7

Зимой в Риме я много общался с людьми и заводил разнообразные знакомства. Путешествуя, я понял, что не надо выбирать друзей, руководствуясь тщеславием, и старался в любом обществе быть самим собой и не кичиться своими достоинствами. Я искал людей, с которыми мне было бы интересно, и находил их как среди простых, так и среди высокородных римлян; моими друзьями могли стать и сапожники, и атлеты.

В лупанарии мне довелось играть в кости с казначеем корабля, прибывшего с железом из Популонии, — его той зимой охотно покупали в Риме. Проиграв все деньги, этот человек в отчаянии стал рвать на себе волосы и в надежде отыграться опрометчиво поставил на кон бесплатный проезд на корабле в Популонию. Эту партию тоже выиграл я. Казначей заверил, что слово свое сдержит, хорошо зная, что в противном случае он никогда не сможет появиться в лупанарии. Протрезвев же, он опять схватился за голову воскликнул:

— Что я натворил, поддавшись своему легкомыслию! Прошу тебя, собираясь в плавание, надень по крайней мере этрусскую одежду и научись вести себя по возможности как этруск. Я отвезу тебя в Популонию, как обещал, а уже дальше устраивайся как можешь. Стражники не любят, чтобы на наших рудниках появлялись чужестранцы.

Я успокоил его, сказав, что свободно говорю по-этрусски и что до сих пор притворялся, нарочно коверкая слова; потом я вернул ему деньги, которые выиграл у него, и тогда он немного успокоился, выпил вина и заказал себе девицу.

На следующий день я навестил казначея на его корабле, надев новую красивую этрусскую одежду и остроконечную шапку с кистями. Он был пьян, но обрадовался, поняв, что имеет дело с человеком не низкого звания, и заявил мне, что я вполне смогу сойти за этруска и что судно отправится в путь, как только море успокоится, кроме того, капитан хочет взять груз в Популонию. Сенат обещал дать за железо воловьи шкуры, но по обыкновению не спешит и торгуется о цене.

Таким образом, время протянулось до весны, и лишь за два дня до новой осады Рима вольсками мы подняли якорь и поплыли на север. Костры вдоль побережья говорили о том, что вольски уже близко, но, к счастью, подул попутный ветер, и нам удалось выбраться из нижнего течения реки. Около тирренских же берегов никакой опасности не было, ибо их охраняли быстроходные церенские и тарквинские военные суда.

Ветер, как обычно весной, был переменчивым, но нам тем не менее удавалось продвигаться вперед. По ночам мы заплывали в какую-нибудь уютную бухту, которые встречались в изобилии: многие из них, а также некоторые порты были нанесены на карту, так что заблудиться было невозможно. Кое-где в опасных местах на ночь зажигали маяки, которые обслуживали бывшие моряки за пропитание и жилище, предоставляемые им тем или иным крупным городом. Благодаря этому тирренские торговые суда так и сновали вдоль побережья.

Миновав Ветулонию и знаменитый железный остров этрусков слева от нее, мы добрались до Популонии. Сторожевое судно сопровождало нас до самого порта, следя за доставкой груза и людей. Мы проплывали мимо огромных паромов, которые, глубоко осев в воде, на парусах и веслах направлялись к месту выгрузки руды. Вдоль всего берега за добросовестно построенным ограждением из деревянных балок виднелись темно-красные насыпи руды, а за ними поднимался к небу дым из ям, в которых плавили железо.

Наконец наше судно подошло к берегу, и моряки проворно перебросили через воду мостки. Повсюду толпились стражники, с головы до ног закованные в железо. Никогда в жизни не приходилось мне видеть таких воинов — их оружие и доспехи были совершенно гладкими, без каких-либо украшений или насечек. Гладкие, по форме головы шлемы доходили до самых наплечников гладкого панциря, на шлемах же были вырезаны четырехугольные отверстия для глаз и рта, так что казалось, будто это не воины, а страшные чудовища или диковинные гигантские раковины. Похоже, так оно и было задумано, и доспехи поражали куда больше, чем пучки длинных конских волос, развевающихся на шлеме, или оскалившееся лицо Горгоны на щите.

Портовые таможенники, одетые в простые серые плащи, поднялись на палубу без оружия, и капитан корабля вручил им бумаги с нужными печатями. Казначей предъявил список грузов, а потом начался досмотр всех моряков по очереди.

Каждый должен был показать руки: таможенники проверяли, действительно ли ладони загрубели от канатов и весел. Потом они смотрели в глаза. Их не интересовало, кем был человек — ибером, сардом или рыбаком с далекого побережья, — главное, чтобы он был моряком, который не будет искать в порту ничего другого, кроме меры вина и дешевой женщины для развлечения.

Меня досматривали последним. Увидев, как проходит проверка, я почему-то обрадовался, что не плыл в Популонию, переодевшись простым моряком. На мне был красивый тарквинский наряд; волосы заплетены в косички. Казначей стал волноваться.

К моему удивлению, таможенник, заглянув мне в глаза, сразу прекратил досмотр и повернулся к своим товарищам. Три грозных стражника изумленно взирали на меня. Самый молодой из них приложил ладонь к губам, но старший нахмурился и сурово посмотрел на него; потом он взял обыкновенную восковую пластинку, выдавил на ней герб города — голову Горгоны — и вручил ее мне со словами:

— Напиши на этом свое имя, чужестранец. Ты можешь свободно ходить по городу.

Когда я встретился с ним взглядом и увидел, как блестят его глаза, мне подумалось, что они заранее знали о моем прибытии, но, тем не менее, позволяют мне сойти на берег, чтобы следить за мной, а потом задержать, обвинив в слишком большой любознательности. Поэтому я решил не скрывать своих намерений и заявил:

— Я собираюсь побывать на железном острове и осмотреть знаменитую шахту, а также совершить путешествие по стране и увидеть большие леса, где вы берете древесный уголь для облагораживания руды.

Таможенник поднял тонкие брови и нетерпеливо ответил:

— На твоей пластинке — Горгона. Напиши на воске то имя, которым ты хочешь пользоваться.

Я удивился и поспешил сказать:

— Мое имя — Турн, я прибыл из Рима. Он жестом остановил меня.

— Я не спрашиваю тебя ни о чем, ты не обязан ни перед кем отчитываться.

Все это было очень странно. Казначей от удивления открыл рот и смотрел на меня так, будто увидел впервые в жизни. Я и сам не мог понять, почему столь доброжелательно принимали меня в Популонии — ведь этот город охраняли от чужих так же бдительно, как порт в Карфагене.

Сама Популония была похожа на своих стражников — такая же суровая и деловитая. Местные жители отличались трудолюбием: ямы для плавки железа дымились день и ночь, так что дома покрывал толстый слой сажи. На гербе города была изображена Горгона, а также боги — Сефланс [48] посредине, Тиния [49] и Уни [50] по бокам. Популонцы истово поклонялись богу железа. Я узнал, что здесь жили очень богатые люди, каких не встретишь в других этрусских городах, но богатство свое они напоказ не выставляли, скромно ели и пили и посылали своих сыновей, прежде чем посвятить их в дела, на остров — добывать руду или работать у пышущих жаром горнов. Дочерей на сторону замуж не выдавали, полагая, что железо тянется к железу и не имеет ничего общего с глиной или шерстью.

Отдыхали богачи только летом в своих имениях далеко от города, среди ручейков и зеленых лугов. Предметами из обожженной глины они пренебрегали и собирали произведения искусства из всех стран мира — золотые, серебряные и слоновой кости. Блюда, чаши и столовые приборы в таких семьях иногда весили целый талант и даже больше, но посторонним своих сокровищ они никогда не показывали. Любопытно также, что золотой перстень они, носили на первой фаланге указательного пальца, как напоминание о том, что богатство можно легко потерять.

На пустом судне для перевозки руды я беспрепятственно отправился на железный остров Эльба, чтобы осмотреть там шахты и еще не разработанные залежи руды. Рабы, преступники и пленные галлы, которые работали на рудниках, были обречены на тяжкий труд, но их жилища были сухими и ели они вдоволь. Три раза в неделю они получали даже мясо. Надсмотрщики пояснили, что их хорошо кормят не из милосердия, а для того, чтобы хорошо работали, — ведь шахтеры должны быть сильными, а какая же сила у голодного раба?

Не меньше рудников изумил меня храм молнии, стоявший на самом высоком холме неподалеку от залежей руды. Вокруг храма располагались позеленевшие от времени бронзовые статуи, которые олицетворяли собой двенадцать этрусских городов, входящих в Союз. Это были очень старые изваяния, так что у некоторых молния разбила головы или расплавила пальцы на ногах. Но их никогда не пытались восстановить, ибо каждая статуя напоминала о самых трагических событиях в жизни городов — о неурожаях, войнах, эпидемиях.

Именно там, вблизи храма, бури свирепствовали чаще, а молнии сверкали ярче, чем где-либо. Самые мудрые толкователи молний являлись сюда разгадывать знамения, посланные богами городам и народу. Для этой цели на скале укрепили большую плиту из бронзы и выбили на ней обозначения двенадцати сторон света, двенадцати небесных сфер и двенадцать пророчеств злых и добрых богов. Эти пророчества умели читать и объяснять только жрецы.

Много людей погибло здесь от удара молнии, но некоторые остались все же в живых, приняв таким образом священный сан. Никакого другого обряда не требовалось; того, кого поразила молния, почитали более всех прочих жрецов, служивших в храме. Старший жрец храма принял посвящение молнией, едва попав на остров; он был тогда совсем молод. С тех пор прошло более пятидесяти лет. Затем он стал наставником в этом же святилище.

О деталях ритуального обряда посвящения никто из посторонних, разумеется, не знал, но всякими окольными путями до меня все же дошло, что неофита несколько раз ударяют по ладоням и ступням каким-то особым хлыстом; от этого встают дыбом волосы, а из кончиков пальцев сыплются искры.

В храме находилось множество почитаемых святынь: например, большие глыбы янтаря и куски мягкой рысьей кожи, которые были привезены из Массалии.

Здесь не принято было гадать чужестранцам. Молнии предсказывали судьбу исключительно этрускам и их городам; они предупреждали о несчастиях, которые грозили Этрурии, или же обещали богатые, урожайные годы. Старший жрец, однако, велел своим ученикам, коротко стриженым юношам, провести меня по храму и показать все, что было там любопытного, а потом пригласил меня к себе. Говорил он мало, только угостил меня пресным хлебом и водой и велел прийти в храм во время грозы — если, конечно, я не струшу.

Мне пришлось подождать всего несколько дней. А когда над морем черные тучи стали неспешно переваливать через горы, я отправился в храм, причем так боялся опоздать, что ушиб о камень колено и расцарапал в кровь о колючие кусты руки и ноги. Поднявшись на вершину, я увидел, что море вспенилось и молнии уже сверкают над Популонией и Ветулонией.

Увидев меня, жрец сказал, что время еще есть, и проводил в храм. Не успели мы войти туда, как услышали, что по крыше стучит проливной дождь. Внезапно яркая молния осветила внутренность здания и статую бога молнии с черным лицом и белыми глазами. Потом раздался удар грома.

Спустя некоторое время жрец заявил, что нам пора. Он велел мне раздеться, накинул на себя шерстяной плащ, желая укрыться от дождя, и мы вышли наружу. Небо над нами было черным. Он велел мне встать голыми ногами на бронзовую плиту и повернуться к северу. Сам же он поместился за мной. Над нашими головами сверкали, скрещиваясь, замысловатые зигзаги молний, то и дело ударявших в залежи руды. Вдруг стало совсем светло, и гигантская молния вылетела из-за туч, подобно огромному луку охватила все небо и вновь скрылась в тучах. Земли она не достигла. В то же мгновение мы услышали громовой удар.

Жрец положил обе руки мне на плечи и сказал:

— Бог говорил!

Весь дрожа от холода, потрясенный, пошел я за ним обратно в храм. Он досуха вытер мое тело и подал мне шерстяной хитон. Больше он не произнес ни единого слова. Он только нежно смотрел на меня, как смотрит отец на своего сына.

Я также ни о чем не спросил его, но мне отчего-то захотелось исповедаться, и я рассказал ему, что как-то в детстве, в Эфесе, очнулся у подножия дуба, пораженный молнией. Меня сильно бодал козел, бодал так, что я катался по земле. Я сказал жрецу, что только и вспомнил тогда свое имя: Турмс. Молния сорвала с меня одежду, я был совершенно наг, а все тело покрывали безобразные синяки, оставленные козлиными рогами. В полубеспамятстве я завернулся в священные шерстяные пояса, которые эфесские девушки повесили на кустах около источника Афродиты. А потом мне пришлось убегать от камней, которые в меня кидали, и от кнутов, которыми меня хлестали. Я спасся в храме эфесской Артемиды.

— Богине луны обязан я своей жизнью, — продолжал я, рассказав также, как мудрый Гераклит заплатил за мою жертву очищения, как взял меня к себе учеником, потому что любил все необычное и презирал предрассудки простолюдинов. Ведь большинство греков считает, что молния поражает одних только преступников, объяснял я, поэтому-то люди и хотели закидать меня камнями. Возможно, кстати, они были правы, потому что я навлек на Эфес одни только несчастья… да и на Ионию тоже.

Я признался жрецу в самом большом своем преступлении — в том, что поджег храм Кибелы в Сардах, из-за чего вскоре началась война, а великий царь персов воспылал ненавистью к Афинам. Рассказав ему все это, я склонил перед ним голову в ожидании сурового приговора, он же положил мне руку на темя и доброжелательно сказал:

— Ты сделал только то, что должен был сделать. Тебе не надо бояться злой богини, ибо ты желанный гость на земле. Твой рассказ только подтвердил предчувствие, которое охватило меня, когда я в первый раз увидел твое лицо; теперь я знаю наверняка.

Меня разбирало любопытство, и я спросил:

— Что ты знаешь наверняка?

Он грустно улыбнулся, покачал седой головой и ответил:

— Я не имею права сказать тебе это, пока ты сам не поймешь. А до тех пор ты будешь чужим на земле. Если когда-нибудь ты загрустишь или станешь сомневаться в себе, то вспомни о том, что ты обласкан богами, а с нынешнего дня еще и находишься под защитой земного владыки.

Душа моя томилась от тоски, потому что я ничего не понимал; видимо, мой возраст все еще мешал мне.

Жрец замолчал, в его глазах была усталость. Когда дождь прекратился, и тучи стали уходить за море, он проводил меня до ворот храма и благословил именем своего бога. Яркое солнце выглянуло из-за туч, воздух стал свежим и прозрачным, земля сияла и переливалась яркими красками.

Через несколько дней я снова оказался на борту корабля, который отплывал из Популонии на север в устье второй великой реки этрусков. Там я сошел на берег и поднялся вверх по течению в город Фезулы. Жил я в этом городе как обычный человек. Я уже достиг зрелых лет.

Лишь с наступлением зимы отправился я дальше, в горы, а оттуда по берегу Тибра добрался до Рима.

Ранней весной я покинул Рим. Ранней же весной я туда вернулся. Но об этом времени мне рассказывать не хочется, ибо, встретившись с Арсиноей после года разлуки, я увидел, что она беременна и совсем мне не рада.

Книга IX

ЛУКУМОН