Вечность на двоих

– Я согласна, – заключила Ретанкур.

– Пусть будет так, – одобрил Адамберг.

– Он? – процедил Ноэль. – Он же Новичок, черт побери.

– У него за плечами одиннадцать лет службы, – возразила Ретанкур.

– Я против, – Ноэль повысил голос. – Этот парень вас не прикроет, комиссар, – и не больно-то ему и хотелось.

Верно подмечено, подумал Адамберг.

– Все, хватит, что решили, то решили, – отрезал он.

Данглар озабоченно наблюдал за этой сценой, не прекращая шлифовать пилочкой ногти и отмечая исподволь градус ярости Ноэля. Лейтенант резким движением застегнул молнию на кожаной куртке – верный признак того, что он готовится перейти в наступление.

– Ваше дело, комиссар, – усмехнулся он в лучах зеленого света. – Но для схватки с этим зверем вам понадобится тигр. И насколько мне известно, – добавил он, указав подбородком на разноцветную шевелюру Новичка, – не все то тигр, что пестрит.

«Удар под дых», – успел подумать Данглар, прежде чем Вейренк вскочил и, побледнев, развернулся к Ноэлю. Но тут же снова рухнул на стул, словно обессилев. Адамберг прочел на лице Новичка такую муку, что комок чистой ярости скрутился у него в желудке, отбросив далеко в сторону войну двух долин. Адамберг редко выходил из себя, но если это случалось, он был по-настоящему опасен, о чем прекрасно знал Данглар, поэтому он тоже встал и, соблюдая все меры предосторожности, быстро обошел стол. Адамберг сдернул Ноэля со стула и, упершись кулаком ему в грудь, начал медленно выпихивать его наружу. Вейренк, машинально положив руку на свои проклятые волосы, не шелохнулся и даже не удостоил их взглядом. Он ощущал только молчаливую поддержку Ретанкур и Элен Фруасси, сидевших по бокам от него. С тех пор как он себя помнил – не считая хаотических влюбленностей, – женщины никогда ничего плохого ему не делали. Не было ни оскорблений, ни даже невинных усмешек. С восьми лет он держался женщин, у него никогда не водилось друзей мужского пола. Вейренк не умел и не любил общаться с мужчинами.

Адамберг вернулся в кафе один минут шесть спустя. Он был по-прежнему напряжен, и лицо его излучало странный приглушенный свет, чем-то напоминавший причудливые отблески витражей.

– Где он? – осторожно спросил Мордан.

– Далеко, с чайками. Надеюсь, он не скоро вернется из полета.

– Он ведь уже был в отпуске, – возразил Эсталер.

Это серьезное замечание произвело на всех умиротворяющее действие – словно в накуренной комнате открыли форточку, выкрашенную желтой краской.

– Ну отдохнет еще немного, – смягчился Адамберг. – Ладно, разбиваемся на группы, – сказал он, взглянув на часы. – Зайдите в контору за фотографиями медсестры. Командует парадом Данглар.

– А вы? – спросил Ламар.

– Я возглавлю войско. Вместе с Вейренком.

Адамберг не мог до конца разобраться в создавшейся парадоксальной ситуации, равно как и Вейренк, который был даже не в состоянии продекламировать пару строк, чтобы прийти в себя. Вейренк прикрывал комиссара, а комиссар защищал Вейренка, хотя ни тот, ни другой вовсе не стремились к подобным расшаркиваниям. Провокации чреваты нежелательными последствиями, подумал Адамберг.

Комиссар и лейтенант два часа бродили по рынку, умудрившись не обменяться ни единым словом. Расспросами в основном занимался Вейренк, пока Адамберг вяло высматривал то – не знаю что. Уже смеркалось, когда он предложил сделать привал, молча указав на брошенный кем-то деревянный ящик. Они сели на противоположные края ящика, как можно дальше друг от друга. Вейренк закурил, и облачко дыма заполнило собой паузу.

– Нелегкое сотрудничество, – заметил Адамберг, положив подбородок на сжатый кулак.

– Нелегкое, – подтвердил Вейренк.

Играть со смертными легко богам всесильным

И рушить замыслы, в глаза пуская пыль нам.

– Вы правы, лейтенант, виноваты именно боги. Они киряют и забавляются от нечего делать, а мы как дураки мешаемся у них под ногами. Мы с вами. А они и рады спутать нам все карты.

– Вы не обязаны заниматься оперативной работой. Почему вы не вернулись в Контору?

– Потому что мне нужен экран для камина.

– А. У вас есть камин?

– Есть. Том скоро пойдет. Экран мне просто необходим.

– Один какой-то я заметил в Колесном ряду. Если повезет, мы успеем до закрытия.

– Что ж вы раньше молчали?

Через полчаса Адамберг и Вейренк шли назад в темноте, еле удерживая вдвоем тяжеленный старинный экран для камина. Пока Вейренк торговался, Адамберг проверял устойчивость экрана.

– Хорошая вещь, – сказал Вейренк, ставя его возле машины. – Красиво, прочно, недорого.

– Хорошая, – согласился Адамберг. – Поднимите эту вещь на заднее сиденье, а я втащу ее с другой стороны.

Адамберг сел за руль, Вейренк – рядом, пристегнув ремень безопасности.

– Курить можно?

– Курите, – разрешил Адамберг, трогаясь с места. – Я сам долго курил. В Кальдезе все ребята тайком покуривали. Полагаю, что у вас в Лобазаке тоже.

Вейренк открыл окно.

– Почему вы говорите – в Лобазаке?

– Ну вы же там жили, в двух километрах от виноградника Вейренк де Бильк.

Адамберг вел машину спокойно, аккуратно вписываясь в повороты.

– Ну и что?

– А то, что напали на вас именно в Лобазаке. А не на винограднике. Зачем вы врете, Вейренк?

– Я не вру, комиссар. Это случилось на винограднике.

– Это случилось в Лобазаке. На Верхнем лугу, за часовней.

– На кого напали – на вас или все-таки на меня?

– На вас.

– Тогда мне лучше знать. Если я говорю, что дело было на винограднике, значит – на винограднике.

Адамберг остановился на красный свет и взглянул на коллегу. Вейренк говорил искренно, без всякого сомнения.

– Нет, Вейренк, – сказал он, трогаясь, – дело было в Лобазаке, на Верхнем лугу. Туда пришли пятеро парней из долины Гава.

– Пятеро подонков из Кальдеза.

– Разумеется. Но ноги их не было на винограднике. Они пришли на Верхний луг.

– Нет.

– Да. Стрелку назначили в часовне Камалеса. Там они на вас и набросились.

– Не понимаю, чего вы добиваетесь, – проворчал Вейренк. – Дело было на винограднике, я потерял сознание, отец забрал меня оттуда и отвез в больницу в По.

– Это было за три месяца до того. В тот день, когда вы не удержали кобылу и угодили ей под копыта. У вас была сломана голень, отец подобрал вас на винограднике и отвез в По. Кобылу продали.

– Не может быть, – прошептал Вейренк. – Откуда вы знаете?

– Разве вы не были в курсе всего, что происходит в Кальдезе? Вы в Лобазаке не слышали о том, как Рене упал с крыши и чудом выжил? Как сгорела бакалейная лавка, не слышали?

– Слышал, конечно.

– Ну вот видите.

– Это было на винограднике, черт побери.

– Нет, Вейренк. Сначала ускакала кобыла, а потом уже на вас напала шпана из Кальдеза. Вы падали в обморок два раза с интервалом в три месяца. Вас дважды отвозили в больницу По. У вас один кадр наехал на другой. Посттравматическое расстройство, как сказала бы наша Ариана.

Вейренк отстегнул ремень и наклонился вперед, упершись локтями в колени. Машина медленно въезжала в пробку.

– Нет, я все-таки не понимаю, к чему вы клоните.

– Что вы делали на винограднике, когда появились те парни?

– Я должен был посмотреть, в каком состоянии гроздья, ночью была сильная гроза.

– Это просто невозможно. Потому что дело было в феврале, и виноград уже собрали. История с кобылой произошла в ноябре, и вы должны были проверить гроздья для позднего сбора.

– Нет, – упорствовал Вейренк. – Да и зачем все это? Какая разница, где что произошло – на виноградниках или на Верхнем лугу в Лобазаке? Они же напали на меня, не так ли?

– Так.

– Раскроили голову железкой и вспороли осколком живот?

– Да.

– Так что?

– А то, что вы многого не помните.

– Рожи их я помню прекрасно, тут уж вы меня не собьете.

– А я вас и не сбиваю, Вейренк. Рожи помните, а все остальное не очень. Подумайте, мы как-нибудь к этому вернемся.

– Высадите меня, – сказал Вейренк бесцветным голосом. – Я дойду пешком.

– Это ни к чему. Нам придется полгода работать вместе, вы сами напросились. Мы можем не опасаться друг друга, между нами каминный экран. Это надежная защита.

Адамберг усмехнулся. Зазвонил его мобильник, прервав войну двух долин, и он протянул его Вейренку.

– Это Данглар. Ответьте и приложите трубку мне к уху.

Данглар кратко сообщил Адамбергу, что расспросы трех групп ничего не дали. Диалу и Пайку не видели в обществе женщины – ни старой, ни молодой.

– А что у Ретанкур?

– Тоже не очень. Дом заброшен, в прошлом месяце там лопнула канализационная труба, и на полу стоял десятисантиметровый слой воды.

– Никакой одежды она не обнаружила?

– Пока ничего.

– Ну, это вы могли мне и завтра сообщить, капитан.

– Я по поводу Бине звоню. Вы ему срочно нужны, он уже три раза звонил в Контору.

– Кто такой Бине?

– Вы его не знаете?

– Понятия не имею.

– А он вас знает, и даже очень близко. Он должен поговорить с вами лично и как можно скорее. Он говорит, что должен сообщить что-то страшно важное. Судя по его настойчивости, это в самом деле серьезно.

Адамберг недоуменно взглянул на Вейренка и знаком попросил его записать телефон.

– Наберите мне этого Бине.

Вейренк набрал номер и приложил трубку к уху комиссара. Они как раз выезжали из пробки.

– Бине?

– Тебя днем с огнем не найдешь, Беарнец.

Звучный голос заполнил салон машины, и Вейренк удивленно вскинул брови.

– Это вас, Вейренк? – тихо спросил Адамберг.

– Понятия не имею, кто это, – прошептал тот, помотав головой.

Комиссар нахмурился:

– Вы кто такой, Бине?

– Бине, Робер Бине. Ты что, не помнишь, черт возьми?

– Нет, прошу прощения.

– Черт. Кафе в Аронкуре.

– Все, Робер, дошло. Как ты нашел мою фамилию?

– В гостинице «Петух», это Анжельбер сообразил. Он решил, что надо побыстрее все тебе рассказать. И мы тоже так решили. Разве что тебе это неинтересно, – внезапно напрягся он.

Отход на заранее подготовленные позиции – нормандец мгновенно свернулся, как улитка, которую тронули за рожки.

– Напротив, Робер. Что случилось?

– Тут еще один обнаружился. И раз ты допер, что дело пахнет керосином, мы решили, что ты должен знать.

– Еще один кто?

– Его убили тем же способом в лесу Шан-де-Вигорнь, рядом со старыми железнодорожными путями.

Олень, черт побери. Робер в срочном порядке разыскивал его в Париже из-за оленя. Адамберг устало вздохнул, не упуская из виду плотное движение на дороге и свет фар, размытый дождем. Ему не хотелось огорчать ни Робера, ни собрание мужей, которые так радушно приняли его в тот вечер, когда он сопровождал Камиллу и чувствовал себя не в своей тарелке. Но ночи его были коротки. Ему хотелось есть и спать, и все. Он въехал в арку уголовного розыска и молча кивнул Вейренку, показывая, что ничего важного нет и он может идти домой. Но Вейренк, слишком глубоко увязнув в своих тревожных мыслях, даже не двинулся с места.

– Давай подробности, Робер, – машинально сказал Адамберг, паркуясь во дворе. – Я записываю, – добавил он, даже не собираясь доставать ручку.

– Ну я ж сказал. Его распотрошили, настоящая мясорубка.

– Анжельбер что говорит?

– Ты же знаешь, у Анжельбера свое мнение по этому поводу. Он считает, что это молодой человек, который с возрастом испортился. Плохо то, что этот парень дошел до нас из Бретийи. Анжельбер уже не уверен, что это псих из Парижа. Он говорит, что, может, это псих из Нормандии.

– А сердце? – спросил Адамберг, и Вейренк нахмурился.

– Вынуто, отброшено в сторону, искромсано. Все то же самое, говорю тебе. Только этот был с десятью отростками. Освальд не согласен. Он говорит, что девять. Не то чтобы он считать не умел, Освальд наш, но его хлебом не корми, дай поспорить. Ты этим займешься?

– Обещаю, Робер, – соврал Адамберг.

– Приедешь? Ждем тебя на ужин. Ты на чем? За полтора часа доберешься.

– Сейчас не могу, у меня тут двойное убийство.

– У нас тоже, Беарнец. Если уж это не двойное убийство, то не знаю, чего тебе еще нужно.

– Ты предупредил жандармерию?

– Жандармам начхать на это. Тупые индюки. Им жопу лень поднять.

– А ты там был?

– На этот раз да. Шан-де-Вигорнь – это наши края, понимаешь.

– Так девять или десять?

– Десять, конечно. Освальд чушь порет, делает вид, что умнее всех. Его мать родом из Оппортюн, это в двух шагах от того места, где оленя нашли. Вот он нос и задирает. Короче, ты едешь с нами выпить или не едешь с нами выпить? Хватит трепаться.

Адамберг судорожно соображал, как выпутаться из создавшейся ситуации, что было неочевидно, поскольку Робер приравнивал двух зарезанных оленей к двум убитым парням. Что касается упрямства, то тут нормандцы – эти, во всяком случае, – ничем не уступали беарнцам, по крайней мере некоторым, родом из долин Гава и Оссо.

– Не могу, Робер, у меня тут тень.

– У Освальда тоже тень. Что не мешает ему выпивать.

– Что у него? У Освальда?

– Тень, говорю тебе. На кладбище Оппортюн-ла-От. Вообще-то ее видел его племянник, больше месяца тому назад. Он нам все уши прожужжал со своей тенью.

– Дай мне Освальда.

– Не могу, он ушел. Но если ты приедешь, он вернется. Он тоже хочет тебя видеть.

– Зачем?

– Затем, что его сестра просила с тобой поговорить из-за этого привидения на кладбище. Вообще-то она права, потому что жандармы из Эвре – тупые индюки.

– Какого такого привидения, Робер?

– Ты многого от меня хочешь, Беарнец.

Адамберг взглянул на часы Не было еще и семи.

– Посмотрю, что я смогу сделать, Робер.

Комиссар задумчиво сунул телефон в карман. Вейренк сидел и ждал.

– Что-то срочное?

Адамберг прижался головой к стеклу.

– Ничего срочного.

– Он сказал, что кого-то разрезали и искромсали сердце.

– Оленя, лейтенант. У них там кто-то так развлекается – оленей кромсает, и они себе места не находят.

– Браконьер?

– Да нет, убийца оленей. У них там в Нормандии тоже есть тень.

– Нас это касается?

– Совсем не касается.

– Так зачем вы туда едете?

– Никуда я не еду, Вейренк. Мне до этого дела нет.

– Я так понял, что вы собираетесь поехать.

– Я слишком устал, и мне это неинтересно, – сказал Адамберг, открывая дверцу. – Того и гляди разобью машину и сам разобьюсь заодно. Перезвоню Роберу позже.

Они хлопнули дверцами, Адамберг повернул ключ. Пройдя сто метров, они расстались перед «Философским кафе».

– Если хотите, – сказал Вейренк, – я сяду за руль, а вы поспите. Мы обернемся за несколько часов.

Адамберг тупо посмотрел на ключи от машины, которые все еще держал в руке.

XXII

Укрываясь от дождя, Адамберг толкнул дверь кафе в Аронкуре. Анжельбер чопорно поднялся ему навстречу, и все собравшиеся тут же последовали его примеру.

– Садись, Беарнец, – старик пожал ему руку. – Ешь, пока горячее.

– Ты вдвоем? – спросил Робер.

Адамберг представил им своего помощника, и за этим событием последовали новые, более сдержанные рукопожатия по кругу, а также вынос дополнительного стула. Каждый взглянул украдкой на волосы новоприбывшего. Но здесь можно было не опасаться, что ему зададут вопрос на эту тему, каким бы незаурядным ни было подобное явление. Что, впрочем, не помешало собравшимся мужам задуматься о его странности и возможности побольше разузнать о напарнике комиссара. Анжельбер отмечал про себя сходство двух полицейских и делал свои выводы.

– Брат-сродник, – сказал он, наполняя бокалы.

Адамберг начинал понимать механизм действия нормандцев, этих ловких притворщиков, – они задавали вопрос, умудряясь при этом делать вид, что к собеседнику не обращаются. В конце фразы голос понижался, словно утверждение было ложным.

– Сродник? – Адамберг, будучи беарнцем, имел право задавать вопросы в лоб.

– Это чуть дальше, чем двоюродный, – объяснил Илер. – Мы с Анжельбером – четвероюродные. А он, – показал он на Вейренка, – твой шестиюродный или семиюродный сродник.

– Возможно, – признал Адамберг.

– В любом случае он из твоих краев.

– Он недалеко ушел, это верно.

– В полиции теперь одни беарнцы, – спросил Альфонс, не задавая вопроса.

– Раньше я был один.

– Вейренк де Бильк, – представился Новичок.

– Вейренк, – упростил Робер.

Вокруг закивали в знак того, что предложение Робера принято. Но проблему с волосами это не решало. Разгадку придется искать годами, ну так что ж, терпения нам не занимать. Новичку принесли тарелку, Анжельбер дождался, пока полицейские поели, и только тогда сделал знак Роберу, что пора переходить к делу. Робер торжественно разложил на столе снимки оленя.

– Он лежит в другом положении, – заметил Адамберг, стараясь изо всех сил вызвать в себе интерес.

Он не смог бы объяснить ни как его сюда занесло, ни каким образом Вейренк догадался, что он хотел приехать.

– Две пули попали ему прямо в грудь. Он лежит на боку, сердце вот тут, справа.

– У убийцы нет своего почерка.

– Ему просто надо уничтожить зверя, и все.

– Или вынуть сердце, – сказал Освальд.

– Что ты собираешься предпринять, Беарнец?

– Поехать посмотреть.

– Сейчас?

– Если кто-нибудь из вас поедет со мной. У меня есть фонари.

Предложение было внезапным и требовало размышления.

– Почему бы и нет, – сказал старейшина.

– Поедет Освальд. Заодно сестру навестит.

– Посели их у себя. Или привези обратно. В Оппортюн нет гостиницы.

– Мы должны сегодня вернуться в Париж, – сказал Вейренк.

– Если только не решим остаться, – сказал Адамберг.

Через час они уже изучали место преступления. Разглядывая зверя, лежащего на тропинке, Адамберг наконец прочувствовал всю меру отчаяния нормандцев. Убитые горем Освальд и Робер стояли опустив голову. Да, это был олень, а не человек, но от этого совершенное зверство и растерзанная красота потрясали не меньше.

– Роскошный самец, – сказал Робер, сделав над собой усилие. – Ему было еще что дать миру.

– Он завел собственный гарем, – объяснил Освальд. – Пять самок. Шесть драк в прошлом году. Уверяю тебя, Беарнец, такой олень дрался как бог, и он продержал бы подле себя своих жен еще четыре-пять лет, пока бы его не свергли. Никто из местных никогда бы не выстрелил в Большого Рыжака. У него и потомство классное было, это сразу видно.

– У него три рыжие проплешины на правом боку и две на левом. Поэтому его и прозвали Рыжаком.

«Брат или, по крайней мере, сродник», – подумал Вейренк, скрестив руки. Робер опустился на колени возле огромного тела и погладил оленя. В этом лесу, под непрекращающимся дождем, в окружении небритых мужиков, Адамбергу трудно было представить, что где-то на большой земле в эту минуту едут машины и работают телевизоры. Доисторический мир Матиаса явился ему во всей своей красе. Был ли Большой Рыжак обычным оленем, человеком или божеством – поверженным, обобранным, ограбленным? Такого оленя наверняка нарисовали бы на стене пещеры, чтобы помнить его и почитать.

– Завтра похороним, – сказал Робер, тяжело поднимаясь с колен. – Тебя ждали, понимаешь. Хотели, чтобы ты своими глазами это увидел. Освальд, передай топор.

Освальд порылся в большом кожаном мешке и молча вынул оттуда топор. Робер потрогал пальцами лезвие, снова встал на колени около головы зверя, но замешкался и повернулся к Адамбергу.

– Трофеи твои, Беарнец, – сказал он, протягивая Адамбергу топор топорищем вперед. – Возьми себе его рога.

– Робер, – неуверенно перебил его Освальд.

– Я все обдумал, Освальд, он их заслужил. Он устал. Но все-таки приехал сюда из Парижа ради Большого Рыжака. Трофеи – его.

– Робер, – не уступал Освальд, – он не местный.

– Теперь он местный, – сказал Робер, вложив топор в руку Адамберга.

Комиссара с топором в руке подвели к голове оленя.

– Отруби их сам, – попросил он Робера, – я боюсь их повредить.

– Не могу. Кто их отрубит, тот и возьмет. Давай ты.

Под руководством Робера, прижимавшего голову зверя к земле, Адамберг нанес шесть ударов по краю черепа. Робер забрал у него топор, поднял рога и вручил их комиссару. Четыре килограмма каждый, прикинул Адамберг, взвесив их в руке.

– Не потеряй, – сказал Робер, – они жизнетворны.

– Короче, – уточнил Освальд, – не факт, что они помогут, но уж не навредят наверняка.

– И никогда их не разлучай, – закончил Робер. – Понял? Они друг без друга не могут.

Адамберг кивнул в темноте, сжав в руках чешуйчатые рога Большого Рыжака. Только бы не уронить. Вейренк бросил на него иронический взгляд.

– Не гнитесь, Господин, под тяжестью трофеев… – прошептал он.

– Я у вас разве что-то спросил, Вейренк?

– Вы получили их, немногое содеяв.

Но этим вечером вас ждет особый знак

Надежд, что высветить готовы каждый шаг.

– Хватит, Вейренк. Либо сами их тащите, либо заткнитесь.

– О нет, господин. Ни то, ни это.

XXIII

Эрманс, сестра Освальда, соблюдала две заповеди, которые призваны были оградить ее от опасностей окружающего мира, а именно: не бодрствовать после десяти часов вечера и не впускать в дом посетителей в обуви. Освальд и оба полицейских беззвучно поднялись по лестнице, держа в руках испачканные в земле ботинки.

– Тут всего одна спальня, – прошептал Освальд, – но зато большая. Ничего?

Адамберг кивнул, хотя перспектива провести ночь бок о бок с лейтенантом не вызвала у него восторга. Вейренк в свою очередь с облегчением констатировал, что в комнате стояли две высокие деревянные кровати на расстоянии двух метров друг от друга.

– Два ложа разделять должны такие дали,

Чтобы душа и плоть вдвоем не ночевали.

– Ванная комната рядом, – добавил Освальд. – Не забудьте, что ходить можно только босиком. Если не снимете обувь, она чего доброго этого не переживет.

– Даже если ничего об этом не узнает?

– Все становится явным, особенно тайное. Беарнец, я жду тебя внизу. Нам надо перетереть.

Адамберг бросил промокший пиджак на спинку левой кровати и бесшумно положил на пол огромные оленьи рога. Вейренк, не раздеваясь, лег лицом к стене, а комиссар спустился в маленькую кухоньку, где его ждал Освальд.

– Твой брат спит?

– Он мне не брат, Освальд.

– Его волосы – наверняка что-то очень личное, – спросил Нормандец.

– Очень личное, – подтвердил Адамберг. – А теперь рассказывай.

– Да я, собственно, и не собирался, это Эрманс хочет, чтобы я тебе рассказал.

– Она же меня не знает.

– Значит, ей посоветовали.

– Кто?

– Кюре, может быть. Не вдавайся, Беарнец. Эрманс и здравый смысл – две большие разницы. У нее свои тараканы в голове, а откуда уж они берутся, кто их знает.

Освальд явно сник, и Адамберг решил не настаивать.

– Неважно, Освальд. Расскажи мне про тень.

– Ее видел только Грасьен, мой племянник.

– Давно?

– Месяца полтора назад, во вторник вечером.

– А где?

– На кладбище, где же еще.

– А что твой племянник там делал?

– Ничего, он просто шел по тропинке, которая круто поднимается над кладбищем. То есть поднимается и спускается, смотря куда идешь. По вторникам и пятницам он встречает там в полночь свою подружку, которая возвращается с работы. Вся деревня в курсе, кроме его матери.

– Ему сколько лет?

– Семнадцать. Поскольку Эрманс засыпает, как только пробьет десять, ему ничего не стоит сбежать из дому. Смотри не продай его.

– Давай дальше, Освальд.

Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:

– Твое здоровье.

– Спасибо.

– Знаешь что?

Сейчас узнаю, подумал Адамберг.

– Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…

«Всякое – это перебор», – подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами – серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.

– Тебе не хочется, чтобы я их увозил? – спросил он.

Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.

– Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.

– Тогда все не так страшно, – улыбнулся Адамберг.

– В общем-то нет.

– И что дальше, Освальд?

– Я же сказал. Дальше он увидел Тень.

– Расскажи.

– Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица. Короче, смерть, Беарнец. При сестре я бы так не говорил, но как мужчина мужчине могу сказать тебе прямо. Нет?

– Можешь.

– Так вот. Это была смерть. Она шла как-то не по-людски. Словно плыла по кладбищу, неторопливо, прямая как жердь. Никуда не спешила.

– Твой племянник выпивает?

– Нет пока. Он, может, и спит со своей девицей, но это еще не значит, что он мужик. Что там делала эта Тень, я не могу тебе сказать. За кем она приходила. Мы потом ждали, вдруг кто помрет в деревне. Но нет, обошлось.

– Он больше ничего не заметил?

– Он, сам понимаешь, дунул домой, только его и видели. Поставь себя на его место. Зачем она явилась, Беарнец? Почему именно к нам?

– Понятия не имею, Освальд.

– Кюре говорит, такое уже было в 1809-м, и в тот год не уродились яблоки. Ветки были голые, как моя рука.

– Никаких других последствий не было отмечено? Кроме яблок?

Освальд снова взглянул на Адамберга:

– Робер сказал, ты тоже видел Тень.

– Я ее не видел, я только думал о ней. Мне чудится какая-то дымка, темная взвесь, особенно когда я в Конторе. Врачи сказали бы, что у меня навязчивая идея. Или что я погружаюсь в дурные воспоминания.

– Доктора не нанимались в этом разбираться.

– Может, они и правы. Может, это просто черные мысли. Которые засели в голове и никак не выйдут.

– Как рога оленя, пока они не выросли.

– Точно, – вдруг улыбнулся Адамберг.

Это сравнение очень ему понравилось, оно практически разрешало загадку его Тени. Груз тягостных раздумий уже сформировался у него в голове, но пока не вылупился наружу. Родовые схватки в каком-то смысле.

– И эта идея возникает у тебя только на работе, – задумчиво произнес Освальд. – Тут, например, ее у тебя нет.

– Нет.

– Нечто, наверное, вошло к тебе в Контору, – предположил Освальд, сопровождая свой рассказ жестами. – А потом оно влезло тебе в башку, потому что ты у них начальник. В общем, все логично.

Освальд допил остатки кальвадоса.

– Или потому, что ты – это ты, – добавил он. – Я привел тебе мальчишку. Он ждет снаружи.

Выхода не было. Адамберг последовал за Освальдом в ночь.

– Ты не обулся, – заметил Освальд.

– Ничего, обойдусь. Идеи могут пройти и через ступни.

– Будь это так, – усмехнулся Освальд, – у моей сестры от идей бы отбоя не было.

– А разве это не так?

– Знаешь ли, она страшно душевная – быка растрогает, но тут у нее пусто. Хоть она и моя сестра.

– А Грасьен?

– Он – другое дело, в отца пошел, тот-то был хитрая бестия.

– А где он?

Освальд замкнулся, втянул усики в раковину.

– Амедей бросил твою сестру? – не отставал Адамберг.

– Откуда ты знаешь, как его зовут?

– На фотографии в кухне написано.

– Амедей умер. Давно уже. Тут о нем не говорят.

– Почему? – спросил Адамберг, проигнорировав предупреждение.

– Зачем тебе?

– Мало ли что. Из-за Тени, понимаешь? Надо быть начеку.

– Ну ладно, – уступил Освальд.

– Мой сосед говорит, что покойники не уйдут, пока не закончат свою жизнь. Они вызывают у живых зуд, который не проходит веками.

– Ты хочешь сказать, что Амедей еще не закончил свою жизнь?

– Тебе виднее.

– Как-то ночью он возвращался от женщины, – сдержанно начал Освальд. – Принял ванну, чтобы сестра ничего не учуяла. И утонул.

– В ванне?

– Я ж говорю. Ему стало плохо. А в ванне-то вода, правда же? И когда у тебя башка под водой, ты тонешь в ванне так же хорошо, как в пруду. Ну вот, это и свело на нет остатки мыслей у Эрманс.

– Следствие было?

– Разумеется. Они тут как навозные мухи гудели три недели. Легавые, сам знаешь.

– Они подозревали твою сестру?

– Да они чуть с ума ее не свели. Бедняжка. Она даже корзину с яблоками не в силах поднять. А уж утопить в ванне такого битюга, как Амедей, и подавно. Но главное, она влюблена была по уши в этого придурка.

– Ты ж говорил, он был хитрая бестия.

– А тебе, Беарнец, палец в рот не клади.

– Объясни.

– Амедей не был отцом мальчишки. Грасьен родился раньше, он от первого мужа. Который тоже умер, к твоему сведению. Через два года после свадьбы.

– Как его звали?

– Лотарингец. Он был не местный. Он себе косой по ногам заехал.

– Не везет твоей сестре.