XXXV

Лейтенант Элен Фруасси, с банальным лицом и восхитительным телом, неприметная, молчаливая и кроткая до полного обезличивания, славилась тремя свойствами. Во-первых, она жрала с утра до вечера и не толстела, во-вторых, рисовала акварелью, что было единственной известной ее причудой. Адамберг, заполнявший рисунками целые блокноты во время коллоквиумов, только через год соизволил поинтересоваться картинками Фруасси. Как-то вечером, прошлой весной, он рылся в ее шкафу в поисках пищи. Кабинет Фруасси принимался всеми за своего рода продовольственный склад, где чего только не было – фрукты и сухофрукты, печенье, йогурты, молоко, хлопья, деревенский паштет, лукум – и все это в открытом доступе на случай внезапного голода. Фруасси была в курсе этих налетов и тщательно к ним готовилась. Адамберг прервал на мгновение раскопки, чтобы пролистать стопку акварелей, и, обнаружив печальные силуэты и тоскливые пейзажи под безысходным небом, поразился мрачности сюжетов и красок. С тех пор время от времени они, не произнося ни слова, обменивались рисунками, подкладывая их друг другу между страницами очередного отчета. И наконец, третьей ее особенностью было то, что, получив диплом специалиста по электронике, она проработала восемь лет в службе спецсвязи, проще говоря – на прослушке, где явила чудеса скорости и результативности.

Она присоединилась к Адамбергу в семь утра, как только открыл свои двери замызганный барчик напротив «Кафе философов». Пышное буржуазное заведение продирало глаза только к девяти утра, тогда как пролетарская забегаловка поднимала жалюзи на рассвете. Круассаны в коробке из металлических прутьев только что выложили на стойку, и Фруасси поспешила заказать второй завтрак.

– Все это, конечно, незаконно, – сказала она.

– Само собой.

Фруасси скорчила гримасу, размачивая круассан в чашке чая.

– Я должна знать об этом больше.

– Я не могу допустить, чтобы в Контору проникла паршивая овца.

– Что ей там делать?

– Вот этого как раз я не могу вам сказать. Если я ошибаюсь, мы все забудем и вы ничего не будете знать.

– Конечно, я всего-навсего установлю микрофоны, непонятно зачем. Вейренк живет один. Что вы надеетесь услышать?

– Его телефонные разговоры.

– И что тогда? Если он что-то и задумал, не будет же об этом болтать по телефону.

– Если задумал, то что-то очень плохое.

– Тем более он будет молчать.

– И все-таки. Вы забываете о золотом правиле всякого секрета.

– О каком? – спросила Элен, собирая крошки в ладонь – она любила чистоту.

– Любой человек, у которого есть секрет, и такой важный, что он поклялся всеми святыми и головой своей матери хранить его до гроба, кому-нибудь одному обязательно все расскажет.

– Кто вывел такое правило? – спросила Фруасси, отряхивая руки.

– Человечество. Никто, за крайне редким исключением, не в состоянии свято хранить тайну. Чем она обременительнее, тем вернее работает правило. Именно так секреты вылезают на свет божий, переходя от одного клятвопреступника к другому, и так до бесконечности. Кто-то наверняка знает секрет Вейренка, если таковой на самом деле существует. С этим человеком он будет разговаривать, что я и собираюсь услышать.

«Это и кое-что еще», – добавил про себя Адамберг, смущаясь, что дурачит кристально честную Фруасси. Его вчерашняя решимость ничуть не ослабела. Стоило ему представить руки Вейренка на теле Камиллы и, что еще хлеще, неминуемое совокупление, как он чувствовал всем своим существом, что превращается в боевой заряд. Просто ему было очень неудобно перед Фруасси, но это он как-нибудь переживет.

– Секрет Вейренка, – повторила Фруасси, аккуратно ссыпая крошки в пустую чашку, – связан с его стихами?

– Нисколько.

– С тигриной шевелюрой?

– Да, – сказал Адамберг, понимая, что Фруасси не переступит черты законности, если ее немного не подтолкнуть.

– Его оскорбили?

– Возможно.

– Он мстит?

– Возможно.

– До смерти?

– Понятия не имею.

– Ясно, – сказала лейтенант. Она методично водила ладонью по столу в поисках несуществующих крошек, не желая смириться с мыслью, что улова уже не будет.

– То есть мы как бы защищаем его самого?

– Конечно, – сказал Адамберг, радуясь, что Фруасси сама нашла удачный довод в пользу дурного поступка. – Мы обезвредим бомбу, так будет лучше для всех.

– Поехали, – сказала Фруасси, вынув ручку и блокнот. – Цели? Задачи?

В одно мгновение неприметная правильная женщина исчезла, уступив место грозному специалисту, которым она, собственно, и являлась.

– На первое время будет достаточно его мобильника. Вот номер.

Роясь в карманах в поисках телефонного номера Вейренка, он наткнулся на пузырек с каплями, переданный ему Камиллой. Он не сдержал обещания и забыл закапать Тому в нос.

– Поставьте его на прослушку и переведите прием ко мне.

– Я обязана пройти через передатчик в Конторе и оттуда уже перевести к вам.

– Где будет стоять передатчик?

– В моем шкафу.

– В вашей кладовке роются все кому не лень.

– Я имею в виду другой шкаф, слева от окна. Он заперт на ключ.

– То есть первый – просто для отвода глаз? А что же вы храните во втором?

– Лукум, который мне присылают прямо из Ливана. Я вам дам второй ключ.

– Идет. Вот ключи от моего дома. Поставьте передатчик в спальне, на втором этаже, подальше от окна.

– Разумеется.

– Мне нужен не только звук. Мне нужен еще экран, чтобы следить за его передвижениями.

– Дальними?

– Возможно.

Чтобы узнать, не повезет ли он куда-нибудь Камиллу. Съедут на пару дней в уединенный лесной отельчик, и ребенок будет играть в траве у их ног. Вот это – никогда. Тома он ему не отдаст.

– Вам так важно следить за его передвижениями?

– Крайне важно.

– Тогда мобильника будет недостаточно. Присобачим GPS ему под машину. Жучок тоже? В салон?

– Давайте уж, до кучи. Сколько вам понадобится времени?

– К пяти все будет готово.

XXXVI

В шестнадцать сорок Элен настраивала передатчик в спальне Адамберга. Она отчетливо слышала голос Вейренка, мешали только накладывавшиеся на него голоса его коллег, звук передвигаемых стульев, шум шагов, шуршание бумаги. Мощность передатчика слишком велика, мобильник не должен улавливать звуки на расстоянии более пяти метров. Этого вполне достаточно, чтобы обеспечить прослушивание однокомнатной квартиры Вейренка, да и проще будет избавиться от помех.

Теперь слова Вейренка звучали ясно и отчетливо. Он разговаривал с Ретанкур и Жюстеном. Пока Фруасси убирала посторонние звуки, до нее доносился приглушенный мелодичный голос лейтенанта. Вейренк сел за стол. Она слышала, как его пальцы касаются клавиатуры компьютера, потом он сказал себе под нос: «Нет больше у меня убежища для боли». Фруасси мрачно посмотрела на дьявольские аппараты, без зазрения совести транслировавшие печали Вейренка в спальню Адамберга. Что-то было воинственное в этих механизмах, пущенных по следу лейтенанта. Она не сразу решилась запустить устройство, потом включила один за другим все реле. «Разборка крутых парней, – подумала она, закрывая за собой дверь, – и мое в ней участие целиком на моей совести».

XXXVII

В понедельник, 4 апреля, Данглар пришпилил к стене в Зале соборов карту департамента Эр. В руке он держал список адресов двадцати девяти предполагаемых девственниц, от тридцати до сорока лет, живущих в радиусе двадцати километров от Мениль-Бошана. Жюстен отмечал булавками с красной шляпкой их местонахождение на карте.

– Тебе бы белые взять, – сказал Вуазне.

– Тебя не спросил, – огрызнулся Жюстен. – Белых у меня нет.

Все устали. Целую неделю они рылись в базе данных и прочесывали участок за участком, переходя от одного кюре к другому. Теперь, по крайней мере, они убедились, что больше ни одна женщина, отвечавшая выбранным критериям, не погибала от несчастного случая за последние месяцы. Следовательно, третья девственница была пока жива. Эта уверенность легла на сознание полицейских таким же тяжким грузом, как и сомнение в правильности пути, выбранного комиссаром. Спорной казалась даже его исходная точка, то есть предполагаемая связь между осквернением могил и рецептом из «De reliquis». Противостояние было неоднозначным. Самые отчаянные, экстремисты, считали, что следы лишайника на камне не являются еще доказательством убийства. И что, если присмотреться, конструкция, возведенная Адамбергом, иллюзорна, как сновидение или мираж, одурманивший их на время этого странного коллоквиума. Другие, уклонисты, допускали, что Паскалина и Элизабет были убиты и что кража мощей и надругательство над котом как-то связаны между собой, но отказывались играть с комиссаром в средневековые рецепты. Даже верные адепты теории «De reliquis» полагали, что толкование текста сомнительно и нуждается в уточнении. Там ничего не говорится о котах, и мужское начало вполне могло бы быть, если уж на то пошло, бычьим семенем. Опять же, нигде не было прямо указано, что для изготовления смеси понадобятся три девственницы. Может, хватило бы и двух, и тогда все их труды – коту под хвост. И почему, собственно, третья девственница должна быть убита за три-шесть месяцев до появления молодого вина? Все эти домыслы и неубедительные гипотезы складывались в нелепый сказочный домик без окон, без дверей, не имевший отношения к реальности.

С каждым днем в Конторе все больше ощущался назревавший бунт, неожиданный и беспощадный, и численность мятежников возрастала пропорционально их усталости. Адамбергу припомнили грубое выдворение Ноэля, от которого до сих пор не было никаких вестей. Поступок комиссара был тем более необъясним, что он с явной неприязнью относился к Новичку и, как мог, избегал его. В Конторе поговаривали шепотом, что комиссар еще, верно, не оправился от квебекской драмы, разрыва с Камиллой и смерти отца, не считая рождения сына, которое внезапно низвело его в ранг стариков. Вспомнили камешки, разложенные по столам, и кто-то высказал предположение, что Адамберг становится мистиком. И что его заносит на поворотах, а вместе с ним – всю его команду и само следствие.

Это недовольство не вышло бы за рамки обычного ворчания, если бы Адамберг вел себя по-человечески. Но уже назавтра после знаменитого совещания Трех Дев комиссар лег на дно, сухо и скучно отдавал приказы и носу не казал в Зал соборов, как будто поток его идей внезапно сковало толстым слоем льда. Мятеж вернул на повестку дня спор между позитивистами и витателями в облаках, причем число последних неуклонно сокращалось по мере возрастания ледяной отрешенности Адамберга.

За два дня до этого яростный спор разбросал противников еще дальше друг от друга – вопрос был в том, надо ли уже наконец послать к черту все эти проклятые мощи и прочую дрянь. Меркаде, Керноркян, Морель, Ламар, Гардон и, само собой, Эсталер стояли плотными рядами за комиссара, которого, похоже, совсем не занимал неминуемый мятеж подчиненных. Властолюбивый Данглар делал хорошую мину при плохой игре, хотя он первым усомнился в теории Адамберга. Но столкнувшись с фрондой, он бы лучше дал разрубить себя на куски, чем признался в своих сомнениях. Он пылко защищал толкование «De reliquis», ни на йоту в него не веря. Вейренк никакой позиции не занимал, довольствуясь исполнением возложенных на него задач, и старался не привлекать к себе внимания. На следующий же день после совещания Трех Дев комиссар внезапно объявил ему войну, и Вейренк понятия не имел почему.

Как ни странно, Ретанкур, одна из самых убежденных позитивисток Конторы, оставалась в стороне от баталий и напоминала умудренного опытом воспитателя, который продолжает работать в суматошном школьном дворе. Задумчивая, молчаливее обычного, она, казалось, погрузилась в одной ей ведомые проблемы. Сегодня она вообще не появилась на службе. Обеспокоенный этим загадочным поведением, Данглар допросил Эсталера, слывшего лучшим специалистом по богине-многостаночнице.

– Она перерабатывает всю свою энергию целиком, – поставил диагноз Эсталер. – И нам даже крох не достается, разве что коту перепадает.

– И во что она ее преобразует, по-вашему?

– Это не касается ни семьи, ни бумаг, ни физического состояния. Ни техники, – перебирал Эсталер, пытаясь действовать методом исключения. – Думаю, это, как сказать…

Эсталер ткнул себя в лоб.

– Интеллектуального плана, – предположил Данглар.

– Да, – подтвердил Эсталер. – Она размышляет. Что-то ее заинтриговало.

На самом деле Адамберг прекрасно чувствовал, какая обстановка создалась в Конторе, и пытался ее контролировать. Но его так потрясла прослушка Вейренка, что ему никак не удавалось восстановить душевное равновесие. Тем более что он все равно не узнал ничего нового ни о войне двух долин, ни о смерти Фернана и Толстого Жоржа. Вейренк звонил исключительно родственникам и подружкам и никак не комментировал свою жизнь в Конторе. Зато пару раз Адамберг имел счастье слышать в прямом эфире совокупление Вейренк-Камилла. Он вышел из этого испытания раздавленный грузом их тел, раненный бесстыдством происходящего только потому, что он тут был ни при чем. Любовь Вейренка и Камиллы и невозможность управлять ситуацией бесили его. Его не было в той комнате, их пространство не принадлежало ему. Он проник туда как взломщик и должен был уйти. Но ярость постепенно начала уступать место горечи оттого, что тот недоступный мир принадлежал только Камилле и никакого отношения к нему не имел. Ему оставалось лишь покорно и позорно уйти восвояси, постепенно избавляясь от бремени воспоминаний. Долго шел он мимо кричащих чаек, пытаясь убедить себя, что пора уже снять осаду и не добиваться надуманной цели.

Взбодрившись, словно лихорадка наконец отпустила его, Адамберг вошел в Зал соборов и посмотрел на карту, над которой трудился Жюстен. Стоило ему появиться, как Вейренк встал в оборонительную стойку.

– Двадцать девять, – Адамберг подсчитал красные булавки.

– Мы не справимся, – сказал Данглар. – Надо ввести еще один параметр, чтобы ограничить круг поисков.

– Образ жизни, – предложил Морель. – Живущие с родственниками, братьями или тетками менее доступны для убийцы.

– Нет, – сказал Данглар. – Элизабет убили по дороге на работу.

– Что у нас с деревом креста? – спросил Адамберг слабым голосом, словно его неделю мучил кашель.

– В Верхней Нормандии ничего не нашли. Краж за интересующий нас период не отмечено. Последний раз перепродавали мощи святого Деметрия Фессалоникийского, пятьдесят четыре года назад.

– А ангел смерти? Она там не появлялась?

– Возможно, – сказал Гардон. – Но у нас всего три свидетельства. Шесть лет назад в Векиньи поселилась медсестра, посещавшая больных на дому. Это в тринадцати километрах к северо-востоку от Мениля. Описание весьма смутное. Женщина лет шестидесяти-семидесяти, невысокая, спокойная, но довольно болтливая. Это может быть кто угодно. О ней вспомнили в Мениле, Векиньи и Мейере. Она проработала там около года.

– Достаточно долго, чтобы навести справки. Вы узнали, почему она уехала?

– Нет.

– Чушь это все, – сказал Жюстен, присоединившийся во время восстания к клану позитивистов.

– Что – все, лейтенант? – спросил Адамберг отстраненно.

– Все. Книжка, кот, третья девственница, останки и прочая фигня. Это хрен знает что.

– Мне больше не нужны люди для этого дела, – сказал Адамберг, усаживаясь посередине зала, так, чтобы на нем скрестились все взгляды. – Информация собрана, больше нам искать нечего, ни в базе данных, ни на месте.

– И как же тогда? – спросил Гардон, не теряя надежды.

– В уме. – Эсталер смело кинулся в драку.

– Уж не ты ли собираешься все это распутать в уме? – спросил Мордан.

– Кто не хочет, может не участвовать в следствии, – бросил Адамберг тем же безучастным тоном. – Нам есть чем заняться. Например, трупом на улице Миромениль и поножовщиной на Алезиа. Еще есть массовое отравление в доме престарелых в Отее. По всем этим делам мы сильно опаздываем.

– Мне кажется, Жюстен прав, – сказал Мордан осторожно. – Мне кажется, комиссар, мы идем по ложному следу. В сущности, мы изначально отталкивались от кота, замученного мальчишками.

– От вырезанной у кота половой косточки, – возразил Керноркян.

– В третью девственницу я не верю, – сказал Мордан.

– Я и в первую не верю, – мрачно отозвался Жюстен.

– Ну ты даешь, – сказал Ламар. – Элизабет же умерла.

– Я имею в виду Деву Марию.

– Я пошел, – сказал Адамберг, натягивая пиджак. – Но ведь где-то эта третья дева существует, пьет себе кофе, и я не дам ей умереть.

– Какой еще кофе? – спросил Эсталер, но Адамберг уже вышел из зала.

– Никакой, – сказал Мордан. – Это значит просто, что она живет себе и горя не знает.

XXXVIII

Франсина терпеть не могла всякое старье, с ним одна грязь и все не слава богу. Она хорошо себя чувствовала только в стерильном пространстве аптеки, где можно было бесконечно убирать, мыть и наводить порядок. А вот в старый отцовский дом она возвращаться не любила, там было грязно и все не слава богу. При жизни Оноре Бидо ни за что не позволил бы ей что-либо менять, но теперь-то ему все равно. Вот уже два года Франсина обдумывала возможность переезда на новую, городскую квартиру, подальше от старой фермы. Она все оставит тут – кувшины, покорежившиеся кастрюли, высокие шкафы, – решительно все.

В двадцать тридцать час пробил. Она помыла посуду, завязала двойным узлом мешок с мусором и вынесла его за порог. Мусор привлекает разных мерзких тварей, лучше не оставлять его дома на ночь. Она проверила кухню, по привычке опасаясь, что заметит там мышь или насекомое, что-нибудь ползающее или летающее, паука, личинку, соню… дом буквально кишел этими существами, они внезапно появлялись и так же внезапно исчезали, и Франсина даже не надеялась от них избавиться, учитывая, что вокруг простирались поля, вверху находился чердак, а внизу – погреб. Ее спальня была единственным бункером, где она могла передохнуть от вторжения всякой дряни. Долгие месяцы она потратила на то, чтобы заложить камин, замазать цементом все трещины на стенах и щели под окнами и дверями. Кровать она поставила на кирпичи, чтобы оторвать ее от пола. Лучше было не проветривать, чем дать возможность невесть кому проникнуть в комнату, пока она спит. Но вот с жучками-точильщиками она справиться не смогла, и они вгрызались всю ночь в старые деревянные балки. По вечерам Франсина брезгливо рассматривала крохотные дырочки над кроватью, опасаясь, что оттуда высунется гадкая головка. Она понятия не имела, на что похожи эти пакостные точильщики – на червяка, сороконожку, уховертку? По утрам она с отвращением смахивала с одеяла древесную пыль.

Франсина налила горячего кофе в большую кружку, бросила кусочек сахара и добавила две крышечки рома. Чистая радость. Сейчас, захватив бутылочку рома, она унесет кружку к себе в спальню и посмотрит два фильма подряд. Коллекция из восьмисот двенадцати рассортированных по жанрам видеокассет с наклеенными этикетками хранилась в комнате отца – рано или поздно сырость покончит и с ними. Она решилась переехать в тот день, когда, через пять месяцев после его смерти, к ней зашел специалист по деревянным конструкциям. В стропилах он нашел семь отверстий, проделанных жуком-дровосеком. Семь. Огромные, нереальные дыры, размером с мизинец. «Если прислушаться, услышишь, как жуки вгрызаются в древесину», – усмехнувшись, сказал специалист.

«Надо бы обработать», – заключил он. Но увидев брешь, проделанную дровосеком, Франсина приняла окончательное решение. Пора отсюда уезжать. Иногда она с содроганием пыталась представить, на что похож жук-дровосек. На большого червяка? На навозника с жалящим хоботком?

В час ночи Франсина проверила дырочки точильщиков, убедившись благодаря своим зарубкам, что они не слишком распространились по балке, и погасила свет в надежде, что не услышит пыхтения ежа за окном. Не любила она подобные звуки, ей казалось, что это человек сопит в ночи. Она легла на живот и забралась с головой под одеяло, оставив лишь маленькую щелочку для носа. «Тебе уже тридцать пять, Франсина, а ведешь ты себя как сущий ребенок», – сказал ей кюре. Ну и что? Через два месяца она распростится и с домом, и с кюре. На лето она тут не останется. Летом было еще хуже: жирные ночные бабочки – и как, черт возьми, они сюда проникают? – бились своими мерзкими тельцами об абажур. А еще шершни, мухи, слепни, детеныши грызунов и личинки клещей. Говорят, личинки просверливают в коже дырочки и откладывают там яйца.

Чтобы заснуть, Франсина принялась считать дни, оставшиеся до 1 июня – на этот день был назначен переезд. Сколько раз ей говорили, что она зря променяла огромную ферму XVIII века на квартирку из двух комнат с балконом в Эвре. Но Франсина считала, что это самая удачная сделка в ее жизни. Через два месяца она будет в полной безопасности, расставит восемьсот двенадцать кассет в чистенькой беленькой квартирке, в шестидесяти метрах от аптеки. Сядет перед телевизором на новый синий пуф, положенный на новый, с иголочки, линолеум, нальет себе кофе с ромом, и ни один точильщик не нарушит ее покой. Всего-то пару месяцев потерпеть. Кровать она отодвинет от стены, поставит на возвышение и приобретет лакированную лесенку, чтобы на нее взбираться. У нее будут чистейшие простыни пастельных тонов, и ни одна муха не посмеет на них гадить. Пусть она ребенок, но в кои-то веки ей будет хорошо. Франсина свернулась клубочком под жарким слоем одеял и заткнула ухо указательным пальцем. Чтобы ежа не слышать.

XXXIX

Закрыв за собой дверь, Адамберг ринулся в душ. Он с остервенением тер голову, потом прислонился к кафельной стене и так и остался стоять под теплой водой, закрыв глаза и опустив руки. «Ты так долго сидишь в речке, – говорила ему мама, – что с тебя все цвета смоет, станешь альбиносом».

В мыслях возник образ Арианы, и Адамберг оживился – было бы неплохо, подумал он и закрыл краны. Надо пригласить ее поужинать, а там будет видно. Наспех вытершись, он натянул одежду на еще влажное тело, прошел мимо подслушивающего устройства, установленного у кровати. Завтра он попросит Фруасси отключить эту адскую машину и вместе с проводами убрать куда подальше сволочного беарнца с кривой улыбкой. Он схватил стопку дисков с записью его разговоров и методично сломал их, один за другим, пустив по комнате фонтан из блестящих осколков. Собрал их в мешок и крепко завязал. После чего проглотил несколько сардин с помидорами и сыром и, сытый и чистый, решил позвонить Камилле в знак доброй воли и спросить, как там поживает ребенкин насморк.

У Камиллы было занято. Он сел на край кровати, дожевывая кусок хлеба, и через две минуты набрал ее еще раз. Занято. Болтает с Вейренком, должно быть. Прослушка, мерно помигивая красным огоньком, вводила его в искушение. Резким движением он нажал на кнопку.

Ничего, только звук включенного телевизора. Адамберг увеличил громкость. По иронии судьбы, Вейренк пылесосил квартиру под дискуссию о ревности. Слушать эту передачу у себя дома, но в каком-то смысле в обществе Вейренка показалось ему вредным занятием. Психиатр в чужом телевизоре излагал причины и следствия обсессивно-компульсивных расстройств, и Адамберг растянулся на кровати, с облегчением констатировав, что, несмотря на недавний заскок, он не мог похвастаться ни одним из перечисленных симптомов.

Внезапно проснувшись от громкого голоса, он вскочил, чтобы выключить оравший у него в комнате телевизор.

– Стоять, мудила!

Адамберг метнулся в противоположный конец спальни, уже сообразив, что ошибся. Это орал не телевизор, а прослушка, передававшая фильм из квартиры Вейренка. Нетвердой рукой он нащупал кнопку, но вдруг замер, услышав, что лейтенант отвечает главному герою. Звучал Вейренк слишком странно для телефильма. Адамберг посмотрел на часы – скоро два. У Вейренка ночные гости.

– Пушка есть?

– Табельное оружие.

– Где?

– На стуле.

– Мы его заберем, не против?

– Чего вы хотите? Оружие?

– А ты как думаешь?

– Я никак не думаю.

Адамберг поспешно набрал номер Конторы.

– Морель, кто там с вами есть?

– Мордан.

– Мчитесь на квартиру Вейренка! Вооруженное нападение. Их двое. Живее, Морель, он под прицелом.

Адамберг отключился и тут же позвонил Данглару, зашнуровывая свободной рукой ботинки.

– Соображай, парень.

– Не припоминаешь?

– Извините, я вас не знаю.

– Да ладно, щас мы тебе мозги прочистим. Одень штаны, все красивше будешь.

– Куда мы идем?

– Погулять. За руль сам сядешь, понял?

– Данглар? Двое типов держат Вейренка под прицелом у него дома. Поезжайте в Контору и займите там пост у прослушки. Главное, не упустите его. Я сейчас буду.

– У какой еще прослушки?

– Вейренка, черт побери!

– У меня нет номера его мобильника. Каким образом я могу установить прослушивание?

– Я ничего не прошу вас устанавливать, вы должны занять пост у прослушки. Эта штуковина стоит у Фруасси, в левом шкафу. Поторапливайтесь, боже мой, и предупредите Ретанкур.

– Фруасси запирает шкаф на ключ, комиссар.

– Так возьмите дубликат у меня в ящике, боже мой! – прокричал Адамберг, перепрыгивая через ступеньки.

– О'кей, – сказал Данглар.

Итак, имеем прослушку и нападение, – натягивая рубашку, Данглар с ужасом осознавал, что послужило тому причиной. Через двадцать минут он уже включал приемник, стоя на коленях перед шкафом Фруасси. За спиной он услышал поспешные шаги Адамберга.

– Что происходит? – спросил комиссар. – Они вышли?

– Еще нет. Вейренк их маринует – одевается еле-еле и ищет ключи от машины.

– Они собираются взять его машину?

– Да. Вот, он нашел ключи. Парни уж совсем…

– Заткнитесь, Данглар.

Мужчины склонились к передатчику.

– Не, парень, телефон оставишь тут. Ты нас что, совсем за мудаков держишь?

– Они выбрасывают его телефон, – сказал Данглар. – Мы его потеряем.

– Быстрее, включите жучок.

– Какой жучок?

– У него в машине, черт побери! Врубайте экран, маячок покажет нам их передвижения.

– Все тихо. Наверно, они между квартирой и машиной.

– Мордан, – позвал Адамберг, – они на улице, перед его домом.

– Мы только что подъехали к перекрестку, комиссар.

– Черт.

– На Бастилии были пробки. Мы включили мигалку, но там полный бардак.

– Мордан, они сейчас сядут в его машину. Следите за ними по маячку.

– Я не смогу настроиться на его волну.

– Я смогу. Я вас поведу. Не выключайтесь. Вы на какой машине?

– На BEN 99.

– Я переключу звук вам на рацию.

– Какой звук?

– Их разговор в машине.

– Понял.

– Они сели, – прошептал Данглар, – трогаются, едут на восток, в сторону улицы Бельвиль.

– Я слышу их, – сказал Мордан.

– Только не ори, мудила. Пристегнись, руки на руль. Жми к кольцевой. Мы за город едем. Ты не против?

Главное, не ори, мудила. Адамбергу была знакома эта фраза. Он услышал ее очень давно, там, на Верхнем лугу. Он стиснул зубы и положил руку на плечо Данглара.

– Черт побери, капитан. Они его прикончат.

– Кто – они?

– Они. Ребята из Кальдеза.

– Быстрее, Вейренк, жми на газ. В полицейской машине ведь все можно? Врубай мигалку, чтоб к нам не приставали.

– Вы знаете меня?

– Не придуривайся, мы не собираемся всю ночь с тобой, мудаком, возиться.

– Мудак да мудак – они других слов не знают, – проворчал вспотевший Данглар.

– Заткнитесь, Данглар. Мордан, они в южном секторе кольцевой. Вам будет нетрудно их заметить по мигалке.

– Понял. О'кей.

– …рнан и Толстый Жорж. Припоминаешь? Или ты забыл, как замочил их?

– Припоминаю.

– Долго запрягаешь, парень. А нам что, тоже надо представляться?

– Нет. Вы подонки из Кальдеза. Ролан и Пьеро. Но тех сволочей, Фернана и Толстого Жоржа, я не убивал.

– Не надейся, что выпутаешься так просто. И не придуривайся, я сказал. Съезжай с кольцевой, нам в Сен-Дени. Ты их убил, а мы с Роланом не собираемся сидеть и ждать, пока ты кончишь нас.

– Я их не убивал.

– Кончай базар. У нас верные источники. Поверни вон там и заткни пасть.

– Мордан, они проезжают мимо северного фасада собора.

– Мы едем прямо на собор.

– На север, Мордан, на север.

Адамберг, все так же стоя на коленях у передатчика, прижал кулак к губам и стиснул зубы.

– Мы их накроем, – автоматически сказал Данглар.

– Они быстрые ребята, капитан. Сначала убивают, потом думают. Черт, на запад, Мордан! Они едут к стройке.

– Все нормально, я вижу их мигалку. Осталось двести пятьдесят метров.

– Приготовьтесь, его наверняка потащат туда. Как только они выйдут из машины, я их потеряю.

Адамберг снова прижал кулак ко рту.

– Данглар, где Ретанкур?

– Ее нет ни дома, ни здесь.

– Я еду в Сен-Дени. Следите за ними по маячку, а прослушку переведите ко мне в машину.