Турмс бессмертный

Терций Валерий поспешно проговорил:

— Нет-нет, дорогой Турмс, не пойми меня неправильно. Мы всегда рады видеть тебя в этом доме как друга и гостя. Я очень рад, что ты жив и, судя по всему, здоров. Впрочем, юридически твое появление ничего не меняет, так как Арсиноя сама призналась мне, что между вами никогда не было взаимопонимания, и что только обстоятельства вынуждали ее повсюду сопровождать тебя, поскольку у нее никогда не было другого опекуна. Она горячо стремилась вернуться в родной город, из которого судьба так жестоко вырвала ее в молодые годы… Гм, так о чем это я? Я не держу на тебя никакой обиды, да и Арсиноя не чувствует к тебе неприязни. Ведь ваш супружеский союз никогда не был оформлен законным образом и уж никак не соответствовал римскому праву. После того как ее богиня снова, невзирая на мои преклонные года, сделала из меня мужчину, я счет необходимым и даже обязательным вступить с Арсиноей в брак, особенно учитывая ее нынешнее положение. За это время, несмотря на жестокие лишения, которые все мы пережили, я стал моложе на десять, если не на все двадцать лет. Ведь согласись, Турмс, что я прекрасно выгляжу!

И этот прежде такой рассудительный старик, раздувшись от гордости, принялся топтаться передо мной, как петух перед своими драчунами-соперниками. Сморщенная кожа складками свисала у него с подбородка. Теперь он не носил бороду, а свою сенаторскую тогу с пурпурной каймой кокетливо, словно тщеславный юноша, поддерживал одной рукой. Я не знал, плакать мне или смеяться, такое это было жалкое зрелище.

Я ничего не ответил, и Терций Валерий озабоченно продолжал:

— Конечно, нам пришлось пройти через определенные трудности, поскольку мы должны были доказать, что она по происхождению патрицианка и римлянка. Она, наверное, рассказывала тебе, при каких странных обстоятельствах, будучи беззащитной сиротой, была вынуждена давным-давно покинуть наш город. Но отвага и смелость, которые Арсиноя проявила во время осады Рима, а также хорошая репутация, заслуженная ею среди римских женщин, очень помогли ей. Супруги сенаторов дали понять своим мужьям, что только истинная римлянка может пойти на такое самоотречение и пожертвовать жизнью ради своего родного города. Сенат принял это за доказательство ее происхождения и сначала признал ее римской гражданкой, а потом также и патрицианкой. А иначе мы не могли бы заключить свой брачный союз, так как браки между патрициями и плебеями не дозволяются законом.

Он посмотрел на меня, стукнул палкой по полу и добавил:

— Учитывая законность нашего брака, все иные предыдущие обязательства и обещания считаются утратившими силу, и в других странах они также являются незаконными. Римское право с этого момента защищает доброе имя, честь и имущество данной особы.

Терций Валерий своим ударом палки об пол вызвал нового управляющего домом, и тот появился, одетый в роскошное платье, и согнулся в поклоне перед своим господином. Терций Валерий велел ему принести хлеба и вина, чтобы приветствовать меня и снова подтвердить свое гостеприимство. Ведь по чистой рассеянности я положил руку на очаг… а возможно, мне просто стало холодно от того, что я услышал. Он, конечно же, заметил этот мой жест и, видимо, еще не до конца выжил из ума, раз вспомнил старый обычай.

Выпив вина и преломив хлеб, мы уселись друг против друга на новых удобных скамьях. Выпитое ударило старику в голову, и лицо его сильно покраснело.

— Я искренне рад, — сказал он высокопарным тоном, — что ты принимаешь все случившееся так спокойно, Турмс. Ты весьма разумный человек. Арсиноя призналась, что отослала тебя отсюда, желая развязать себе руки, ибо давно уже влюбилась в меня. Ко всему прочему ты еще и бесплоден, и она никогда не могла бы познать с тобой счастья материнства. Она так слаба и беззащитна, и это не ее вина, что ужасный грек изнасиловал ее и потом родилась Мисме. Она же сама была совершенно неповинна в том, что случилось, и никаких плохих мыслей у нее не было. Я лично очень уважаю ее решение оставить девочку у себя, несмотря на все те горькие воспоминания, которые пробуждаются в ее сердце при виде Мисме. Арсиное довелось пережить очень многое, и я отлично понимаю, что ты своим появлением разбередил ее старые раны. Сейчас она рыдает, но вскоре, я надеюсь, успокоится. Беременные женщины такие впечатлительные!

Он начал глупо посмеиваться и поигрывать палкой, которую держал между коленями, а потом продолжил:

— В глубине души я старый крестьянин, привыкший к разведению скота, поэтому я легко, без ложной и глупой стыдливости веду разговоры об отношениях между мужчиной и женщиной. Клянусь тебе, что Арсиноя — это сама чистота и невинность, и я не встречал подобных ей. К тому же она героиня, Турмс. Она была самой отважной из всех римлянок, и она обратилась к своей богине и добилась того, что Кориолан снял осаду и ушел вместе с вольсками.

Он нахмурился и сильнее сжал палку.

— Когда вольски отступали, они разграбили и спалили многие патрицианские усадьбы. Я тоже очень пострадал. — Он заговорил было о своих несчастьях, и голос его стал визгливым, а слова неразборчивыми, но внезапно лицо его прояснилось:

— Однако у меня осталась земля, к тому же мы избавились от Кориолана. Вольски уже не доверяют ему, так как он прекратил осаду без борьбы, хотя прежде с большими трудностями построил осадные башни и тараны.

Терций Валерий продолжал напрягать свою непослушную память, и его язык работал без перерыва:

— Если говорить о скотине… и еще о стыдливости Арсинои… то сенат я перетянул на свою сторону довольно легко. Куда труднее было мне убедить моих родственников, которые ничему не верили, но которые вскоре собственными глазами убедились, что я снова стал мужчиной. Мы, римляне, не слишком-то стеснительны в этих делах. К примеру, все подозрительные мужчины обязаны прилюдно обнажаться — на мосту или на берегу, — чтобы доказать, что они не беглые скопцы. Однако в нашем случае дело было не столько во мне, сколько в Арсиное, долго не желавшей преодолевать свою стыдливость, которая скорее приличествует невинной девушке, чем зрелой женщине, познавшей не одного мужчину. Ну, да я уже говорил тебе, что Арсиноя — это сама скромность.

— Да уж, — сердито буркнул я. — Что верно, то верно.

А Терций Валерий между тем очень оживился:

— Мой брат, мой племянник и назначенный для этой цели сенатор должны были стать и стали непосредственными свидетелями того, что я способен исполнять супружеские обязанности так же, как любой здоровый молодой мужчина. После этого никто уже не сомневался, что Арсиноя забеременела именно от меня. Сопротивление моих родственников ослабело, тем более что мой племянник Маний начал поторапливать их — до такой степени Арсиноя восхитила его своим стыдливым поведением. И теперь уже все хорошо, и я могу только возблагодарить мою покойную жену, которая подала мне знак, появившись передо мной в образе Арсинои.

В этот момент в зал вошла сама Арсиноя с глазами, опухшими от слез. Потупив взор, она наклонилась, поцеловала Терция Валерия в лоб и бережно вытерла его подбородок и складки на шее льняным полотенцем.

— Я надеюсь, что ты не особенно напрягаешься, говоря о неприятных делах, дорогой Терций, — нежно проворковала она, бросая на меня взгляд, полный упрека.

Голова Терция перестала трястись, он выпрямился и наконец-то стал похож на сенатора.

— Сегодня лучше сразу брать быка за рога и решать все трудные вопросы, — поучающе заметил он и опять повернулся ко мне. — Итак, как я уже сказал, все у нас сейчас хорошо, и единственное, что еще следует обсудить, это некоторые финансовые вопросы. Когда вы прибыли в Рим, Турмс, все ваше совместное имущество было по ошибке записано на тебя, хотя я и не думаю, что это был хитрый ход с твоей стороны. Ты просто не знал обычаев и законов нашего города и, видимо, собирался содержать Арсиною, выделяя ей время от времени скудные средства. Мне уже приходилось слышать, что во многих странах женщина не может иметь никакого только ей принадлежащего имущества. Ты даже велел записать на себя тот неполный талант серебра, который Арсиноя просила тебя привезти из твоего последнего путешествия. Из вполне естественной гордости она хотела иметь какое-то приданое, как будто я и без того недостаточно богат.

Он погладил Арсиною по руке. К чести бывшей жрицы я должен заметить, что она не выдержала моего взгляда и опустила свои прекрасные глаза.

— Турмс, я не сомневаюсь в твоей порядочности, — продолжал Терций Валерий, выделяя каждое слово, — и ты, конечно, захочешь немедленно исправить положение и отписать все денежные средства Арсиное — так же, как я сам при заключении нашего брака переписал на нее некоторое имущество и рабов.

Поскольку я молчал, он решил, что я колеблюсь, и гневно сказал:

— Разумеется, никто не может принудить тебя к этому, но я очень опасаюсь, что твое прошлое навредит тебе, если о нем узнают римские власти. Мы, учитывая твои собственные интересы, хотим избежать огласки в этом деле, не правда ли, дорогая? — Он бросил на Арсиною вопрошающий взгляд, и она кивнула в знак согласия.

Я никак не мог отвести глаз от милого лица моей бывшей жены, от белой атласной кожи ее обнаженных рук, от ее длинных пушистых ресниц…

— Я завтра же пойду и все улажу, — наконец пообещал я. — Никаких недоразумений не будет. Я всегда во всем потакал Арсиное и готов услужить ей и в этот раз. Что же до таланта серебра и некоторого количества клейменого и неклейменого золота, то это, Терций, совсем неплохое приданое даже в доме римского сенатора. Пусть же оно еще больше увеличит уважение к Арсиное в среде римских патрицианок, хотя самое ценное — это, конечно, ее стыдливость и безукоризненное поведение.

И Арсиноя даже не покраснела, а только вновь кивнула, рассеянно поглаживая редкие волосы на голове очарованного ею старика.

Почему же я не пришел в ярость от такого наглого вранья? Почему не открыл глаза Терцию Валерию, рассказав ему, что за женщину приютил он под своим кровом? И почему я не забрал ее оттуда силой? Ведь если бы я захотел, она наверняка оставила бы Рим, ибо никогда не могла устоять передо мной. Доказательством тому были годы, проведенные нами вместе и в Эриксе, и в Сегесте, и в Гимере. Да потому, что я не считал себя вправе мешать ей. Арсиноя всегда стремилась к семейному уюту, покою и безопасности и в конце концов обрела все это в Риме в доме богатого и любящего ее старика. Так почему же я должен вставать у нее на пути? Кувшин разбился, и вино вытекло. Склеивать черепки? Но зачем? Зачем мучить и себя, и ее? К тому же Терций Валерий скорее поверит ей, чем мне, во всяком случае, я бы повел себя на его месте именно так. Хорошо ли с моей стороны огорчать старого патриция, совсем недавно обретшего счастье? Не глупец же он, в самом деле, не мог же он безоглядно поверить всем россказням Арсинои! Значит, ему хотелось считать ее слова правдой, хотелось доверять этой красивой женщине. Такова уж человеческая натура.

Когда я охотно и совершенно не торгуясь отказался от всего имущества в пользу Арсинои, Терций Валерий отчего-то забеспокоился и стал поглядывать на Арсиною, как бы спрашивая ее совета. Арсиноя ободряюще улыбнулась ему, и Терций Валерий, преодолевая врожденную скупость, сказал:

— Ты человек чести, Турмс, и заслуживаешь за это награды. Ведь ты вырвал Арсиною из когтей безжалостного грека и вернул ее в родной город, из которого она была увезена в столь нежном возрасте, что вынуждена была заново учиться языку предков. Поэтому я и Арсиноя хотим подарить тебе пятнадцать югеров [51] пахотной земли — небольшую усадьбу с орудиями труда и двумя рабами. Участок этот находится на другом берегу реки неподалеку от города, — торопился он. — Эта земля отделена от моих остальных владений и лежит на самой этрусской границе, так что мне не слишком жаль терять ее, и у тебя не должно быть угрызений совести. Я получил ее как заклад за долги от одного плебея, который потом погиб на войне. Там живут рабы — пожилые муж и жена, достойные всяческого доверия. Дом, правда, сожгли вольски, но хлев и курятник уже строятся заново, а рабы пока поселились в шалаше.

Я понимал, что ему нелегко было решиться на такое, ибо знал о его поразительной жадности. Однако объяснялось это благородство единственно тем, что он хотел как можно скорее избавиться от меня и вынудить покинуть и его дом, и сам город. Кроме того, он полагал, что коли я начну хозяйствовать на пятнадцати югерах земли, то наверняка захочу получить римское гражданство, а это пошло бы на пользу его родному городу. В общем, любовь к Арсиное все же не совсем лишила его рассудка. Однако я вовсе не собирался делаться римлянином, поэтому, помолчав, ответил:

— Я принимаю твой дар, благородный Терций Валерий, чтобы не оскорбить твою щедрость отказом. Однако я не думаю, что займусь сельским хозяйством. Мне хотелось бы остаться в городе, поэтому я удовольствуюсь доходами, которые будет приносить земля. Надеюсь, мне удастся зарабатывать себе на жизнь, уча детей греческому языку, гадая по руке или же изредка танцуя в цирке.

Арсиноя презрительно вздернула подбородок, а Терций Валерий, который тоже устыдился за меня, положил успокоительным жестом свою руку на руку Арсинои и сказал:

— Дорогой Турн, я только рад, что ты нимало не стесняешься своего простого происхождения и признаешься в том, какими низкими ремеслами собираешься заниматься. Я думаю, что Субура — это самое подходящее место для тебя, и до меня давно уже доходили слухи, что ты там отлично проводишь время среди себе подобных, но я не хотел упоминать об этом, ибо ты был моим гостем.

Арсиноя же покраснела и крикнула:

— Наконец-то ты сбросил маску, Турмс! Как же тебе, наверное, привольно в обществе продажных женщин! Ты думаешь, мне будет недоставать тебя? Да по мне, хоть бы ты никогда не возвращался в Рим! Ты и сам прекрасно знаешь, что только благодаря моим усилиям ты все это время не опускался на самое дно, куда всегда так стремился, но я не хочу больше самоотверженно поддерживать твою голову над водой. Предпочитаешь тонуть — тони, а я отныне думаю о собственном будущем и о будущем моего еще не родившегося сына!

Эта тирада так взволновала Терция Валерия, что он, побледнев, стал постукивать ногой по полу в такт словам Арсинои. Она же сжала кулаки и воскликнула:

— Так отправляйся же побыстрее к своим девкам! Здесь, в моем доме, я не потерплю присутствия столь недостойного человека, как ты, Турмс! И если я когда-нибудь увижу, что, танцуя в цирке, ты споткнешься или упадешь, то, клянусь богиней, я опущу большой палец вниз и попрошу других, чтобы они поступили так же, ибо слишком уж много сброда развелось в нашем Риме!

— Ну, зачем же так? — вмешался обеспокоено Терций Валерий, однако у меня сразу потеплело на душе, потому что я понял, что Арсиноя по-прежнему ревнует меня, хотя и ушла к другому. И тут она снова расплакалась, закрыла глаза рукой и выбежала из зала.

Потом Терций Валерий и я деловито договорились встретиться завтра на форуме [52] у городского казначея. Я переведу все свое имущество на имя Арсинои, а затем Терций Валерий отпишет мне усадьбу с пятнадцатью югерами земли за совершенно символическую цену. Еще мне придется оформить документы на землю и оплатить работу одного из городских геометров за обмер моих новых владений.

Я снял себе жилье в Субуре, как раз напротив того места, где Тулия когда-то переехала повозкой останки своего отца. Меня это вполне устраивало, так как, налюбовавшись красотами этрусских городов, я перестал считать Рим привлекательным для себя.

Став собственником земельного надела, я отправился за город, чтобы осмотреть мои пятнадцать югеров. Седые и беззубые рабы очень боялись меня. Дрожа от страха, они показали своему новому хозяину свинью в хлеву, несколько коз и телку. Но самое ценное сокровище старик хранил у себя в шалаше. Это была воловья шкура, которую он собственноручно выдубил и спрятал от вольсков, так как у него хватило ума зарезать вола прежде, чем в усадьбе появились враги.

Конечно, я имел право, придравшись к беспорядку и грязи, велеть убить этих ставших бесполезными стариков, которые только бы объедали меня, хотя они и уверяли, что ели очень мало. Настоящий римлянин так бы и поступил, причем вовсе не из кровожадности, а единственно по соображениям практического характера — убивают же вола, который не может уже ходить в упряжке. Но это было бы слишком бесчеловечно, поэтому я продал свое ожерелье и нанял для них в помощники пастушка. Его родителей убили вольски, и он был мне очень благодарен, так как я спас его от продажи в рабство. Позднее я приказал построить беседку и украсить ее крышу расписными глиняными фигурками на этрусский лад. Но, честно говоря, я был плохим хозяином своей усадьбы и тратил на ее содержание куда больше дохода, который она приносила.

В Субуре и на форуме я легко получил все нужные сведения и понял, в чем состояло несравненное мужество Арсинои во время осады Рима вольсками. Римский плебс решительно отказывался выступать с оружием в руках на стороне патрициев. На форуме происходили беспорядки, и сенат даже не отважился назначить диктатора, как это бывало в прошлом в трудные для города времена. И вот тут-то Арсиноя и усмотрела для себя возможность завоевать расположение благородных римских патрицианок, создав благотворительное общество, где римлянки всех сословий собирались и ткали теплую одежду для тех граждан, которые ради любви к родине соглашались этой осенней порой дрожать от холода на стенах города.

Вместе с почтенными патрицианками Арсиноя носила защитникам горячий суп и теплый хлеб из кухни Терция Валерия. Среди этих женщин-патриоток особо выделялись несгибаемая мать Кориолана по имени Ветурия и его жена этруска Волюмния, на которой он женился только ради приданого и о которой никогда не заботился, хотя она и родила ему двух сыновей. В Риме даже острили на сей счет, уверяя, что Кориолан убежал из города единственно для того, чтобы избавиться от жены.

Арсиною хорошо приняли в этом достойном обществе, но ее триумф был еще впереди. Римляне вынудили сенат отправить к Кориолану послов с предложением мира, но послы эти — а среди них были и жрецы — тщетно взывали к предводителю вольсков; он оставался непреклонен. И тогда Арсиноя решила уговорить патрицианок пойти во вражеский стан, чтобы попытаться заставить Кориолана заключить мир. Он наверняка не устоит перед страданиями матери, упреками жены и слезами своих малолетних сыновей, утверждала Арсиноя.

Женщины боялись, что дикие вольски ограбят и убьют их или сделают с ними что-нибудь еще более страшное. Но неустрашимость и целеустремленность Арсинои вдохновили их, и больше двадцати достойных римлянок пошли вместе с ней. Сенат намеревался запретить этот отчаянный поход, могущий дать Кориолану замечательных заложников, но солдаты на стенах Рима хорошо знали Арсиною и помнили ее горячую похлебку, а также то, как они учили ее латыни, когда она с милой улыбкой объясняла им, почему так плохо говорит на родном языке. И стража охотно открыла ворота перед ней и прочими женщинами, прежде чем сенат успел собраться, а консул послать конного гонца с запретом этой смелой вылазки.

Замерзшие и изголодавшиеся вольски, изумленные внезапным появлением патрицианок, встретили их криками радости, потому что матроны догадались захватить с собой в корзинах хлеб и мясо и сразу начали оделять этим своих врагов. Затем женщин проводили в лагерь к шатру Кориолана, причем обращались с ними весьма уважительно. Перед шатром горел огромный костер, и женщины столпились вокруг него, чтобы согреться, так как Кориолан согласился принять свою мать и сыновей только поздним вечером.

У костра Арсиноя доверительно поведала женщинам, что если не будет другого выхода и Кориолан не прислушается к слезным мольбам матери и супруги, то она сама попытается уговорить Кориолана — с помощью своей богини. Она собственноручно наложила румяна и подвела брови Волюмнии, чтобы сделать ее привлекательнее в глазах супруга, но я лично считаю, что она сделала это, только желая завоевать доверие Волюмнии, так как хорошо понимала, что никакие ухищрения не сделают сию женщину красивее.

В конце концов болтовня и смех у костра привлекли внимание Кориолана, и он впустил римлянок в свой шатер. Ветурия горько плакала, проклинала сына и говорила, что жалеет, что произвела на свет предателя родины. Если бы она, мол, могла предвидеть будущее, то сама задушила бы своего Гнея еще в колыбели. Она говорила, что ей противно видеть его, такого большого, красивого, такого сильного — одного из самых сильных мужчин Рима, увешанного военными значками вольсков.

Волюмния подвела к нему обоих сыновей и спросила, неужто он и впрямь так бессердечен, что хочет гибели родному городу своих детей? Она напомнила ему, что несколько лет назад, когда родились мальчики, их брак можно было даже назвать счастливым, а также о прекрасном доме, построенном Кориоланом за ее деньги. Теперь этот дом будет разрушен, супружеское ложе осквернено, а дети наверняка окажутся в рабстве, если вольски сумеют-таки победить.

Кориолан, высокий мужчина, на голову выше других римлян, терпеливо слушал, то и дело посматривая на Арсиною, которая смирно стояла в сторонке с опущенной головой. Но насколько я ее знаю, она, конечно же, позаботилась о том, чтобы Кориолан смог заметить ее искусно уложенные золотисто-рыжие волосы и белую шею. Я бы также не удивился, если бы она от волнения не заметила, что ее плащ соблазнительно распахнулся.

В конце концов Кориолан сказал, что мать его совершенно не изменилась и осталась такой же суровой и бессердечной, какой была тогда, когда он подрастал, и что она так и не постигла сути материнской любви. Волюмнию он утешил тем, что вольски, овладев городом, не тронут ее, так как и у них есть глаза. Сыновей же он обещал выкупить из рабства как можно скорее. Он сказал, что позволил женщинам договорить, но поскольку ничего более умного они ему явно не сообщат, то он вынужден отправить их обратно в город, ибо у него как у предводителя войск есть важные дела и он не может попусту тратить время, выслушивая рыдания и жалобы матрон.

Говоря это, Кориолан с любопытством присматривался к Арсиное, и другие женщины вытолкнули ее вперед, хотя она и упиралась. Они призывали ее обратиться к своей богине, чтобы та помогла ей найти соответствующие слова для убеждения Кориолана. Арсиноя ответила, что для этого она и Кориолан должны остаться в шатре наедине, если, конечно, Кориолан не боится ее, слабой женщины. Впрочем, она готова сбросить свой плащ и показать, что у нее нет при себе никакого кинжала. Кориолан добродушно сказал, что с этим можно подождать, пока они не останутся одни, и приказал римлянкам и охранникам выйти.

О чем беседовали эти двое, когда все их покинули, никто в Риме не знал, знали только, что Арсиноя пробыла в шатре военачальника до самого рассвета, и суеверные женщины утверждали, что видели внутри какое-то неземное сияние. Другие же настаивали, что это были попросту лунные блики. В конце концов появилась смертельно бледная от усталости Арсиноя, велела женщинам восхвалять богиню Венеру и ее силу и без сознания упала на руки окружающих. Кориолан больше не показывался, но прислал отряд вольсков, чтобы те проводили римлянок обратно в город. Для Арсинои были приготовлены носилки. В тот же день он приказал снять осаду с Рима. Вольски свернули свой лагерь и стремительно отошли, даже не пытаясь сжечь уже построенные ими осадные башни.

В течение многих месяцев я не видел Арсиною и даже не хотел ходить возле дома Терция Валерия. Из-за своего состояния она в основном сидела в своих покоях. В самые жаркие летние дни у нее начались роды. Подкупленный мною раб принес мне эту новость, и долгие часы ожидания были для меня совершенно непереносимы. Я шагал из угла в угол по своей убогой комнате и бессильно сжимал кулаки, сознавая, что не могу быть рядом с ней и облегчить ее страдания. Ведь я по-прежнему любил Арсиною, и ничто не могло погасить моего чувства к ней.

Роды были очень тяжелыми и продолжались целые сутки, так как мальчик оказался очень крупным. Когда наконец он появился на свет, то с раскаленного от жары неба внезапно посыпался град, а потом раздались удары грома и сверкнули молнии, причем одна из них подожгла старый храм римского бога границ, из которого тот никак не хотел уходить, чтобы освободить место Юпитеру. Однако гроза эта разразилась без моего участия, так как я в это время чувствовал себя слабым, опустошенным и измученным. Град побил поля и погубил множество овец, но на противоположной стороне Тибра все было спокойно, так что мои небольшие угодья на склонах Яникульского холма нимало не пострадали — напротив, дождь пошел им на пользу.

Когда Терций Валерий увидел своего крохотного сына и осторожно взял его на руки, то он почувствовал такую радость, что велел немедленно принести в жертву волов, овец и свиней в разных храмах, ибо посчитал рождение младенца великим событием.

Прошло немного времени, мальчику исполнился годик, и я вновь увидел Арсиною.

2

Лето подходило к концу, Рим был тих и спокоен, люди работали на полях, а те, кто оставался в городе, прятались в тень и выходили на улицу только в сумерках. Улочки Субуры, как всегда, пахли грязью, гнилыми фруктами и свежевыделанными воловьими шкурами. Фортуна вновь улыбнулась Риму, ибо вольски, которые вначале заключили союз с эквами [53], рассорились со своими союзниками и теперь вели с ними ожесточенную борьбу. В этих условиях Риму не надо было опасаться ни вольсков, ни эквов.

Я как раз обучал одну молодую знакомую плясунью премудростям священного этрусского танца, когда в мою комнату совершенно неожиданно вошла Арсиноя. В том, что девушка плясала обнаженной, не было ничего особенного — так танцовщице удобнее следить за движениями тела и запоминать последовательность танцевальных фигур. Я остолбенел от удивления и охотнее всего провалился бы сквозь землю, когда заметил тот взгляд, которым Арсиноя одарила вначале меня, а потом и бедную девушку; плясунья не понимала, что ей следует чем-то прикрыть свою наготу, и так и стояла в той позе, которую я ей только что показывал, — на одной ноге и воздев руки вверх.

Арсиноя почти не изменилась, разве что стала еще красивее и великолепнее, чем раньше. Саркастическим тоном она сказала:

— Извини меня, Турмс, я совсем не хотела помешать тебе в твоих утехах, но я должна с тобой поговорить, а такая возможность есть у меня только сегодня.

Кивнув, я торопливо собрал вещички девушки, сунул их ей в руки и выставил ее за дверь. Арсиноя уселась на мой скромный табурет, посмотрела кругом, грустно вздохнула, покачала головой и начала:

— Жаль мне тебя, Турмс; я, конечно, слышала, что ты водишься с дурными людьми, но не хотела верить людской молве. Я заставляла себя думать, что дела у тебя идут хорошо, но вот теперь я сама убедилась во всем и вынуждена верить своим собственным глазам, хотя мне это и неприятно.

Во рту у меня стало горько, когда я увидел, как спокойно она сидит передо мной — как будто между нами ничего не произошло.

— Да, — ответил я, — я вел плохую жизнь и попал в дурное общество. Я учил глупых мальчишек греческому языку и даже читал им Гиппонакта [54]: «Два дня человек веселее всего проводит с женщиной. Когда берет ее в жены и когда кладет ее в гроб». Гиппонакт жил в Эфесе, и именно поэтому эти его стихи так запали мне в память. Но родителям не нравились мои уроки, и я потерял своих учеников.

Арсиноя притворилась, что не слышала моих слов, легко вздохнула и сказала:

— У нее слишком толстые ноги и слишком тяжелые бедра. К тому же она низкого роста.

— Но у нее талант танцовщицы, — возмутился я, обидевшись за мою подопечную. — Только потому я ей и помогаю.

— Ах, Турмс, — вздохнула Арсиноя. — Я, по крайней мере, думала, что ты более требователен при выборе женщин. Тот, кто попробовал виноград, никогда не удовлетворится репой. Впрочем, ты всегда был каким-то странным. Я и раньше удивлялась твоему вкусу…

Мне очень хотелось признаться ей, что я весь трепещу от радости и волнения при виде ее и что сердце подсказывает мне, что именно для меня она сегодня причесывала волосы и накладывала краску на лицо. Однако я решил ради собственного спокойствия сохранять хладнокровие и не поддаваться вновь ее чарам. Так как у меня дрожали колени, я сел на край ложа и спросил:

— Чего ты хочешь от меня, Арсиноя?

Она звонко рассмеялась, перестала разыгрывать из себя патрицианку, потянулась всем телом так, чтобы я мог видеть ее ноги, и призналась:

— Естественно, что я пришла сюда не просто так, Турмс. У меня есть к тебе одно дело, и довольно важное, но как же я рада опять видеть тебя и любоваться твоим широким ртом и миндалевидными глазами! Да я готова прыгать от счастья!

— Ах, оставь, Арсиноя, — прошептал я, озираясь по сторонам в поисках ножа, чтобы отсечь себе пальцы, которые хотели прикоснуться к ее гладкой коже. Я ведь знал, что погибну, если притронусь к ней. Хорошо, что моя воля оказалась сильнее моего желания.

— Ты же отлично знаешь, Турмс, как я тебя любила, — уверяла между тем Арсиноя дрожащим голосом. — Мало того, по-моему, сердцем я все еще рядом с тобой, хотя это и непорядочно по отношению к Терцию Валерию и моему сыну. Но давай поборем наши чувства и останемся только добрыми друзьями. Хорошо, что все случилось именно так. Когда женщина достигает моего возраста и ее красота начинает угасать, ей больше всего нужны покой и надежный покровитель. Мне надоело приносить себя в жертву и отказываться от всего из-за твоих ужасных капризов. Ты всегда был эгоистом, Турмс, однако я надеюсь, ты все же осознаешь свой долг перед Мисме. Девочке скоро исполнится семь лет — самое время для нее покинуть дом Терция Валерия. Он, конечно, добрый и благородный, но его раздражает, что девочка постоянно бегает за ним по пятам. Да и мне она самым неприятным образом напоминает о печальном прошлом.

— Да уж куда печальнее, — сказал я. — Надо же: оказывается ты родилась в Риме, в семье патрициев, а я ничего об этом не знал.

— Ну, просто мне не хотелось говорить о моем несчастном детстве, — нахально заявила Арсиноя. — Но вернемся к Мисме. В Риме она считается незаконнорожденным ребенком, и называть ее своей дочерью я больше не могу.