не бревно, а готовая огневая точка, я сам видел, — хихикает, сволочь, в кулак и ждет, что мы предпримем: сами утонем или все-таки вернемся и дадим ему возможность перестрелять нас по одному, как в тире…»

Орудуя слегой, он нащупал впереди себя метр относительно твердой поверхности, прошел этот метр, потом продвинулся еще немного и стал: дальше дороги не было, слега проваливалась в трясину, как в огромный, глубиной с Атлантику, чан с густым молочным киселем. «Какой там еще кисель, — подумал Глеб, тщетно пытаясь отыскать внезапно оборвавшуюся тропу. — Дерьмо, вот на что это больше всего похоже. Славная смерть — утонуть в бескрайней яме с дерьмом…»

Потом он повернул голову направо — случайно повернул, безо всякого умысла, — и увидел вешку. Она стояла метрах в двадцати от него, справа, и идти к ней нужно было почти под прямым углом к прежнему направлению движения. До сих пор вешку скрывал островок, зато теперь она была видна как на ладони. «Лучше бы мне ее не видеть, — подумал Глеб. — Ну и зрелище!»

— Есть вешка, — не оборачиваясь, сообщил он своим спутникам. — Сейчас пойдем. Только, пожалуйста, без нервов.

— С чего это мы станем нервничать? — ворчливо осведомился Тянитолкай.

Глеб не ответил — он искал тропу. Сначала ему показалось, что тропы нет, но вешка маячила впереди, ее ни с чем нельзя было спутать, а значит, дорога все-таки была — ведь прошел же здесь тот, кто установил вешки! Потом конец слеги уперся во что-то твердое примерно в полуметре от ног Сиверова.

— Осторожно, — сказал он, — здесь надо перешагивать. Делай, как я.

Он шагнул так широко, как позволяла ему облепившая ноги вязкая дрянь, и утвердился на скользкой кочке. Дальше снова была яма без дна, а за ней — новая кочка.

— Да, — сказал Глеб, — это не Новый Арбат.

Он снова шагнул вперед и услышал, как Тянитолкай с шумом перебрался на только что оставленную им кочку. Потом тезка Сиверова охнул и вполголоса выругался скверными словами — он увидел вешку, и это зрелище не оставило его равнодушным.

Вешка представляла собой серебристо-серый от времени и непогоды деревянный шест в черных ошметках отставшей коры. На верхушке шеста, скаля зубы в жуткой ухмылке, торчал человеческий череп с приставшим к макушке пучком когда-то ярко-рыжих, а теперь наполовину обесцвеченных волос. Он был виден во всех подробностях, начиная от аккуратной круглой дырки почти точно посередине лба и кончая золотыми коронками на двух верхних резцах.

— Красавец, — обернувшись к Тянитолкаю, сказал Глеб. — Это не ваш?

— Не наш, — ответил Тянитолкай, с ненавистью глядя на череп. — В той экспедиции рыжих не было. Охотник, наверное. Вернее, браконьер. Да, кто-то здесь времени даром не терял…

— О чем вы? — спросила сзади Горобец.

— О погоде, — хмуро ответил Тянитолкай. — Не торопи события, сама все увидишь.

Глеб уже нащупал продолжение тропы и перебрался туда. Тянитолкай занял его место, освободив путь для Евгении Игоревны. Та шагнула вперед, стала одной ногой на скрытую под грязной водой скользкую кочку и тут увидела то, о чем только что разговаривали ее спутники.

— О господи! — сказала она и тут же вскрикнула: — Ай!..

Глеб услышал этот испуганный крик и понял, что Горобец упала, раньше, чем его ушей коснулся тяжелый всплеск. Ленивая волна ударила его сзади под колени, ряска закачалась на черной воде, и торчавшая в трех метрах от Глеба коряга несколько раз медленно поднялась и опустилась, как будто кто-то махал рукой из-под воды, зовя их присоединиться к компании. Судя по доносившимся сзади звукам, Горобец совершенно потеряла голову от ужаса и делала то, чего ей делать было нельзя: колотила по воде руками, дергала ногами, хрипела, булькала и пускала пузыри, сквозь которые время от времени прорывались полные слепой паники отрывистые крики.

Осторожно, стараясь не делать резких движений, Глеб развернулся на сто восемьдесят градусов и увидел, как Горобец барахтается в полутора метрах от тропы. «Это как же ее угораздило так далеко улететь? — с чувством близким к бессильному отчаянию, подумал Сиверов. — Нарочно, что ли, от кочки оттолкнулась, чтобы уж наверняка? Ну, и как прикажете ее оттуда вылавливать?»

Вопреки его подозрениям, Тянитолкай даже не подумал бросить свою начальницу в беде, а немедля поспешил на выручку.

— Держи! — крикнул он и протянул Глебу испачканный тиной, скользкий конец своей слеги.

Глеб ухватился за него, отдав должное тезкиной смекалке: балансируя на скользкой да вдобавок еще и невидимой глазу кочке, он вряд ли преуспел бы в спасательных работах. Заручившись надежной опорой, Тянитолкай протянул Евгении Игоревне свой карабин, впопыхах повернув его стволом вперед — так, словно собирался не вытащить «солдата Джейн» из трясины, а пристрелить, чтобы не мучилась.

Горобец дико посмотрела в дуло направленного на нее карабина, испуганно отшатнулась, а потом, сообразив, вцепилась в ствол обеими руками. Глеб постарался покрепче упереться ногами в скользкую, вязкую почву, предчувствуя дальнейшее.

— Готов? — не оборачиваясь, спросил Тянитолкай и, не дожидаясь ответа, начал тянуть.

Он оказался силен, а Горобец увязла крепко, так что Глебу пришлось туговато. Покрытый жидкой грязью конец слеги норовил выскользнуть из ладони, и очень скоро Глеб почувствовал, что начинает потихонечку съезжать со спасительной тропы — еще немного, и самого придется вытаскивать.

— Постарайся сбросить рюкзак! — сдавленным от усилий голосом крикнул он. — Женя, брось рюкзак! Брось! Из-за него все утонем к чертовой матери!

Горобец его, похоже, не слышала, а Тянитолкай слышал, конечно, но почему-то даже не подумал повторить его слова — видно, было ему не до того. Держась одной рукой за конец слеги, а другой — за приклад карабина, он напоминал узника, распятого на цепях перед публичной казнью. Трясина мало-помалу начала отпускать свою жертву, и тут Глеб заметил такое, что разом позабыл обо всем: и о публичной казни, и о собственном весьма сомнительном и шатком положении, и о необычной вешке — словом, обо всем, кроме карабина, который Тянитолкай держал за шейку приклада.

Карабин этот был виден Глебу во всех подробностях, и притом как раз с нужной стороны. Флажок предохранителя находился в крайнем нижнем положении, а обтянутый грязной перчаткой палец Тянитолкая лежал хоть и не на спусковом крючке, но совсем рядом с ним. Одно неловкое движение, одна попытка поудобнее перехватить скользкий приклад, и спасать будет уже некого…

Глеб колебался совсем недолго. Затем он выпустил свою слегу, на которую до этого опирался, торопливо вынул из кобуры пистолет и навел его на Тянитолкая.

— Ну-ка сними палец с курка, — сказал он железным голосом и сам взвел курок. — Живо!

Этот голос и щелчок взведенной пружины заставили Тянитолкая обернуться раньше, чем смысл произнесенных Глебом слов достиг его сознания.

— Чего? — спросил он, тупо уставившись в ствол «глока».

— У тебя карабин снят с предохранителя и палец на спусковом крючке, — подробно объяснил Глеб. — Надо что-то делать, Петрович, потому что иначе что-нибудь сделаю я. Или слегу выпущу, отправлю тебя поплавать, или башку продырявлю, чтобы пиявки тебя заживо не жрали. Ну?!

— Чего? — переспросил Тянитолкай.

Потом до него дошло, он медленно повернул голову и внимательно осмотрел свою руку с таким выражением, словно это был какой-то посторонний предмет.

— Во, блин, — сказал он, — а я и не заметил…

— Палец, — медленно, раздельно повторил Глеб. — Палец, говорю, убери. Так ведь и до несчастного случая недалеко. Тянитолкай вынул указательный палец из-под защитной скобы.

— Теперь предохранитель, — напомнил Глеб и был вознагражден сухим металлическим щелчком передвинутого предохранителя. — Вот умница. Ну а теперь давай, как в сказке про репку: тянем-потянем…