В нем было слишком влажно для пескодухов и слишком дымно для дирижаблей. Железные мастера из Фебы содержали на одном из островов анклав, где покупали человеческих детей, чтобы использовать их в качестве инкубаторов и первой пищи для своих мальков. Время от времени покормиться городом всплывала подлодка, которая откусывала громадные куски пристаней и заглатывала их целиком, однако большая часть Беллинзоны, благодаря своим стокам нечистот, держала разумных левиафанов на расстоянии. Титаниды приходили торговать, но нечасто, находя город угнетающим.

Большинство беллинзонцев соглашалось с титанидами. Но были и те, кто находил в этом месте романтику — грубую, непричесанную и полную жизни. «Неистовую как пес, что драки, язык высунув, рыщет, коварную как дикарь первобытный...» Но, в отличие от старого Чикаго, Беллинзона не поставляла свинину, не производила инструментов и не заготовляла зерно. Еду обеспечивало озеро, падающая время от времени манна, а также глубокие колодцы, где плескалось молоко Геи. Основными плодами беллинзонской деятельности становились темно-бурые пятна на воде и клубы дыма в воздухе. В каком-нибудь из районов города всегда бушевал пожар. В сырых закоулках всегда можно было приобрести удавку, яд или раба. На прилавках у мясников в открытую продавалась человечина.

Получалось так, будто все горести истерзанной Земли свезли в одно место, очистили, сгустили и оставили гнить.

То есть в точности так, как и задумала Гея.

На 97.761.615-й оборот двадцать седьмого гигаоборота Сдвиг-по-Фазе (Двухдиезное Лидийское Трио) Рок-н-ролл вышел из своего баркаса на семнадцатый пирс в предместьях Беллинзоны.

По поводу этой титаниды Сирокко Джонс как-то заметила: «Вот наглядный пример того, как система, призванная все упрощать, может дать сбой». Она имела в виду то, что всякое подлинное имя титаниды представляет собой песнь, которая говорит о титаниде очень многое, но не может быть переведена ни на один из земных языков. А раз ни один человек без помощи Геи петь по-титанидски так и не научился, имело смысл принять имена на английском — самом популярном земном языке в Гее.

Система была практична — для титанид. Последнее имя означало его или ее аккорд. Аккорды эти были подобны человеческим кланам, или ассоциациям, или расширенным семьям, или расам. Мало кто из людей действительно понимал, что представляет собой аккорд, зато многие могли отличить характерную для каждой титаниды шкуру — столь же броскую, как шотландские пледы или школьные галстуки. Второе, заключенное в скобки, имя указывало, каким из двадцати девяти способов воспользовались, чтобы произвести на свет данную титаниду, которая могла иметь от одного до четырех родителей. Первое имя прославляло третий важный фактор в наследстве любой титаниды: музыку. Почти все они в качестве своего первого имени выбирали название музыкального инструмента.

Но со Сдвигом-по-Фазе система дала трещину. Фея решила, его имя слишком возмутительно, чтобы им пользоваться. Тогда она нарекла его Рокки, и прозвище прижилось. Уловка стала триумфальной для Сирокко, которую этим же самым прозвищем преследовали уже больше столетия. Теперь, дав имя титаниде, она вдруг обнаружила, что Рокки ее уже никто не зовет — хотя бы во избежание путаницы.

Рокки-титанида пришвартовал свою лодку к свайному сооружению, осмотрелся, затем взглянул в небо. Дело вполне могло идти к вечеру. Но у берегов Рока так было уже три миллиона земных лет, и Рокки не ждал каких-либо перемен. Из спицы Диониса в трехстах километрах над головой падали облака, в то время как западнее желтый, будто масло, солнечный свет струился через окно в сводчатой крыше над Гиперионом.

Рокки понюхал воздух, и тут же об этом пожалел, но с опаской понюхал снова, стараясь различить там примесь похожего на порченое мясо смрада жреца или еще худшей вони зомби.

Город казался сонным. Существуя в постоянно сходящих на нет сумерках, Беллинзона не переживала часов пик или периодов затишья. Люди занимались делами когда Бог на душу положит — или когда уже невозможно станет откладывать. И все-таки жизнь подчинялась определенному ритму. Бывали времена, когда бешенство буквально висело в воздухе, готовое выплеснуться на город, — и времена, когда ленивый зверь, насытившись, сворачивался в клубок и погружался в тревожный сон.

Рокки подошел к пожилому человеческому самцу, что жарил рыбьи головы в ржавом ведре над костром.

— Привет, старик, — сказал он по-английски. Затем швырнул человеку пакетик кокаина, который тот ловко ухватил на лету, обнюхал и сунул в карман.

— Посторожи мою лодку, пока не вернусь, — сказал Рокки, — и получишь еще такой же.

Затем, отвернувшись от старика, Рокки бодро застучал четырьмя адамантовыми копытами по доскам причала.

Титанида соблюдала осторожность, — впрочем, не чрезмерную. Да, людям потребовалось много времени, чтобы выучить урок, но теперь они выучили его на славу. Когда патроны кончились, титаниды перестали с ними миндальничать.

Правда, они и раньше не особенно церемонились — просто были прагматичными. Спорить с вооруженным человеком смысла не имело. А чуть ли не столетие большинство землян в Гее были вооружены. Теперь же пули иссякли, и Рокки мог ходить по пирсам Беллинзоны почти без опаски.

Он перевешивал пятерых землян, а силой превосходил десяток самых здоровых. Он также по меньшей мере вдвое быстрее бегал. Атакованный землянами, Рокки мог сшибать им головы копытами и голыми руками вырывать конечности откуда они растут — причем не поколебался бы ни секунды. Напади на него банда в рыл пятьдесят, он бы легко убежал. А на самый крайний случай у Рокки в брюшной сумке имелся заряженный револьвер 38-го калибра — драгоценнее золота. Оружие он, впрочем, намеревался вернуть неиспользованным Капитану — Сирокко Джонс.

Рокки, трусивший по сумеречному городу, вид имел внушительный. Еще бы — трех метров ростом и почти в метр шириной. По виду кентавр, он в то же время представлял собой более однородную модель, чем классический греческий образец. Детали также отличались. Между человеческой и конской частями Рокки никакой разделительной линии не просматривалось. Все тело было гладким и безволосым, если не считать густых черных каскадов на голове и хвосте, а также лобковых волос между передними ногами. Кожа имела естественный бледно-зеленый цвет. Одежды Рокки не носил, но весь был разукрашен цветными узорами и увешан бижутерией. Самым поразительным для человека, никогда до того титаниды не видевшего, оказывался женский облик и самок, и самцов. Иллюзия была превосходна: крупные конические груди, длинные ресницы и широкие чувственные рты. Ни у одной титаниды также не росла борода. Любая земная культура сразу признала бы верхние полтора метра Рокки безусловно женскими. Но пол титаниды определяли половые органы между передними ногами. Выходило, что Рокки был самцом, способным вынашивать детей.

Рокки двигался по узкому пальцевидному пирсу меж бесконечными рядами лодок, минуя небольшие группки людей, которые с готовностью освобождали ему дорогу. Широкие ноздри его раздувались. Рокки ощущал множество запахов — жарящегося мяса, человеческих экскрементов, железного мастера на отдалении, свежей рыбы, человеческого пота. Но не было среди этих запахов смрадной вони жреца. Понемногу он вышел к более оживленным проулкам, к широким плавучим артериям Беллинзоны. Рокки стучал копытами по мостам, выгнувшимся так круто, что они едва ли не составляли полукруг. Учитывая четвертную гравитацию Геи, справляться с такими мостами было несложно.

Рокки остановился у перекрестка неподалеку от Феминистского квартала. Затем огляделся, не обращая внимания на отряд из семи феминисток, стоящий на страже у линии заграждений. К феминисткам Рокки относился с тем же равнодушием, что и они к нему. При желании он всегда мог войти в их квартал; женщины отваживали только человеческих самцов.

Поблизости околачивались еще несколько человек. Единственной, на кого обратил внимание Рокки, была девушка лет, по его мнению, девятнадцати-двадцати, хотя титанида с трудом определяла возраст женщины в пределах от полового созревания до менопаузы. Девушка сидела на свае, опустив подбородок на ладони. Обута она была в черные тапочки с тупыми носками. Крепившиеся к тапочкам ленты обвивали ее лодыжки.

Взглянув на девушку, Рокки сразу понял, что люди считают ее помешанной. Еще он понял, что она не буйная. Безумие Рокки не волновало; в конце концов, это было всего лишь человеческое понятие. Собственно говоря, сочетание безумия с мирным нравом порождало людские типы, которые Рокки больше всего обожал. Сирокко Джонс — вот уж точно сумасшедшая...

Рокки улыбнулся девушке, и та склонила голову набок.

Потом встала и приподнялась на цыпочках. Руки ее потянулись вверх, и девушка преобразилась. Она начала танец.

Рокки знал ее историю. Таких тут были тысячи. Человеческие отбросы — без дома, без друзей, без ничего. Даже у нищего в Калькутте был кусок тротуара, чтобы на нем спать — так, по крайней мере, Рокки об этом рассказывали. От Калькутты осталось теперь лишь воспоминание. У беллинзонцев же зачастую не было даже куска тротуара. Многие уже совсем не спали.

Интересно, сколько лет ей стукнуло, когда началась война. Пятнадцать? Шестнадцать? Пережила бомбежку, была подобрана генными падальщиками и доставлена сюда. Лишилась не только пожитков, культуры и всех, кто был ей дорог, но и рассудка.

И все же ее можно было считать богачкой. Кто-то, наверняка еще давным-давно на Земле, обучил ее танцу. Танец так у нее и остался — вместе с балетными тапочками. И еще безумие. В Гее это кое-что значило. Сумасшествие служило охранной грамотой; скверные дела часто приключались с теми, кто мучил безумцев.

Рокки знал, что музыку мира люди слышать неспособны. Немногие присутствующие, даже обрати они внимание на танец девушки, не смогли бы услышать те звуки, что она рождала для Рокки. А для титаниды позади кружащейся девушки словно играл титанопольский филармонический оркестр. Гравитация Геи прекрасно подходила для балета. Казалось, девушка целую вечность парит в воздухе, а ходьба на цыпочках выглядела естественной человеческой поступью — в той мере, настолько про людей можно сказать, что у них естественная поступь. Человеческие танцы вызывали у Рокки безумное восхищение. Чудом было уже то, что они могли ходить, но танцевать...

В мертвой тишине девушка представляла «Сильфиду» — на загаженном пирсе, на краю мусорного бачка человечества.

Она закончила реверансом, затем улыбнулась титаниде. Рокки полез к себе в сумку и вынул оттуда пакетик кокаина, думая, что даже за одну улыбку этого прискорбно мало. Приняв дар, девушка снова присела в реверансе. Тогда Рокки импульсивно потянулся к своим волосам и вынул белый цветок — один из многих туда вплетенных. Он протянул цветок девушке. На сей раз улыбка вышла еще прелестнее, и девушка заплакала.

— Grazie, padrone, mille grazie, — пробормотала она и поспешила прочь.

— Эй, кизяк конский, а для меня цветка не найдется?

Обернувшись, Рокки увидел невысокого, поразительно крепко скроенного мужчину, или «канадского самца», как тому нравилось себя характеризовать. Титанида уже три года знала Конела и считала его роскошно безумным.

— Не знал, что тебя и человеческие...

— Только не говори «хвосты занимают», Конел, или зубов недосчитаешься.

— Да что я такого сказал? И в чем, кстати, дело?

— Ты глух к красоте и скорее всего не поймешь. Достаточно сказать, что ты свалился сюда, как кусок дерьма в фарфоровую вазу.

— Стараюсь, как могу. — Поправив на себе куртку с овечьим подбоем, Конел огляделся. Затем в последний раз затянулся окурком сигары и отшвырнул его в черную воду. Конел всегда носил эту куртку. Рокки думал, что именно из-за куртки у него такой интересный запах.

— Ничего не заметил? — наконец спросил Конел, глядя на семерых сестер, охранявших квартал. Они тоже смотрели прямо на него. Оружие феминистки не поднимали, но явно были настороже.

— Не-а. Вообще-то я города не знаю, но, по-моему, все тихо.

— По-моему, тоже. Я надеялся, ты вынюхаешь то, чего я не запримечу. Но похоже, сюда уже давно никто не совался.

— Если б сунулись, я бы узнал, — заверил его Рокки.

— Тогда, пожалуй, можно приступать. — Конел нахмурился, затем поднял взгляд на Рокки. — Если только ты не хочешь ее отговорить.

— Не хочу и не буду, — отозвался Рокки. — Что-то тут не так. Совсем скверно. Надо что-то делать.

— Да, но...

— Это не так уж опасно, Конел. Я не причиню ей вреда.

— Уж постарайся, черт тебя побери.

В тот первый день Сирокко и Конел еще немного поторговались. С тех пор прошли уже годы, но Конел прекрасно все помнил. Конел предложил пожизненное служение. Сирокко возразила, что это слишком долго: наказание жестокое и необычное. Она предложила два мириоборота. Через некоторое время Конел согласился на двадцать. Сирокко подняла до трех.

В конце концов условились о пяти. Впрочем, Сирокко не знала о том, что Конел — и тогда, и сейчас — намеревался выполнить свое первоначальное обещание. Он будет служить ей до самой смерти.

Он всей душой ее любил.

Хотя нельзя сказать, что не было колебаний, не случалось скверных моментов. Приходилось порой сидеть одному во тьме, беззащитному, и ощущать некоторое негодование, лелеять мысль о том, что она дурно с ним обошлась, что такого он не заслуживал. Много «ночей» подряд Конел обливался потом, неспособный заснуть в вечном предвечернем свете Геи, чувствуя, как внутри нарастает бунт, и безумно этого страшась. Ибо порой ему казалось, что где-то глубоко-глубоко — там, где не разглядеть, — он ненавидит Сирокко, а это было бы ужасно, потому что никого замечательней он никогда не встречал. Она вдохнула в него саму жизнь. Теперь Конел понимал, как не понимал тогда, что сам он поступил бы иначе. Он пристрелил бы назойливого придурка, кретина с книжками комиксов. И даже сегодня, повстречай он такого козла, тоже бы его пристрелил. Один выстрел, прямо в голову — бабах! — как раз то, что доктор прописал.

Первые несколько килооборотов приходилось круто. Конел до сих пор удивлялся, что тогда выжил. У Сирокко, как правило, не было времени о нем заботиться, так что его просто оставили в пещере, из которой не сбежишь. У Конела была куча времени для раздумий. Подлечиваясь, он впервые в жизни взглянул на самого себя. Не в зеркало, разумеется; в пещере не было зеркал, что поначалу его бесило. Слишком уж он привык, глядя в зеркало, наслаждаться игрой своих мышц. Кроме того, Конелу хотелось выяснить, насколько он обезображен. Но в конце концов он начал поглядывать в другом направлении. Начал пользоваться зеркалом прошлого опыта — и увиденное сильно ему не понравилось.

Что у него осталось? Все просуммировав, Конел пришел к выводу, что осталось у него сильное тело (пока что ослабленное) и... его обещание. Такие дела.

Мозги? Окстись. Обаяние? Опять извини, Конел. Красноречие, добродетель, чистота, сдержанность, честность, благодарность, сострадание? Н-да...

— Ты сильный, — сказал он себе, — но не теперь. И, давай уж без обиняков, она положит тебя на обе лопатки, когда ей потребуется. У тебя была какая-то красота, или по крайней мере так девушки говорили, но что с того? Ты таким родился. У тебя было здоровье, но сейчас его нет; ты едва на ногах держишься.

Что же оставалось? Дело дошло до чести.

Тут Конелу пришлось рассмеяться. «Дело чести», — сказала тогда Сирокко. Как раз перед тем, как титанида долбанула его из-за спины. Черт возьми, так что же такое честь?

Конел никогда не слышал о маркизе Квинсбери, но правила джентльменского поведения усвоил твердо. Нельзя стрелять человеку в спину. Пытка запрещена Женевской конвенцией. Всегда делай предупредительный выстрел в воздух. Сообщай своему противнику, что ты намерен предпринять. Дай ему шанс отбиться.

Все это выглядело очень мило. Для игр. В игры всегда играют по правилам.

— Порой приходится выбирать свои правила, — много позже сказала ему Сирокко. Но к тому времени Конел уже и сам это понял.

Значило ли это, что никаких правил и вовсе не существует? Нет. Это значило лишь то, что ты сам должен выбрать, с какими правилами ты сможешь жить, — вернее, с какими ты сможешь выжить. Ибо Сирокко говорила именно о выживании, где она дала бы сто очков вперед любому за всю историю человечества.

— Сперва ты решаешь, насколько важно для тебя выжить, — сказала она. — Тогда ты будешь знать, на что ты ради выживания пойдешь.

С врагами никаких правил просто нет. И честь тут ни при чем. Врага лучше всего убить издалека, без предупреждения, в спину. Если врага нужно пытать, вытягивай из него все жилы. Если нужно лгать, лги. Это неважно. Он враг.

Понятие о чести возникает только в кругу друзей.

Конелу тяжело было это осмыслить. Друзей он никогда не заводил. Начинать с Сирокко казалось не слишком удобно. Откровенно говоря, она была наилучшим кандидатом в самые смертельные враги. Никто не причинил Конелу и тысячной доли той боли, какую причинила она.

Но он все возвращался к своему списку. Его слово. Он дал слово. Голый, беззащитный, в считанные секунды от смерти. Больше он, собственно, ничего дать и не мог. Но он дал его честно. Или, по крайней мере, так ему тогда казалось. Беда заключалась в том, что Конел по-прежнему подумывал убить Сирокко.

В какой-то момент ему перестало казаться, что выживание того стоит. Долгие часы Конел, проклиная себя за унижение и пресмыкательство, простаивал на краю пропасти, готовый туда броситься.

Когда Сирокко, пробыв в отлучке больше гектаоборота, впервые вернулась, Конел поделился с нею своими мыслями. Смеяться она не стала.

— Я согласна, что слово кое-чего стоит, — сказала она. — Мое-то уж точно, поэтому легко я его не даю.

— Но ведь врагу ты бы солгала?

— Ровно столько, сколько бы потребовалось. Конел подумал.

— Я уже об этом говорила, — продолжила она, — но, похоже, стоит повторить. Клятва, данная под нажимом, не связывает. Я бы даже не стала ее таковой считать. Клятва, которую я дала не от всей души, вообще не клятва.

— Значит, ты не ждешь, что я буду придерживаться своей?

— Честно говоря, нет. Чего ради тебе ее придерживаться?

— Так почему же ты ее приняла?

— По двум причинам. Во-первых, я считаю, что сумею предвосхитить твой выпад, если он последует, и убить тебя. А во-вторых, Менестрель уверен, что ты сдержишь слово.

— Сдержит, — подтвердил Менестрель.

Конел не знал, почему титанида была так уверена. Вскоре они снова ушли, оставив его в одиночестве.

Опять получив массу времени для раздумий, Конел понял, что движется по нахоженным тропкам. Клятва, данная под нажимом... и в то же время его Слово.

В конце концов, других вариантов просто не осталось. Либо он должен прыгнуть, либо придется держать слово. Быть может, опираясь на эти остатки достоинства, он сумеет стать человеком, способным заслужить уважение Феи.

Конел и Рокки вошли в Феминистский квартал.

Все семеро стражниц, с пристрастием изучив пропуск Конела, все равно выказали явную неохоту его пропустить. Со дня основания квартала двумя годами раньше ни одному человеческому самцу не удалось пробиться более чем на пятьдесят метров за ворота и остаться в живых. Однако феминистки, по самой своей природе, составляли единственную человеческую группировку, что признавала безусловный авторитет Феи. Сирокко Джонс была для них богиней, существом сверхъестественным, ожившей легендой. Примерно такой же эффект производил бы живой и подлинный Холмс на компанию фанатичных шерлокианцев. Все просьбы Сирокко удовлетворялись автоматически. И если она захотела, чтобы этот самец прошел в зону, значит, так тому и быть.

За сторожевым постом располагался стометровый участок, известный как Зона Смерти. Были там и подъемные мосты, и обшитые металлом бункеры с бойницами для лучниц, и котлы с горючими маслами. Все это было рассчитано на то, чтобы задержать атакующих, пока не соберутся главные силы амазонок.

Гостей ждала женщина. Свои сорок пять лет она носила с достоинством, на которое многие надеялись, но мало кто достигал. Длинные ее волосы густо серебрила седина. Как ивсе феминистки у себя в Квартале, выше пояса женщина ничего не носила. На месте ее правой груди от седьмого ребра до грудины изгибался гладкий синеватый шрам.

— Проблем не было? — спросила женщина.

— Привет, Трини, — поздоровался Конел.

— Никаких проблем, — заверила ее титанида.

— Где она?

— Сюда. — Трини сошла с причала на палубу баржи. Оттуда они прошли на другую лодку, не столь внушительную. Далее шаткий дощатый мосток привел их на третью лодку.

Для Рокки, всегда интересовавшегося тем, как выглядят человеческие гнезда, это была захватывающая прогулка. В основном грязновато, решил он. И в то же время очень мало уединения. Некоторые лодки совсем крошечные. Попадались утлые скорлупки под брезентовыми навесами, другие же были открыты всем стихиям. Все лодки были набиты человеческими самками всех возрастов. Рокки увидел, как женщины спят на койках совсем рядом с временной грузовой магистралью. Многие колдовали у очагов или занимались с детьми.

Наконец, они оказались в более крупной лодке с прочной палубой. Лодка эта располагалась почти у границ квартала, недалеко от открытых вод Мятного залива. На палубе стояла солидная палатка. Трини отогнула клапан палатки, и Конел с Рокки вошли внутрь.

Там, в помещении, где с удобством могли расположиться пять титанид, их было шестеро. А с приходом Рокки стало семь. Из людей, кроме Конела, там была только Сирокко Джонс. В дальнем конце палатки, завернутая в одеяла, она полулежала в чем-то вроде очень низкого парикмахерского кресла. Голова ее таким образом находилась менее чем в полуметре от пола, где ее между своих желтых передних ног нежно держала Валья (Эолийское Соло) Мадригал. Неспешно водя бритвой, титанида как раз заканчивала выбривать голову Феи от макушки до лба.

Услышав шум, Сирокко подняла голову, отчего Валья предостерегающе заворковала. Рокки подметил, что голову Фея держит неуверенно, а взгляд ее несколько рассеян. Кроме того, когда она заговорила, речь ее оказалась невнятной, но ничего другого он и не ожидал.

— Ну вот, — сказала Сирокко. — Теперь можно начинать. Валяй, док, пили.

Конел знал здесь всех, кроме двух титанид. В палатке находились Рокки и Валья, конечно же Менестрель, а также сын Вальи Змей. Если не считать передних половых органов, Валья и Змей казались однояйцевыми близнецами — хотя Валье было двадцать лет, а Змею всего пятнадцать. Долгое время Конел не мог их различить. Кивнув Альту (Гиполидийский Дуэт) Токката, которого знал лишь шапочно, Конел был представлен Челесте и Флейте из аккорда Псалом. Обе титаниды важно ему поклонились.

Затем Конел стал смотреть, как Рокки подходит к Капитану и опускается рядом с ней на колени. Змей передал Рокки черный чемоданчик, откуда тот достал стетоскоп. Пока он прилаживал прибор к своим большим ушам, Сирокко ухватила другой конец и приставила его к своей выбритой голове. Затем она несколько раз стукнула себя кулаком по лбу.

— Бомм, бомм, бомм, — гулко проинтонировала Фея и расхохоталась.

— Да, Капитан, очень смешно, — сказал Рокки, передавая блестящие стальные скальпели и сверла Змею, который отвечал за стерилизацию. Конел пододвинулся поближе и сел рядом с Рокки. Сирокко потянулась и крепко пожала ему руку.

— Рада, что ты пришел, Конел, — сказала она и, похоже, нашла в этом что-то смешное, поскольку снова принялась хохотать. Конел сообразил, что она под наркозом. Одна из сестер Псалом сняла с ног Сирокко одеяла и принялась вкручивать иглы между большим и указательным пальцами.

— Ай, — без особого выражения произнесла Фея. — Ой. Мама.

— Что, больно?

— Не-а. Ни черта не чувствую. — И она захихикала.

Конел взмок от пота. Он смотрел, как Рокки нагибается, снимает одеяло с груди Сирокко и прикладывает ухо к ее сердцу. Прослушав в нескольких местах, Рокки затем прислушался к ее голове. Далее он повторил весь процесс со стетоскопом, не испытывая, судя по всему, особого доверия к прибору.

— Но слишком ли тут жарко? — спросил Конел.

— А ты куртку сними, — не поворачивая головы, посоветовал Рокки.

Конел последовал совету и тут же понял, что в палатке скорее холодно. Пот, струившийся по всему телу, казался липким.

— Скажи-ка, док, — начала Сирокко. — Когда ты все провернешь, смогу я на пианино играть?

— Конечно, — отозвался Рокки.

— Во здорово! Ведь я...

— ...никогда на нем играть не умела, — закончил Рокки. — Старый прикол, Капитан, очень старый.

А Конел не удержался — он этого прикола еще не слышал. И расхохотался.

— Какого черта ты там веселишься? — проревела Сирокко, привстав с кресла. — Я тут, можно сказать, уже одной ногой в могиле, а тебе смешно, да? Ах ты скотина! Да я тебя... — Конелу так и не довелось услышать, что же она с ним сделает, так как Рокки стал ее успокаивать. Гнев ее улегся так же стремительно, как и вспыхнул, — и Сирокко рассмеялась. — Слышь, док, так смогу я на пианино играть?

Рокки тем временем мазал лоб Сирокко зеленым составом. Три титаниды негромко запели. Конел знал, что это успокоительная песнь, но на него она не подействовала. А вот Сирокко заметно расслабилась. Наверное, песнь помогала, если знать слова.

— Подождал бы ты, Конел, снаружи, — не поднимая головы, предложил Рокки.

— О чем речь? Я останусь здесь. Надо же кому-то смотреть, чтоб ты не напортачил.

— Я серьезно думаю, что тебе лучше уйти, — глядя на него, сказал Рокки.

— Ерунда. Я выдержу.

— Ладно.

Рокки взял скальпель и быстро провел аккуратную дугу от макушки Сирокко до самых ее бровей. Затем алыми кончиками пальцев оттянул кусок кожи вправо, обнажая окровавленный череп.

— Вынесите его наружу, — сказал Рокки. — Через пару минут оклемается.

Он услышал, как Челеста трусит наружу с обмякшим телом Конела — точно так же, как чуть раньше услышал глухой стук падения. Глаз от работы Рокки никогда не отрывал. Он знал, что Конел упадет в обморок. Парень уже десять минут просто об этом кричал. Любой титанидский целитель легко распознавал симптомы, хотя человеческое ухо ничего такого не слышало.

К безусловным преимуществам титанид над людьми в первую очередь относился слух.

Именно ухо титаниды первым услышало странные звуки, исходящие у Сирокко из головы. Звуки эти не зафиксировала бы никакая магнитофонная пленка. Пожалуй, в человеческом понимании, это были даже и не звуки. Но целый ряд титанидских целителей их расслышал: злые шепотки, предательское ворчание. В голове у Сирокко находилось нечто, чему там быть не полагалось. И никто понятия не имел, что это.

Рокки прилично изучил человеческую анатомию. Кое-кто предлагал подыскать для операции человеческого доктора, но в конце концов Сирокко это отвергла, предпочитая попасть пусть не в столь опытные, зато в дружеские руки.

И вот Рокки оказался здесь. Готовый вскрыть череп существа, значившего для его расы примерно то же, что Иисус Христос для человеческой секты, известной как христиане.

Рокки отчаянно надеялся, что никто не понял, как ему страшно.

— Ну и как там? — спросила Сирокко. Голос ее произвел на Рокки уже лучшее впечатление: намного спокойней. Он счел это добрым знаком.

— Никак не пойму. Тут эта большая черная восьмерка в белом круге...

Сирокко хихикнула.

— А я думала там будет написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий». — Закрыв ненадолго глаза, она глубоко вздохнула. — Думала, смогу хоть на секунду это почувствовать, — дрожащим голосом продолжила Фея.

— Невозможно, — отозвался Рокки.

— Тебе лучше знать. Можно попить?

Валья поднесла к ее губам соломинку, и Сирокко втянула в себя глоток воды.

— Так я и думал, — после тщательного выслушивания заключил Рокки. — Проблема лежит глубже.

— Надеюсь, не слишком глубоко.

Рокки пожал плечами и потянулся за дрелью.

— Если так, то я тут бессилен. — Соединив дрель с растением-батарейкой, он проверил ее работу и услышал пронзительный вой. Сирокко скривилась.

— Расскажи мне про рок-н-ролл, — попросила она. Рокки приставил сверло к черепу Сирокко и включил дрель.

— Рок-н-ролл возник как смесь нескольких музыкальных направлений, существовавших в человеческой культуре в начале 1950-х годов, — начал Рокки. — Ритм-энд-блюза, джаза, госпела, отчасти кантри. Все это под различными названиями и в различных стилях начало складываться воедино где-то в районе 1954 года. Большинство членов нашего аккорда считает, что своего первого синтеза все это достигло у Чака Берри в песне под названием «Мейбеллина».

— "Зачем ты неверна мне?" — пропела Сирокко. Переместив сверло на новое место, Рокки с подозрением посмотрел на Фею.

— Ты даже расследование провела, — осудил он ее.

— Просто полюбопытствовала насчет названия твоего аккорда.

— Рок-н-ролл стал изящной нотой в истории музыки, — признал Рокки. — Какое-то время он содержал в себе притягательную энергию, но потенциал его вскоре был подорван. В то время такое, разумеется, случалось довольно часто; новая музыкальная форма редко протягивала даже пару лет, а уж тем более десятилетие.

— Но ведь рок-н-ролл продлился пять десятилетий, разве не так?

— Тут мнения расходятся. — Он закончил вторую дырку и приступил к третьей. — Разновидность музыки, известная как «рок», просуществовала долго, но она отказалась выражать цайтгайст.

— Ты мне тут без ученых словечек. Я всего лишь тупая женщина, куда мне до хитрозадых титанид.

— Извини. Созидательная энергия расходовалась на все более витиеватую продукцию, подавленную техническими возможностями, которые у людей не хватало пороху с толком использовать и не хватало ума осмыслить. В результате получилась пустышка в блестящей обертке, где процесс был важнее тезиса. Мастерство в роке с самого начала не сильно ценилось, а вскоре о нем и совсем забыли. Достоинства музыканта стали измерять в децибелах и мегабаксах. За неимением лучшего рок плелся дальше, мертвый, но не погребенный, пока где-то в середине 90-х его окончательно не перестали считать серьезной музыкой.

— Резкие слова для парнишки, чей аккорд зовется Рок-н-роллом.