Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Турмс бессмертный

ModernLib.Net / Историческая проза / Валтари Мика / Турмс бессмертный - Чтение (стр. 28)
Автор: Валтари Мика
Жанр: Историческая проза

 

 


Если бы мне удалось как-нибудь изловчиться и доказать, что ее отец был патрицием, то я, пожалуй, смогла бы пристроить ее в весталки. Тогда ее будущее было бы обеспечено. Но нельзя же придумать все сразу! Мне и так пришлось изрядно поломать голову над моим собственным происхождением. Зато теперь мальчик — главная фигура в нашем доме, и Терций души в нем не чает. Короче говоря, чтобы сохранить мое доброе имя, впервые в жизни тебе придется вспомнить о своих обязанностях, забрать твою дочь и содержать ее.

— Мою дочь?! — удивленно воскликнул я. Арсиноя возмутилась, так как ей было явно неловко, и сказала гневно:

— Какая разница, твоя она дочь или же дочь твоего лучшего друга? Хорошо, если моя судьба тебе безразлична, то подумай хотя бы о Миконе. Неужели ты позволишь, чтобы его единственный ребенок оказался на улице?

— Об этом не может быть и речи, — ответил я. — Я, конечно, охотно заберу Мисме, но совсем не потому, что хочу помочь тебе. Я люблю эту девочку, и мне ее не хватает. Что же касается твоего младшего сына, то я попросил бы тебя удовлетворить мое любопытство. Я многое слышал на форуме и хорошо знаю твою богиню, так что, извини, но по моим простеньким подсчетам — я, видишь ли, загибал пальцы — Терций Валерий тут ни при чем. Мальчик — сын Кориолана.

Испуганная Арсиноя приложила свою мягкую ладонь к моим губам и поспешно оглянулась. Разумеется, мы были одни. Тогда она успокоилась и улыбнулась:

— Ничего-то от тебя не скроешь, Турмс! Еще бы: ведь ты знаешь меня лучше всех на свете. Что ж, во всяком случае, малыш принадлежит к одному из лучших родов Рима, а его отец — один из самых высоких и сильных мужчин этого города. Я считала себя обязанной родить Терцию Валерию сына, и этого ребенка он может не стыдиться, несмотря на то, что отец мальчика — надменный глупец, навсегда обреченный жить в изгнании. Впрочем, может, оно и к лучшему…

Ее откровенность окончательно растопила ледок отчужденности между нами, и мы принялись оживленно болтать — совсем как раньше. Я много раз смеялся ее шуткам и все больше осознавал, что по-прежнему люблю Арсиною и буду любить ее всегда, ибо не было в мире другой такой женщины. Однако я заставил себя не касаться ее. За нашими разговорами мы потеряли счет времени и не заметили, что уже стемнело. Внезапно Арсиноя вздрогнула и завернулась в плащ, накинув на голову капюшон, как это делают все порядочные римлянки.

— Мне пора, — сказала она. — Скоро я пришлю Мисме к тебе и надеюсь, что ты позаботишься о ней, как о своем собственном ребенке.

У меня сложилось впечатление, что ей было безразлично, где будет расти Мисме. Она разочаровалась в ней, потому что девочка унаследовала толстые щеки Микона и его приземистую фигуру, двигалась неуклюже и не могла быть предметом гордости матери. Так что Арсиноя лишь испытала облегчение, когда избавилась от нее.

Мне же была невыносима сама мысль о том, что Мисме поселится в Субуре — среди циркачей и бродяг. Поэтому я отвез ее в свою усадьбу и поручил заботам престарелых рабов. Вот почему я стал бывать там чаще — ведь я хотел научить Мисме читать и писать и воспитать ее свободной и самостоятельной, что для Рима было необычно.

Арсиноя ошиблась в оценке девочки: Мисме оказалась очень понятливой. Когда она покинула мрачный дом, где на нее непрерывно сыпались упреки, она начала очень быстро развиваться, чему немало способствовала привольная жизнь за городом. Она любила животных, охотно ухаживала за ними и научилась даже седлать лошадь и ездить по лугам. За два года ее кожа стала розовой и гладкой и Мисме превратилась в стройную девочку, хотя все еще бегала, спотыкаясь, как теленок. Всякий раз, когда я приезжал в имение, мое сердце таяло от радости, ибо я видел, что она очень привязана ко мне. Когда же она выросла и стала взрослой девушкой, то выражение ее темных глаз начало напоминать мне Микона, и Мисме, подобно ему, научилась смеяться над другими, а также и над собой. Вот какой стала Мисме.

3

В конце концов весть о кончине царя Дария добралась и до Рима. Греки очень радовались и возносили благодарственные молитвы у алтаря Геракла, так как полагали, что опасность, которая прежде грозила Греции, теперь исчезла. Они были уверены, что борьба за власть в такой огромной стране непременно вызовет волнения и новый царь персов займется своими делами и ему будет уже не до Греции. Но Дарий построил крепкое государство из тех народов, которые он себе подчинил, и так все замечательно наладил, что обошлось без беспорядков. Мало того, вскоре римляне узнали, что сын Дария Ксеркс — далеко уже не юноша, ибо отец его правил весьма долго, — став царем, немедленно отправил послов в Афины и другие греческие города с требованием воды и земли в знак полного послушания греков персам. На сей раз афиняне не осмелились бросить послов в колодец, а приняли их с уважением, а некоторые города, опасаясь соседства с завоеванной персами Фракией, даже отдали требуемые землю и воду, полагая, что некоторые уступки ни к чему их не обязывают.

Все это происходило очень далеко, но как круги от брошенного в воду камня исчезают только возле берега пруда, так и новости о Ксерксе наконец дошли и до Рима. Ведь персидское царство подчинило себе весь восток и раскинулось от скифских равнин до рек Египта и Индии, так что великий царь имел все основания считать своими владениями целый мир и желал повсюду устанавливать свои порядки, чтобы на его землях и на тех землях, что скоро станут частью его государства, навсегда прекратились войны. Размышляя об этом, я пришел к выводу, что римские завоевания, медленное увеличение территорий и споры с соседними племенами — это такая же мелочь, как спор нескольких пастухов из-за пастбищ. Также и борьба за власть внутри города между патрициями и плебеями, в которой и те, и другие, одинаково пыжась, называли только себя настоящими римлянами, казалась мне кваканьем лягушек в болотистой луже.

Я встретил моего друга Ксенодота вскоре после того, как он прибыл в Рим на карфагенском корабле. Сойдя на берег, он тут же направился в храм Меркурия, чтобы принести благодарственную жертву за счастливо окончившийся переход по морю. На пороге святилища я его и увидел. Он отказался от персидского платья и носил теперь модные ионийские одежды. Сандалии его были украшены серебром, а от волос исходил приятный аромат. Подобно мне, он сбрил свою кудрявую бороду, но я сразу же узнал его и поспешил поздороваться. Он расплылся в улыбке, обнял меня и воскликнул:

— Мне повезло, потому что я как раз собирался разыскивать тебя, о Турмс из Эфеса! Мне нужны твои советы в этом чужом городе, а кроме того, я хотел бы о многом поговорить с тобой.

Я не хотел показывать Ксенодоту свое жилище в Субуре и сказал ему, что живу скромно в моей маленькой усадьбе под Римом. Он же, в свою очередь, не хотел разговаривать о делах на постоялом дворе, где мы обедали, поэтому назавтра я зашел за ним и мы через мост отправились на другую сторону Тибра. Мы осматривали окрестности и стада животных и вскоре добрались до моих владений. Он вежливо сказал, что прогулка пошла ему на пользу и что воздух в деревне приятный, однако я заметил, что он вспотел, и понял, что в последнее время он редко передвигался пешком. Он очень растолстел, а его прежнее стремление к знаниям сменилось холодной расчетливостью.

Он рассказал мне о том, что служит в Сузах советником по делам западного мира. Милость теперешнего великого царя, Ксеркса, он приобрел еще до смерти Дария.

— В Карфагене у нас, конечно, есть персидская резиденция и представитель великого царя, — говорил он. — Сейчас я как раз оттуда, но я отнюдь не подчиняюсь ему, хотя нам и приходится работать вместе. Интересы великого царя и Карфагена не приходят в противоречие друг с другом. Ксеркс и Карфаген хорошо ладят между собой. Городской Совет отлично осознает, что всякая торговля была бы невозможна, если бы великий царь закрыл порты на Восточном море.

Во время нашей прогулки он мимоходом сообщил, что у него в Сузах дом, который обслуживают сто рабов, а в Персеполе — весьма скромное жилище, где сады и фонтаны требуют забот всего пяти десятков невольников. Жен у него не было, так как он не терпел женских ссор и капризов. Великий царь Ксеркс, с гордостью сказал Ксенодот, одобряет его образ жизни. По некоторым намекам я быстро понял, как ему удалось снискать расположение нового великого царя, но сам он был настолько деликатен, что прямо на эту тему не говорил.

Я вовсе не стремился показаться более богатым, чем на самом деле. У меня был прекрасный источник, и я посадил вокруг него несколько красивых деревьев. Ложа с набитыми соломой матрацами я приказал вынести к воде, и священные шерстяные повязки висели на ветках кустов. Источник выполнял роль холодного погреба, и Мисме подавала нам простые деревенские кушанья: хлеб, сыр, вареные овощи и запеченного на огне поросенка, которого я утром принес в жертву богине Гекате. Чистые льняные наволочки Мисме набила пахучей травой.

После нашей прогулки у Ксенодота проснулся аппетит. Он ел жадно и все время просил добавки, а Мисме это очень нравилось. Старая рабыня, которая вначале очень беспокоилась из-за того, что умела готовить только самые простые блюда, заплакала от радости, когда Ксенодот велел позвать ее и поблагодарил за вкусную еду. Когда я увидел, как этот высокопоставленный муж ведет себя и как он может привлечь к себе сердца простых людей и доставить им радость, я изменил свое мнение о нем и стал еще больше уважать персидские обычаи.

Поблагодарив старую рабыню и Мисме за угощение, Ксенодот обратился ко мне и сказал:

— Ты только не думай, Турмс, что я притворяюсь. Твоя простая пища и вправду пришлась мне по вкусу, хотя я и привык к большему количеству приправ; твое же вино сохранило вкус земли, так что, когда я пробую и пью его, я вспоминаю ту землю, на которой вырос и созрел виноград. Да-да, я чувствую вкус глины и камней! Ну, а твой жареный поросенок с розмарином был настоящим чудом…

Я сказал ему, что это этрусское кушанье, которое я научился готовить в Фезулах. Не успел я опомниться, как уже рисовал палочкой на земле карту, показывая ему, где лежат большие этрусские города, и рассказывая об их богатстве, о морских путешествиях этрусков и о железных дел мастерах, работающих в Популонии и Ветулонии. Ксенодот слушал внимательно, кивал, а если чего-нибудь сразу не понимал, то без колебаний переспрашивал. Время шло быстро, и Мисме успела сменить наши венки из фиалок на венки из роз.

Когда вокруг распространился сильный розовый аромат, Ксенодот внимательно посмотрел по сторонам и серьезно сказал:

— Мы с тобой друзья, Турмс, и я не хочу ни искушать тебя, ни подкупать. Скажи мне только одно: ты в глубине души стоишь за греков или против них? В зависимости от твоего ответа я буду или молчать, или же доверительно беседовать с тобой.

В Эфесе меня приютили, когда я был ребенком, воспитал меня Гераклит, а за Ионию я сражался в течение трех лет. Я пошел также и за Дориэем, и на моем теле остались шрамы и рубцы от ран, которые я получил в боях за Грецию. Но когда я заглянул в свое сердце, я понял, что успел разлюбить греков — они стали мне чужими, а их нравы раздражали и удивляли меня. Греки слишком болтливы и любят ругаться, они одновременно скептики и ханжи, обожают свары и недостойны доверия, они хитрецы и обманщики, они слишком хвастливы в случае успеха и слишком переживают при неудачах. Нет, я не любил греков и уже не чувствовал себя благодарным им. Их города пожирали друг друга, и они терпеть не могли лучших из своих сограждан и старались изгнать их из своих земель. Только власть тиранов удерживала многих из них от преступлений, а их города — от разгула беззакония. Чем ближе я узнавал этрусков и чем чаще путешествовал по их стране, тем больше я начинал сторониться греков. Римлянином я не был, а мое греческое детство осталось где-то очень далеко. Я был чужаком, пришельцем на этой земле и не знал ничего даже о своем происхождении.

И я заявил:

— Греки, конечно, достойны удивления и поклонения, но, честно говоря, они мне уже порядком надоели; даже здесь, в Риме, они ведут себя довольно-таки бесцеремонно. Греки и греческие города набрасываются на все вокруг себя и уничтожают то, что было до них.

Я сам не знаю, откуда взялось во мне такое ожесточение, но как только я почувствовал его, оно, подобно яду и кислоте, стало разъедать мою душу. Быть может, причиной послужили мои детские унижения в Эфесе, а быть может, я слишком долго общался с Дориэем и устал восхищаться его на удивление греческой натурой. Вот и Микон обманул меня. Даже скифы говорили, что греки хороши тогда, когда они перестают быть свободными людьми и становятся невольниками. Ксенодот понимающе кивнул и сказал: — Я родом из Ионии, но очень привык и к персидскому платью, и к персидскому правдолюбию. Перс держит свое слово и не предает товарищей, а мы, греки, научились обманывать даже своих богов, давая им двусмысленные обещания. Правда, на свете нет ничего черного, что было бы совершенно черным, и ничего белого, что было бы совершенно белым, и когда я служу великому царю, я считаю, что делаю это во благо моего собственного народа. Видишь ли, и Греция, и особенно Афины — это очаг вечных беспорядков. Неудачное расположение этого государства на перекрестке торговых путей приводит к тому, что искры недовольства разлетаются во все стороны. На Сицилии греческие города обошли в торговле финикийцев и тирренов и угрожают захватом Эрикса. Ты наверняка знаешь, что новый тиран Сиракуз Гелон занял Гимеру, прогнал Терилла и нарушил все прежние соглашения о торговле на Восточном море. Отсюда уже только один шаг до захвата Мессины и Регия, и тогда тирренам и карфагенянам уже нечего будет делать в проливе. К счастью, Анаксилай оказал ему сопротивление, хорошо понимая, что он потеряет собственный трон, если согласится с требованиями Гелона и закроет пролив для всех судов, кроме греческих.

— Все это для меня совершенно внове, — сказал я с интересом. — Жизнь в Риме тиха, как вода в болоте.

Ксенодот улыбнулся и продолжал:

— Карфагеняне очень обеспокоены наглостью греков. Грубый Гелон и хитрый Ферон в Агригенте теперь вместе господствуют почти над всей Сицилией. Анаксилай обратился с просьбой о помощи к Карфагену и даже обещал в знак своих честных намерений прислать туда жену и детей в качестве заложников. Он хороший политик и понимает, что пролив должен быть открыт для торговцев всех стран.

— Кроме того, он очень разбогател, взимая пошлины за провоз товаров через пролив, — добавил я. — Его поведение обычно для грека — ведь он просит помощи у своего заклятого врага против своих собственных земляков.

Ксенодот покраснел и устремил взор на свои холеные руки и на ногти, покрытые алой краской:

— Персы, конечно, также являются очень давними врагами греков, — сказал он. — Но я лично не считаю себя предателем. Самое лучшее, что есть в Греции и Ионии, — это греческие просвещение, искусство, поэзия, мудрость и отношение к жизни. Но греческая политика словно язва разъедает печень мира, персы же олицетворяют собой покой и порядок. Великий царь — лучший друг греческого просвещения. Когда греческие города будут завоеваны, греческий дух сможет свободно распространиться по всему миру и обновить его.

Он заметил, что меня не приводят в восторг его рассуждения о будущем человечества, и, взяв в руки палочку, начал рисовать на песке карту, желая показать мне, как далеко уже подвинулись приготовления к военной экспедиции.

— Великий царь завоюет Грецию на суше, — говорил он, — построит мост через Геллеспонт, и армия сможет легко переправиться во Фракию. Фракийские полуострова уже перекопаны, так что флоту вовсе не придется выходить в открытое море, сопровождая войска. Эта подготовка продолжалась целых девять лет. Когда армия отправится из Азии в Европу, каждый ее шаг и каждый дневной переход будут много раз просчитаны. Правда, Афины уговаривают другие греческие города сопротивляться и пускают на строительство кораблей все доходы от своих серебряных рудников, но вообще-то афиняне растерянны, намерены сдаться, хотя и надувают щеки, трубя о сопротивлении захватчикам.

Ксенодот слабо улыбнулся и добавил:

— Даже дельфийский оракул колеблется и говорит неясно.

Он проникновенно посмотрел мне в глаза и продолжал:

— Но захват материковой Греции — это всего лишь одна из целей великого царя. Ты и сам знаешь, что терзаемые внутренними раздорами города этой части Греции значительно беднее богатых греческих городов на западе. Послы из Афин и Спарты ездят сейчас к своим землякам, живущим в Италии и на Сицилии, и просят у них помощи, понимая, что будущее лето станет для Греции роковым. Наша подготовка так тщательна, что мы не сумеем сохранить в тайне время выступления. Для великого царя будет большой удачей, если ему удастся развязать войну между могучими сицилийскими городами на западе. Карфаген недавно заключил с нами соглашение о том, что он соберет довольно сильную армию и переправит ее на северное побережье Сицилии — главным образом для того, чтобы освободить Гимеру от гнета Сиракуз. Но Карфаген не справится самостоятельно с переброской своего войска по морю, ему необходима помощь тирренского флота. Было бы также прекрасно, если бы и этрусские города выставили готовых сражаться мужчин, ибо всем известно, что карфагеняне лучше умеют торговать, чем воевать. Совет Карфагена обратится с такой просьбой к Союзу этрусских городов осенью, когда этруски соберутся, чтобы решать свои важнейшие дела. Он соединил кончики пальцев и сказал:

— Вот почему я приехал в Рим. Отсюда, из этого независимого города, так непохожего на другие, очень удобно наблюдать за этрусками. Я не имею права, да мне и попросту запрещено открыто участвовать в переговорах. Внешне все должно указывать на то, что тиррены и карфагеняне решили объединиться в борьбе против греческого гнета. Этруски даже не должны знать, что персидский царь оплачивает вооружение карфагенян, но для влиятельных и богатых тирренов не должна быть тайной возможность победы над греками на западе. Мне кажется, что боги могут не дать им больше такой возможности.

Я вынул кувшин с вином из источника, где оно охлаждалось, и наполнил кубки. Вершины холмов уже порозовели, и темнота опускалась на их склоны. В сумерках вино и розы пахли еще сильнее.

— Ксенодот, — отозвался я, — будь искренним. Такая большая подготовка и такая огромная армия не могут быть созданы только для завоевания Греции. Чтобы убить комара, не требуется молот.

Он рассмеялся, встретил в темноте мой взгляд и признался:

— Когда Греция подпадет под власть персидского царя, нашим следующим шагом станет переправа армии через море сюда, в Италию. Но это будет еще не скоро. Надеюсь, ты понимаешь, что великий царь никогда не обидит своих союзников и ограничится требованием земли и воды от дружественных городов. Ему хватит одного-единственного камня, вынутого из городской стены, чтобы персов признали победителями.

Было очень странно, что я, который в юношеские годы с таким пылом участвовал в ионийском восстании и сражался с персами, теперь без колебаний принял сторону прежних врагов. Персов я и впрямь ценил куда выше, чем греков, чье государство уже отжило свое. Выбор этот я совершил сознательно и добровольно и вновь — в который уже раз! — вступил в единоборство со слепыми силами судьбы.

Вот что я ответил Ксенодоту:

— У меня есть друзья во многих этрусских городах, и я охотно отправлюсь туда, чтобы поговорить обо всех этих делах еще до того, как их правители соберутся вместе и вобьют гвоздь нового года в деревянную колонну храма в Вольсинии. Я не перестаю удивляться этрускам и очень уважаю их и их богов. Ради собственного спокойствия и ради будущего они должны поддержать поход карфагенян — если, конечно, хотят сохранить господство на своем море.

Ксенодот скрестил руки на груди и мягко сказал:

— Ты не пожалеешь о своем решении, Турмс. За себя ты также можешь не бояться. Я многое узнал о тебе в Эфесе и говорил потом с великим царем. Он не считает тебя виновным в поджоге храма и даже отчасти благодарен тебе, ибо этот пожар обязывает его вести безжалостную войну с Афинами. Короче, пятно с твоего прошлого смыто.

Я гордо сказал:

— Мое преступление касается лишь меня и богов. Люди тут ни при чем.

Ксенодот помолчал, а потом заговорил о другом. Он рассказал, как южный ветер загнал его некогда в Посейдонию и какие оскорбления он должен был там выносить из-за того, что на нем были надеты персидские шаровары. Эти воспоминания заставили его смеяться, и он добавил:

— Что до этрусков, то ты лучше меня знаешь, какие там царят отношения и как следует себя вести. Если тебе потребуется персидское золото, то ты получишь его столько, сколько нужно. Позднее ты непременно будешь вознагражден за каждый тирренский военный корабль и за каждого этрусского солдата, который примет участие в карфагенском походе в Гимеру — независимо от того, чем он кончится. Еще раз повторяю: великий царь хочет, чтобы греческая армия увязла в войне на западе и не мешала ему во время его собственной военной кампании.

— Мне не нужно персидское золото, — ответил я. — У меня и без него достаточно денег. Разве разумно будет, если я начну повсюду звенеть персидскими монетами? Во-первых, этруски недоверчивы, а во-вторых, честолюбивы. Хорошо бы, если бы мне удалось убедить их, что речь идет о будущем их приморских городов.

Ксенодот от удивления покачал головой и сказал:

— Ты ничего не понимаешь в политике, Турмс. Для ведения войны необходимы три вещи: золото, золото и еще раз золото. Все остальное приложится. Впрочем, поступай, как хочешь. Может быть, милость великого царя для тебя ценнее всех сокровищ мира?

— Но я вовсе не нуждаюсь в милости великого царя, — упирался я. — Да и вообще — я во многом не согласен с тобой. Не золото решает исход войны, а воинская дисциплина и умение владеть оружием. Худой и голодный всегда победит жирного и богатого.

Ксенодот рассмеялся:

— Теперь я здорово растолстел и потею, когда хожу пешком, но я набрался кое-какого опыта, и мне кажется, что нынче я куда умнее себя прежнего, бегавшего по сиканским лесам и спавшего на голой земле. По крайней мере у меня есть деньги, чтобы нанять опытных солдат, которые смогут защитить меня от злых и худых греков. Безумен тот, кто сам хватается за меч. Умный всегда позволяет другим сражаться за себя и с безопасного расстояния наблюдает за битвой.

Его глумливые слова укрепили меня в моем решении пойти вместе с этрусками в Гимеру и с мечом в руках сражаться бок о бок с ними, хотя кровопролитие и было мне всегда отвратительно. Но не мог же я остаться в стороне, коли мне удастся уговорить их воевать, да еще на чужой земле. Однако Ксенодоту я ничего не сказал, так как он только посмеялся бы над моим неразумием.

Все еще улыбаясь, он снял тяжелую золотую цепь со своей шеи и надел ее на мою. При этом он попросил:

— Пожалуйста, возьми хотя бы эту цепь на память обо мне и о нашей дружбе. Все ее звенья совершенно одинаковы, и ни на одном из них нет персидского клейма. В случае нужды ты легко отделишь несколько звеньев.

Мне показалось, что меня заковали в колодки, но я не мог решиться вернуть подарок, боясь обидеть Ксенодота. В глубине души я понимал, что ввязываюсь в дела, которые меня совершенно не касаются, но я уже так долго вел пустую и бесцельную жизнь, что мне захотелось действовать.

Стемнело, и на небе зажглись звезды. Мисме прикрыла наши плечи попонами, сотканными из шерсти моих собственных овец, а старый раб принес жаровню с углями. Мы долго не спали в эту ночь, и я рассказал гостю об Арсиное. Мне очень не хватало ее, и я вспоминал ее такой, какой она была в наши с ней лучшие дни. Ксенодота, однако, женщины интересовали мало, хотя он вежливо признал, что Арсиноя была самой прекрасной из всех, кого он встречал.

4

Ксенодот остался в Риме, а я отправился в Тарквинии, чтобы разыскать там Ларса Арнта Велтуру. Несмотря на свою молодость, он сразу же понял всю серьезность дела и пользу, которую оно могло принести этрускам. Он сказал:

— И в больших городах в глубине страны есть много молодых мужчин, жаждущих славы, которые недовольны тем, что происходит. Есть также смелые пастухи и крестьяне, которые с готовностью рискнут жизнью, чтобы за один раз добыть в бою больше, чем они смогут накопить за всю свою жизнь, с утра до вечера работая на других. Я думаю, что наши большие острова не смогут выделить никаких кораблей, ибо они нужны им самим, а люди им требуются для охраны рудников. Но богатые роды Популонии и Ветулонии умеют блюсти свои интересы, а в Тарквиниях мы сможем снарядить по меньшей мере десять военных кораблей.

Он взял меня с собой к своему отцу Арнсу Велтуру, который из уважения к традициям никогда не позволял называть себя лукумоном, хотя и стоял во главе Совета, управляющего Тарквиниями. Более достойного мужа мне прежде видеть не доводилось. Его высокая должность не помешала ему принять меня очень вежливо и доброжелательно. С помощью карты я представил ему план военного похода великого царя и передал слова Ксенодота: мол, второй такой удобный случай вытеснить греков, может быть, никогда больше не представится.

Он слушал внимательно и ответил так:

— Я не думаю, что боги хотели бы, чтобы только один человек или один народ правил миром. Народы уравновешивают друг друга, они живут и процветают, постоянно ревниво следя за успехами соседей и пытаясь превзойти их. Все народы достойны и имеют право на свободу, все люди страдают одинаково, независимо от цвета их кожи и того, как они зовутся, — этруски, греки или персы. История и судьба то возносят какой-нибудь народ, то толкают его в пропасть. То же относится и к городам, которые то расцветают и богатеют, то захиревают и нищают. Вот и наши этрусские города ничуть не лучше и не хуже городов греков, и тиррены, в сущности, ничем не отличаются от прочих народов, хотя, как мне кажется, и знают о богах чуть больше прочих. Если будет на то воля богов, человек проживет на десять лет больше, а город просуществует лишний век, но конец их все равно ожидает один…

Его замечательные слова произвели на меня огромное впечатление, но Ларс Арнс нетерпеливо сказал:

— Отец, ты уже стар и не понимаешь сути новых времен так же хорошо, как мы, молодые. Греческое влияние на суше и на море — это для нас вопрос жизни и смерти. Рядом с греками ни один народ не может спокойно жить и вести торговлю. Боги и обычаи Карфагена — это не наши боги и обычаи. У карфагенян даже кожа красная, однако с ними мы можем жить в мире и заключать соглашения. Греки же, куда бы они ни пришли, несут с собой только хлопотливость, беспокойство, алчность, насилие и войны. Кроме того, они ставят себя выше других народов. Если Карфаген будет вынужден воевать с греками, то мы обязаны непременно поддержать его, причем решительно, быстро и всеми нашими силами. Надеюсь, ты понимаешь, каково нам придется, если случится несчастье и Карфаген проиграет войну? Отец его вздохнул и сказал:

— Ты все еще очень молод, мой сын. Тот, кто хватается за меч, от меча и гибнет. Мы давно уже не приносим в жертву людей.

Арнс стиснул узкие ладони и закусил губу, но склонил перед отцом свою гордую голову.

Арнс улыбнулся прекрасной грустной этрусской улыбкой и продолжал:

— Это политическое дело, и решение тут должен принимать Совет. Если ты считаешь необходимым наше вступление в войну, то я предлагаю тебе поехать в Вольсинии вместо меня. Зачем же мне вмешиваться в то, к чему совсем не лежит моя душа и чему я не смогу воспрепятствовать?

Вот каким образом Ларс Арунс сделал своего сына заместителем властителя Тарквиний. Его гробница была уже давно приготовлена и украшена искусными рисунками одного замечательного художника, а сам Арунс не испытывал никакого желания просить у богов дополнительных десяти лет жизни. Для старого властителя они стали бы только тяжким бременем. Когда наш разговор подошел к концу, Ларс Арунс встал, положил мне руки на плечи и сказал мне такие слова:

— Я рад, что мне было предначертано встретить тебя, Турмс. Помни обо мне, когда обретешь свое царство.

Ларс Арнт был так же, как и я, удивлен этими неожиданными словами старика, но я-то помнил, что именно так приветствовал меня когда-то Ларс Альсир в Гимере; я принял тогда его высказывание за старинную формулу вежливости и не придал ему никакого значения. Только позднее я понял, что старый Ларс Велтуру узнал меня и отнесся ко мне как к посланцу богов. Потому-то он и предпочел отказаться от власти в пользу сына и не пытаться противостоять неизбежному.

Мне больше уже не надо было стараться для Ксенодота, так как Ларс Арнт сам занялся этим делом; он путешествовал по всей стране и посылал своих друзей в отдаленные этрусские города, чтобы и там склонить жителей к участию в военном походе. В итоге к прибытию карфагенских послов все уже было готово, и когда они приехали на съезд Союза в Вольсиниях, их там ждали и собирались ответить согласием на просьбу Карфагена о помощи. Сам я воздержался от поездки в священный город этрусков и остался в Тарквиниях, чтобы ожидать решения Союза.

На этом священном празднике двенадцать дней были посвящены богам, семь — разбирательству внутренних вопросов, а три — внешней политике. Спорный вопрос об оказании помощи Карфагену в борьбе с греческими городами поссорил стариков и молодежь, и оба живших в это время лукумона воздержались от голосования, ибо лукумон является олицетворением мира. Было постановлено, что каждый город в Союзе этрусков может сам принимать решение относительно помощи Карфагену и относительно того, давать ли деньги либо набирать добровольцев. Оба священных лукумона сразу же заявили, что их города, Вольтерра и Вольсинии, не разрешат даже добровольцам отправиться на эту войну. Но это были города, находящиеся в глубине страны, а главное слово оставалось все-таки за приморскими областями. После окончания совета карфагенские послы получили различные обещания от отдельных городов. Вейи намеревались выставить две тысячи гоплитов, Тарквиний — конницу и двадцать военных кораблей, Популония и Ветулония по десять военных кораблей, а города, расположенные в глубине страны, обещали дать по крайней мере по пятьсот вооруженных воинов.

Эти решения были, конечно, секретными, но во всех этрусских портах жили греческие ремесленники и просвещенные купцы, а крупные западные города имели в этрусских поселениях своих представителей, собирающих сведения о торговле и мореплавании.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34