Вечность на двоих

И у него пересохло во рту. Настало время аперитива, мужики втянули голову в плечи, сомкнули пальцы на бокалах, угрожающе выставили подбородок. Деревенский колокол пробил час торжественного собрания мужей, час сентенций и многозначительных кивков, возвышенной и потешной сельской риторики. Адамберг знал ее наизусть. Он родился в ее музыке, вырос под ее патетические звуки, помнил ее ритмы и темы, вариации и контрапункты, узнавал главных исполнителей. Робер взмахнул смычком, и оркестранты тут же расположились согласно принятому и неколебимому порядку.

– Я больше тебе скажу, – заявил мужчина слева. – От этого не просто во рту пересыхает, но и голова кругом идет.

– Во-во.

Адамберг повернулся, чтобы рассмотреть человека, на которого была возложена нелегкая, но столь необходимая обязанность размечать, словно щипком контрабаса, все повороты в беседе. Худой коротышка, мальчик для битья. Само собой, здесь как и везде.

– Тот, кто это сделал, – сообщил сутулый верзила в дальнем конце стола, – просто нелюдь какая-то.

– Животное.

– Хуже.

– Во-во.

Вступление и тема. Адамберг вынул вздувшийся от сырости блокнот и принялся зарисовывать лица музыкантов. Вылитые нормандцы, чего уж тут. Он узнавал в них черты своего друга Бертена, потомка Тора-громовержца и по совместительству хозяина кафе на парижской площади. Квадратная челюсть, высокие скулы, светлые волосы и ускользающий взгляд бледно-голубых глаз. Адамберг впервые ступил на землю промозглых лугов Нормандии.

– Я считаю, – снова подал голос Робер, – это дело рук какого-нибудь юнца. Маньяка.

– Маньяк не обязательно юнец.

Контрапунктом выступал самый пожилой из собравшихся, он сидел во главе стола. Все лица с выражением крайней заинтересованности обернулись к нему.

– Потому что молодой маньяк стареет, и из него получается пожилой маньяк.

– Как посмотреть, – пробурчал Робер.

Роберу выпала сложная, но столь же нужная роль – оппонировать старику.

– Так и посмотреть. Тот, кто это сделал, – маньяк, и точка.

– Дикарь.

– Во-во.

Повторение темы и ее развитие.

– Потому что убийство убийству рознь, – вмешался сосед Робера, не такой блондин, как все остальные.

– Как посмотреть.

– Так и посмотреть, – отрезал старик. – Парень, который это сделал, хотел убить, ясно? Два выстрела в бок, и готово. Он даже тело не тронул. Знаешь, кто он после этого?

– Убийца.

– Во-во.

Адамберг прекратил рисовать и прислушался. Старик повернулся и скользнул по нему взглядом.

– Вообще-то, – сказал Робер, – Бретийи – не совсем наш район, до него километров тридцать, как ни крути. Что нам с того?

– Мы опозорены, Робер, вот что.

– Я думаю, убийца не из Бретийи. Тут поработал парижанин. А ты как думаешь, Анжельбер?

Старика во главе стола звали, следовательно, Анжельбер.

– Ну, парижане еще большие маньяки, чем все остальные.

– При такой-то жизни.

За столом воцарилось молчание, и несколько лиц украдкой обернулись на Адамберга. В час собрания мужей чужака неминуемо заметят, изучат, потом примут или отвергнут. В Нормандии, как и везде, только в Нормандии, наверно, в большей степени, чем где бы то ни было.

– С чего вы взяли, что я парижанин? – спокойно спросил Адамберг.

Старик показал подбородком на книгу, лежавшую на столике комиссара рядом с кружкой пива.

– Билетик, – пояснил он. – Который у вас вместо закладки. Билетик парижского метро. Что мы, слепые?

– Я не парижанин.

– Но и не здешний.

– Я из Пиренеев.

Робер поднял руку, потом тяжело опустил ее на стол.

– Гасконец, – заключил он, как припечатал.

– Беарнец, – поправил Адамберг.

Предварительные слушания и прения сторон.

– Не его вина, что горцы сильно напортачили, – отозвался с противоположного конца стола Илер, старик не очень старый, но совершенно лысый.

– Когда это? – спросил самый темноволосый.

– Неважно, Освальд, давным-давно.

– Бретонцы тоже, еще неизвестно, кто больше. Беарнцы хотя бы не пытаются отобрать у нас Мон-Сен-Мишель.

– Нет, – признал Анжельбер.

– В любом случае, – решился Робер, изучая Адамберга, – вы не похожи на парня, приплывшего на драккаре. Откуда вообще взялись беарнцы?

– С гор, – ответил Адамберг. – Гора выплюнула их вместе с потоком лавы, потом они стекли по склонам и застыли – так получились беарнцы.

– Ну конечно, – подтвердил тот, кто размечал паузы.

Мужи молча ждали, и было очевидно, что их интересуют причины присутствия чужака в Аронкуре.

– Я ищу замок.

– Это просто. Там сегодня концерт.

– Я сопровождаю одного из музыкантов.

Освальд достал из внутреннего кармана местную газету и аккуратно развернул ее.

– Тут фотография оркестра, – сказал он.

Его, таким образом, приглашали подойти к столу. Адамберг преодолел несколько метров с кружкой пива в руке и посмотрел на страницу, которую протягивал ему Освальд.

– Вот, – сказал он, ткнув пальцем в снимок, – альтистка.

– Эта красотка?

– Ну.

Робер снова наполнил бокалы, и этот жест продиктован был желанием не просто выпить еще по стаканчику, но и отметить важность новой паузы. В настоящий момент мужское собрание мучилось вечным вопросом: кем эта женщина приходилась чужаку? Любовницей? Женой? Сестрой? Подругой? Кузиной?

– И вы ее сопровождаете, – уточнил Илер.

Адамберг кивнул. Хоть ему и говорили, что нормандцы никогда не задают прямых вопросов, он всегда считал это легендой и теперь купался в их гордом безмолвии. Кто задает слишком много вопросов, выдает сам себя, а это недостойно настоящего мужчины. Растерявшись, мужи обратили взоры на старейшину. Анжельбер с хрустом почесал ногтями небритый подбородок.

– Это ваша жена, – постановил он.

– Бывшая, – сказал Адамберг.

– И вы все-таки ее сопровождаете.

– Из вежливости.

– Ну конечно, – подтвердил разметчик.

– Женщины… – тихо сказал Анжельбер, – сегодня они есть, завтра их нет.

– Они нам не нужны, когда они есть, и нужны, когда их уже нет, – заметил Робер.

– Они нас бросают, – согласился Адамберг.

– И с чего бы это, – осмелился Освальд.

– Потому что мы ведем себя недостаточно вежливо, – пояснил Адамберг. – Я, по крайней мере.

Этот парень не увиливал от вопросов, и у него были неприятности с женщинами – собрание мужей присудило два очка в пользу Адамберга. Анжельбер указал ему на стул.

– Сядь сюда, за те же деньги, – предложил он.

Он перешел на «ты» в знак временного допуска горца на ассамблею равнинных нормандцев. Адамбергу придвинули бокал белого вина. Их полку на сегодня прибыло, завтра будет о чем поговорить.

– А кого убили-то? В Бретийи? – спросил Адамберг, сделав достаточное количество глотков.

– Убили? Забили, ты хочешь сказать? Зарезали, как паршивого пса?

Освальд вытащил из кармана еще одну газету и протянул ее Адамбергу, тыча пальцем в снимок.

– Вообще-то, – Робер гнул свое, – лучше быть невежливым до и вежливым после. С женщинами. Меньше было бы неприятностей.

– Кто знает, – сказал старик.

– Пойди пойми, – добавил разметчик.

Адамберг, нахмурившись, пытался вникнуть в текст статьи. В луже крови плавал красный зверь. Подпись под снимком гласила: «Чудовищное варварство в Бретийи». Он сложил газету, чтобы прочесть название: «Егерь Запада».

– Ты охотник? – спросил Освальд.

– Нет.

– Тогда тебе не понять. Такого оленя, к тому же с восемью отростками на рогах, подобным образом не убивают. Это варварство.

– С семью, – поправил Илер.

– Извини, – сказал Освальд, посуровев, – у этого оленя было восемь отростков.

– Семь.

Стычка, опасность взрыва. Адамберг поспешил вмешаться:

– На фотографии не видно, семь или восемь.

Все с облегчением глотнули вина. Само собой, добрая ссора занимала определенное место в партитуре мужской ассамблеи, но сегодня, в присутствии чужака, у них были другие приоритеты.

– Такое, – сказал Робер, ткнув толстым пальцем в снимок, – не мог совершить охотник. Этот тип и не дотронулся до зверя, ничего не взял, даже трофеи.

– Трофеи?

– Рога и нижнюю часть правой передней ноги. Он распотрошил зверя просто ради удовольствия. Маньяк. И что, спрашивается, себе думают полицейские из Эвре? А ничего. Им плевать.

– Потому что это не убийство, – отозвался второй оппонент.

– Сказать тебе? Будь то человек или зверь, когда он устраивает такую мясорубку, это значит – у него не все дома. Кто тебе поручится, что он потом женщину не зарежет? Убийцам тоже надо на ком-то тренироваться, между прочим.

– Это верно, – сказал Адамберг, вспомнив о дюжине крыс в порту Гавра.

– В полиции одни козлы, им это даже в голову не приходит. Болваны.

– Подумаешь, олень, – возразил возражатель.

– Ты тоже болван, Альфонс. На месте полицейских я начал бы искать этого типа, и чем быстрее, тем лучше.

– Я бы тоже, – прошептал Адамберг.

– Вот видишь, даже Беарнец со мной согласен. Потому что такое зверство, слышишь меня, Альфонс, означает, что где-то здесь бродит сумасшедший. И поверь мне, ты еще о нем услышишь, потому что я никогда не ошибаюсь.

– Беарнец согласен, – добавил Адамберг, пока старик снова наполнял его бокал.

– Вот видишь. И это при том, что он не охотник.

– Нет, – сказал Адамберг, – он полицейский.

Рука Анжельбера замерла в воздухе, бутылка остановилась на полпути к бокалу. Адамберг встретился с ним взглядом. Вызов был брошен. Легким движением руки комиссар дал понять, что он тем не менее не прочь выпить. Анжельбер не шелохнулся.

– Мы тут полицейских не особенно любим, – произнес он, даже не пошевелив рукой.

– Их нигде не любят, – уточнил Адамберг.

– Здесь еще меньше, чем везде.

– Я же не говорил, что люблю их, я сказал, что я – полицейский.

– Ты их не любишь?

– А зачем?

Старик зажмурился, собираясь с силами для неожиданной дуэли:

– А зачем ты им стал?

– От невежливости.

Этот быстрый ответ стрелой пролетел над головами собравшихся, Адамберга в том числе, который сам не смог бы объяснить, что он имел в виду. Но никто не осмелился выдать свое недоумение.

– Во-во, – подвел итог разметчик.

И рука Анжельбера, замершая, словно в стоп-кадре, продолжила свое движение, бутылка наклонилась, и бокал Адамберга наконец наполнился.

– Или вот из-за такого, – продолжил Адамберг, показывая на растерзанного оленя. – Когда это произошло?

– Месяц назад. Оставь газету себе, если хочешь. Полицейским из Эвре плевать.

– Козлы, – сказал Робер.

– Что это? – спросил Адамберг, указывая на пятно рядом с телом.

– Сердце, – с отвращением сказал Илер. – Он влепил ему две пули в бок, потом вырезал сердце и расквасил его.

– А что, есть такая традиция? У оленя вырезают сердце?

Все снова помолчали в нерешительности.

– Объясни ему, Робер, – приказал Анжельбер.

– Обалдеть можно, ты горец и ничего не смыслишь в охоте.

– Ну, я взрослых сопровождал, – признался Адамберг. – Диких голубей таскал, как все мальчишки.

– И на том спасибо.

– Но на этом остановился.

– Убив оленя, – начал Робер, – ты снимаешь с него шкуру, стелешь ее ковром. На нее – трофеи и задний окорок. Внутренности не трогаешь. Переворачиваешь тушу, вырезаешь филейные части. Потом отрубаешь голову, чтобы забрать рога. Закончив, оборачиваешь зверя в его же шкуру.

– Во-во.

– Но к сердцу даже не притрагиваешься, черт побери! Раньше, бывало, его тоже вырезали. Но мир не стоит на месте. Сегодня сердце оставляют зверю.

– А кто его вырезал раньше?

– Неважно, Освальд, это было давным-давно.

– Наш-то хотел только убивать и уродовать, – сказал Альфонс. – Даже рога не забрал. Хотя те, кто ничего в этом не смыслит, охотятся именно за рогами.

Адамберг поднял глаза на развесистые рога, висящие над входной дверью.

– Нет, – сказал Робер, – это дермо.

«Дерьмо», – перевел Адамберг.

– Тише ты, – Анжельбер кивнул на барную стойку, где хозяин сражался в домино с двумя юнцами, слишком еще зелеными, чтобы присоединиться к мужам.

Робер бросил взгляд на хозяина, потом снова посмотрел на комиссара.

– Он чужак, – объяснил он шепотом.

– То есть?

– Не местный. Из Кана.

– А Кан, что ли, не в Нормандии?

Взгляды, гримасы. Надо ли посвящать горца в столь интимные и болезненные подробности?

– Кан – это Нижняя Нормандия, – объяснил Анжельбер. – А тут – Верхняя.

– Какая разница?

– Большая. Настоящая Нормандия – Верхняя, то есть наша.

Его скрюченный палец указывал на столешницу, как будто Верхняя Нормандия скукожилась до размеров аронкурского кафе.

– Смотри, – добавил Робер, – там, в Кальвадосе, тебе скажут все наоборот. Но ты им не верь.

– Не буду, – обещал Адамберг.

– Бедняги, у них все время льет дождь.

Адамберг взглянул на окна, по которым непрерывно барабанили капли.

– Дождь дождю рознь, – объяснил Освальд. – Здесь не льет, а мочит. А в твоих краях они бывают? Чужаки?

– Бывают, – признал Адамберг. – У нас имеет место некоторая напряженность между долинами Гав-де-По и Оссо.

– Ну да, – подтвердил Анжельбер, словно не узнал ничего нового.

Адамберг, хоть и привык с детства к тяжелому музыкальному ритуалу мужских собраний, почувствовал на своей шкуре, что в беседу нормандцев сложнее вникнуть, чем в чью-либо другую. Они хранили верность своей репутации молчунов. Подозрительные, осторожные фразы с трудом прокладывали себе дорогу, словно испытывая каждым словом твердость почвы. Говорили они тихо, стараясь не высказываться напрямую. Ходили вокруг да около, будто желание выложить карты на стол было столь же неуместно, как и бросить на него кусок сырого мяса.

– Почему дерьмо? – спросил Адамберг, кивая на рога над входом.

– Потому что это сброс. Чтобы повоображать, и такие сойдут. Сам посмотри, если не веришь. Там у основания кости заметны розетки.

– А это кость?

– Ты и правда профан, – грустно заметил Альфонс, словно недоумевая, с какой стати Анжельбер допустил этого невежду в их компанию.

– Это кость, – подтвердил старик. – Череп зверя прорастает наружу. Такое только у плотнорогих бывает.

– Представь, если бы наши черепа прорастали наружу, – сказал Робер мечтательно.

– Вместе с мыслями? – спросил Освальд, чуть улыбнувшись.

– Тебе это не грозит.

– Полицейским было бы кстати, – вставил Адамберг. – Хоть и небезопасно – все бы видели, что у тебя на уме.

– Во-во.

Анжельбер воспользовался задумчивой паузой, чтобы вновь наполнить бокалы.

– А в чем ты, собственно, разбираешься? Не считая полицейских? – спросил Освальд.

– Отстань от него, – приказал Робер. – В чем хочет, в том и разбирается. Он же у тебя не спрашивает, в чем ты разбираешься.

– В женщинах, – сказал Освальд.

– Он тоже, представь себе. Иначе бы от него не ушла жена.

– Во-во.

– Разбираться в женщинах – это не то же самое, что разбираться в любви. Особенно когда это касается женщин.

Анжельбер встрепенулся, словно отгоняя ненужные воспоминания.

– Объясни ему, – кивнув Илеру, он постучал пальцем по снимку растерзанного оленя.

– Самец скидывает рога каждый год.

– Зачем?

– Они ему мешают. Он носит рога, чтобы сражаться за самок. Когда драчка окончена, рога падают.

– Жаль, – сказал Адамберг. – Они красивые.

– Красота усложняет жизнь, – сказал Анжельбер. – Пойми, рога тяжелые и путаются в ветвях. После боя они сами сваливаются.

– Так люди складывают оружие. Если тебе на примере понятнее. Бабу получил, можно заключать перемирие.

– Женщины – сложная штука, – сказал Робер, в своем репертуаре.

– Но красивая.

– Вот и я про то, – вздохнул старик. – Чем они красивее, тем с ними сложнее. Их не поймешь.

– Нет, – сказал Адамберг.

– Поди знай.

Четверо мужчин разом, не сговариваясь, глотнули вина.

– Рога отпадают, это называется сброс, – продолжал Илер. – Их собирают в лесу, как грибы. А рога убитого оленя срезают. Они живые. Дошло?

– А убийце плевать на живые рога, – сказал Адамберг, возвращаясь к снимку распоротого оленя. – Его интересует только смерть. Или сердце.

– Во-во.

IX

Адамберг попытался прогнать оленя, занимавшего все его мысли. Ему не хотелось заходить в гостиничный номер с полной крови головой. Он постоял за дверью, чтобы прочистить себе мозги и прояснить мысли, насильно вогнав в них облака, шарики и голубые небеса. Потому что в комнате спал девятимесячный ребенок. А кто их знает, этих детей. Может, они способны проникнуть внутрь головы, услышать ворчливые мысли, уловить запах тревожного пота и, не дай бог, увидеть растерзанного оленя в раздумьях отца.

Адамберг бесшумно толкнул дверь. Он солгал почтенным нормандцам. Сопровождал – да, из вежливости – да, но лишь для того, чтобы посидеть с ребенком, пока Камилла будет играть на альте. Их последний разрыв – пятый или седьмой, он уже им счет потерял, привел к неожиданной катастрофе: Камилла безнадежно превратилась в его подругу. Рассеянная, улыбчивая, сердечная, родная – но подруга, во всем отчаянно трагическом смысле этого слова. Это ее новое качество сбивало с толку Адамберга, он пытался обнаружить трещину и вытащить наружу чувство, бьющееся под маской непринужденности, как краб под камнем. Но Камилла, судя по всему, и впрямь ушла на дно, забыв былые ссоры. «А, – сказал он себе, поприветствовав ее вежливым поцелуем, – пытаться вовлечь усталую подругу в новое любовное приключение – задача, увы, непосильная». Поэтому, недоумевая, но покорившись судьбе, он сосредоточился на своей новой роли отца. Будучи новичком в этой области, Адамберг честно пытался втолковать себе, что данный младенец приходится ему сыном. Ему казалось, что это стоило бы ему таких же усилий, найди он мальчика под забором.

– Он не спит, – сказала Камилла, надевая черный концертный пиджак.

– Мы почитаем сказку. Книжку я принес.

Адамберг вытащил из сумки здоровенный том. Его четвертая сестра явно считала своим долгом повышать культурный уровень брата и усложнять ему жизнь. Она подсунула ему четырехсотстраничный труд о пиренейской архитектуре, которая была ему до лампочки, велев изучить его и высказать свое мнение. А если уж кого Адамберг и слушался, так это своих сестер.

– «Строительство в Беарне, – прочел он. – Традиционные строительные технологии XII – XIX вв.».

Камилла улыбнулась, пожав плечами с легкостью верного друга. Главное, чтобы ребенок заснул, – в этом она полностью полагалась на Адамберга, а до его странностей ей не было дела. Ее мысли сосредоточены были на вечернем концерте – этим чудом она наверняка обязана Йоланде, выпросившей его у Могучих.

– Ему понравится, – сказал Адамберг.

– Да ради бога.

Ни упрека, ни насмешки. Белоснежное небытие настоящего товарищества.

Оставшись в одиночестве, Адамберг принялся изучать своего сына, который смотрел на него с важным видом, если вообще можно было употреблять это слово применительно к девятимесячному младенцу. Сосредоточенность ребенка на неизвестно каком, ином пространстве, его безразличие к мелким неприятностям, более того, невозмутимость и отсутствие всяких желаний тревожили Адамберга – слишком уж он узнавал в нем себя. Уже не говоря о густых бровях, носе, который явно собирался стать крупным, и лице, таком, мягко говоря, незаурядном, что ему запросто можно было дать на два года больше. Тома Адамберг пошел в отца, чего комиссар вовсе ему не желал. Правда, благодаря этому сходству до комиссара начало доходить – по капельке, по крохам, – что этот ребенок – плоть от плоти его.

Адамберг открыл книгу на заложенной билетиком странице. Обычно он их просто загибал, но это произведение сестра велела пощадить.

– Том, слушай внимательно, мы сейчас вместе будем повышать свой культурный уровень, и деться нам некуда. Помнишь, что я тебе читал про фасады, обращенные на север? Ты все усвоил? Слушай дальше.

Невозмутимый Тома смотрел на отца внимательно и безучастно.

– «Широкое использование речной гальки при сооружении низких стен в сочетании с конструктивным подходом применительно к наличию местных ресурсов представляет собой систематическое, хотя и не повсеместное явление». – Нравится, Том? – «Привнесение в подавляющее число этих стенок кладки в стиле opus piscatum, имитирующем узор листа папоротника или рыбьего хребта, отвечает потребности компенсировать, с одной стороны, незначительные размеры элементов строительного материала, с другой – низкую связующую способность порошкообразного строительного раствора».

Адамберг отложил книгу, встретившись глазами с сыном.

– Понятия не имею, что такое opus spicatum, и мне плевать, сын мой. Тебе тоже. Так что по этому вопросу у нас разногласий нет. Но я тебе объясню, как решать такого рода проблемы, поскольку ты наверняка еще с ними столкнешься. Что делать, когда ничего не понимаешь. Учись, пока я жив.

Адамберг достал мобильный телефон и набрал номер под рассеянным взглядом сына.

– Ты звонишь Данглару, – пояснил он. – Вот и все. Запомни это и имей всегда при себе его телефон. Все проблемы такого рода он решит тебе в одну секунду. Сейчас увидишь, следи внимательно.

– Данглар? Адамберг. Извините, что побеспокоил, но малыш тут запнулся на одном слове, и ему нужны разъяснения.

– Давайте, – сказал Данглар устало. Он привык соответствовать неожиданным закидонам комиссара и смирился со своей негласной ролью.

– Opus spicatum. Он интересуется, что бы это могло значить.

– Как же. Ему девять месяцев, черт возьми.

– Я не шучу, капитан. Он правда интересуется.

– Майор, – возразил Данглар.

– Скажите, Данглар, вы долго меня будет доставать своим званием? Майор, капитан, нам-то что? И вопрос не в этом. А в opus spicatum.

– Piscatum, – поправил Данглар.

– Вот именно. Привнесение этого opus в деревенские стенки отвечает потребности компенсировать. Мы с Томом зациклились на этой штуке и ни о чем другом не можем думать. Хотя месяц назад в Бретийи какой-то вандал растерзал оленя и даже рога его не взял, зато вырвал сердце. Что скажете?

– Маньяк, сумасшедший, – угрюмо сказал Данглар.

– Во-во. Робер тоже так считает.

– Какой еще Робер?

Данглар мог брюзжать сколько душе угодно, когда Адамберг дергал его по всяким пустякам, но ему никогда не удавалось прекратить эти дурацкие разговоры, заявить о своих правах или, дав волю гневу, бросить трубку. Голос комиссара действовал на майора как теплый зыбкий ветер, который легко подхватывал его и, не встречая отпора, уносил куда хотел, словно опавший листик или одну из этих проклятых галек из проклятой пиренейской речки. Данглар очень на себя злился, но уступал. В итоге побеждает вода.

– Робер – мой новый друг из Аронкура.

Майору Данглару можно было не объяснять, где находится поселок Аронкур. Обладая мощной и идеально организованной памятью, майор знал назубок все округа и коммуны страны и мог, хоть ночью его разбуди, мгновенно выдать фамилию полицейского, ответственного за данный участок.

– Хорошо время провели?

– Очень хорошо.

– Вы по-прежнему товарищи? – отважился Данглар.

– Законченные, беспросветно. Мы остановились на opus spicatum, Данглар.

– Piscatum. Если вы собрались чему-то учить ребенка, делайте это, по крайней мере, добросовестно.

– Потому я вам и позвонил. Робер считает, что убил молодой человек, юный маньяк. Но старейшина, Анжельбер, уверяет, что это как посмотреть и что с возрастом юный маньяк становится старым маньяком.

– И где вы это обсуждали?

– В кафе, за аперитивом.

– Сколько бокалов беленького?

– Три. А у вас как на этом фронте?

Данглар напрягся. Комиссар контролировал его запои, и ему это было неприятно.

– Я вам вопросов не задавал, комиссар.

– Задавали. Вы спросили, по-прежнему ли у нас с Камиллой товарищеские отношения.

– Ладно, – сказал Данглар, сдавшись. – Opus piscatum – это способ кладки елочкой плоских камней, черепиц и продолговатой гальки, получается что-то вроде рыбьего хребта, откуда и название. Его еще римляне придумали.

– Понятно. А дальше что?

– Дальше ничего. Вы спросили, я ответил.

– А зачем это нужно, Данглар?

– А мы зачем нужны, комиссар? Мы, люди, – здесь, на земле?

Когда Данглару было плохо, его снова и снова терзал вопрос о бескрайнем космосе, на который не существовало ответа, а вместе с ним – вопросы о взрыве солнца через четыре миллиарда лет и о злосчастном и тревожном недоразумении по имени Человечество, посаженном на комок земли, заблудившийся во Вселенной.

– У вас неприятности? – встревожился Адамберг.

– Приятного мало.

– Дети спят?

– Спят.

– Выйдите куда-нибудь, Данглар, послушайте Освальда или Анжельбера. В Париже их тоже хоть отбавляй.

– С такими именами вряд ли. И что они мне скажут?

– Что сброшенные рога не идут ни в какое сравнение с рогами убитого оленя.

– Я знаю.

– Что у плотнорогих лоб растет наружу.

– Я знаю.

– Что лейтенант Ретанкур тоже наверняка не спит и можно пойти поболтать с ней часок.

– Да, возможно, – сказал Данглар, помолчав.

Адамберг почувствовал нотки облегчения в голосе своего помощника и повесил трубку.

– Понимаешь, Том? – он положил руку на головку сына. – Они добавляют в стенку рыбий хребет, только не спрашивай зачем. Раз Данглар в курсе, мы можем про это забыть. А книгу мы выкинем, нас от нее мутит.

Стоило Адамбергу положить руку на головку малыша, как тот засыпал, как, впрочем, и любой другой младенец. И взрослый. Через несколько секунд, когда Тома закрыл глаза, Адамберг убрал руку и внимательно посмотрел на свою ладонь, не очень, впрочем, удивившись. В один прекрасный день он, может быть, поймет, сквозь какие поры его пальцев выходит сон. А нет – и не надо.

Заверещал его мобильный. Ариана Лагард звонила из морга, и бодрости ее голоса можно было позавидовать.

– Минутку, я только малыша положу.

Что бы ни послужило поводом для ее звонка – а звонила она явно не просто так, – на создавшемся безрыбье сам факт, что Ариана о нем вспомнила, взбудоражил его.

– Разрез на горле – я говорю о Диале – представляет собой горизонтальную линию. То есть рука, державшая лезвие, находилась не ниже и не выше точки удара, что было бы в случае ранения, нанесенного по касательной. Как в Гавре. Улавливаешь мысль?

– Конечно, – сказал Адамберг, перебирая пальчики на ножке младенца, круглые, как горошины, выложенные рядком в стручке. Он растянулся на кровати, чтобы вникнуть в модуляции ее голоса. По правде говоря, на технические подробности ему было решительно наплевать – просто хотелось понять, почему Ариана считает, что убила женщина.

– Рост Диалы – 1,86. Основание сонной артерии находится на высоте 1,54 метра.

– Допустим.

– Удар будет нанесен горизонтально, если кулак нападающего находится ниже уровня его глаз. Что нам дает убийцу ростом 1,66. Произведя такие же расчеты с Пайкой – а ему нанесли удар под легким уклоном, ангуляция налицо, – получаем убийцу ростом от 1,64 до 1,67 – в среднем 1,655 метра. Скорее всего – 1,62, если вычесть высоту каблука.

– 162 сантиметра, – зачем-то уточнил Адамберг.

– Что гораздо ниже среднего роста мужчины. Это женщина, Жан-Батист. Что касается уколов на сгибе локтя, то в обоих случаях она попала прямо в вену.

– Профессионалка?

– Да, вооруженная шприцем. Учитывая размер отверстия и то, как был сделан укол, это не просто иголка или булавка.

– Им что-то ввели до того, как убить?

– Ничего им не вводили. То есть им ввели именно ничто.

– Ничто? Ты хочешь сказать – воздух?

– Воздух – это все, что угодно, только не ничто. Она ничего им не ввела, она просто сделала укол.

– Торопилась?

– Или не хотела. Она уколола их уже после смерти.

Адамберг нажал на отбой и задумался. О старом Лусио и о том, не чешется ли у Диалы и Пайки незаконченный укол на мертвой руке.

X

Утром 21 марта комиссар, не спеша, поприветствовал все без исключения деревья и веточки по дороге от дома на работу. Даже в дождь, который лил не переставая с того дня, как град обрушился на Жанну д'Арк, дата заслуживала почета и уважения. Даже если в этом году Природа явно запаздывала, отвлекшись на какие-то свои неведомые свидания, или просто валялась в постели, как Данглар, раз в три дня позволявший себе такую роскошь. Природа – дама капризная, думал Адамберг. Нельзя от нее требовать, чтобы все было готово к утру 21-го, учитывая астрономическое число почек и невидимых глазу личинок, корней и ростков, на которые тоже требуется бешеная энергия. По сравнению с ее подвигом нескончаемые будни уголовного розыска казались маковой росинкой, детской забавой, и поэтому Адамберг со спокойной совестью то и дело застывал на краю тротуара.

Данглар бросился навстречу комиссару, не дожидаясь, пока тот неторопливо пересечет так называемый Зал соборов, где проходили общие совещания, чтобы разложить по цветку форситии на столы шести представительниц прекрасного пола в уголовном розыске. Долговязое тело майора, которое, казалось, оплыло когда-то, как свеча, лишив своего обладателя плеч, размягчив ему торс и искривив ноги, не было приспособлено к быстрой ходьбе. Адамберг всегда с интересом наблюдал за своим замом в забеге на длинные дистанции, опасаясь, что рано или поздно тот просто потеряет руку или ногу.