Золотые росы

      - Оленька, да что это ты?! - удивленно спрашивает тетя Маша.
      - Я... я... борщом объелась.
      Дружный смех покрывает мои слова.
      - Ну и вылезай из-за стола, раз объелась! - сердито говорит мама. Расхныкалась, как маленькая.
      Путаясь в платке, я лезу на печь.
      - Да ты посиди, передохни маленько, а потом еще вареников поешь, ласково говорит тетя Маша.
      - И в самом деле, Маша, что это ты гостей не предупреждаешь, сколько у тебя там блюд наготовлено, - раскатисто хохочет отец.
      Несколько минут за столом все шутят и смеются, потом обо мне забывают, и кто-то затягивает песню. Тетя Маша тихонько поглаживает рукой забравшуюся к ней на колени Таньку, и лицо у нее задумчивое и счастливое. А со стены на всю компанию смотрит усатый портрет, который переселился сюда из тети-Машиного дома. Вид у него сейчас почему-то не такой грозный, как раньше, и мне кажется, что он улыбается из-под усов. Всем весело, даже портрету, и только я одна сижу и тихонько плачу. Слезы катятся по щекам не переставая, как будто я весь борщ, который съела, решила перевести на слезы. Теплая печка пахнет мокрой глиной, старым тулупом и еще чем-то, горьким, как полынь. Уткнувшись носом в старую овчину, я стараюсь не смотреть на вареники, которых мне все равно не суждено попробовать. Но я, конечно, не из-за них реву. Пусть мама не думает, я не маленькая. У меня на душе совсем другая обида, только я о ней никому никогда не скажу...
      Пригревшись на печке, я незаметно засыпаю. Просыпаюсь уже в сумерки. Стол прибран, гости разошлись, только у окошка мой отец с Алексеем Ивановичем беседуют о колхозных делах. А в углу, под лавкой, сидит Танька и перебирает высохшие куклины наряды.
      - Уро-одилася я девицей счастливой, - слышится ее тоненький голосок. Дальше этого она не поет: то ли слова забыла, то ли петь ей эту песню совсем неохота. Вдруг я слышу, что сзади, за моей спиной, кто-то шевелится. Я оборачиваюсь и вижу две темные фигуры в углу. Я сразу узнаю Алю и рядом с ней... Зинку!
      - Оля, - наклоняясь ко мне, шепчет Аля, - ты как, уже можешь есть? Проголодалась?
      - Тетя Маша тебе вареников оставила, на припечке стоят, - басит Зинка, и от этого ее грубоватого голоса мое сердце радостно замирает.
      - А где все, ушли? - как можно спокойнее спрашиваю я.
      - Твоя мама с Лилечкой домой ушла, а Леня с Павликом во дворе, говорит Аля.
      С подойником в руке входит со двора тетя Маша.
      - Что это вы огня не зажигаете? - говорит она.
      Танька, выскочив из-под лавки, бросается зажигать лампу.
      - Ну, а вы что летом на печь забрались? - подходит она к нам.
      - Мы... греемся, - бросив на меня быстрый взгляд, говорит Зинка, и мне вдруг становится так хорошо и радостно, что я готова всех расцеловать.
      Зинка, Зинка! Ведь это она, оказывается, ради меня сидела здесь на печке и ждала, когда я проснусь! И вареников мне принесла. Самая лучшая моя подруга! И Аля тоже...
      Потом мы все вместе сидим за чистым, застланным белой скатертью столом и едим вареники со сметаной.
      - Ты, Ольга, осторожней, а то домой еще не дойдешь, - подшучивает надо мной отец.
      Все смеются, и мне тоже весело. Домой мы возвращаемся поздно. Узенький серп месяца выглядывает из-за леса, и по лугу расползается белый туман. Кажется, будто мы идем меж облаков. В пруду, в котором я сегодня так некстати искупалась, надрывно квакают лягушки. Кладка едва различима в темноте.
      - Ну, русалка, давай перенесу, а то лягушки съедят, - говорит отец.
      - Сама, - отмахиваюсь я и храбро шагаю по жердям.
      Мы все благополучно перебираемся на ту сторону, даже Аля переходит сама. Отец с Ленькой уходят вперед, а мы немного отстаем.
      - Ты знаешь, я теперь за вашей Бурушкой на ферме ухаживаю, - говорит вдруг Зинка. - Мы с тетей Машей ее на выставку готовим...
      - А мы с Алей в саду, - говорю я, - помогаем деду Трофиму яблоки собирать.
      - Я знаю, мне Федя рассказывал, - неожиданно говорит Зинка.
      "Ага, значит, с Федей они помирились", - обрадованно замечаю я.
      Мы останавливаемся возле Зинкиного дома, и она, уже взявшись за калитку, говорит:
      - Приходите завтра на ферму, я Бурушку покажу. Аля ее еще не видела...
      Глухо хлопает за нею калитка.
      Мы идем дальше. Деревня уже спит, и только в наших окошках горит свет.
      Выслушав от тети Люси положенную порцию упреков и поучений (досталось даже отцу), мы укладываемся спать. Аля ложится со мной, и я после минутного молчания спрашиваю:
      - Аля, нравится тебе у нас?
      - Сначала не нравилось, а теперь нравится... очень, - шепчет она.
      - Знаешь что, - повернувшись, говорю я ей в самое ухо, - оставайся у нас насовсем! Тетя Люся пусть уезжает, а ты оставайся, а? Завтра скажем моему папе - и все...
      Аля молчит, потом, вздохнув, говорит:
      - Нет, тетю Люсю жаль... Она добрая, только так... странная немного... И у нее никого нет, кроме меня и... Матроса. Совсем никого...
      Лунный свет бродит по комнате, скользя по обоям, которые когда-то были розовыми, а может быть, сиреневыми или голубыми...
      Сейчас меня это мало занимает. Мой мир разросся, и ему тесно в этих облупившихся перегородках.
      ДОЖИНКИ
      Началась жатва, и теперь ни у кого не было свободной минуты. Мама с Верой Петровной возились в яслях с ребятами, которых там собралось порядочно. Зинка, Аля и я помогали бабушке, которой теперь приходилось управляться и дома, и в яслях. Она почти одна готовила на всех ребят, а мы приносили ей с фермы молоко, чистили картошку и мыли посуду. Но меня больше тянуло на поле, где стрекотала жнейка и посвистывали серпы. Когда ребята немного привыкли и с ними стало легче, мама отпустила нас в поле. Мы с Зинкой убежали, и возле бабушки осталась одна Аля, которую тетя Люся в поле не пустила. В поле работали все, кто только мог держать в руках серп. Вышла жать и наша соседка тетка Поля, и даже Петькина мать, которая жила теперь у деда Савелия и бабки Марты.
      Мы с ребятами носили снопы и складывали их в бабки. Петьки среди нас не было. Последнее время он вообще не показывался на улице. Я исподтишка посматривала на его мать. Она была какая-то не такая, как все женщины. Все шутили друг с дружкой, пели, а она жала молча, надвинув на самые брови платок. Громче всех звенел на поле голос Устеньки. Я следила за ней и думала, что хочу быть непременно такой, как она: веселой, быстрой и... красивой. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбнулась и помахала мне рукой. Я подошла.
      - Устенька, дай я жать попробую, - заглядывая ей в глаза, попросила я.
      - Что ты, еще палец отхватишь!
      Я не отставала, и она в конце концов согласилась.
      - Держи вот так, - показала она, - только смотри, осторожно...
      Я зажала левой рукой пучок упругих стеблей и стала пилить их серпом. Стебли не поддавались.
      - Ты не пили, а нажимай сразу, - сказала Устенька, - и пучок забирай поменьше.
      Я попробовала, как она говорила, но у меня почему-то все время оказывались лишние пальцы и норовили попасть под серп. Я с досады закусила губу, капельки пота выступили у меня на лбу. И все-таки рожь сдалась. С жалобным звоном покорился первый пучок, потом второй, третий. Спустя несколько минут мне уже казалось, что не боли так спина, я вполне могла бы жать.
      - Давай-ка серп сюда, а то нас обгонят, - глядя на меня, улыбнулась Устенька.
      Зевать было некогда - рожь не ждала. Тяжелые колосья клонились вниз и готовы были брызнуть на землю золотым дождем. Заречье лежало ниже, и на его полях хлеб еще держался, поэтому бригада Алексея Ивановича работала на нашем поле. Мой отец летал на Громике из бригады в бригаду, и женщины, завидев его, говорили:
      - Готовься, председатель, дожинки справлять, - скоро кончим...
      Через несколько дней наше поле стояло, щетинясь жнивьем, как будто чья-то огромная рука подстригла его под машинку. На нем осталось не больше десяти женщин, которые дожинали в лощинах, а остальные ушли жать в Заречье.
      Несколько дней Алексей Иванович вообще не показывался у нас в деревне, а потом вдруг пришел к нам домой вечером веселый и оживленный и доложил, что завтра, пожалуй, закончат.
      Мы возили с поля снопы, и один раз, приехав с полным возом в деревню, я увидела Алю. Она, позабыв, видимо, наказ тети Люси не бегать, неслась куда-то сломя голову.
      - Мы угощение готовим, - сообщила она мне по секрету.
      - Какое угощение? Разве сегодня праздник? - удивилась я.
      - Не знаю, - сказала Аля.
      Так и не разузнав, в чем дело, я снова поехала в поле. По дороге я встретила незнакомого человека в белой рубашке и соломенной шляпе. Он приостановился, навел на меня фотоаппарат, щелкнул и, помахав рукой, пошел дальше. И тут только я вспомнила, что это корреспондент из газеты Сивцов, который приезжал в прошлом году. Когда я вернулась в деревню со следующим возом снопов, был уже почти вечер. Солнце клонилось к Заречью, как бы стараясь продлить там день, чтобы женщины успели дожать. Возле правления было оживленно. Сюда собрались освободившиеся от работы колхозники и ребятишки со всей деревни. Из раскрытого окна валил табачный дым. Заглянув внутрь, я увидела своего отца, трех бригадиров и еще кое-кого из мужчин. Не было среди них только Алексея Ивановича. Иногда кто-нибудь из мужчин выходил на крыльцо и всматривался в сторону Заречья. Было видно, что все чего-то ждут. Вдруг я увидела Павлика.
      - Идут, идут! - кричал он, размахивая руками.
      Вслед за ним появился Алексей Иванович и, шагнув к вышедшему на крыльцо отцу, доложил:
      - Товарищ председатель, четвертая бригада колхоза имени Шестого съезда Советов закончила уборку хлеба.
      - Ну, спасибо. Поздравляю, - пожал ему руку отец.
      - Тебе спасибо, Егорыч, - взволнованно сказал Алексей Иванович, - да нашим женщинам... Слышите? - повернувшись в сторону Заречья, сказал он.
      Оттуда слышалась песня. Веселая и звонкая, летела она по полю, приближаясь к нам. Песня слышалась все ближе и ближе, и вот уже показались женщины с серпами на плечах и с огромными венками из полевых цветов и колосьев. Сразу стало весело и празднично, хотя все были одеты по-будничному.
      Зинкина мать вышла вперед и, поднявшись на крыльцо, одела моему отцу на шею золотистый венок. Все захлопали, а отец стоял, приложив руку к груди, и лицо у него было счастливое и смущенное. Ленька глянул на меня сияющими глазами, как бы говоря: "Вот какой у нас папка!" Такие же венки, только немного поменьше, одели и бригадирам. Когда подошли с венком к Алексею Ивановичу, он сперва попятился, но, взглянув на веселые лица колхозников, покорно подставил шею. Потом приосанился, сделал шаг вперед и встал рядом с другими.
      И вдруг среди женщин пронесся шорох. Они оглядывались, разыскивая кого-то среди толпы. Чьи-то руки подтолкнули к крыльцу мою маму в стареньком платье и с передником, который она, выбежав из яслей, так и не успела снять. Устенька подбежала к ней и одела ей на шею самый яркий веночек из васильков.
      - Спасибо, спасибо, - говорила мама, смущенно оглядываясь по сторонам и торопливо развязывая передник. - За что только мне, я ведь ничего не сделала...
      Женщины окружили ее, обнимали, жали руки и улыбались. Сивцов, забегая со всех сторон, поминутно щелкал своим фотоаппаратом. И вдруг я увидела тетю Люсю. Она стояла в стороне и смотрела на всех растерянно-грустными глазами. Выражение у нее было такое, как будто она что-то потеряла. Мне стало жаль ее.
      Я смотрела, не понимая, как можно быть такой одинокой, когда вокруг столько людей!
      Вечером в яслях шел пир. За низенькими столиками сидели колхозники и угощались. В дверях, окошках и даже на печке торчали ребячьи головы. Растягивая меха старенькой гармони, задорно наигрывал плясовую Коля. Рядом с ним в новом голубом платье сидела Устенька. А в другом углу точно в таком же платье сидела наша соседка Феня.
      - Устенька замуж за Колю выходит, - шепнула мне всезнающая Зинка.
      Я взглянула на Устеньку, и сердце мое почему-то сжалось. "Как же так, а... Орлик?" Мне всегда казалось, что он непременно появится, этот храбрый Орлик, и наша красивая Устенька будет ему достойной невестой. "Но Коля ведь тоже красивый парень", - подумала я.
      На середину комнаты вышла Зинкина мать, легко и плавно понеслась по кругу. Коля заиграл быстрее. И вдруг я увидела свою маму. Сделав шаг вперед, она на секунду замерла, потом вскинула голову и, взмахнув рукой, начала быстро выстукивать каблуками. Зинкина мать вихрем кружилась на одном месте, а моя мама в своем платье серыми "яблоками", которое она так и не перешила мне, кружилась вокруг нее, похожая на тонкую молодую березку. По комнате пронесся гул одобрения:
      - Ай да председательша у нас!
      - Молодец - что работать, что плясать...
      "Вот, оказывается, какая у нас мама! Пожалуй, и самому папе не уступит!" - с гордостью и удивлением думала я.
      На смену им вышла Феня. Гордо подняв голову и не глядя на Колю, она плыла, помахивая платком и притопывая каблуками. В эту минуту я никак не могла решить, кто из них красивее: Феня или Устенька.
      - Эх, соседка, дай-ка подмогу! - вышел на середину дед Сашка. Топал он тяжело и неуклюже, но по всей его повадке чувствовалось, что когда-то, в пору молодости, он был лихим плясуном.
      - Утер вам дед Сашка-то носы, - со смехом говорили женщины засевшим за столами мужчинам, которые никак не могли наговориться.
      - Ну, люди добрые, отжались! Теперь с хлебом будем, - разводя руками, восклицала немногословная обычно тетка Поля.
      - Первыми в районе закончили! - гремел раскатистый бас Фединого отца.
      - Я вам это еще в прошлом году предсказывал, - говорил Сивцов, который тоже сидел за столом.
      - Ой, девочки, - наклонясь к нам с Алей, прошептала Зинка, - мальчишек в сад за яблоками послали! Пойдем и мы...
      Протискавшись сквозь толпу, мы вышли на улицу. Полная луна висела над деревней, и в нее, как в зеркало, смотрелись блестящими окнами избы.
      - Давайте в обход, возле оврага. Подкараулим их там и напугаем... предложила я.
      Не успели мы дойти до нашего сарая, как мне послышались какие-то странные звуки.
      - Тише, девочки, - прошептала я, - слышите?
      Мы замерли и вдруг где-то почти рядом отчетливо услышали всхлипывания.
      - Пойдем посмотрим, - предложила Зинка.
      - Надо кого-нибудь позвать, - боязливо сказала Аля.
      Всхлипывания раздавались все громче и громче, и было как-то странно, что в такую ночь, когда все кругом веселятся, кто-то может так горько и безутешно плакать. Даже бесстрашной Зинке стало не по себе.
      - Беги позови кого-нибудь, - сказала она мне, - а мы с Алей здесь постоим...
      Я бросилась к яслям, откуда доносились смех и музыка, но через несколько шагов вдруг наткнулась на деда Савельича и бабку Марту, которые шли домой.
      - Там... плачет кто-то... - испуганно прошептала я.
      Когда мы все вместе подошли к оврагу, то увидели чью-то темную фигуру, прижавшуюся к земле.
      - Это же Петька! - всмотревшись, удивленно воскликнула Зинка.
      Петька испуганно вскочил, прижимая к груди что-то завернутое в белую тряпицу, и, весь дрожа, уставился на нас стеклянными от слез глазами.
      - Ну, чего дрожишь, как преступник? - строго спросил Савельич.
      - Я не преступник... Я не хочу... Это она, бабка, велела... - не переставая дрожать всем телом, забормотал Петька.
      - Что велела? - насторожился дед.
      Петька молчал. Савельич взял у него из рук узелок, протянул его бабке Марте. Та развернула тряпочку, и мы увидели серый комок хлебного мякиша.
      - Отрава в хлебе, - понюхав, сказала бабка Марта.
      - Так это ты! Ты нашу Буренку... - задыхаясь от гнева, подскочила я к Петьке.
      Он испуганно шарахнулся от меня.
      - Нет, это не я. Я ничего... Бабка послала... а я... не хотел... бормотал он. - Я только посуду вашу побил, больше ничего не сделал...
      - Эх ты! Пропадешь ни за что, хлопец! - сокрушенно сказал Савельич.
      - Я... я... к мамке хочу, - как маленький, пролепетал Петька, задыхаясь от слез.
      - Отведи его, Марта. А я пойду - разобраться надо, - взял у жены из рук узелок Савельич. - А вы - пока никому ни слова! - сказал он нам.
      Притихшие и озадаченные брели мы по деревне.
      - Что-то теперь будет? - не смолчала я.
      - Судить будут! - сказала Зинка.
      - Его... Петьку? - испуганно спросила Аля.
      - Не его, а Лещиху. Он, может, и не виноват... - задумчиво проговорила Зинка.
      - А плакал как... - сказала Аля.
      - Ой, девочки! - прошептала я испуганно.
      К нам приближалась высокая темная фигура. Мы сразу узнали Лещиху. Миновав нас, она обернулась и погрозила кулаком:
      - У-у, семя проклятое, грачи колхозные! Шляются по ночам...
      Мы молча, как заколдованные, смотрели ей вслед.
      - Видно, Петьку искать пошла, - прошептала я наконец.
      - Пусть ищет! - тряхнув головой, сказала Зинка.
      Без оглядки мы пустились к яслям, откуда доносился радостный гул.
      ВОТ ТАК "ГРАЧИ"!
      Жаркое солнце докрасна накалило рябину на пригорке за школой. При виде ее мы сразу вспоминали, что скоро осень и в школе начнутся занятия.
      Было и радостно и почему-то грустно. Жаль было расставаться с речкой, с золотистыми полями, с привольным летним житьем.
      И еще мне было жаль расставаться с Алей, которая начала собираться домой. Накануне отъезда отец с тетей Люсей допоздна сидели на лавочке и о чем-то беседовали. Мы с Алей, закутавшись в бабушкин платок, сидели на крыльце, и до нас долетал сердитый голос отца и неуверенный, как бы оправдывающийся - тети Люси. Позже, когда все сели ужинать, я увидела, что глаза у тети Люси заплаканы. И мне почему-то вдруг показалось, что все у них теперь будет по-новому и Алина жизнь совсем изменится. У нее будут не только нарядные платья, но и друзья. Тетя Люся будет читать им интересные книжки, и даже кот Матрос, может быть, оставит свою скверную привычку есть одно только легкое. Поезд на Витебск отправлялся рано утром, поэтому ехать в город решили с вечера. Провожать Алю пришли все ребята. Мы с Зинкой торжественно вручили ей вазу из глины, которую потихоньку лепили целых три дня. Я не пожалела на нее моточек красных бисерных бус, которые мне когда-то сделала бабушка из старого своего кошелька, и ваза так и сияла тонким ободком и яркой звездочкой посредине. Взглянув на нее, Аля ахнула от восторга. Федя, помявшись немного, достал из кармана букетик кошачьих лапок.
      - Вот... шел, нарвал по дороге. Трудно, что ли? - смущенно пробормотал он, бросив быстрый взгляд на Зинку.
      - Бери. Кошачьи лапки - бессмертники, не повянут, - улыбнулась Зинка.
      Павлик тоже принес подарок - черного, точно лакированного жука в коробочке. Все что-нибудь дарили Але на память, и только Ленька, обводя всех по очереди глазами, обиженно сказал:
      - Не могли предупредить! Я бы тоже... хоть жука какого-нибудь... Вдруг, не договорив, он бросился в дом и тотчас вернулся, держа на ладони половинку резинки, которую ему когда-то дала Зинка.
      - На вот! - сказал он, протягивая ее Але. - Настоящая, резиновая... и для большей убедительности попробовал на зуб.
      На Громике лихо подкатил дед Сашка, и через минуту Аля сидела уже на телеге и смотрела на нас грустными глазами.
      - На следующий год приезжай обязательно, - сказала я.
      Аля кивнула.
      Я боялась, как бы тетя Люся не стала на прощание меня воспитывать, но она молча клюнула нас с Ленькой в щеку и тоже полезла на телегу. Отец примостился на решетчатом ящике, из которого выглядывали краснобокие яблоки.
      - Гостинцы, что ли? - кивнув на ящик, спросила любопытная тетка Поля.
      - Гостинцы, да не тебе, - отрезал дед Сашка, сердито дергая вожжами.
      Телега тронулась, и мы пошли рядом. Выйдя за околицу, остановились и долго махали руками. Вот уже не видно Алиного лица и лошадь кажется совсем маленькой, игрушечной. Поднявшись на пригорок, она маячит темным силуэтом и вдруг сразу исчезает, как бы нырнув в розовую речку вечернего заката...
      Весь следующий день мы с нетерпением поглядывали на дорогу: не едут ли из города отец с дедом Сашкой? Они приехали поздно вечером и, остановившись возле правления, стали сгружать тот же решетчатый ящик.
      - Яблоки назад привезли! - удивленно воскликнула Зинка.
      - Нет, это не яблоки, - всмотревшись внимательней, сказала я.
      Мы пристали с расспросами к Вере Петровне, которая была в городе на конференции и приехала вместе с отцом и дедом Сашкой домой.
      - Это пока секрет, - сказала она с улыбкой.
      Узнать что-либо у отца тоже не удалось. Наскоро поужинав, он снова отправился в правление, и мама тоже пошла с ним. Потом мы увидели, как туда прямо с фермы прошла тетя Маша, а за нею Устенька с Верой Петровной.
      - Совещание у них там, что ли? - сказала я.
      Сгорая от любопытства, мы топтали косые квадраты света, падавшего из окон, пытаясь хоть что-нибудь разузнать.
      - А если залезть и... взглянуть? - предложил Ленька.
      В это время отворилась дверь, и мы, как горох, посыпались за угол. На крыльцо вышел отец, а за ним тетя Маша с большим белым листом в руках.
      - Как бы дождя не было, Егорыч, - обеспокоенно проговорила она.
      - Не будет, - попыхивая папиросой, сказал отец, и они начали прилаживать лист на доску, врытую в землю. Потом мама принесла длинную полоску бумаги и, помахивая ею, сказала:
      - Краска еще не совсем высохла...
      Бумагу кнопками прикрепили вверху, и она, белея в темноте, разжигала наше нетерпение.
      Вот растаяли пятна света под окнами, звякнули у отца в кармане ключи, затихли шаги. Мы бросились к доске. В наступившей темноте ничего не было видно.
      - Клеем пахнет, - потянул носом Ленька.
      - Тут фотографии, - пощупав лист рукой, сообщила Зинка.
      - Ну хоть бы кусочек луны! - сказала я с досадой.
      Мы оглянулись, и сразу как-то стала заметнее обступившая нас ночная темнота.
      - Пойдем, что ли? - поеживаясь, сказал Павлик, которому дальше всех было добираться домой.
      Утром я поднялась чуть свет и, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна половица, выскользнула на крыльцо. Ни тетка Поля, ни бабушка еще не встали доить коров. Только Рыска сладко позевывала на заборе.
      Я потянулась и, стряхнув остатки сна, направилась за калитку.
      Позади скрипнула дверь. Я обернулась и увидела Леньку. Совсем еще сонный, он натягивал на ходу рубашку.
      - Сестра называется! - сердито буркнул он.
      Я виновато молчала. Ленька, шагая рядом, обиженно сопел. Я думала, что мы явимся первыми, но, к моему удивлению, ребята уже стояли возле доски, на которой были наклеены фотографии колхозников, а вверху крупными буквами написано: "Лучшие люди колхоза".
      Я с восторгом смотрела на улыбчивое лицо тети Маши, на моего отца с прямым и ясным взглядом, на задумчивого Алексея Ивановича... И вдруг сердце у меня замерло. Внизу, справа, я увидела очень знакомое изображение: растрепанная девчонка, сидя на возу, держит в руках вожжи и смотрит на меня удивленными глазами. Я в недоумении перевела взгляд на надпись вверху, потом снова на девчонку. Конечно же это я! Я осторожно скосила глаза, чтобы узнать, видят ребята или нет.
      - Здорово получилась! - послышался вдруг позади меня Зинкин голос.
      - Прямо как живая! - подтвердил Федя.
      - Только... причесаться бы... а то вон какая лохматая... - смущенно пробормотала я, стараясь скрыть распиравшую меня гордость.
      - Выдумала! - возмутилась почему-то Зинка. - Может, еще скажешь, что бантик надо было прицепить?!
      - А хотя бы и бантик! - назло ей сказала я.
      Ленька захихикал, а Зинка удивленно вытаращила на меня глаза и вдруг, схватившись за живот и давясь от смеха, проговорила:
      - Нет... вы только представьте себе эту... корову с бантом...
      - Это... это кто же корова? - угрожающе спросила я.
      - Не видишь, что ли? - сказала Зинка, кивнув в левый угол доски. Я взглянула туда и увидела на фотографии Зинку, снятую во весь рост на ферме, рядом с Бурушкой. Вид у обеих был гордый и важный.
      - Как здорово на свою мать похожа! - воскликнула я.
      - Я или Бурушка? - с серьезным видом осведомилась Зинка.
      - Бурушка...
      - Красавица! Скоро на выставку пойдет! - восторженно сказала Зинка.
      - Только ты, Зинка, бантик ей все же прицепи, - лукаво прищурился Ленька.
      Я сердито толкнула его в бок, снова уставилась на доску и только тут увидела, что не одни мы с Зинкой красуемся здесь. Внизу, посредине, приклеена фотография, на которой сняты все ребята в саду возле шалаша.
      Я всмотрелась внимательней и увидела, что даже остренький Алин носик выглядывает из-за Фединого плеча. И над всеми нижними фотографиями, на которых сняты ребята, надпись красными чернилами: "Наши юные помощники".
      - Ой, ребята, да ведь это же мы! - ни к селу ни к городу выпалила вдруг я.
      Но никто даже не засмеялся.
      - Пошли, что ли? А то солнце вон уже где, - стараясь спрятать радостную улыбку, сказала Зинка.
      Мы двинулись к конюшне, где дед Сашка уже запрягал лошадей. Повернувшись к притихшему Лещихиному дому с закрытыми ставнями, Зинка озорно крикнула:
      - Вот тебе и грачи колхозные!
      - Ребята, стойте! - вспомнила вдруг я. - А ящик, который вчера сгружали? И вообще - секрет, про который говорила Вера Петровна... Ведь мы так ничего и не узнали.
      - Надо спросить у деда Сашки, - подсказал Ленька.
      Дед Сашка долго отнекивался, но мы не отставали, и он, почесав затылок и таинственно оглянувшись по сторонам, сообщил, что яблоки, которые возили в город, продали, а за деньги купили для нас книг, тетрадей и всякой всячины...
      - И еще, - сказал дед Сашка, - Вера Петровна привезла такие красные косынки, которые ребята в городе на шее носят...
      - Галстуки! Пионерские галстуки! - догадалась я.
      - А зачем это? - спросил Павлик.
      - В пионеры нас примут, - пояснила Зинка, которая зимой в городе видела пионеров.
      - И будем мы не просто грачи, как дразнят нас кулаки, а... пионеры... - пыталась я растолковать ребятам. - А папа говорил, что пионеры - это как коммунисты, только пока еще маленькие...
      Через несколько минут высокие решетчатые телеги одна за другой выезжали из деревни.
      Я привстала на вздрагивающих досках и, взмахнув вожжами, крикнула ехавшей впереди Зинке:
      - Эй, держись, а то обгоню!
      Зинка, обернувшись ко мне, тоже что-то кричала, смеясь и размахивая рукой.
      Вдоль узенькой улочки на вишняке, протянувшем ветви через заборы, висели ломкие соломины. Навстречу нам вставало солнце. Оно искрилось золотыми брызгами в капельках росы, на ветках, на ограде, на новых тесовых крышах.