В клубе мы с Зинкой стояли у порога и напряженно смотрели, как Устенька, отозвав маму в сторону, что-то горячо ей говорила. Наконец мама обернулась и кивнула нам. Мы едва успели раздеться и немного отдышаться, как на сцене объявили, что исполняется танец "Красная шапочка и злой Волк". Уже знакомый нам Саша улыбаясь растянул меха гармони, и мы вылетели на сцену. Я неслась, не чуя под собой ног от страха, а Зинка-волк топала возле меня вприсядку. Потом она, склонив голову набок, наступала на меня, а я, делая "веревочку", испуганно пятилась назад и защищалась рукой от ее страшной оскаленной пасти. В зале послышались возгласы одобрения. Мельком глянув туда, я успела заметить в первом ряду Машу и Катю с широко раскрытыми восхищенными глазами и улыбающуюся маму. Мне вдруг стало так легко и радостно, что я, наперекор злому волку, вырвалась вперед и закружилась, размахивая корзиночкой с грушами, которую мне впопыхах сунула Катя. За сценой взволнованная Устенька, сложив ладони рупором, шептала:
      - Волк, волк, уходи первым... Слышишь, волк?
      Зинка кивнула и начала отходить. Она петляла вокруг меня, удаляясь все дальше, и, наконец, зарычав на прощание, скрылась совсем. В зале раздались дружные аплодисменты. Нас с Зинкой вызывали, требовали повторить, но мы, смущенные и счастливые, только раскланивались и убегали за кулисы. При всем своем желании мы не могли повторить этого танца, потому что его и не было вовсе. Мы танцевали как умели и как подсказывала нам Устенька и наша фантазия.
      Вечером мы уезжали.
      Возле калитки стояла наша хозяйка, вышедшая нас провожать, а рядом с ней Маша и Катя. У Кати под мышкой была зажата волчья маска, которую Зинка ей подарила. Катя собиралась показать ее ребятам в садике.
      Приехавший за нами дед Сашка топтался возле саней, устраивая там что-то поудобнее. И вдруг, когда он уже взялся за вожжи, я выпрыгнула из саней, бросилась к Маше и сунула ей в руки свою крошечную корзиночку, с которой выступала. (Груши мы еще раньше разделили на всех и съели, даже Зинка не отказалась от своей порции.) Усевшись в сани, я первым делом пощупала карман, где лежало мое сокровище - двенадцать цветных карандашей, среди которых был даже розовый. Такая же точно коробка покоилась у Зинки за пазухой. Это была наша премия, которую мы получили за танец.
      Прижавшись друг к дружке, мы с Зинкой перебирали в памяти события прошедшего дня. Таяли в снежной дымке городские огни, и я радовалась, что мы едем домой.
      ВЕСЕННИЙ ПЕРЕЗВОН
      Нынешняя весна совсем не была похожа на ту, которую мы встречали на хуторе. Там она пришла к нам с нежным перезвоном капель, с искринками в засахаренном снегу, мягкая, тихая, немного задумчивая. Мы с Ленькой одиноко бродили вокруг дома, с тоской поглядывая на потемневшие крыши деревни. Казалось, что там, в деревне, настоящая весна, а до нас дошли только слабые ее отголоски.
      Зато сейчас мы были в центре весенних событий. Весна хлынула в деревню сразу, со всех сторон, наполняя ее хрустом прозрачных сосулек, скрипом телег, хлюпаньем воды под ногами и звонкими голосами людей.
      У нас в доме она появилась в образе Таньки со сбившимся платком на голове и мокрыми до колен ногами.
      - Господи! - всполошилась бабушка. - Ведь она вовсе простудится...
      Танька всегда ходила простуженная, поминутно вытирала рукавом нос, но никогда не простуживалась "вовсе". И мама, и бабушка пытались за нею присматривать, сушили ей валенки, отогревали на печке, но приручить ее было невозможно. Она, как дикий зверек, смотрела на всех искоса и чувствовала себя хорошо только тогда, когда ее оставляли в покое. Ее отец, худой, весь заросший рыжеватой щетиной, носился по деревне в своих расползшихся сапогах. Он все хлопотал, чтобы Заречье присоединили к нашему колхозу.
      - Ведь не о себе я стараюсь, о людях, - доказывал он. - Нам одним не подняться - пропадем...
      Встретив по дороге Таньку, он останавливался и растерянно говорил:
      - Ну куда ты идешь? Ведь мокрая вся. Сидела бы лучше дома...
      - Не буду я одна дома сидеть, - угрюмо отвечала Танька.
      - Иди хоть к кому-нибудь в дом, побудь там, - говорил он, беспомощно оглядываясь по сторонам. - К Елене Сергеевне пойди или к Павлику в школу.
      - Ладно, - соглашалась Танька и направлялась в школу, но потом передумывала, поворачивала в другую сторону и снова шла по своим делам.
      Наш Ленька все чаще присоединялся к ней, и они с утра до вечера бродили по деревне.
      Вечером, забравшись к отцу на колени и обхватив его рукой за шею, он просил:
      - Папка, прими в наш колхоз Таньку с Павликом, а то они пропадут совсем...
      Отец терпеливо и серьезно объяснял, что, если б это зависело от него, он бы давно принял. Но ведь в колхозе есть правление, и как оно решит - еще неизвестно, потому что не все согласны.
      - А кто там у вас, в этом правлении? - вмешивалась в разговор я.
      - Тетя Маша, Коля, Федин отец... - перечислял папа.
      - И они против? - удивлялась я.
      - Видишь ли, - говорил отец, - наш колхоз сам едва начал на ноги становиться, вот некоторые и боятся, что Заречье его снова назад потянет...
      - Значит, пусть они там, в Заречье, пропадают?! - возмутилась я.
      - Танька вот возьмет простудится и умрет! Что тогда? - дрожащим от обиды голосом воскликнул Ленька.
      Отец задумчиво ходил по комнате.
      - Пропасть, конечно, мы им не дадим, - сказал он.
      Его ответ меня почему-то не успокоил, и я весь вечер просидела, обдумывая все эти дела.
      "Ну как же это так, что наш отец, такой справедливый и сильный, не может им помочь? Ну, хотя бы Таньке, Павлику и Алексею Ивановичу. Ведь им так плохо живется! И неужели ничего нельзя сделать, чтоб им стало полегче?.."
      И вдруг мне в голову пришла одна мысль, которой я решила поделиться с Зинкой. Назавтра мы с нею шептались во время занятий, и Серафима Ивановна пригрозила выставить нас за дверь. На четвертом уроке она привела свою угрозу в исполнение.
      Очутившись на улице, мы нисколько не огорчились - ради того дела, которое мы задумали, можно было и пострадать.
      Мы отыскали Таньку и, утопая в грязи, отправились в Заречье. Дорога мне показалась не близкой, и я удивилась, как это такая маленькая Танька каждый день ходит в нашу деревню.
      В Заречье старые почернелые избы смотрели на нас подслеповатыми окошками, и только один бывший кулацкий дом возвышался над ними. Казалось, он высосал из них все краски, оставив один серый цвет, потому и стоит такой светлый и нарядный. На улице было пустынно, и даже весеннее солнце не скрашивало унылого вида.
      Когда мы вошли во двор Алексея Ивановича, на нас с громким лаем набросился Волк.
      - Ты что это, Волк, старых друзей не узнаешь, - сказала я, на всякий случай отступая назад. Но Волк меня тут же узнал. Он приветливо замахал хвостом и, пристыженный, пошел за нами.
      Танька, пошарив под крылечком, достала ключ, и мы вошли в дом.
      - Да-а! - сказала Зинка, оглядываясь по сторонам.
      В доме было такое запустение, что мне стало как-то не по себе. Но Зинка не растерялась.
      - Где у вас метла? - обратилась она к Таньке, снимая платок.
      - Метла? - удивленно переспросила Танька.
      - Ну да! И ведро с тряпкой, да поживее, - командовала Зинка.
      Через несколько минут работа закипела. Раздевшись и подоткнув подол платья, Зинка веником терла пол. Я, высунув от усердия язык, скребла ножом некрашеные доски стола с черными кругами от чугунов и сковородок. Растерянная Танька сперва молча наблюдала за нами, а потом, забравшись на табуретку, начала мокрой тряпкой протирать цветы.
      Мы работали почти до вечера. Когда все было готово, Зинка удовлетворенно потерла руки:
      - Ну вот, теперь порядок.
      Я, окинув взглядом блестевшие в лучах заходящего солнца умытые окна, помолодевшие фикусы и желтый выскобленный пол, сказала:
      - Скатерть бы еще на стол...
      - А у нас есть, мамкина еще, - бросилась Танька к сундуку.
      Она достала белую скатерть, вышитую крестом, и подала мне. Я в нерешительности взглянула на Зинку. Скатерть была совсем новая. Чувствовалось, что ее берегли.
      Порывшись еще в сундуке, Танька достала фотографию на толстом картоне и, протянув ее мне, сказала:
      - А вот моя мама. А это тятька, - ткнула она пальцем в молодого бравого парня, в котором трудно было узнать нынешнего Алексея Ивановича. Он стоял, опершись о стул, на котором сидела светловолосая женщина с ребенком на руках.
      - Это Павлик, - пояснила Танька. - Меня еще не было, потому и не сфотографировали, - вздохнула она.
      Я смотрела на улыбчивое лицо Танькиной матери, на ее широко открытые глаза и думала: "Она, наверно, была добрая и веселая, и ей, наверно, было бы приятно, что в доме красиво и чисто..."
      Не раздумывая больше, я постелила на стол скатерть.
      - И где это Павлик болтается? - уныло проговорила Танька, заметив, что мы собираемся уходить.
      - Тебя, наверно, ищет, - сказала я.
      - Мы его домой пошлем, если увидим, - добавила Зинка, - а ты пока тут сама похозяйничай.
      - Как только они с тятькой заявятся, я им скажу, чтоб ноги вытирали, оживилась вдруг Танька. - И картошки сейчас наварю, а то Волк тоже есть хочет...
      Мы с Зинкой шли и молчали. Перед моими глазами стояла Танька, совсем маленькая, одна в пустом доме, и даже то, что у нее там сейчас все убрано и помыто, не утешало. В голове вертелись разные мысли. Вдруг я остановилась.
      - Послушай-ка, Зинка, а что если...
      Я выложила свою новую идею и по оживившемуся Зинкиному лицу поняла, что затея ей понравилась.
      Дойдя до перекрестка, где одна дорога поворачивала на ферму, мы остановились. Со стороны леса надвигались сумерки. Из деревни тянуло дымком, заливались лаем собаки.
      - Поздно уже. Может, лучше в другой раз? - нерешительно сказала Зинка.
      Несколько минут мы спорили и наконец все же повернули на ферму.
      Там шла вечерняя дойка коров. Весело позванивая подойниками, пробегали по двору девушки. Спрятавшись за угол, мы с Зинкой выжидали, пока все разойдутся. Было слышно, как звонкими струйками ударяется о подойники молоко, мерно дышат коровы. В приоткрытую дверь коровника я увидела тетю Машу. Она сидела на маленькой скамеечке и доила рябую корову.
      Мы стояли долго. Доярки разошлись, в маленьком домике зажегся свет. Заглянув туда сквозь марлевую занавеску, мы увидели тетю Машу. Она что-то записывала в тетрадь.
      - Пошли, - сказала Зинка.
      Мы долго скреблись у двери - никак в темноте не могли отыскать клямку. Тетя Маша открыла изнутри.
      - Кто тут? - спросила она и, вглядевшись, удивленно добавила: - Что за поздние гости пожаловали?
      Мы растерянно молчали. Мне стало неловко, и я подтолкнула Зинку говори, мол. Но Зинка будто проглотила язык. Тогда я выпалила:
      - Тетя Маша, мы пришли просить вас, чтобы вы вышли замуж за Алексея Ивановича, зареченского председателя.
      Тетя Маша в первую минуту не могла сказать ни слова.
      - Это... кто же вас послал? - спросила она наконец строго.
      - Никто. Мы сами, - сказала я виновато.
      Тетя Маша облегченно вздохнула, но лицо ее осталось строгим.
      - Хозяйка им нужна, - проговорила Зинка.
      - А Танька... она такая маленькая, - сказала я звенящим от подступивших слез голосом.
      - Мы сейчас у них были, убрали там все...
      Тетя Маша обняла меня за плечи и притянула к себе. Другой рукой она обхватила упиравшуюся Зинку. Уткнувшись носом в тети-Машино плечо, я почувствовала, как что-то теплое поползло у меня по щеке.
      - Ничего, ничего, девочки, все будет хорошо, - сказала тетя Маша, ласково поглаживая меня по голове.
      - А он, Алексей Иванович, красивый даже... На фотографии. Не верите? Спросите у Зинки, - сказала я.
      Приподняв голову, я осторожно взглянула на тетю Машу. Она улыбалась, и две прозрачные слезинки дрожали у нее на ресницах.
      - Когда-нибудь такая жизнь наступит, что никакого горя на земле не будет, - задумчиво сказала она.
      Я радостно встрепенулась.
      - Ну, пошли, Зина, а то уже поздно.
      - Не боитесь? Может, проводить вас? - живо поднялась тетя Маша.
      - Дойдем, - по-взрослому солидно сказала Зинка.
      Захлопнув дверь домика, мы с Зинкой сразу окунулись в темноту. Подморозило. Под ногами с легким хрустом ломались тонкие льдинки.
      На душе у меня было празднично, как будто тетя Маша своей ласковой рукой сняла с меня невидимую тяжесть.
      НАРЯДЫ
      Земля впитала в себя весенние ручьи, и всё вокруг зазеленело. Над оврагом лозы развесили прозрачную занавеску. Сплетенная из тоненьких листьев на голубом фоне неба, она покачивалась от легкого ветерка и казалась кружевной. Склонив голову набок и прищурившись, я прикидывала на глаз, какое бы из нее получилось платье.
      Стоит только оглянуться вокруг - и бери себе какие хочешь наряды. Можно сшить платье бархатное - из зеленой муравы, что устилает всю площадь посреди деревни, можно голубое с белыми разводами облаков, а лучше всего из розовой зари, что склонилась к лесу.
      - Какое тебе больше нравится? - спрашиваю я у Зинки.
      - Мне мама обещала, когда подрасту, сшить из своего шерстяного платка, - говорит она.
      У моей мамы нет такого платка, и мне нечем похвастаться, но я назло Зинке говорю:
      - Жди еще, пока подрастешь! А вот мне мама на лето перешьет свое, которое серыми "яблоками".
      - А мне скоро новую рубаху сошьют, сатиновую, - хвастает Петька.
      - А... меня тятька подстрижет, - нерешительно говорит Павлик.
      - Тоже нашел чем хвалиться, - скривив губы, говорит Петька. - Меня к каждому празднику стригут.
      - Ну и проваливай отсюда. Нечего тебе стриженому с нами, нестрижеными, сидеть, - говорит Зинка.
      Петька обиженно сопит, но не уходит. Все молчат. Подходит высокая кареглазая женщина и, глянув на Петькино насупленное лицо, говорит:
      - Пойдем, Петя, домой. Пойдем, сыночек...
      Петька нехотя подымается. Отойдя немного, женщина обхватывает его рукой за плечи и что-то говорит, заглядывая в глаза. Петька, дернув плечом, сбрасывает ее руку и вразвалку идет дальше.
      - Еще обнимает, такого индюка! - возмущается Зинка.
      - Он же ей сын, - говорю я.
      - Я бы такого сына и знать не захотела, - ворчит Зинка.
      - А что, разве она... не кулачка? - спрашиваю я.
      - Ничего у нее своего нет. Век на Лещиху работает. Та на ней верхом ездит, - говорит Зинка.
      Я задумчиво гляжу вслед матери с сыном. Мне не совсем понятно, как это Лещиха "ездит верхом", но я чувствую, что в словах Зинки есть какая-то правда. У Петькиной матери большие грустные глаза, и я часто вижу, как она, стоя на крыльце Лещихиного дома, с тоской провожает взглядом женщин, идущих на работу в колхоз.
      "Ушла бы от этой Лещихи и все!" - думаю я. Однако я уже знаю, что не все в жизни так просто, как кажется. Вот, например, тетя Маша: живет совсем одна и почему-то не выходит замуж за Алексея Ивановича. Тогда, весной, когда мы с Зинкой пришли к ней на ферму, мне показалось, что она была согласна с нами. Правда, она ничего не обещала, но мне почему-то думалось, что все скоро решится. Однако прошло вот уже больше двух месяцев, а она живет себе как и жила. При встречах с нами она улыбается по-прежнему, а мы с Зинкой отводим в сторону глаза и, быстро поздоровавшись, спешим уйти. Ни я, ни Зинка не возвращаемся к тому разговору.
      Танька все бродит беспризорная, хотя Заречье уже давно присоединили к нашему колхозу. Алексей Иванович теперь не председатель, а бригадир. Почти каждый вечер он босиком спешит по залитому водой лугу в правление колхоза, и вид у него оживленный и бодрый.
      А в деревне цветут сады. От самого центра до конца деревни тянется колхозный сад. Прислушиваясь к гудению пчел, стоят молочно-белые яблони. Изо всех палисадников выглядывают кудрявые вишенки, которых и не видно было раньше, когда они стояли без своего убора.
      Даже унылое Заречье принарядилось - там ведь тоже весна! У нас с ними теперь одна весна, общая. Наш старенький, поминутно чихающий трактор вспахивает зареченское поле. Ровными рядами ложатся темные пласты земли, которые скоро начнут зеленеть. Хорошо им! Уберутся в зеленый наряд, потом сменят его на желтый. Осенью жнивье ощетинится колючей шубой, а к зиме снова поле укроется стегаными пластами вспаханной земли. И нет у него никаких забот о нарядах, не то, что у тетки Поли, которая целыми днями дежурит возле сельпо.
      - Вот ситчику Фене на платье набрала, - говорит она, показывая маме синенький в белые цветочки материал. - Как, ничего? - спрашивает она.
      - Красивый. Фене пойдет, - говорит мама.
      - Очередь там огромадная. Да вы бы пошли, вам без очереди отпустят, говорит тетя Поля.
      Я выжидательно смотрю на маму.
      - Нам, собственно говоря, ситец... не очень нужен, - смущенно отвечает мама, взглянув на меня. Я опускаю глаза. Я понимаю, почему она так говорит: у нас нет денег. Тетке Поле как-то удается кое-что скопить, а нам нет.
      Однажды тетка Поля принесла отрез голубого шелка на платье.
      - Девчата лен полют, а тут шелк привезли. Фене платье будет, довольная, рассказывала она.
      Взглянув на материал, моя мама тоже всполошилась.
      - Поля, есть у вас еще деньги? - спросила она.
      - Вот, все что осталось, - ответила тетка Поля, протягивая на ладони несколько бумажек. - На отрез мало...
      - Спасибо. Вечером отдам, - сказала мама, пересчитывая деньги.
      - Тоже еще молодая, нарядиться охота, - глядя ей вслед, сочувственно вздохнула тетка Поля.
      Я обрадовалась, что у мамы будет новое платье. Тогда она, пожалуй, отдаст мне то самое, с серыми "яблоками", о котором я мечтала.
      Мама пришла домой часа через два.
      - Полдеревни обегала, пока денег достала, - сказала она весело. - Ну, зато Устенька рада будет...
      - Так это ей?! - воскликнула тетка Поля.
      - Ей, конечно, - сказала мама. - Вы вот своей Фене купили, а дед Сашка не догадается. Мужчина, что с него взять!
      - Стоило так ради кого-то стараться! - удивлялась тетка Поля.
      Я бросилась к маме и крепко поцеловала ее. Потом помчалась к Зинке, чтобы поделиться радостью: у Устеньки будет нарядное платье.
      К НАМ ЕДУТ ГОСТИ
      Окончились занятия в школе, и мы уже несколько дней носились по деревне вольные, как птицы.
      Белыми мотыльками разлетелись цветы яблонь, и на их месте появилась первая завязь. Яблочки были еще такие маленькие и незавидные, что их даже не караулили. Мы попробовали было на зуб, но потом долго отплевывались горькие.
      А у Петьки в огороде наливался соком прозрачный крыжовник. Петька ходил важный и даже близко никого не подпускал к своему огороду.
      - Лопнешь от жадности, буржуй несчастный, - говорила Зинка, и мы, задрав носы, проходили мимо.
      - Грачи голодные, - шипела нам вслед Лещиха. Мы не обращали на нее внимания. Крыжовника, конечно, хотелось, но у нас были дела и поважнее.
      Возле нашего дома на фанерках стояли изделия из глины. У нас там был целый завод. Глину мы брали в овраге и месили в старом жестяном тазу. Каждый лепил, что умел: Ленька по большей части зверей, а мы с Зинкой посуду.
      Из-под Зинкиных пальцев выходили горшки, кувшины и миски, я лепила сервизы и вазы. Крошечные чашечки с ручками были как настоящие. Сначала мы держали свои изделия в тени, чтобы не потрескались, а потом сушили на солнце. Когда это занятие надоедало, мы бежали играть в "Казаков-разбойников". И так каждый день с раннего утра до самой темноты. Волосы у меня выгорели, лицо было обветрено так, что я, к своему удовольствию, почти не отличалась от Зинки. И вот однажды моей привольной жизни наступил конец. Забежав как-то днем на минутку домой, я увидела в руках у мамы письмо.
      - Вот, Оленька, к нам едут гости, - сказала она, - твоя двоюродная сестра и тетя...
      - А сестра большая? - спросила я.
      - Пожалуй, такая, как ты, - прикидывая в уме, сказала мама.
      Я обрадовалась и побежала разыскивать Зинку, чтобы сообщить ей неожиданную новость. Вечером мама сказала отцу:
      - Письмо получила из Витебска - твоя сестра Ульяна с Алей собираются к нам...
      - Да ну?! - удивился отец и, взглянув на меня, как-то неопределенно улыбнулся. Я не понимала, почему он как будто нисколько не обрадовался. Ведь он, наверно, соскучился по своей сестре, потому что, сколько я помнила, он никогда не ездил к ней в гости и она не приезжала к нам.
      Несколько дней у нас в доме шли приготовления к приему гостей. Мама с бабушкой все стирали и убирали, я срочно лепила новый сервиз в подарок своей сестре. Глядя на всю эту возню, отец посмеивался:
      - Леньке бантик на рубашку не забудьте нацепить, а Ольга чтоб умела делать реверанс...
      Мама сердито отмахивалась, но, когда отец уходил, она тревожно спрашивала меня:
      - Оленька, я надеюсь, ты не разучилась вести себя прилично?
      Я молчала, потому что никак не могла припомнить, чтобы вообще когда-нибудь проходила эту науку. Отец и сама мама всегда учили меня быть правдивой. Я привыкла говорить в глаза все, что думала, а потом вдруг как-то так обычно получалось, что я, оказывается, плохо себя вела.
      Мама до сих пор не могла простить мне тот рубль, который мы с Зинкой с таким трудом отвоевали. Она говорила, что я ее просто опозорила, хотя мне и сейчас казалось, что не отдавать долг гораздо хуже, чем просить.
      Тетю Ульяну я никогда не видела, она ничего нам не была должна, и мне казалось, что у мамы нет никаких оснований волноваться. Ну, а с сестрой мы уж, наверно, поладим, независимо от того, умею я себя прилично вести или нет.
      Я с нетерпением ожидала ее приезда и мечтала о том, как буду ходить с нею вместе на речку, играть и, может быть, даже спасу от какой-нибудь опасности, как когда-то Зинка спасла меня от волка, хотя и не настоящего. Зинка, разумеется, тоже будет с нами, и мы будем дружить втроем. Только бы поскорее она приехала!
      И вот однажды, влетев в дом с полными карманами ранеток, которыми меня угостила Зинка, я замерла. Посреди комнаты стояла незнакомая худощавая женщина в белой блузке и черной юбке, подпоясанной кожаным поясом, и смотрела на меня строгими темными глазами. Я растерянно улыбнулась.
      - Ну, подойди сюда, - сказала она, поманив меня пальцем.
      Я подошла.
      - Почему же ты не здороваешься? - сказала женщина.
      - Здравствуйте, - сказала я с опозданием и покраснела.
      - А ты знаешь, кто я? - спросила она.
      - Знаю, - улыбнулась я.
      - Кто же?
      - Папина сестра, тетя Ульяна! - обрадованно выпалила я.
      Темные брови гостьи полезли вверх, и она, бросив укоризненный взгляд на маму, снова уставилась на меня. Мне вдруг стало не по себе.
      - Меня зовут тетя Люся, - чеканя слова, сказала женщина. - Запомнила? Тетя Люся. Повтори!
      - Тетя Люся, - сказала я покорно.
      Тетя Люся, взглянув на мой облупившийся на солнце нос, поцарапанные ноги и непослушные, вихрастые волосы, сказала:
      - Пойди умойся, переоденься и можешь погулять со своей сестрой Алей.
      Только сейчас я заметила у окна тоненькую рыжую девочку в коротеньком нарядном платье, тихую и бледную, похожую на перышко зеленого лука, который прорастал у бабушки в мешке, за печкой. Я попробовала было ей улыбнуться, но девочка, приоткрыв рот, смотрела на меня без улыбки, и я, повернувшись, пошла выполнять приказание тети Люси.
      - Яблоки выбрось, - сказала она мне вслед, - они еще зеленые.
      Выйдя на крыльцо, я не без сожаления зашвырнула совсем спелые и сладкие ранетки в огород и с ожесточением принялась скрести ноги, которые оказались недостаточно чистыми для знакомства с моими новыми родственниками. Спустя несколько минут я предстала перед тетей Люсей в своем самом лучшем, уже порядком выгоревшем голубом платье, в белых растянутых носках и сандалиях, которые были старательно зашиты мамой. Критически оглядев меня, как бы прикидывая, можно ли мне доверить мою сестру, тетя Люся сказала:
      - Хорошо. Можете идти. Только не уходите далеко, не бегайте быстро и не подходите к собакам и коровам... Возьми Алю за руку, - приказала она мне.
      Потеряв всякую волю, я покорно исполнила ее приказание, и мы, как два деревянных болванчика, сошли с крыльца. Увидев вдали ребят, с любопытством глядящих в нашу сторону, я потянула Алю за руку:
      - Побежим!
      - Нет, - сказала она, боязливо оглядываясь назад.
      - Ну и стой тут одна, как столб, а я побегу. Мне мама бегать не запрещает, - раздраженно сказала я.
      Она вытаращила на меня свои голубые глаза, в которых уже стояли слезы. Потом повернулась и молча пошла назад.
      СТО НЕПРИЯТНОСТЕЙ
      С этого дня неприятности посыпались на меня, как горох из дырявого мешка. За все, что бы ни случилось с Алькой, я должна была отвечать. Мне поминутно ставили ее в пример, и я даже шагу не могла ступить, чтобы мне не дали почувствовать, какая я плохая и невоспитанная девочка. Тетя Люся взялась за меня не на шутку и не теряла надежды на мое исправление. Она всеми силами стремилась переделать меня по образу и подобию своей дорогой Али, а я меньше всего хотела быть похожей на нее. Я терпеть ее не могла, и мне даже было стыдно перед ребятами, что она моя сестра. Играть ни в "Казаков-разбойников", ни в лапту она не умела, и стоило кому-нибудь ее задеть, сразу начинала плакать или бежала жаловаться. Один раз, когда Аля мне вконец надоела, я просто-напросто удрала от нее. Она нажаловалась дома, что я ее бросила и она чуть не заблудилась. Тетя Люся меня за это так долго отчитывала, что я устала стоять. Сначала я слушала молча, а потом стала оправдываться и сказала, что оставила ее почти у самого дома и что она никак не могла заблудиться.
      - Ты совершенно невоспитанная девчонка. Старшим не возражают, сказала мне тетя Люся. После этого я еще добрый час выслушивала, какая я плохая и что мне нужно делать, чтобы исправиться.
      Чем дальше я слушала, тем яснее понимала, что толку из меня не будет. Ни один ребенок, разумеется, кроме Али, не мог выполнить всего, что требовалось, чтобы заслужить звание "воспитанного". Поэтому я с видом полной безнадежности смотрела в потолок и придумывала для Альки кару за все муки, которые мне из-за нее приходилось терпеть. Я мечтала о том, чтобы она когда-нибудь и в самом деле заблудилась и не пришла домой или чтобы ее хорошенько потрепал Павликов Волк.
      Но, к моему огорчению, ничего такого с Алькой не случалось, а неприятности сыпались на меня одна за другой. Однажды, когда мы вышли с ней во двор, я увидела Зинку. Она издали делала мне какие-то знаки, а я стояла возле Альки, как пришитая, и даже носа не смела высунуть за калитку, чтобы узнать, в чем дело. Тогда, оглянувшись по сторонам, я подбежала к забору, подтянулась на руках и выглянула на улицу. Но Зинки уже и след простыл. И вдруг рядом со мной послышалось кряхтенье, потом над забором появилась Алькина рыжая голова.
      - Что там, а? - наваливаясь всей грудью на планку, спросила она.
      - Ничего. Слезай долой! - заорала я в страхе, что она сорвется и мне снова придется отвечать.
      Однако Алька и не думала слезать. Осмелев, она болтала в воздухе свободной ногой, и ветер пузырил ее широкое розовое платье.
      - Кому говорю, слезай! - кричала я, но Алька в ответ только щурилась и улыбалась.
      Я дернула ее за ногу. Раздался треск... Когда я опомнилась, Алька уже лежала на земле, а в нашем заборе, как у Таньки в передних зубах, зияла дыра. Подол Алькиного нарядного платья украсился треугольным клином, который болтался, как собачье ухо.
      На крыльце появилась тетя Люся.
      - А ну-ка, поди сюда, - кивнула она мне.
      Зная, чем все это кончится, я, не раздумывая, юркнула в выломанную Алькой дыру и пустилась наутек.
      - Куд-кудах, тах-тах! - вытянув шею, тревожно закричала мне вслед курица. Я, не оборачиваясь, неслась прочь. Возле оврага остановилась и, переводя дух, оглянулась назад. Погони не было, и я немного успокоилась. Постояла, подумала и решила идти разыскивать Зинку. Не успела я дойти до сарая, где жила наша Буренка, как наткнулась на тетю Люсю. Она схватила меня за руку и молча поволокла в дом.
      - Вот, полюбуйтесь! - торжественно объявила она, подталкивая меня к маме.
      - Что ты натворила? - сердито спросила мама.
      - Ничего, - сказала я.
      - А почему через забор удирала?
      Я молчала. Подошла Лиля и, засунув в рот палец, молча уставилась на меня.
      - Вынь изо рта палец! - строго сказала ей тетя Люся.
      Лиля перевела глаза на маму, как бы спрашивая: вынимать или нет? Мама, занятая мною, не обратила на нее внимания, и она, успокоившись, засунула палец еще глубже. Я улыбнулась.
      - Еще и улыбается! - возмутилась тетя Люся. - Как вам нравится? Из-за нее ребенок чуть не убился, а она улыбается!
      - Это она ребенок? - кивнула я на заплаканную Альку.
      Та исподтишка показала мне язык.
      - Ябеда она, а не ребенок! - выкрикнула я. - Ее никто не звал на забор. И вообще... вы мне надоели!
      - Что?! - остолбенела тетя Люся.
      В ту же секунду мама хлопнула меня по щеке. Слезы брызнули у меня из глаз, и я бросилась вон. Ничего не видя вокруг, я мчалась прочь от дома и остановилась только возле реки. Наша небольшая тихая речка как бы в дреме лежала на пестром лугу. Вода в ней казалась неподвижной и зеленой. В нее, как в зеркало, смотрелись склонившиеся лозы. Я помочила обкрапивленные по дороге ноги и, подставив их солнышку, села в густую траву. Ноги горели, как в огне, но еще больнее обида жгла сердце. Я всхлипывала, роняя слезы в подол. Монотонно жужжали пчелы, и меня начало клонить в сон. Я закинула руки за голову, легла на траву и не заметила, как уснула. Проснулась, когда вода в речке стала розовой от вечернего заката. Вскочила на ноги и вдруг увидела на лугу Леньку. Его светлая голова, едва возвышаясь над рослой травой, плыла в мою сторону. Я обрадованно замахала рукой.
      - Оля, тебя мама ищет. Сказала, чтобы ты шла домой, - закричал он, заметив меня.
      - Не пойду, - отрезала я, стараясь не подать и вида, что очень обрадовалась.