Турмс бессмертный

— Разве один из ионийских мудрецов не учит нас, что все течет и изменяется, что все лишь неверное мерцание пламени? — спросил я. — Его имя Гераклит из Эфеса, если мне не изменяет память. Или, может быть, ты считаешь, что он почерпнул свои знания от персов?

Ксенодот с уважением посмотрел на меня и сказал одобрительно:

— Ты ученый и много знаешь. Мне очень хотелось встретиться с Гераклитом, когда я был в Эфесе, но, по-моему, он зол на весь мир, иначе с чего бы ему удаляться в горы, чтобы собирать лекарственные травы? Великий царь отправил ему письмо с требованием подробного изложения всех тонкостей его учения, но Гераклит отказался принять послание, а только блеял, как коза, пугая всех, и бросал камни в посыльного; он даже до даров, которые тот ему оставил, не дотронулся. Однако великий царь не рассердился на поведение Гераклита, сказал лишь, что чем старше он сам становится и чем лучше узнает людей, тем больше ему хочется блеять, как коза, и питаться травами.

Я засмеялся:

— Твой рассказ самый интересный из всех, которые я слышал о великом царе. Возможно, и я захотел бы стать ему другом, если бы не жил в безлюдных лесах и не одевался в звериные шкуры.

Ксенодот погладил бороду и многозначительно проговорил:

— Мне кажется, мы понимаем друг друга. Заканчивай поскорее свои дела с тирреном, и мы с тобой отправимся в твой дом. Извини, что я так бесцеремонен, но мне очень хочется познакомиться с вождями сиканов и продолжить нашу беседу.

Но я отрицательно покачал головой и ответил:

— Если ты дотронешься до закопченного камня в очаге сикана, тебе придется пользоваться его гостеприимством и гостеприимством его племени до самой смерти. Видишь ли, сиканы не привыкли показываться чужим иначе, как только во время войны, но даже тогда их вожди непременно надевают деревянные маски, а воины раскрашиваются до неузнаваемости.

— Ловкие ли они воины? И сколько у них племен, и какое оружие? — быстро спросил Ксенодот.

Я отлично знал, что сиканы не спускают с меня глаз, по-прежнему затаившись на опушке леса, поэтому я громко произнес, лениво перекладывая товары тиррена и роясь в мешках с солью:

— На равнине они ни на что не годятся, так как их охватывает страх при одном виде лошади или собаки. Но вот в своих лесах им нет равных в бою. Многие сотни лет их пытались уничтожить, однако из этого ничего не вышло. Они делают стрелы из кремня, и у них есть прочные деревянные копья, которые они закаливают в огне. Из всех металлов они больше всего ценят железо и умеют ковать его, когда оно попадает к ним в руки.

Чтобы пояснить свои слова, я открыл мешок с солью и вытащил из него этрусский нож и сверкающий серп. Когда я поднял их, по лесу прокатился невнятный шум. Ксенодот удивленно посмотрел вокруг, а тиррен быстро дал пощечины своим слугам и приказал им лечь лицом на землю, чтобы они не видели, что происходит. После этого он с готовностью развязал остальные мешки и извлек оттуда провезенные контрабандой железные предметы. Мы уселись на землю и стали торговаться и торговались до тех пор, пока тиррен не сказал жалобно:

— У меня сложилось было впечатление, что времена изменились к лучшему и торговля наладилась благодаря тому, что сиканы стали пользоваться помощью людей, знающих иностранные языки. Но теперь я убедился, что прежде столковаться с сиканами было куда проще — ведь они даже не показывались, а лишь выкладывали для обмена свой товар.

Ксенодот потерял терпение и, потрясая кошелем, спросил:

— Сколько стоят эти вещи? Я куплю их и подарю сиканам, и дело будет наконец сделано.

Меня так рассердила его глупость, что я взял его кошель и сурово произнес:

— Уходи-ка ты отсюда подобру-поздорову вместе с этим достойным тирреном да не забудь прихватить с собой слуг. Погуляешь по лесу, послушаешь птиц, а к полудню вернешься. Может, тогда ты узнаешь о сиканах побольше.

Он страшно раскричался и даже обозвал меня вором, так что купец вынужден был схватить его за руку и силой увлечь за собой. Едва они скрылись из глаз, как появились сиканы, причем не только из нашего племени, но и из некоторых соседних. Многие принялись танцевать радостный танец солнца, несколько человек побежало за товаром, чтобы предложить купцу как можно больше. К полудню у реки уже лежала целая гора всякой всячины: дичь, туши убитых животных (кто-то не поленился приволочь огромного оленя), большие связки свежей рыбы… До заманчивых железных предметов никто даже не дотронулся из опасения, что купцу будет мало всех этих гор снеди, предложенных к обмену. Тиррен должен был сам отобрать те железные вещи, которые хотел бы тут оставить, а прочие забрать с собой и обменять в другом месте.

Я попытался привлечь внимание сиканов к золоту, звенящему в кошеле Ксенодота, но они только отмахнулись, не в силах оторваться от созерцания вожделенных железных предметов. Я выбрал для себя бритву в форме полумесяца — вещь мне крайне необходимую, так как я хотел изменить внешность. Она была сделана из лучшего этрусского железа, и ею легко, без порезов, можно было сбрить самую густую бороду.

Когда Ксенодот вернулся, трава вокруг стоянки была вытоптана, а у лагерного костра лежали груды товаров. Теперь он окончательно уверился в том, что я могу, стоит мне захотеть, вызвать из лесной чащи сто и даже тысячу сиканов, и я охотно объяснил ему, что никто, даже сами местные жители, не знают в точности, сколько их, но когда леса надо защищать от врагов, каждое дерево превращается в вооруженного сикана.

— А всех других сицилийцев они считают врагами, — продолжал я, исподтишка посматривая на Ксенодота. — Они ненавидят и греков, хотя слава Геракла живет в их сказаниях. Сиканы называют его Эркле и чтут его память, однако не совершают в его честь жертвоприношений.

Когда Ксенодот спокойно обдумал все, что услышал от меня, я отдал ему его золото и сказал:

— Я пересчитал твои деньги. Здесь восемьдесят три дарика и серебряные монеты из греческих городов. Меди ты, видимо, носить с собой не привык, значит, ты слишком благородный человек, чтобы быть рабом.

Спрячь свой кошель, ибо тебе все равно не купить меня. Я попросту подарю тебе свои знания о сиканах; им, я думаю, это не повредит. А из золотых монет они бы непременно смастерили женские украшения — ведь они для них то же, что яркое птичье перо, камешек необычной формы или речная раковина.

Я видел, как Ксенодот борется с собой, пытаясь одолеть врожденную ионийскую скупость. Однако же в конце концов победила щедрость, распространенная при дворе царя персов, так что он вновь сунул кошель мне в руки и попросил:

— Возьми деньги в память обо мне и отнесись к ним как к дару моего повелителя.

Я ответил, что не буду обижать его и приму подарок, как того требует обычай, но только сделаю это чуть позже, так как иначе мне придется поделиться монетами с соплеменниками. У тиррена же я взял несколько железных предметов, довольно много соли, цветные ткани и еще кое-какие мелочи.

Купец составил список того, что получил от сиканов, спрятал все это в укромном месте, хорошенько прикрыл корой и воткнул рядом прутик в знак того, что здесь лежит чужое добро. Сиканы — купец был в этом совершенно уверен — даже близко не подойдут к его тайнику. Потом он велел слугам сварить в большом железном котле побольше мяса, старательно посолил его и часть принес в жертву своему богу, а часть развесил на ветках деревьев. После этого тиррен, Ксенодот и слуги отправились прогуляться по берегу, прихватив с собой оружие, поскольку был час водопоя и пугливые олени спускались к реке, где их подстерегали хищники. Подобно любому городскому жителю, Ксенодот вздрагивал от малейшего шороха, и купец, желая успокоить его, показал многочисленные амулеты, охраняющие от сиканских злых духов. Он носил их на шее и запястьях, и самым заметным из них был, конечно же, позеленевший бронзовый морской конек. Увидев его, я побледнел и задрожал.

А потом, как только они ушли, я подал сиканам долгожданный знак. Они бесшумно выскочили из леса и с жадностью набросились на соленую еду, а затем разделили между собой по справедливости полученные от тиррена товары. Жрец приютившего меня племени тоже был здесь, но из чистого любопытства, ибо он знал, что всегда сможет получить то, что ему понадобится.

Я обратился к нему со следующими словами:

— Тот чужестранец, что приехал с купцом, не желает сиканам зла, поэтому я считаю его своим другом и прошу охранять, когда они с тирреном будут путешествовать по лесу. У себя на родине он человек весьма сведущий, но здесь его легко может укусить змея, когда он по нужде сойдет с тропинки.

Жрец кивнул, сказав: «Твоя кровь — моя кровь!» И теперь я знал, что невидимые глаза будут присматривать за Ксенодотом и сиканские юноши отведут от него любую опасность.

Сиканы ушли так же бесшумно, как и появились, а я все так же сидел на корточках возле тлеющих углей лагерного костра. В лесу становилось темно, вечер обещал быть холодным, по водной глади расходились круги от плещущейся рыбы. Где-то ворковали лесные голуби, и спустя некоторое время их стая пронеслась над моей головой, и я почувствовал движение воздуха от взмаха их крыльев.

Это был добрый знак, и теперь я знал, что все хорошо: Афродита хотела мне показать, что не оставила меня. Перед моим мысленным взором предстал мой сияющий крылатый гений, и мне почудилось, что Афродита где-то рядом. Сердце мое забилось, и я протянул руки, чтобы обнять ее, и ощутил легкое прикосновение чьих-то пальцев к своему левому плечу. Я понял: она не забыла меня, хотя и не могла сейчас предстать передо мной, ибо я не был к этому готов. Никогда в жизни не испытал я более восхитительных мгновений!

Неподалеку послышались чьи-то голоса: это возвращались из леса тиррен и его спутники; я поворошил дрова в костре и подложил сосновых веток, которые принесли сиканы, так как становилось все холоднее. Птицы Рожденной из пены громче всего воркуют именно по вечерам, потому что это самое подходящее время для объятий, любовных ласк и поцелуев. Меня охватила тоска по Арсиное, но еще больше мне захотелось поскорее отправиться в путь. Я слишком задержался в стране сиканов, размышляя над их мудростью и мудростью их лесов, а также над последними днями жизни Микона, весьма опечалившими меня.

Несмотря на шерстяной плащ, Ксенодот дрожал от холода и поэтому сразу же направился к костру, потирая закоченевшие руки. Тиррен же для начала проверил, на месте ли его железный котел, ибо, по мнению сиканов, это была ценнейшая вещь на свете. Они сделали бы его общим достоянием племени, а в минуту опасности раскалили бы добела над костром из древесного угля и из мягкого железа выковали бы себе мечи, копья и ножи. Но обычаи сиканов запрещали им брать чужое, так что котел в целости и сохранности стоял на своем месте. В общем, зря недоверчивый тиррен подходил к сиканам с мерками цивилизованного мира.

— Где ты, собственно, берешь соль и откуда едешь? — спросил я его, чтобы убить время, так как, не желая показаться навязчивым, предпочитал, чтобы Ксенодот начал разговор первым.

Тиррен пожал плечами и сказал:

— Я с севера, из-за моря, и сейчас возвращаюсь домой, отдавшись на волю южного ветра, чтобы не плыть вдоль побережья Италии и не платить налог всем греческим городам. Конечно, греки и сами добывают соль на Сицилии, но моя намного дешевле.

Я достал черного морского конька, которого прислал мне Ларс Альсир перед нашим отъездом из Гимеры, показал его тиррену и спросил:

— Ты знаешь, что это?

Он свистнул так, как будто бы вызывал ветер, поднял правую руку, дотронулся левой до лба и ответил:

— Как к тебе, сикану, попал этот священный предмет?

Потом он попросил разрешения взять его в руки, провел пальцем по отполированной до блеска поверхности и захотел купить его у меня.

— Нет-нет, — ответил я. — Ты же хорошо знаешь, что такие вещи не продаются. Так вот, именем этого морского конька я прошу рассказать мне, откуда ты и где берешь соль.

— Ты хочешь стать моим конкурентом? — спросил он.

Но подобная мысль тут же показалась ему смешной, и он улыбнулся, ибо никто и никогда не слышал о сиканах, плавающих по морю. Свои мелкие и неуклюжие лодки они делали из выжженных стволов деревьев.

— Соль я беру у устья великой реки тирренов, — сказал купец. — На нашей земле, земле этрусков, есть две больших реки, и эта течет на юге. Соль сушат на берегу моря, а выше по реке лежит основанный нами город Рим. Там-то и начинается соляная дорога, которая проходит через страну этрусков.

— Ты говоришь, город расположен у реки? — Мое любопытство усилилось, и я вспомнил о листике ивы, который упал передо мной в родник.

Тиррен нахмурился и сказал:

— Да-да, когда-то это был наш город, и мы построили через тамошнюю реку замечательный мост. Теперь Рим населяют другие народы, и двадцать лет назад из города выгнали последнего этрусского царя, род которого происходил из просвященных Тарквиний. [37] Множество людей с дурной репутацией и даже преступников бежит в Рим, чтобы найти там убежище. Нынешние обычаи горожан жестоки, их нравы суровы, но все знания о богах римляне получили в те времена, когда ими правили наши цари.

— Почему вы не вернете этот город себе? — спросил я.

Тиррен покачал головой.

— Ты плохо знаешь нашу страну. У нас каждый город сам выбирает, будет ли он находиться под властью тирана или станет управляться народом. Но в глубине страны по-прежнему правят лукумоны, а последний римский Тарквиний не принадлежал к этому роду. [38] Когда же выяснилось, что никто не горит желанием взять судьбу города в свои руки, власть захватил прославленный царь Ларс Порсенна. Он завоевал Рим, а потом отказался от него, потому что был сыт по горло постоянными заговорами, которые устраивали молодые люди, желающие убить его.

— Ты не любишь Рим, — уверенно сказал я.

— Я странствующий купец, я продаю соль, которую беру у римских купцов, владельцев соляных копей в устье реки, — ответил он. — Купец ничего не любит и ничего не ненавидит, главное, чтобы у него была прибыль. Но римляне — это не люди морского конька, а люди волчицы.

Волосы встали дыбом у меня на голове, когда мне вспомнился разорванный кошкой Арсинои волчонок.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

Он ответил:

— Существует предание, что Рим был основан двумя братьями-близнецами. Матерью их была одна из весталок, хранивших священный огонь в небольшом городке, который стоял в верховьях реки. Женщина сказала, что забеременела от бога войны, которого встретила, когда набирала воду из родника. Лукумон города приказал положить обоих грудных детей в корзину, сплетенную из ивы, и пустить вниз по разлившейся реке. Корзина плыла по течению до тех пор, пока не остановилась у подножия горы, где волчица затащила детей в пещеру и выкормила их своим молоком вместе с волчатами. Если так оно все и было, то очень вероятно, что какой-то бог и впрямь оплодотворил девицу, а потом захотел спасти своих потомков, но скорее всего отцом был какой-нибудь чужестранец. Когда мальчики подросли, один из братьев убил другого, однако оставшемуся в живых не повезло — его убили жители города, который основали братья.

Этруски вошли в город и навели там порядок, — продолжал тиррен. — Но не нашлось лукумона, который захотел бы встать во главе жестокого Рима. Поэтому там правили только цари, которые подчинялись лукумону из Тарквиний.

Его, рассказ потряс меня, но я не изменил своего решения. Предзнаменования, которые я получил, нельзя было трактовать двояко. Лист ивы означал реку, волчонок — город Рим, птицы же летели прямиком на север. Именно туда и надлежало мне отправиться со своими близкими, и мне нечего было опасаться в городе, откуда изгнали царя и где принимали всех преступников и бродяг.

Ксенодот нетерпеливо прислушивался к нашему разговору и через некоторое время сказал:

— О чем это вы так увлеченно беседуете? Может быть, я уже наскучил тебе, о просвещенный сикан?

— Купец рассказывает о своем городе, хотя тиррены, как правило, умеют держать язык за зубами, — ответил я. — Если хочешь, я перейду на греческий.

Тиррен неохотно буркнул:

— Я бы не разговорился, если бы ты не показал мне священного морского конька. Он сделан раньше моего бронзового и куда ценнее его.

Теперь он был не рад, что так разоткровенничался, и лег спать, накрыв голову плащом. Слуги последовали его примеру, и мы с Ксенодотом остались одни.

— У меня жена и двое детей, но мне было знамение, и я должен уйти из сиканских лесов, — сказал я.

— Идем со мной, — быстро ответил он. — Вскоре я вместе со Скитом поплыву обратно в Ионию, а оттуда мы направимся в Сузы. Великий царь персов возьмет тебя в свою свиту, ибо ты предводитель племени сиканов. Когда ты научишься говорить по-персидски и переймешь местные обычаи, он сможет сделать тебя царем всех сиканов.

— Я ответил:

— Знамение зовет меня на север, а не на восток, так что переубеждать меня бессмысленно, запомни. Но если ты окажешь мне покровительство, пока я остаюсь в Сицилии, я расскажу тебе все о сиканах и Эриксе, а это, поверь, немало.

Он никак не хотел понять меня и уверял, что я — сумасшедший, не умеющий воспользоваться случаем, который такому, как я, предоставляется раз в жизни. Но я стоял на своем, и в конце концов мы договорились, что он отправится с тирреном, у которого оставалось еще много товара, дальше по стране сиканов, чтобы как можно лучше познакомиться с ней и по возможности отметить на карте их реки, родники, места торговли и горы, ибо дорог в густых лесах, разумеется, не было, а карта помогла бы путнику определить стороны света. Однако о святых камнях и деревьях, которые чтили сиканы, я не упомянул ни единым словом.

Мы договорились, что, когда тиррен продаст свой товар, я с семьей приду вот сюда, к реке, и встречусь здесь с Ксенодотом. Ксенодот спросил, не стоит ли заранее назначить день и час нашей встречи, и мне стоило большого труда убедить его, что я буду извещен сиканами не только о его прибытии, но и обо всех подробностях его путешествия.

5

Когда я подходил к пещере, я уже издалека услышал веселые голоса детей; Хиулс и Мисме не умели играть тихо, подобно детям сиканов. Как того требовал местный обычай, я вошел в пещеру, не поздоровавшись, сел на землю и дотронулся рукой до горячих камней очага. Дети сразу подбежали ко мне и влезли на колени. Смуглое лицо Анны осветилось радостью. Но вот Арсиноя почему-то выглядела сердитой. Она отшлепала детей и спросила, куда это я опять запропастился, не предупредив ее.

— Мне надо поговорить с тобой, Турмс, — сказала она и велела детям и Анне оставить нас одних.

Я попытался обнять ее, но она резко оттолкнула меня и сказала:

— Турмс, мое терпение лопнуло. Разве ты не страдаешь, как я, разве не понимаешь, что наши дети превращаются в дикарей, ибо не видят никого, кроме сиканов? Не успеем мы оглянуться, как Хиулс достигнет того возраста, когда его надо будет отдать в приличную школу в приличном городе. Мне все равно, куда мы отправимся, лишь бы я смогла снова дышать городским воздухом, ходить по вымощенным камнями улицам, делать покупки в лавках и мыться теплой водой. Я не требую от тебя большего, Турмс, потому что годы, проведенные с тобой, сделали меня неприхотливой, но дай мне хотя бы это! И подумай о детях!

Она говорила быстро, не позволяя мне и рта открыть, и в ее голосе слышалось негодование. Я вновь притянул ее к себе, но она вырвалась, воскликнув:

— Вот-вот, только этого ты от меня и хочешь, и тебе безразлично, лежу я на жестком мху или на мягком ложе! Мне надоели твои упреки, Турмс, и ты не дотронешься до меня до тех пор, пока не решишься забрать нас отсюда. И поторопись, мой негодный муж, иначе я уйду с первым попавшимся купцом, забрав с собой детей. Думаю, что я еще могу нравиться мужчинам и сумею отыскать себе покровителя, хотя ты сделал все, чтобы уничтожить мою красоту и подорвать мое здоровье.

Она умолкла на мгновение, чтобы передохнуть, и я внимательно вгляделся в ее лицо. Никогда прежде я не видел ее такой, и мне совсем расхотелось обнимать мою жену: глаза светятся недобрым огнем, щеки в красных пятнах, черные локоны извиваются по плечам, как змеи… Мне почудилось, что передо мной стоит сама Горгона, и я со стоном закрыл лицо руками.

Арсиноя же решила, что я молчу, желая придумать новую отговорку и остаться у сиканов. Она топнула ногой и крикнула:

— Только из трусости сидишь ты в этих лесах! Тебе по душе эта убогая жизнь! Ах, почему я не доверилась Дориэю! Я была бы теперь царицей Сегесты и верховной жрицей богини всего Эрикса. И как это я могла полюбить тебя когда-то, и где были мои глаза?! Хорошо еще, что у меня хватило ума не отказывать себе в кое-каких удовольствиях…

Тут она спохватилась, что сказала лишнее, и пояснила, отведя взгляд:

— Я хотела сказать, что мне явилась богиня и я узнала от нее, что ей опять понадобилось мое тело — как тогда, в Эриксе. Раз она смилостивилась надо мной, то почему я должна по-прежнему прятаться от людей?

Теперь она решила задобрить меня, подошла поближе и ласково обняла за шею.

— Турмс, Турмс, — сказала она, — ты помнишь, что я спасла тебе жизнь, когда Дориэй хотел убить тебя?

Я уже почти научился лгать Арсиное, так что с легкостью сумел скрыть от нее свои чувства, хотя в ушах у меня шумело, ибо мне казалось, будто разорвалась некая пелена, скрывавшая страшную истину. Я лицемерно сказал:

— Если тебе явилась богиня, то это хороший знак, и через несколько дней мы сможем уйти отсюда. Я уже все устроил. Жаль только, что ты, Арсиноя, не позволила насладиться вместе с тобой той радостью, что, как я надеялся, принесет тебе мое решение.

Она поверила мне далеко не сразу, но, когда я рассказал ей о тиррене и Ксенодоте, расплакалась от счастья, нежно прильнула ко мне и с благодарностью обняла. Ей впервые пришлось просить меня смягчиться и заключить ее в объятия. А когда спустя какое-то время она со вздохом откинулась назад, ее грудь вздымалась, она вся трепетала от восторга и даже не думала жаловаться на наше колючее тростниковое ложе. Полуприкрыв глаза, она шептала:

— Турмс, о Турмс, в любви ты бог, и нет мужчины прекраснее тебя!

Она томно приподнялась на локте, погладила меня по спине и добавила:

— Если я правильно поняла, Ксенодот вызвался сопровождать тебя ко двору великого царя. Мы бы могли побывать в больших городах, и ты получал бы щедрые дары, предназначенные сиканам. Что касается меня, то я сумела бы найти тебе друзей среди царских приближенных. Почему же ты выбрал Рим, о котором совсем ничего не знаешь?

Я ответил:

— Ты же только что говорила, что согласна на любой город, лишь бы уехать отсюда. По-моему, Арсиноя, ты сама не знаешь, чего хочешь.

Я встал, потянулся, вышел из пещеры и закричал:

— Хиулс, Хиулс!

Мальчик ловко, как ящерица — или как сикан, — подполз ко мне, встал, опершись о мое колено, и удивленно поглядел на меня. При ярком свете дня я принялся рассматривать его слишком сильное для пятилетнего ребенка тело и угрюмое лицо с оттопыренной нижней губой и резко очерченными бровями. Я отлично понимал, что излишне проверять, есть ли у него в паху родимое пятно гераклидов: конечно, есть, и никто его там специально не рисовал. Даже взглядом своим он напоминал мне Дориэя.

Я не испытывал к мальчику никакой ненависти, ибо разве можно ненавидеть ребенка? Я не осуждал и Арсиною, так как понимал, что такова ее натура и идти ей наперекор она не может. Я только корил себя за собственную глупость и за то, что не понял этого раньше. Даже Танаквиль легко во всем разобралась, а мудрые сиканы, когда мы встретились с ними у священного камня, сразу стали называть мальчика Эркле. Любовь ослепляет человека, и он не видит даже того, что ясно как белый день.

Я был совершенно спокоен, когда вошел в пещеру, ведя мальчика за руку. Я сел рядом с Арсиноей и нежно поцеловал ее сына. Она вновь пустилась в рассуждения о красоте Суз и об ожидающих нас милостях великого царя, а я взял ребенка на колени и, гладя его жесткие волосы, сказал с наигранным равнодушием:

— Хиулс — сын Дориэя, и Дориэй хотел убить меня, чтобы заполучить и его, и тебя.

Арсиноя не сразу осознала мои слова и еще какое-то время продолжала рассуждать о том, что в Сузах у великого царя мы найдем самое лучшее убежище и что там мальчика ожидает обеспеченное будущее. Но вдруг она умолкла и прижала руку ко рту. Наконец-то смысл сказанного мною дошел до нее — ведь она редко вслушивалась в мои речи.

Арсиноя явно испугалась, что я ударю ее, но я только рассмеялся, чем немало ее удивил. Однако стоило ли сердиться и скандалить, если все равно ничего нельзя было изменить? На всякий случай Арсиноя взяла Хиулса на руки, как бы желая защитить его, и сказала:

— Ах, Турмс, ну что у тебя за привычка вспоминать о плохом в мгновения радости? Конечно же, Хиулс сын Дориэя, хотя я не была в этом уверена до тех пор, пока не увидела в его паху родинку гераклидов. Я струсила, когда представила себе, как ты разгневаешься, и решила молчать, потому что понимала, что со временем ты и сам обо всем догадаешься. Да, конечно, получается, что я лгала тебе, но поверь: я скрыла это от тебя, опасаясь твоей вспыльчивости.

Насчет того, кто из нас более вспыльчивый, у меня было другое мнение; вынув свой старый нож, я протянул его Хиулсу со словами:

— Это тебе. Ты уже становишься мужчиной, так будь же достоин своего рода. Всему, что нужно знать мальчику в твоем возрасте, я тебя уже обучил; оставляю тебе в наследство мой собственный меч и щит, потому что щит твоего отца я бросил в море, принося в Жертву богам. Никогда не забывай о том, что в жилах твоих течет кровь Геракла и богини Эрикса, и о том, что ты происходишь от богов. Не сомневаюсь: после нашего ухода сиканы поручат какому-нибудь пифагорейскому мудрецу заняться твоим образованием, ибо они ждут от тебя подвигов и великих свершений.

Арсиноя воскликнула:

— Ты с ума сошел? Что это тебе взбрело в голову? Неужто ты хочешь оставить своего единственного сына у варваров?

Она дергала меня за волосы и била кулаками по спине, пока я поднимал плоский камень в углу пещеры и доставал оттуда щит. Мальчик испугался было крика Арсинои, но успокоился, как только оружие оказалось в его руках. Его маленькие пальчики с такой нежностью сжимали рукоять меча, что я даже улыбнулся — так напомнил он мне покойного Дориэя.

Когда Арсиноя поняла, что я не изменю своего решения, она упала на землю и разразилась горьким плачем. Ее слезы были искренними, так как сына она любила сильнее, чем волчица своих волчат. Женское начало всегда было очень сильно в ней, и она в любых обстоятельствах вела себя так, как подсказывал ей инстинкт.

Ее жалость к сыну смягчила меня; сев рядом, я погладил ее темные волосы.

— Арсиноя, — сказал я, — не из ненависти и не из желания отомстить оставляю я мальчика у сиканов. Поверь мне! Если бы я только мог, я охотно взял бы его с собой ради Дориэя и нашей с ним дружбы. Обиды же на Дориэя я не держу, потому что он, как и все мужчины, не смог устоять перед тобой, о прекрасная Арсиноя.

Она вздохнула и прислушалась к моим речам.

— Видишь ли, место Хиулса здесь, в этих лесах, потому что он — сын Дориэя, а значит, властитель всего Эрикса, — говорил я. — Сиканы всегда называют его Эркле и улыбаются при виде его. Я не уверен, что они позволили бы нам увезти мальчика, скорее всего они убили бы и тебя, и меня, а Хиулса стали бы воспитывать сами. Впрочем, ты можешь, если хочешь, остаться здесь со своим сыном.

Арсиноя вздрогнула и быстро сказала:

— Нет-нет, ничто не заставит меня задерживаться в сиканских лесах!

Чтобы успокоить ее, я сказал:

— Я поговорю о Хиулсе с Ксенодотом. Он расскажет великому царю, что среди сиканов растет царь, потомок Геракла. Возможно, наступит день, и твой сын будет править не только в сиканских лесах, но и во всей Сицилии. Царь персов возвеличит его. Похоже, персидский государь в скором времени, еще при нашей жизни, станет владыкой всего мира.

Эта мысль понравилась Арсиное, глаза ее заблестели, она захлопала в ладоши и произнесла:

— Ты рассуждаешь куда разумнее, чем Дориэй, который так и остался для сегестян чужаком, и никто его не любил, кроме Танаквиль.

— Значит, насчет судьбы мальчика мы все решили, — сказал я с тяжелым сердцем. — А теперь давай поговорим о Мисме. Помню, как ты улыбалась, когда я назвал ее так. Может быть, потому, что первые буквы ее имени напоминают о Миконе? Мне кажется, я уже тогда кое о чем догадывался, поэтому и дал девочке такое имя.

Арсиноя попыталась изобразить удивление, но я схватил ее за запястье и сказал:

— Время лжи прошло. Мисме — дочь Микона. Ты много раз спала с ним, начиная еще со времен нашего бегства из Эрикса в Гимеру. Из-за тебя он начал пить, а ты издевалась над ним, как твоя кошка над мышами, чтобы уяснить себе, сколь велика сила твоих чар, пока не понесла от него. Микон стыдился этого, он не мог смотреть мне в глаза. Признайся, Арсиноя, что дело обстояло именно так. А может, мне стоит позвать сюда Мисме, чтобы показать тебе круглые, как у Микона, щеки и полные, как у Микона, губы?

Арсиноя пришла в ярость. Она била себя кулаками по коленям и кричала:

— О, если бы она унаследовала от меня хотя бы глаза! Богиня так немилостива ко мне, что Мисме так похожа на Микона даже своей приземистой фигурой! Впрочем, это не очень важно, может, бедная девочка подрастет и станет стройной, как деревце. Ладно, Турмс, ты, разумеется, прав, но имей в виду, что вина тут целиком твоя. Не надо тебе было на целые дни оставлять меня в одиночестве — ведь Микон-то постоянно был поблизости. Он так сильно любил меня, что я не могла ему сопротивляться… тем более, что иногда мне хотелось как-то утешить его. Но я очень удивилась, когда забеременела от него. И в этом опять же повинен ты, Турмс, — зачем ты так поспешно увел меня к варварам, что я не успела захватить свое серебряное кольцо и оставила его в Сегесте?

Она взглянула на меня, увидела, что я не сержусь и не собираюсь кричать, и принялась тараторить дальше: