Работа над пьесой пошла так споро, что у Эмиля даже осталось время на то, чтоб перепечатать свое творение набело, да и вообще он уложился в двенадцать дней. Неужели получилось?
      Нет, он в это не верил. Когда Вредлинский набирал Пашкин телефон, у него руки тряслись. И потом, когда вез рукопись в театр, где работал Манулов, терзался мучительными сомнениями. А что, если Пашка поглядит на его писанину и скажет:
      "Нет, Емеля! Это не фонтан. К тому же я, извини, подстраховался, мы уже нашли толкового молодого..."
      Но все прошло на удивление просто. Пашка лениво перелистал странички вряд ли он прочитал что-нибудь! - и сказал: "Годится!" Потом они пошли в бухгалтерию, и там Вредлинскому выписали аванс, который ему показался невероятно огромным, - 500 рублей. 20 сиреневых 25-рублевых купюр! До этого Эмилю доводилось держать в руках только красненькие десятки...
      - Это еще не все, - хмыкнул Манулов, когда Вредлинский расписывался в ведомости. - Гарантирую - ты еще тысяч пять огребешь на этой вещице. Железно!
      Потом Пашка представил Вредлинского режиссеру. Тот уважительно обращался к Манулову по отчеству: Павел Николаевич. И Вредлинского назвал Эмилем Владиславовичем, не как-нибудь... Между тем новоиспеченный драматург, видя перед собой маститого народного артиста, не знал, как язык повернуть.
      Ведь это ж почти Станиславский!
      Эмиль думал, что маститый возьмет пьесу и скажет: "Знаете, сейчас я не сумею прочесть ваше творение. Зайдите через пару недель, посоветуемся, что поправить надо..."
      Однако режиссер проглядел рукопись примерно так, как Пашка. То есть не вчитываясь. И произнес слова, поразившие Эмиля до глубины души:
      - Ну что ж, будем работать! Павел Николаевич вас уведомит, когда приходить на генеральную. Премьера через три недели.
      Затем он величаво удалился, а Манулов сказал:
      - Понял, Емеля? Держись за меня - Шекспиром будешь! Вредлинский, конечно, не поверил, что станет Шекспиром. Да и в том, что его позовут на генеральную репетицию, сомневался. Он полагал, будто режиссер, прочитав пьесу в спокойной обстановке, скажет: "Господи, что за белиберда!" и выкинет ее в корзину для мусора.
      Но ровно через две недели - в каких терзаниях и в каком смятении духа их прожил Вредлинский, словами передать невозможно! - раздался звонок, и бодрый голос Манулова поинтересовался:
      - Емеля, у тебя приличный костюм есть?
      - Ну, вроде есть...
      - Почем брал?
      - Восемьдесят рублей с чем-то.
      - Это называется дерьмо, а не костюм. Ботинок тоже нет, конечно?
      - Почему? Есть...
      - Мокасы Зарайской фабрики за десятку?
      - Откуда ты знаешь?
      - Потому что ты в прошлый раз именно в них шкандыбал. Стало быть, про галстук, рубашку и прочее можно вообще не спрашивать... В общем так: завтра в два часа у нас генеральный прогон твоего сочинения. Но ты, смотри, приезжай пораньше, часиков в двенадцать. Попробуем тебе из нашей костюмерки подобрать что-нибудь. Там ведь солидные люди будут, захотят на тебя поглядеть. И что увидят? Босяка! Так что впредь не жмоться. Деньги еще не потратил?
      - Нет... - пробормотал Эмиль, который не решался даже прикоснуться к своей полутысяче, так как был убежден, что аванс у него отберут либо после того, как пьесу зарубит худсовет, либо после того, как она провалится.
      - Небось на машину решил скопить? Рано, старик. Лучше прибарахлись сперва для начала. Правда, ты ведь небось, кроме ГУМа и ЦУМа, мест не знаешь... Ладно! Перед премьерой свожу тебя туда, где нормальные люди одеваются.
      В назначенный день и час Вредлинский приехал к служебному входу театра, где его уже ждал Пашка. Эмиль был скорее в подавленном, чем в приподнятом настроении. Сон какой-то, наваждение... Здесь, в театре, где все стены увешаны портретами "народных" и "заслуженных", где Шекспира ставят и всякую другую классику, будут играть ту халтуру, которую он. Миля Вредлинский, сляпал за две недели?
      Пашка действительно провел приятеля в костюмерную, и там вежливая пожилая тетка подобрала для Эмиля очень подходящие по размеру шмотки. Когда Вредлинский глянул в зеркало, то увидел какого-то совершенно незнакомого человека, чуть ли не денди. Манулов сказал, что на сегодня и так сойдет, а вот к премьере надо будет выглядеть получше.
      На генеральной репетиции Эмиля посадили через проход от небольшой группы людей, при виде которых он прямо-таки сжался в комочек. Большей части из них Вредлинский, правда, не знал в лицо и только догадывался, что они важные птицы (хотя они могли быть всего лишь помощниками, телохранителями и другими "шестерками"), но тех, кого узнал, вполне хватило, чтоб Эмиля пробил озноб. Он увидел там не очень молодую, но величественную даму, которую прежде имел счастье лицезреть только на портретах в газете "Правда". Член Президиума ЦК! Мамочки! И еще там сидел солидный молодец не совсем комсомольского возраста, но с комсомольским значком. Это ж первый секретарь ЦК ВЛКСМ! Батюшки!
      В ту сторону Вредлинский просто боялся смотреть. Ему было ужасно стыдно. Сейчас все эти уважаемые, очень занятые люди, на которых весь СССР держится, увидят то, что нашкрябал халтурщик Миля...
      Слева от Эмиля сидел, полуоткинувшись на спинку кресла, маститый режиссер. Он явно волновался, но очень хорошо играл полное спокойствие. Великий артист! Дальше сидели еще какие-то театральные деятели, и в их числе один критик, который когда-то, еще при жизни отца, бывал у Вредлинских. Проводив его как-то раз после очередного визита, отец охарактеризовал критика так: "Запомни, Миля! Этот тип - жуткая сволочь, но с ним надо дружить".
      Все волновались, только Пашка, примостившийся за спиной Эмиля в следующем ряду, был спокоен по-настоящему и лениво мял зубами ириску "Кис-кис" - жвачки в СССР еще не выпускали.
      Странно, но едва открылся занавес, как у Мили прошел озноб. Он увидел сцену с декорациями, которые были придуманы здешним художником по его весьма скупым ремарками. Их успели соорудить за две недели!
      Потом в этих декорациях появились люди, которых придумал Миля, и стали жить той жизнью, которую все тот же Миля для них нафантазировал! Да как жить залюбуешься! Народных и заслуженных артистов в спектакле играло только трое, потому что роли в основном предполагали участие молодых актеров. Но эти молодые ребята и девушки старались вовсю. С жаром, талантливо, энергично. Ну и, конечно, режиссура была блестящая. Ведь Вредлинский только писал слова для своих персонажей, но не писал того, как они их будут произносить, с какой жестикуляцией, с какими поворотами головы, с каким огнем в глазах. Даже реплики, которые Эмиль считал проходными и мало что значащими, режиссер обыграл так, что они казались чуть ли не ключевыми. Да что там реплики! В паузах, когда не звучало ни слова, актеры с помощью одной лишь мимики достигали такой выразительности, что в зале звучали аплодисменты. Ну а про те четыре диалога, которые сам Вредлинский считал удавшимися, особенно последний, когда секретарь пригвоздил к позорному столбу бюрократа, тормозящего новаторство, - и говорить нечего. Это было потрясающе!
      Народу в зале сидело немного, поэтому хлопки не производили особого впечатления. Но уже после того, как отзвучала последняя фраза, Пашка шепнул в ухо Вредлинскому:
      - Ни фига себе! Сама Екатерина встала! Вот это номер!
      Только теперь Эмиль рискнул скосить глаза направо. Он увидел, что та самая важная дама, которую он до сих пор только на портретах видел, встала с кресла и, повернувшись вполоборота, улыбается и хлопает ладошкой о ладошку. И тот, с комсомольским значком встал, и все остальные. Режиссер легонько дернул оторопелого Вредлинского за локоть - мол, встать надо, молодой человек, невежливо получается! Миля встал, сделал какой-то дурацкий кивок, мало похожий на поклон, и услышал плавный голос бывшей вышневолоцкой ткачихи:
      - Молодцы, очень хорошо потрудились, по-гагановски!
      Валентина Гаганова, если кто помнит, была в ту пору известна не меньше, чем Юрий Гагарин. Она работала на том же текстильном предприятии, где в молодости трудилась нынешняя дама из Президиума ЦК. Добившись успеха, Гаганова перешла из передовой бригады в отстающую и сделала ее бригадой коммунистического труда. Развернулось целое движение, во всех отраслях передовики стали переходить в отстающие бригады. Гагановой присвоили звание Героя Соцтруда и избрали делегатом на XXII съезд КПСС.
      - Ну что, товарищи, - произнесла землячка Гагановой, - давайте проведем обсуждение...
      Вот как бог свят - не запомнил Вредлинский почти ничего из того, что говорилось по ходу обсуждения спектакля, поскольку весь этот период находился в каком-то полуконтуженном состоянии. И не потому, что боялся чего-то. Нет, страх уже прошел, и все выступающие только хвалили его и режиссера. Вредлинский просто-напросто был оглушен происшедшим на его глазах чудом.
      Серьезные, немолодые, весьма искушенные в жизни люди, ответственные работники и деятели культуры, с умным видом рассуждали о том, насколько глубокие социально-нравственные проблемы поднял молодой драматург, как хорошо он знает трудовые будни ударных строек, как смело критикует косность и бюрократию, пережитки сталинизма и культа личности. Даже разгромленную антипартийную группу Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шипилова зачем-то вспомнили. А как они говорили о тех персонажах, которых еще месяц назад не существовало, потому что Вредлинский их еще не придумал?! Как о живых людях!
      Режиссера почему-то хвалили меньше, возможно, потому, что от него и не ждали другого спектакля. Он тоже похваливал драматургию пьесы, утверждая, ему в руки пришел настоящий алмаз, а он лишь немного подправил огранку. Впрочем, потом, уже после того, как высокие гости сели в "ЗИСы-110" и укатили, пожелав коллективу театра творческих успехов, маститый вроде бы ни к селу ни к городу рассказал случай, произошедший с ним в 1920 году. Тогда член Военного совета 1-й Конной армии товарищ Ворошилов приказал ему, режиссеру конармейского фронтового театра, за трое суток поставить спектакль по пьесе, написанной неким комиссаром. Когда режиссер начал говорить, что это невозможно, Климент Ефремыч сказал: "Через трое суток наступаем на Киев. Мне нужно, чтоб бойцы прониклись революционным духом. Так что невыполнение приказа в срок буду считать саботажем!"
      - И вы успели? - мгновенно догадавшись, на что намекает режиссер, спросил Эмиль.
      - Я же перед вами! - улыбнулся старик. - Впрочем, панов из Киева мы действительно выбили...
      НАКАЗАННЫЙ И ПРОЩЕННЫЙ
      Дальше все стало совсем хорошо и просто. Прошла премьера, на которую Вредлинский явился уже в новом костюме. При посредничестве Манулова костюм ему пошили в каком-то спецателье. Были аплодисменты, цветы, а после - шампанское. Пьесу начали ставить в других театрах, и в Москве, и в Ленинграде, и в областях. Пришли деньги, даже не пять тысяч, как обещал Пашка, а намного больше. Кинорежиссер со всесоюзной известностью предложил переделать пьесу в сценарий, и через год на экран вышел фильм. Посыпались и другие предложения сочинить то-то и то-то на производственную тему... В общем, Эмиль Владиславович действительно раскрутился. Его приняли и в Союз писателей, и в Союз кинематографистов, и в ВТО. Появились пятикомнатная квартира, дача в Переделкине, машины: сперва 21-я "Волга", потом - 24-я. Приняли в партию хотя Вредлинский туда особо не рвался. Немало поездил: и по Союзу, и по соцстранам, и в развивающихся побывал, и даже в капиталистических некоторых. И одиночество кончилось: на известность и деньги женщины летели, как бабочки на огонь. Теперь уже Вредлинский мог выбирать, и не из уродин, а из красавиц. Впрочем, женился он довольно поздно, а до того вел, так сказать, "нерегулярную жизнь". Так продолжалось до тех пор, пока все тот же Манулов не свел его с Александрой.
      Это было уже в семьдесят третьем году.
      В том же 1974-м, осенью, спустя год после того, как отгремела четвертая арабо-израильская война, Манулов совершенно неожиданно приехал к Эмилю на дачу и сообщил Вредлинскому, что покидает "совок" и отправляется на Землю Обетованную. По какому-то удивительному, мистическому совпадению это случилось ровно через 13 лет после того, как звонок Манулова открыл перед Вредлинским путь к славе, - 8 октября. Эту дату Вредлинский тоже запомнил на всю жизнь, но уже совсем по другим причинам. И разговор тогда вышел совсем другой.
      - Слушай, Паша, - изумился Вредлинский, - разве ты еврей? Насколько я помню, по паспорту ты был русский!
      - Увы, - вздохнул Манулов, - в этой стране бьют не по паспорту, а по физиономии...
      - Тебя где-то ударили?
      - Замнем для ясности. Завтра у меня самолет до Вены, а оттуда - до Бен-Гуриона. Ты лучше скажи, прислать тебе вызов?
      - Зачем? Мне никто не предлагает пожевать свиного уха.
      - Это потому, что ты больше похож на поляка, чем на еврея. Учти, когда я уеду, у тебя возникнет много проблем.
      - Почему?
      - Не знаю, - нехорошо осклабился Павел Николаевич, - предчувствие такое. Учти, я два раза не предлагаю...
      Эмиль Владиславович почувствовал явную тревогу. Действительно, все, что предрекал Пашка, обычно сбывалось.
      - Вспомни, как ты стал человеком? - увидев, что посеял беспокойство в душе у приятеля, прищурился Паша. - Если б ты тогда не согласился или не смог выполнить халтурку, то жил бы сейчас на 120 рэ в месяц, ну, может быть, на полтораста. И все, что у тебя есть сейчас, - это плоды той самой халтурки. Ты попал в обойму, понимаешь? И только потому, что слушался верного друга Пашу. Не передумал еще насчет вызова?
      - Ну, Павлуша, - проблеял Вредлинский, - пойми меня! Куда я от всего этого? От дачи, машин, ковров, мебели? Как все это распродам? Жена ведь уже в положении. И потом, она русская, значит, детей моих не признают евреями. Чужая страна, война, террористы... Срываться с места неведомо куда? Я ни иврита, ни идиша не знаю, по-английски практически тоже ни бум-бум. .
      - Вот это все, - Манулов сделал жутко широкий жест, будто обнимал не только дачу Вредлинского, но и всю территорию СССР,- дерьмо собачье. Помнишь, как ты считал, что у тебя есть костюм и ботинки, когда таскал пиджачишко за 80 рублей и зарайские мокасины за десятку? Тебе было жалко их выбрасывать и надевать настоящие вещи?
      - Нет, не жалко! - неожиданно для самого себя окрысился Вредлинский. - Но тогда я сначала получил новые вещи, а потом выкинул старые. Сейчас ты предлагаешь сделать наоборот, и я не хочу оставаться без штанов. Бросать участок в 30 соток, дом в два этажа... Я еще не сошел с ума!
      - Не смешите мою задницу, мосье Вредлинский!- презрительно произнес Пашка. - Это не дом, а халупа, понял? В Штатах не всякий ниггер такую драную деревяшку купит!
      - При чем тут Штаты? Ты ж вроде в Израиль намыливался?
      - В Израиль - временно. А оттуда - в Штаты, мне это уже обещали на сто процентов. Место в Голливуде держат. Если ты не поведешь себя как идиот, то минимум через полгода будешь иметь "грин кард", а там и гражданство США.
      - Дай подумать...
      - Думай, я буду дома. Если не позвонишь до восьми утра завтрашнего дня считай, что поезд ушел! - Пашка повернулся и зашагал к своим "Жигулям".
      После этого они не виделись без малого 25 лет. Нет, не рискнул тогда Вредлинский позвонить Пашке до 8 утра. Все-таки решил, что от добра добра не ищут...
      И очень скоро горько пожалел о том, что не принял предложение Манулова.
      Тучи стали сгущаться постепенно. Буквально через неделю после отъезда Пашки очередной фильм, отснятый по сценарию Вредлинского, положили на полку, то есть не пустили в широкий прокат. Затем пришла повестка из прокуратуры, которой гражданина Вредлинского вызывали для дачи показаний по делу, о котором он понятия не имел. Когда он явился, ему велели подождать в коридоре, и он три часа проторчал там, не решаясь уйти, пока не вышел какой-то следователь и, вежливо извинившись, объяснил, что повестку прислали по ошибке.
      Дальше - больше. В журнале "Искусство кино" хорошо знакомый кинокритик выступил с далеко не хвалебным обзором творчества Вредлинского, намекая, что тот исписался и близок к творческой импотенции. Затем, будто по команде, театры стали один за одним исключать из репертуара пьесы Вредлинского и отказываться ставить новые. Сценарии Вредлинского стали под разными предлогами отфутболивать киностудии. То, дескать, неактуально, то главная мысль неясно выражена, то чуждые тенденции просматриваются.
      Последний предлог был, строго говоря, весьма угрожающим. Вредлинскому стало ясно, что еще чуть-чуть - и все, что он накопил со времен той памятной постановки 1961 года, может пойти прахом. Не в материальном плане, а в плане его творческого авторитета.
      Конечно, Вредлинский уже не был тем робким мальчиком, что прежде. У него имелись хорошие знакомые и в руководстве творческих союзов, и в Министерстве культуры, и в Госкино, и даже в ЦК КПСС. Не размениваясь на мелочи, он сразу созвонился с тем товарищем, который сидел на Старой площади, и в неформальной обстановке "провентилировал" ситуацию. Мол, подскажи, откуда ветер дует, кому из тузов я не угодил, кто меня топит и развернул всю эту катавасию.
      Товарищ был, похоже, искренне удивлен, но попросил время для наведения справок. Что он мог сказать точно и сразу, так это то, что ни от Леонида Ильича, ни от Михаила Андреевича никаких претензий напрямую не высказывалось. Дескать, если кто и мудрит, то где-то в менее высоких кругах аппарата.
      Параллельно, пока аппаратчик наводил свои справочки, Эмиль Владиславович опросил и других доверенных лиц, из иных ведомств. Там тоже клялись и божились, что никаких указаний "топить" вроде бы не поступало. Правда, один из "госкиношников" скромно намекнул, что, возможно, есть что-то по линии КГБ, и посоветовал уточнить, не уезжал ли кто-то из бывших друзей в Израиль.
      Поскольку земля слухами полнилась, Вредлинский был в курсе того, что у данного чиновного кинематографиста с Комитетом весьма близкие связи. Соответственно, к этой информации он отнесся вполне серьезно, а заодно убедился, что Пашка в очередной раз был прав. Конечно, Эмилю Владиславовичу всегда было известно, что к его "пятой графе" могут быть претензии, но он ведь никогда и ничего не подписывал, нигде не вякал насчет антисемитизма, не выступал в зарубежной прессе и всегда считал, что Израиль должен выполнить резолюции 242 и 338 Совета Безопасности ООН и уйти с оккупированных арабских территорий. Неужели его, несмотря на полную лояльность, заподозрили в скрытом сочувствии сионистам?
      Несколько дней подряд Вредлинский провел в мучительных раздумьях, как обезопасить себя от возможного развития событий, ибо хорошо понимал, что ежели Пашка, который оказал ему в прошлом массу услуг и протекций, вынужден был умотать за кордон, то значит, даже ему тут жизни не было. Ему, Манулову, у которого деловые связи были куда обширнее и серьезнее, чем у Вредлинского! В том числе и с КГБ - теперь в этом Эмиль Владиславович и вовсе не сомневался, ибо догадывался, что если Пашку беспрепятственно выпустили, а не посадили, то значит, некто в недрах этого могучего ведомства посодействовал такому решению вопроса. Но если Пашку не посадили - Вредлинский вполне допускал, что его было за что сажать (хотя бы за взятки, например), - это еще не значит, что не посадят Вредлинского, у которого тоже кое-какие реальные грешки имелись. Но даже если этих реальных грешков не хватит, что стоит добавить вымышленные? Например, представить Пашку израильским шпионом, а Вредлинского - его агентом?! Мороз по коже пробегал, а досада на то, что не принял предложение Манулова, так и жгла сердце. Чего испугался? Ну, выгнали бы из партии - так партбилет за бугром не нужен. Пришлось бы распродавать по дешевке имущество, бросать обжитое место? Вовсе не обязательно! Мог бы, например, фиктивно развестись с женой, переписать все на нее и уехать налегке. А потом, когда Манулов сам пристроился бы в Америке и Вредлинского в Голливуде прописал, можно было бы семью туда пригласить... Может, сейчас рискнуть? Подать заявление?!
      На это Вредлинский все-таки не решился. Даже не потому, что боялся возможных последствий в СССР, а потому, что не был уверен в том, что Пашка там, за границей, встретит его по-дружески. "Что, - скажет, - припекло? Молодец, что слинял но, увы, поезд ушел! Теперь сам крутись!"
      Окончательно избавил Вредлинского от мук звонок того товарища из ЦК, который "наводил справки". Тот назначил встречу на рыбалке, в закрытой зоне Рублевского водохранилища.
      - Знаешь что, Миля, - сказал аппаратчик вполне откровенно, когда они сидели с удочками в резиновой лодке, - чем-то ты, дорогой, не угодил своим землякам. По-моему, они очень хотят, чтоб ты сгоряча наскандалил и попросился на выезд. Я проанализировал все те "телеги", которые на тебя имеются, и убедился - все корешки растут из определенных кругов. Сперва они тебя тянули вверх, а теперь - топят. Очень серьезная сила...
      - Ну, и что делать?
      - Могу предложить на выбор. Или ты действительно уезжаешь, что, вообще-то, будет трудно обеспечить без больших неприятностей. Тогда от меня никакого содействия не будет, и если тебя чекисты загребут за что-то - значит, так тому и быть. Второй выход - начисто порвать с Сионом. То есть войти в Антисионистский комитет советской общественности, написать несколько статей в центральные газеты...
      - Погромного характера?
      - Упаси боже! Исключительно в плане разъяснения массам, что не все евреи сионисты и что антисионизм не есть антисемитизм. Предупреждаю, чтоб сразу в редакции их не тащил. Сперва принесешь мне, а я постараюсь, чтоб они попали на стол к Михал Андреичу... Дальше, извини, все будет зависеть от твоих способностей публициста. Понравится - даст "добро", значит, будет чем крыть. Нет - значит, переходи на первый вариант. Только в этом случае, прямо скажу, тебя не только отсюда сразу не выпустят, но и там, на той стороне, крепко помордуют. Наконец, есть третий, пожалуй, самый простой выход. Затихни, примолкни на время. Не суйся никуда, не мельтешись. Гонорары у тебя были солидные, за десять лет не проживешь, даже если совсем работать не будешь. А тебе за одни писательские корочки кое-какая сумма из Литфонда причитается.
      Вредлинский подумал: а может, и впрямь самое простое - не рыпаться? И не уезжать, и не открещиваться. Поработать в стол какое-то время, если будет тянуть к писанине. А там, глядишь, время пройдет, конъюнктура сменится, новый генсек при дет. Недаром покойный отец учил: "Миля, не высовывайся!"
      В общем, Эмиль Владиславович перестал "высовываться" давать критикам пищу для растерзания, то есть перестал писать пьесы и сценарии. Но зуд литераторский его, конечно, не оставил, а потому Вредлинский начал сочинять роман. Дело было для него новое - прежде всего по объему писанины. Кроме того, он отточил перо в основном на диалогах, а в романе требовалось показывать внутренний мир героев, размышления, описания природы делать - это получалось неважно. Наконец, надо было придумать тему, с которой было бы не стыдно выйти на читателя и через десять лет. И тему такую он подобрал. Решил написать о последних Романовых Александре III и Николае II. Начать, допустим, с первомартовского убийства, а закончить Февральской революцией.
      Года три Вредлинский корпел над этим сочинением, но так ничего толкового и не получилось. Материала набралось много, удалось даже разрешение для работы в спецхране получить - через того же друга из ЦК, но роман, увы, не состоялся. К тому же совершенно неожиданно вновь стали звонить киношные и театральные деятели, интересоваться, нет ли у известного автора чего-либо свеженького. Не иначе как период "блокады" закончился, и те силы, которые ее организовали, решили, будто Вредлинский уже достаточно наказан. Несмотря на то, что говорил на рыбалке аппаратчик, Эмиль Владиславович до сих пор сомневался в том, какие именно это были силы. Конечно, он вполне мог допустить, что те, кто помогал Манулову, а значит, и Вредлинскому, были заинтересованы в том, чтобы вслед за Пашкой удалился за кордон и его старый друг. Возможно, что какой-нибудь МОССАД или "Шин бет" через свою агентуру сманивает в Израиль советских интеллигентов, дабы вбить клин между интеллигенцией и партией. Но ведь могло быть и так, что в КГБ после отъезда Манулова решили устроить Вредлинскому проверку на устойчивость и лояльность к Советской власти. И возможно, что дружок из ЦК тоже был в этой проверке задействован.
      Но так или иначе, все атаки на Вредлинского прекратились, его начали вновь ставить и снимать, издали сборник его пьес отдельной книгой. А еще через некоторое время он был удостоен весьма почетной литературной премии. В общем, и остаток застоя, и всю перестройку Вредлинский пережил благополучно. Привычка следить за конъюнктурой, держать нос по ветру в общем и целом его не подвела. Он быстро понял, что надо делать, сочинил очень своевременную пьесу о 1937-м годе, потом рассказал прессе о том, как его "запрещали" в 70-х годах, и стал выглядеть почти диссидентом. Но партбилет сдавать не торопился.
      Поволновался он лишь трижды. Первый раз в августе 1991-го, второй - в октябре 1993-го, а третий - в августе 1998-го.
      В период ГКЧП Вредлинский беспокоился, главным образом, по политическим мотивам: сперва потому, что опасался гэкачепистов - слишком усердно ругал Сталина и административно-командную систему, а после - демократов, потому что имел на руках партбилет и был убежден, что всех членов КПСС начнут сажать прямо по спискам районных парторганизаций.
      Во время столкновения Президента с Верховным Советом Эмиль Владиславович был уже однозначно на стороне исполнительной власти. Партбилета у него давно не имелось, но зато к тому времени Вредлинский сумел выжать из рыночной кутерьмы значительную пользу для себя. Он прибрал к рукам две небольшие газетки, рекламный журнальчик, обзавелся собственным издательством. Имел счета не только в нескольких российских банках, но и в паре зарубежных. Кроме того, он являлся совладельцем одного ресторана. Потерять все это ему казалось более неприемлемым, чем потерять жизнь.
      Поэтому в наибольшей панике он пребывал, как ни странно, во время финансового кризиса и дефолта 17 августа. Банки лопнули, ресторан, газеты, журнальчик и издательство почти в одночасье стали убыточными. Конечно, долларовые вклады в зарубежные банки никуда не делись и даже выросли в пересчете на рубли, но все же это были крохи; Пусть золотые, но - крохи. Их надо было беречь и ни в коем случае не тащить в Россию. А того, что удалось выручить, продав свой пай от ресторана, издательство вместе с газетами и рекламным журналом, едва хватило, чтобы погасить долги. Более того, пришлось продать приватизированную городскую квартиру. Влияние и возможности Вредлинского резко упали в цене и теперь распространялись лишь в пределах Садового кольца. Да и то личные связи, не подкрепленные финансовыми интересами, были весьма непрочными. Почти все бизнесмены с радостью бы взяли в долг у Вредлинского, но кредитовать его никто не собирался. Временами Эмилю Владиславовичу приходила в голову мысль: не пора ли застрелиться? Если он этого не сделал, то лишь потому, что боялся стрелять в голову из охотничьего "Зауэра", а пистолета у него тогда не имелось.
      Но вот 8 октября 1998 года - в третий раз 8 октября играло переломную роль в биографии Вредлинского, как тут не стать мистиком?! - перед воротами дачи Эмиля Владиславовича появился "Мерседес-600" вишневого цвета. А из этого "мерса" через дверь, почтительно открытую негром-телохранителем, вышел... нет, не Павел Николаевич Манулов, а мистер Пол Николае Мэнулофф, преуспевающий голливудский продюсер, полноправный гражданин США.
      ЯВЛЕНИЕ БЛАГОДЕТЕЛЯ
      Что и говорить, Вредлинский, увидев нежданного гостя, испытал чувство не то стыда, не то унижения, а может быть, даже страха.
      - Ну, здравствуй, Емеля! - Пашка чисто по-американски оскалил два ряда фарфоровых зубов, выполняя известное правило янки - "кип смайлинг".
      - Здравствуй, - робко пробормотал Вредлинский, косясь на верзилу-телохранителя в черных очках. Майк Тайсон, наверное, смотрелся менее внушительно. Если такой даже легонько стукнет - тщедушному Вредлинскому придется памятник себе заказывать. Неизвестно, с чего Эмилю Владиславовичу пришла в голову эта идея - возможно, просто от нервов, сильно пострадавших из-за дефолта.
      - Вижу я, ты тут ни при большевиках, ни при демократах не разжился, а? хмыкнул Манулов, брезгливо оглядывая мало чем изменившуюся дачу Вредлинского. Все та же халупа, все те же 30 соток, все те же "Волги", наверное?
      - Нет, у меня "Хонда"... - смущенно пролепетал Вредлинский.
      - Небось эдак восьмидесятого года выпуска? - скривил губы Пашка, точь-в-точь как тогда, когда в 1961 году сказал, 1 что костюм за 80 рублей, который носил Вредлинский, - это дерьмо.
      - Нет, девяностого, - ответил Эмиль Владиславович. Он уже понимал, что все эти речи содержат лишь одно: желание укорить Вредлинского за то, что тот в 1974-м не принял предложения Манулова.
      - Мы с тобой 24 года не виделись, по-моему? - сказал Пашка, когда они с Вредлинским прошли в дом, устроились в рабочем кабинете и Аля принесла им туда графинчик с водкой и закусочку.
      - День в день... - кивнул Эмиль Владиславович.
      - Почти четверть века! - покачал головой Манулов. - Тогда ты сделал неверный выбор. Испугался, заменжевался, не захотел рисковать. Ради этого ты пренебрег нашей дружбой - и что? В лучшем случае - остался при своих. То есть эту четверть века ты попросту потерял, понимаешь? У тебя сейчас 25 тысяч долларов на счетах, курам на смех, все остальное ты здесь уже профукал. Хотя у вас тут в первые годы можно было большие дела делать, тем более что ты начинал не с нуля, у тебя по совковым масштабам неплохие деньги были. Вот что значит один неверный шаг...
      - И ты приехал, чтоб меня мордой в грязь ткнуть?- проворчал Вредлинский.